Текст книги "Первые Романовы"

Как и во всем образовании московского законодательства, обычай играет в этом Уложении главную роль. Большое число с виду новых распоряжений представляло собою лишь освящение принципов, уже давно проводимых на практике, как это имело например место с жестоким наказанием фальшивых монетчиков. В течение ста лет преступников этого рода наказывали, вливая им в глотку расплавленный свинец. Обычай даже брал верх над писанным законом. Так, запрещение, специально направленное против обычая подачи жалоб детьми на родителей, даже после 1649 года оставалось мертвою буквою. И значительно позже, мы все еще встречаем контракты, заключенные между собственниками и свободными крестьянами.

И однако эта страна, столь богатая парадоксальными странностями, не обнаруживает и следа уважения, царящего в других странах, к обычному праву. Анкеты per turbas по поводу местных обычаев, столь часто встречающиеся в древней Франции, здесь совершенно неизвестны. Правительство здесь терпит и покровительствует обычаю постольку, поскольку он соответствует его интересам; в противном случае оно не колеблется противопоставить ему меры по своему выбору. Тем не менее оно старается прислушиваться в законодательной эволюции к голосу своих подданных, выраженному путем прошений, и равновесие таким образом восстановляется, так как окончательно принятые решения стоят по большей части на границе между обычным правом и правом в собственном смысле этого слова.

Не со вчерашнего только дня было испробовано в России примирение абсолютной власти с участием народа в деле законодательства.

Еще с другой точки зрения Уложение 1648–1649 гг. показывает общую тенденцию семнадцатого века регулировать во всем национальную жизнь, подчинить все ее функции определенному регламенту, чину, по местному выражению. Одна из самых существенных реформ нового кодекса явилась результатом этой задачи, соединившись при этом с соображениями фискального характера. Это отмена закладничества (глава XIX, статья 13). Так назывался способ, посредством которого, отдавая себя в залог (в заклад) члену неподатного сословия, отдавая предварительно свою свободу в его пользу, люди, подлежавшие цензу, ускользали в большом количестве от своих обязанностей по отношению к фиску. Собственники, крестьяне, купцы, ремесленники заменяли одно обложение другим, губя в то же самое время других незаконной конкуренцией. Запрещение этого было ответом на давно уже выраженные жалобы; но оно же вызвало волнения, с которыми пришлось столкнуться Алексею, и которые увеличивают число странных аномалий, которые приходится отметить в прошлом этой страны. В других местах бунты производились обычно под знаменем свободы. А тут участники боролись за право сделаться снова рабами. Такой парадокс объясняется однако тем, что приходилось выбирать между двумя видами рабства, из которых выбирался наименее тяжкий.

Вдобавок, та же тенденция выразилась в законодательстве путем обнародования уголовного и коммерческого уставов, в центральной администрации посредством более правильного распределения дел между различными приказами, в провинциальной администрации посредством урегулирования отношений между воеводами и автономными должностными лицами; в финансовой области установлением списков (писцовых и переписных книг); в церковной жизни посредством исправления книг, подчинения монастырей епархиальному начальству и разграничения епархий. Но уже Уложение 1648–1649 гг. старается установить точную классификацию социальных элементов посредством определения штрафов за оскорбление чести, колеблющихся, смотря по классам, от 1 до 50 рублей. Это был странный тариф, где крупные собственники, крупные промышленники, а особенно поставщики серебра для империи, Строгановы, составляли особенную, протежируемую группу; за их оскорбление приходилось платить 100 рублей.

Соответствовал ли новый кодекс, таким образом составленный, той задаче, которая официально была ему поставлена? Увы, подчиненный, как и все другие труды этого царствования, принципу, которым вдохновлялась вся его политика, государственной необходимости и объединяющим и централизирующим тенденциям, этот идеал более высокой справедливости привел во многих отношениях к совершенно противоположному результату: уложение окончательно разрушило все прежние опыты административной или юридической автономии, и как в гражданской, так и в церковной области, создало благоприятную почву для московской «волокиты».

Это было, правда, в то время, когда и во Франции Кольбер высчитал, что волокита кормит семьдесят тысяч офицеров!

Страна несомненно прогрессировала, но в смысле того особенного прогресса, по которому она пошла в век Петра Великого и Екатерины Великой, и в котором руководящим началом служило всепоглощающее могущество государства и его деспотическая власть.

Народные массы по-видимому вполне сознавали подобный факт, так как новое законодательство встречено было без всякого энтузиазма. В течение тех же 1648–1649 гг. не исчезли симптомы народного недовольства. Закладчики вызывали своим сопротивлением карательные меры, и бунты участились в разных пунктах русской территории. В Сольвычегодске едва не убили сборщика податей, в Устюге бросили в реку воеводу, Михаила Милославского, родственника самого царя. Всюду грабежи и убийства, следствие и виселицы.

В самой Москве Морозов, возвращенный из изгнания, вызвал новые обвинения. Царь, утверждали, лишь наружно заменил его Ильей Милославским, да и тот не лучше. Были жалобы и на нового камергера при личности государя, Феодора Ртищева. Его упрекали в исключительном пристрастии к чужеземной науке и в основании школы, где киевские монахи своим преподаванием насаждали одну лишь ересь.

Нужно было как-нибудь умудриться, чтобы успокоить бурю и удовлетворить столичных купцов, так как они особенно сильно волновались. Кстати последовавшая в январе 1649 года смерть Карла I дала повод к мере, разрушавшей торговлю англичан лишь в одном Архангельском порту за то, что они дерзнули на жизнь своего государя. Привилегия английской компании приходила к концу. Сильные репрессии успокоили Москву. Зато на шведской границе бунт обратился в настоящее восстание.

V. Бунты в Пскове и Новгороде

Столбовский трактат налагал на заключивших его взаимное обязательство выдавать перебежчиков той и другой стороны, если они находились за вновь установленными границами. Москвитяне, жившие в областях, уступленных Швеции, должны были тотчас же оставить их массами. Статья о выдачи нашла тут самое бесчеловечное приложение, и Алексей согласился в 1650 г. освободиться от нее за 20 000 рублей и за 14 000 четвертей ржи, который должны были быть взяты из казенных магазинов в Пскове. К несчастию, магазины оказались пустыми, и коммерческий агент, Феодор Емельянов, должен был прибегнуть к быстрым закупкам, которые, внезапно подняв цену на хлеб, заставили кричать о перекупной системе. Этого было достаточно для того, чтобы взбунтовать население, еще совершенно не привыкшее к московской дисциплине и все еще сохранявшее воспоминание о старых свободах. И вот, когда в феврале 1650 года явился шведский агент, Нумменс, для получения денег и обещанного хлеба, на него напали, ограбили его, грозили, что бросят в реку, в прорубь, потом посадили в тюрьму и окружили стражею, готовою ежеминутно пустить в дело кнут. В то же время была послана депутация в Москву, так как всюду царило убеждение, что царь не был причастен к действиям Емельянова. Он, говорили, действует лишь по приказу Милославского, замышлявшего отдать страну во власть немцев. Вместе с этой ненавистной семьею сделалась также предметом самых оскорбительных обвинений царица Мария Ильинишна.

Под влиянием крайнего возбуждения, которое передавалось по соседству, Новгород пошатнулся в свою очередь. За отсутствием представителя от Швеции, взбунтовавшиеся жители принялись за датского посланника Краббе. С ним тоже обошлись не мягко, обвиняя его как вымогателя тех же 20 000 рублей, назначенных для подкупа иностранцев. Когда осмотр его имущества не дал ожидаемого результата, защитники угрожаемого отечества стали вознаграждать себя, вымещая свою досаду на некоторых из наиболее богатых своих сограждан, устроив им форменный грабеж. На другое утро в земской избе создалось революционное правительство, и воеводе, князю Феодору Хилкову, после некоторой попытки сопротивления, пришлось искать убежища во дворце митрополита, в Софийском дворе, который был взят.

Наши сведения по поводу этого эпизода темны и противоречивы. Митрополитом тогда был Никон. Он оставил нам рассказ об этой драме в письме к Алексею; но данные в нем сведения подозрительного свойства, так как, очевидно, автор желал в нем выставить лишь на вид свою личность и свою роль. Документ тем не менее довольно любопытен; он указывает на то, что будущий патриарх страдал галлюцинациями, быть может в действительности, но умел он их использовать очень ловко; он рассказывал, что в соборе Св. Софии ему являлись видения, предсказавшие ему сбывшиеся позже события. Изображение Христа, вдруг оживившись, ниспустило на его голову корону мученика. Вторжение толпы в жилище патриарха было по-видимому вызвано худо рассчитанною суровостью энергичного митрополита. Вступившись за пристава нового правительства, который был арестован и побит кнутом, толпа кинулась во внутренность дворца, и Никон, избитый в свою очередь, закиданный каменьями, должен был слечь в постель, харкая кровью, если верить его словам, и ожидая смерти. Очень сильный, он недолго чувствовал последствия такого обращения, а с другой стороны бунтовщики, по соглашению с Псковом, поспешили послать в свою очередь в Москву послов для оправдания своего поведения.

Алексей применил в этом случае политику, воспоминания о которой должны бы были сохранить самые его отдаленные преемники: он воздержался от крутых мер и проявления непримиримости. Лично приняв посланцев взбунтовавшегося города, он удостоил их длинным ответом, в котором, как казалось, лишь защищался. В то же время он направил в Новгород не отряд войска для подавления восстания, а простого парламентера с небольшой охраной. Он вошел даже в переговоры с одним из вожаков бунта, Федькою Негодяевым, и по его настоянию послал Никону строгое послание, в котором упрекал последнего в нововведениях по литургии, которые вызвали озлобление населения.

Такой ход увенчался полным успехом. Федьке удалось ввести в город небольшой отряд князя Ивана Хованского, и тотчас же царь переменил тон, приказав наказать различными карами некоторых из бунтовщиков. Они были применены так быстро, что некий Фома Меркурьев был осужден за участие в восстании как раз в то время, когда выслушивал с другой стороны благодарность за защиту воеводы и митрополита.

Оставалось еще покончить и с Псковом, архиепископ которого разделил участь Никона, в то время как несчастного Нумменса подвергли пытке, а в представителей царя, Хованского, а вслед за ним и в Волконского, стреляли из пушек. Тут положение оказалось сложнее. Жители города вскружили себе головы разными фантастическими выдумками; один из них, побывав на шведской территории в Нейгаузене, говорил, что видел над входными воротами в городе изображение царя на коленях перед королевою Христиною; другой привез из Польши новость, будто бы Алексей убежал в сопровождении лишь трех преданных ему лиц, спасаясь от бояр, восставших против его власти, но он собирается вернуться с целою армией казаков, чтобы обратить в бегство Хованского.

В этом городе, некогда республиканском, и еще сохранившем симпатии к идеалу, взлелеянному на лоне соседней великой республики, – эти басни так соответствовали направленно умов, что однажды инсургенты чуть не написали Владиславу IV, прося его вмешательства. Одумавшись, они все же упорно держались против Хованского до самого июля, когда, после угрозы двинуть большое войско, Москва направила в Псков новое посольство из священников и монахов под начальством коломенского епископа Рафаила. Открыв ворота Хованскому и выдав зачинщиков, мятежники получат полное прощение, так обещали им.

Они еще не делали попытки в этом направлении, а Собор, собравшийся в столице, уже высказался за смягчение мер: достаточно будет, если город заявит о своем повиновении, тогда Хованский с солдатами удалится немедленно. В августе заключили договор в этом смысле и епископ Коломны, объявив всеобщую амнистию, предоставил крупным горожанам города, более всего пострадавшим при бунте, отомстить за себя собственными средствами. Позже только Алексей просил королеву Христину прислать своих делегатов присутствовать при казни нескольких лиц, на которых особенно жаловался Нумменс. И таким образом в Пскове воцарился порядок.

Одно время поколебленный, во время кризиса, авторитет новгородского митрополита вышел победителем, и подготовил для церкви один из наиболее прекрасных триумфов, одержанных ею в ее вековой борьбе со светскою властью.

VI. Апофеоз московского патриархата

Алексей стал себя упрекать за то, что не подчинился авторитету и осуждал поведение человека, которому само небо ниспослало благость пророческих видений. Он призвал его в 1651 году в Москву и всецело покорился ему. Царь имел страсть к религиозным церемониям, где находили себе полное удовлетворение его мистические наклонности и его любовь к искусству, которые Никон сумел удивительно использовать. Он привел государя в восторг двумя религиозными торжествами, по случаю перенесения в Успенский собор останков патриарха Гермогена и патриарха Иова, двух мучеников эпохи Смутного времени, погребенных – один в Чудовом монастыре, а другой в Старице. Затем пришла очередь мощам св. Филиппа. Манифестация еще более важная! Этот святой погиб в неравной борьбе с Грозным. То было публичное покаяние светской власти перед противником: в России последовали примеру императора Феодосия, собравшего с благоговением останки Иоанна Златоуста. Удивительная прелюдия к последовавшему затем извинению.

Алексей покорно подчинился этому плану: Феодосий написал извинительное письмо святому, оскорбленному его матерью; царь сделал то же самое, замаливая подобным же образом преступление своего прадеда по матери. Его переписка с новгородским митрополитом дает нам любопытное свидетельство того состояния подчинения и нравственной слабости, которые может вызвать путем религиозного влияния властный темперамент даже у личностей сильных и так высоко поставленных. В этот момент, казалось, молодой государь совершенно отказался от всякой воли и от всякой гордости. Он явился самым послушным учеником перед этим властным учителем и самым смиренным из кающихся перед этим священнослужителем. Он склоняется перед ним и простирается ниц до полного унижения. Он доходит до того, что объявляет вдруг, будто его грехи делают его недостойным числиться даже наряду с собаками!

Впрочем, его юность и крайняя впечатлительность объясняют это явление. Случившаяся в то же время смерть патриарха Иосифа произвела на него сильное впечатление.

Царю приписывали намерение сместить этого первосвященника, бывшего довольно жалкой личностью: жадный, скупой, он мало заботился о своих обязанностях. Алексей, быть может, думал об этом действительно и потому испытывал угрызения совести. Войдя в мертвецкую и найдя его тело покинутым даже теми, кто был назначен бодрствовать над ним, он был поражен таким ужасом, что чуть не упал в обморок. Он сам описал эту сцену: сдержав свое волнение, он принялся молиться у изголовья усопшего, как вдруг процесс разложения произвел совершенно естественный шум внутри трупа. Царь испугался, он хотел бежать. Но он все же сдержал себя и его практический ум внушил ему необходимость выполнить другую обязанность; у патриарха, вероятно, остались значительные богатства и, если царь не останется при них, от них не останется и половины. И вот государь собственною рукою принялся составлять подробную опись всему. Он нашел баснословное количество драгоценной посуды, тщательно завернутой по московскому обычаю в три или четыре бумаги. Собственноручно он стал их разворачивать. Некоторые предметы, признается он, соблазняли его: красноречивое указание на тогдашние нравы! Он устоял однако против искушения присвоить их себе. И, трудясь в этом направлении, он все оплакивал усопшего и дошел до того, что забыл все его недостатки. В то же время со всею силою своей умиленной души он бросился с еще большею стремительностью в объятия другого священнослужителя, поразившего его своей интеллигентностью и превосходством натуры, и он наметил его преемником умершего.

Никон находился в Соловках, откуда должен был привезти тело Св. Филиппа, и на своей весьма многочисленной свите он показал уже свою сильную руку деспота, которого нашли в нем позже церковь и государство. Бояре и высшие чины, сопровождавшие его в этом паломничестве, все единогласно жаловались не только на то, что были подчинены исключительным религиозным обрядам и постам, но еще кроме того подвергались самому грубому обращению. Несмотря на то, что это доставило ему некоторое огорчение, Алексей не осмелился однако упрекнуть за это избранника своего сердца. Он только ограничился робким советом, принять некоторые меры предусмотрительности и не рисковать перед особенно раздраженными лицами, среди которых играл первую роль очень популярный, гордившийся своими недавними, хотя и сомнительными успехами, и считавшийся чуть не великим полководцем, Иван Хованский.

Возвратясь вскоре после этого в Москву, Никон был избран патриархом, т. е. предложен для выбора Собору. Следуя обычаю, он отказался, заставил себя просить, даже заставил царя пасть перед ним ниц в Успенском соборе и присоединить и свои мольбы к мольбам присутствующих. Но и этого было еще недостаточно. Охотник до всяких театральных манифестаций, Никон предложил следующие условия боярам и народу: «Согласны они признать в нем пастыря и отца, которому должны повиноваться все? Уполномочат ли они его принять меры для восстановления порядка в церкви?» Утвердительный ответ не заставил себя ждать, и Никон одел себе на голову белую митру патриархов.

То было 22 июля 1652 года. В то же самое время, польско-московское соперничество, приведшее к резкому повороту благодаря восстанию польской Украйны, вошло совершенно в новую фазу. Я оставляю для другой части этого рассказа сообщение о событиях, которые, ценою кровавой тринадцатилетней войны, закрепили, начиная с этой эпохи, окончательный триумф наиболее сильного из двух противников. Являясь сначала победоносной для оружия Алексея, потом показав со всей жестокостью свою обратную сторону, борьба эта должна была потребовать исключительных жертв от слишком сильно истощенной страны и в 1662 году, в довершение всех бед, она вызвала новые внутренние беспорядки, которые становились серьезными и грозили уничтожить уже добытые успехи.

VII. Монетный кризис

Уже давно московская казна вынуждена была прибегать к самым неудобным средствам. За отсутствием драгоценного материала, который не удалось открыть иностранным изыскателям, прибегли, как это было и во Франции, да и в других странах, к переливке монеты по большей части иностранного происхождения. Из одного голландского экю, стоящего от 40 до 50 коп., чеканили 60 и более. Или решали, что эти экю сойдут по курсу за рубль. В конце концов прибегли к насильственному введению медной монеты.

В 1647 году один иностранный путешественник напечатал следующую характерную заметку:

«Торговля шла плохо в Москве в прошлом году, благодаря последней войне, истощившей жителей двух пятин, и новым налогам, потому что им пришлось отдавать насильно свои товары за медные деньги, что заставило понизить их цену со ста на один… Это разорило многих частных собственников и повергло их в такое отчаянье, что одни из них повесились, а другие пропивали остаток своего имущества и умирали в пьянстве».

Из этого видно, что некоторые черты экономического и социального кризиса, при котором мы теперь присутствуем, имели свои прецеденты в прошлом.

То были лишь опыты, в которых однако зародилась уже идея, на которую должны были натолкнуть московских финансистов гибельные результаты польской войны. В 1656 году, если не раньше, по совету, как полагают, Федора Ртищева, в Москве вздумали чеканить рубли из меди и придать им официально ценность серебряного рубля. Так как отношение цен обоих металлов равнялось тогда 62,5:1, то ясно, какую громадную выгоду думала извлечь из этого предприятия казна. Как ни груба была эта иллюзия, она тождественна с той, которая привела в различные времена и в различных странах к выпуску бумажных денег. Медные рубли являлись в общем лишь ассигнациями, и предубеждение против тех, которые имели с ними дело, можно оправдать особенными условиями. С одной стороны на самом деле казна заявила, что только эта монета имеет законный курс и может отныне служить для обмена, а с другой стороны, применяя насильственный обмен ее на золотую и серебряную монету, она как бы представляло в виде гарантии все богатство государя, которое казалось тогда огромным, неисчерпаемым и значит представляла эквивалент металлическому обмену при выпуске денежных знаков нашими современными банками.

Между заинтересованными лицами многие были склонны этим удовлетвориться. Когда украинские казаки хотели сделать по этому поводу некоторые возражения, один из их полковников вскричал: «В чем дело? Если царю угодно платить жалованье бумажными лоскутьями, на которых будет красоваться его священное изображение, мы должны будем и это принимать с радостью». В лице этого человека Джон Лоу нашел бы себе адепта.

Система, таким образом введенная, должна была не раз повторяться в финансовой истории России. Круглые или четырехугольные, с виду похожие на серебряные монеты или большие бляхи, медные рубли появлялись здесь несколько раз: в 1725 году в царствование Екатерины I и в 1771 г. в царствование Екатерины II. Значительно позже в 1843 г. еще более смелая апелляция к общественному доверию побудила толпившихся у касс владельцев золотых и серебряных монет обменять их на те зеленые билеты, которые, как и прежние медные рубли, должны были одни быть в будущем в обращении.

В царствование Алексея московские купцы не видели вначале никакой трудности в переходе к предложенному им монетному обращению. Доверие было слишком прочное и, с равною ему смелостью, употребляя исключительно лишь новую медную монету, для всех платежей, казна отказалась принимать более трети при своих собственных сборах. Тем не менее наивность плательщиков этим не была поколеблена, и для того чтобы им открыть глаза, необходимо было, чтобы к этому прибавилось еще тяжелое злоупотребление. В течение пяти лет, по свидетельству Майерберга, выпуски меди достигли пяти миллионов рублей, т. е. в пять раз более годового бюджета. В то же время появился целый легион фальшивомонетчиков. Пример им подал сам Илья Милославский вместе с официальными монетчиками. И началась беда. Благодаря целому ряду грубых или наивных уловок цену рубля серебром с 108 копеек в 1659 году удалось поднять до 15 рублей, как это было констатировано в 1663 году. Это было полное разорение.

Правительство капитулировало в июне того же года перед ужасною нуждою обездоленного населения, лишенного возможности приобретать даже предметы первой необходимости; указ прекратил чеканку медной монеты и все соединенные с ней операции. Вся медная монета была тогда изъята из обращения, причем новый закон запрещал частным лицам сохранять хотя бы малейший запас ее, а казна принимала теперь при первой явке лишенные ценности монеты, но только и тут приходятся удивляться гениальности московского фиска, как и терпению его подданных, так как обмен делался по одному на сто!

Но это была уступка общественному мнению, которое начинало принимать крайне грозный характер.

Уже весною 1662 года Москва волновалась мрачными слухами. Умирая с голоду, население, чернь столицы, собиралось, говоря о необходимости показать Илье Мстиславскому, Ртищеву и некоторым из их клевретов, где раки зимуют. Кроме монетного кризиса, умы были возбуждены недавним введением 20-процентного подоходного налога, который явился последствием недавно свирепствовавшей чумы и продолжены войны, принявшей в эту пору дурной оборот.

В июне, в то время как царь находился в своем любимом селе Коломенском (в 7 верстах от Москвы) на одной из площадей столицы, на Лубянке, – был прибит плакат, объявлявший этих же людей отданными во власть народной мести. Когда Алексей приказал снять афишу, возмутившаяся толпа бросилась по дороге в Коломенское. В это время царь, празднуя день рождения одной из своих сестер, слушал обедню в дворцовой церкви. Узнав обо всем, он приказал Мстиславскому и Ртищеву спрятаться в покоях царицы, и спокойно продолжал молиться.

Православная служба продолжается очень долго, и бунтовщики успели захватить входы во дворец, прежде чем пропели последние молитвы. Алексей был вынужден оставить службу и появиться на крыльце, откуда он обратился с речью к своим нежданным гостям. Как только окончится служба, он обещал отправиться в Москву и приняться там за розыск. Но несколько смелых людей успели уже добраться до царя и, хватая его за полы и за пуговицы, требовали гарантии.

Застигнутый врасплох, не подумав даже позвать своих телохранителей, которые забыли охранить доступ во дворец, Алексей стал божиться, что произведет скорую и справедливую расправу, он протянул даже руку одному из восставших в знак гарантии своих обещаний, как это сделал в 1635 году в Париже маршал дела Форс, набирая солдат среди столичных воров, и гилевщики, как их здесь называли, отправились домой.

Между тем в церкви все продолжалась служба. Вернувшись туда, государь послал в Москву князя Хованского, ставшего еще больше популярным с тех пор, как он, хотя и безуспешно, сражался с поляками, и обещал, что скоро последует за ним. Но там временем другая группа мятежников разграбила дом богатого московского купца Василия Шорина, заподозренного в сношениях с фальшивомонетчиками и с Польшею, и эта группа в свою очередь направилась по дороге в Коломенское. На полпути обе партии встретились, соединились вместе и сообща решили новое наступление.

К бунту примкнуло и несколько солдат, одни из которых дезертировали из войска, а другие действовали по приказу офицеров, из которых один, капитан князь Кропоткин, предок знаменитого революционера, пытался увлечь с собою весь отряд. Развращенные прокламациями, распространяемыми массою в военных слободах, они составляли ядро этой маленькой армии, где было только несколько сотен настоящих бунтовщиков, причем толпа состояла главным образом из зевак, как обыкновенно бывает в подобных случаях. И действительно, как это и показали результаты предпринятого потом розыска, военный элемент управлял всем движением. В этом-то и заключалась серьезность положения, особенно в этот момент, когда от полной концентрации всех наличных сил страны зависел исход грозной войны.

Алексей сел на коня, чтобы выполнить обещание, когда мятежники явились перед ним таким образом подкрепленные. Он уже не был теперь без защиты. Были собраны два полка стрельцов; наемные полки, стоявшие в столице, прибыли им на подмогу. Нисколько не испугавшись такой силы, которую они могли считать неопасной после победоносных мятежей 1648 года, гилевщики говорили, как господа положения:

– Не проливай напрасно христианской крови, православный царь! Мы решили наложить руку на изменников, и если ты их не хочешь выдать, мы, как когда-то, возьмем их у тебя!

И, сопровождая эти слова угрожающими жестами, они подняли кверху дубины и сабли. Вот в каком положении очутился второй представитель династии Романовых!

Но он видал виды, он мог легко оценить силу противников, с которыми теперь встретился. Царь подал знак, и в несколько минут выходы ко двору были очищены. Сотня беглецов потонула в соседней реке; еще больше было убито стрельцами и тысячи были арестованы.

По времени и по месту последовавшие репрессии кажутся еще довольно мягкими. Капитан князь Кропоткин, присужденный к кнуту и к ссылке, мог считать, что хорошо отделался. Среди двенадцати приговоров к разным наказаниям и ста четырех приказов о ссылки, постигших по большей части военных, документы не указывают ни одной смертной казни.

Алексей испытал однако сильное потрясение, и царица более года чувствовала последствия этого события. Их ожидало еще более тяжкое испытание.

С согласия государя, Никон принялся выполнять программу своей патриаршей деятельности в том виде, как он ее определил, согласившись принять наследие Иосифа. С большим самообладанием он принялся выполнять обширный ряд реформ, вызывая при этом сильное сопротивление и даже возбуждая, или вернее ускоряя (так как причины его коренились в прошлом), – одно из самых страшных вероисповедных восстаний, которое когда-либо происходило на памяти истории, – это был раскол. История его происхождения и развития требует особенного внимания. Уже много лет, опираясь на своего августейшего друга, Никон высоко держал голову перед своими противниками, энергия которых равнялась его собственной. И это обоюдное согласие духовного и политического вождя империи, гарантированное взаимною привязанностью, закрепленное самыми торжественными обещаниями, казалось, обещало им верную победу, как вдруг оно оборвалось при обстоятельствах, придавших этому конфликту особую важность ввиду дальнейших отношений двух властей, здесь встретившихся.