Текст книги "Вич-положительная"

11

Майлз предложил мне выбрать место для встречи, и я выбрала парк. Все без ума от парка «Золотые ворота», а мой любимый – «Долорес». В нем есть обычные для парка теннисные корты и футбольное поле. Он такой большой, что я никогда там не сталкивалась ни с кем из школы, а еще он недалеко от дома, практически в моем районе.

Иногда, когда нам особо нечем заняться, мы приходим сюда с девчонками поглазеть на чужих собак и на то, как они носятся по парку. В южной части лучше всего, потому что оттуда открывается вид просто на все: центр города, квартал Мишн и восточный берег залива. Неплохое место для встречи с симпатичным парнем. Жаль только, что трамвая долго не было и я опоздала на пятнадцать минут.

Я быстрым шагом захожу в парк, но вижу его не сразу. Мои руки тянутся к волосам. Когда я нервничаю, я жалею, что у меня больше нет косичек. Я бы расплетала и заплетала их снова и снова, лишь бы чем-то себя занять. После короткой стрижки в сентябре теперь с волосами особо ничего не сделаешь. Хоть я их и заплетаю на ночь, у меня никогда не получаются тугие, объемные кудряшки, как у других. Ну и потом тут этот туман – от него прическа опадает в момент. Надо было взять шапку.

– Так что за ажиотаж вокруг нашей школьной постановки?

Я моргаю. Передо мной стоит Майлз в сине-белой толстовке с капюшоном. Я была уверена, что в фирменные цвета школы одеваются только в шутку, но, видимо, нет. В руке у него ванильный рожок, но вместо того чтобы облизывать мороженое, как все нормальные люди, он сосет его, как фруктовый лед на палочке. На его темно-розовых губах видны белые капельки. Майлз быстро слизывает их кончиком языка.

– В смысле? Это «Богема», ты же знаешь, – говорю я. Мы садимся на скамейку; он так близко, что я чувствую его тепло. – В общем, это про молодых людей, которые пытаются выжить в Нью-Йорке, а еще про СПИД, любовь и всякое такое. И все поют.

– Это я знаю. – Он расплывается в улыбке. – Я читал сценарий.

– Отлично. Тогда ты знаешь, что за «ажиотаж».

– Вообще-то нет. И я не понимаю, почему мисс Клейн все время на взводе.

Я поднимаю на него глаза. Теперь, когда мы так близко, мне видны волоски над его верхней губой – слабый намек на усы. Когда я смотрюсь в зеркало, то иногда замечаю на лице что-то вроде веснушек, а у Майлза ничего такого нет. Его темная кожа безупречна – ровная и гладкая, без изъянов.

– Потому что она режиссирует в первый раз, а все родители истерили о постановке, так что она хочет хорошо себя показать.

– Подожди, – не догоняет Майлз. – Что там случилось? Кто истерил?

– Да в начале учебного года поднялась целая буча, – вздыхаю я. – Куча народу в группе родительского комитета на фейсбуке была против того, что в постановке «изображена проституция» и что персонажи употребляют наркотики или типа того.

– Серьезно?

– А что тебя так удивляет? – спрашиваю я. – Родительский комитет – это полная дичь. Знаешь маму Майка Дэвидсона?

Майлз кивает:

– Угу, она председатель. Занимается сбором средств.

– Точно. Так вот она один раз заявилась на репетицию и начала читать Палумбо нотации. – Я с трудом сдерживаю гнев. – Минут двадцать ему выговаривала, как это все неприлично и каким неподобающим примером будет для учеников старшей школы.

– Но мы ставим даже не оригинальную версию, – хмурится Майлз. – Там же… Джесс говорил, там все слова изменили.

– Угу, мы даже не увидим реальный мюзикл, и все равно миссис Дэвидсон недовольна. – Я пожимаю плечами. – Короче, я думаю, поэтому мисс Клейн хочет, чтобы мы взяли премию на театральном конкурсе. Ее за это похвалят и все такое. К тому же мюзикл непростой. «Богема» – уже современная классика. Возможно, мисс Клейн переживает, что у нее не получится.

– Ты столько всего знаешь про мюзиклы. – Он пихает меня в плечо и постукивает пальцем по моему лбу. – У тебя там картотека?

– Типа того. – Я улыбаюсь. – Чем-то же надо было занять все это место.

Майлз смеется и проводит указательным пальцем по моей щеке. Такое чувство, что моя кожа сейчас загорится.

– Когда ты первый раз посмотрела «Суини Тодда»?

– Чувак, я не смотрела фильм. – Я поднимаю брови. – Я видела мюзикл на Бродвее.

– А, ну да. – Он фыркает. – Забыл, с кем говорю. Наверняка еще и в исполнении оригинального состава.

– Ну, все не так запущено. – Я откидываюсь на спинку скамейки. – Папа сводил меня на мюзикл, когда мне было лет десять или одиннадцать. Отец, кажется, немного переживал из-за всей этой кровищи, но ничего страшного там не было. Особенно учитывая, что маньяк останавливался каждые пять минут, чтобы петь.

– Погоди, погоди. – Майлз вынимает мороженое изо рта. – Это кто из них со мной сегодня говорил?

– А, это был папа. С ним не забалуешь, – спокойно говорю я, а сердце так и трепещет от его смеха. – По-моему, он не любит меня наказывать, поэтому все превращает в какие-то странные жизненные уроки. Думаю, это потому что он учитель литературы. Он везде ищет возможность для обучения.

– Твои родители тебя не наказывают? Ты вообще чернокожая?

Я его толкаю, и он перекладывает мороженое в другую руку.

– Наказания в культуру чернокожих не входят, – говорю я. – Вот другие вещи, типа стильных причесок, – да, может быть, но не наказания.

– Ну да, ну да. Мои родители хотя бы не запрещают мне говорить по телефону.

– Это потому что ты заснул, – дразню я. – Если ты отрубился, то, считай, положил трубку.

– Ты тоже заснула!

– После тебя, – говорю я, хотя на самом деле не помню. – Ты заснул первый. Да тебе родители, поди, даже не говорят, во сколько быть дома, потому что знают: в полвосьмого ты будешь уже в кроватке.

– Ой, заткнись. – Он закидывает руку мне на плечо. – Когда я ходил на лакросс, я редко ложился раньше одиннадцати.

– Одиннадцати? – Я картинно ахаю. – Как ты вообще функционировал?

Он пытается хмуриться, но уголки его губ так и ползут вверх.

– А кстати, почему лакросс? Такой грубый вид спорта. – Я поеживаюсь. – Тогда бы уж выбрал американский футбол.

– Не-а. Не-е-ет. Футбол и лакросс – совершенно разные вещи. – Он качает головой. – Обижаешь.

– В чем они разные? – Все виды спорта, где не играет Серена Уильямс, для меня одинаковы. – И там, и там парни бегают по полю, бросают мяч и толкают друг друга.

– Лакросс прикольный, – говорит Майлз так, будто это все объясняет. – И со мной в команде лучшие друзья. Мы вместе играем с третьего класса, прикинь. По-моему, это единственное, что у меня хорошо получается.

Я рассматриваю его лицо. Он сказал, что я выгляжу по-другому, когда говорю о мюзиклах, и теперь я пытаюсь определить: а как с ним? Горят ли его глаза? Вижу ли я его любовь к лакроссу? Но потом я вспоминаю, что Майлз всегда в восторге, о чем бы ни говорил. В такие моменты он начинает улыбаться и весь подается вперед, чтобы уж точно завладеть твоим вниманием.

И да, может, я не пойму, что он нашел в этом лакроссе, но я бы слушала и слушала, как он говорит о чем угодно. Да пусть хоть учебник физики читает, мне все равно интересно. Пожалуй, разница у нас в том, что он так увлеченно говорит обо всем, а я – только о мюзиклах.

– Я со спортом вообще никак, – наконец выговариваю я, запуская ладонь в волосы. Мои пальцы в них застревают, и я выдергиваю руку, пытаясь не морщиться от боли. – Мне бы, наверное, на поле каждый раз в лицо прилетало.

Он смеется, облизывая мороженое. Теперь оно капает ему на запястье.

– Каждому хоть раз прилетает на поле. В этом и прикол, Симона.

Обожаю то, как он произносит мое имя. Как будто он ни разу не слышал ничего похожего. Боже, если он не в курсе про Нину Симон, то я даже не знаю, получится ли у нас вообще что-нибудь.

– Нет уж, спасибо, я лучше как-нибудь со своими мюзиклами.

– Сколько их вообще, классических?

Я откидываюсь на спинку скамейки. Мимо пробегает женщина с синими гантелями в руках. До меня вдруг доходит, что нашу встречу можно назвать свиданием. Просто невероятно: я на самом настоящем свидании с Майлзом. Конечно, это не ужин при свечах в шикарном ресторане, как у взрослых. Но мы сейчас вместе за пределами школы. У меня перехватывает дыхание. С тех пор как я обнаружила записку, я провожу много времени с Майлзом, сначала в школе и вот теперь за ее пределами. Может, это просто пустые угрозы? Нельзя сказать наверняка, остается только надеяться.

Проще всего сейчас было бы уйти. Я могла бы сказать ему, что мне стало нехорошо, и не отвечать на звонки до понедельника. Но Майлз мне нравится. Мне нравится смотреть, как он улыбается и странно ест мороженое. Нравится, как у нас все складывается. И я не собираюсь от этого отказываться, пока совсем не припрет.

– Ну, вот «Гамильтон» скорее всего будет классикой, только обычно несколько лет надо подождать, – говорю я, складывая руки на груди. – Потом «Призрак оперы», в первый раз на Бродвее все идут именно на него. Что еще? Точно «Вестсайдская история». Это постановка 1957 года, она оказала огромное влияние на режиссуру и хореографию, да вообще на всё в мюзиклах. Еще, конечно, «Отверженные». Его без конца ставят, так что все могут посмотреть, но он правда совершенно обалденный. «Парни и куколки»! Очень смешной. А, ну и «Кордебалет» – про танцоров, которые готовятся к прослушиванию. Он до «Гамильтона» получил кучу премий «Тони». Это был просто прорыв.

Он уставился на меня, подняв брови.

– Что? – Я закусываю губу. – Нечего сказать?

Он снова нарочито медленно слизывает мороженое с рожка. Он специально делает это напоказ – в его глазах пляшут искорки смеха. Я начинаю представлять, что еще он мог бы делать этим языком.

– Да я просто думаю, – наконец говорит он, – к скольким из них приложил руку Уэббер.

– Боже мой, Майлз!

Он смеется. Я не могу удержаться и начинаю хихикать вместе с ним. Такое ощущение, что уже почти лето, в лицо светит солнце, а я болтаю с парнем о мюзиклах. Даже мои родители меня бы уже давно перебили. Никогда не думала, что смогу сидеть вот так с кем-то вроде Майлза.

Еще это мороженое… Сложно не обращать внимания на то, как он слизывает его с запястья.

– Может, салфеткой?

– И так нормально.

– Не рановато ли для мороженого?

– Получать удовольствие никогда не рано.

Не уверена, что я сейчас чувствую – то ли неловкость, то ли… Ну не могу же я хотеть его прямо в парке. Сохраню эту картинку на потом – будет чем вдохновляться у себя в комнате, кроме фотографий.

Майлз поджимает губы, как будто о чем-то размышляет. Он отводит руку с мороженым в сторону, подальше от меня. Я открываю рот, но не успеваю ничего сказать, как он меня целует.

Его губы сладкие, словно мороженое, и мягкие, такие мягкие… Если я думала, что с первыми поцелуями нам просто повезло, то ошибалась. Я хватаю его руку в свою, совсем забыв про дурацкий рожок. Вафля ломается, и по моим пальцам течет липкая жидкая масса. Я отшатываюсь, с отвращением уставившись на свою руку. У Майлза, конечно, салфеток нет. Само собой.

– Э-э, – произносит он и тоже смотрит на мою руку. – Может, и правда рановато для мороженого.

Я еле сдерживаю смех.

– Боже, Майлз! – Я тянусь за своей курткой. – Все знают, как нормально есть мороженое в рожке. Ты же практически взрослый человек.

Я начинаю вытирать пальцы о куртку. Он запускает руку в карман и вытаскивает салфетки. Я грозно прищуриваюсь.

– У тебя все это время были салфетки?!

Он молча берет мою руку в свою и, посмеиваясь, начинает нежно оттирать мороженое с пальцев.

– Мне бы не пришлось так извращаться, если бы ты не тормозила, – говорит он, не поднимая на меня глаза. – Как тебе, блин, намекнуть еще прозрачнее?

Я сглатываю комок в горле:

– Ты о чем?

– Я тебя первый целовал. Теперь твоя очередь.

– Ну, вчера на репетиции я попыталась. – Я кладу руку ему на шею, и он немного напрягается. – Вышло не очень. Что же ты раньше не сказал?

– Тебе нравится наблюдать за моим языком. – Это не вопрос. Уж слишком хитрая у него улыбка. – Не ври. Я вижу. Тебе нравится.

Мои щеки горят.

– Не понимаю, о чем ты.

– Ладно, – усмехается он. – В следующий раз, когда буду есть мороженое…

– Вот ты засранец! – говорю я. – Ужасный засранец.

А потом целую, чтобы он не смог мне ответить.

12

По пути домой я совершаю ошибку – забираю вчерашнюю почту из ящика. На конверте красной ручкой выведены мои имя и фамилия, но моего адреса нет. И обратного тоже. Живот сводит, и я раскрываю конверт:

«Майлз не захочет с тобой общаться, если узнает правду. А он узнает».

Черт. Как он выяснил, где я живу? Я таращусь на конверт, как будто он скрывает ответ. Черт, черт, черт. Это в миллион раз хуже, чем обнаружить записку в школьном шкафчике. Тот, кто это написал, не только знает, где я живу, но и был здесь. По спине бежит холодок.

– Как все прошло, радость моя? – Я поднимаю глаза и вижу отца и папу, стоящих на крыльце. – Хорошо провели время?

Я открываю рот, но не издаю ни звука.

– Что не так? – Отец хмурится. – Он тебя обидел?

Я мотаю головой, не решаясь ответить, и быстро проскальзываю мимо них в дом. Зачем было именно сейчас брать этот конверт? Родители от меня не отстанут. Я даже не знаю, как сделать вид, что все нормально. Часть меня хочет им рассказать, чтобы они, как и раньше, все уладили, но я гоню эту мысль прочь. Если они узнают, то совершенно точно не разрешат мне остаться в этой школе. Я лучше сама разберусь, чем буду снова переводиться. Только не в одиннадцатом классе. Я совсем недавно стала режиссером мюзикла, совсем недавно подружилась с Лидией и Клавдией. Только не это.

– Симона, подожди, – окликает папа и идет за мной на кухню. – Ты нам скажи, если тебе что-то не понравилось. Иногда так бывает.

– Да нет. – Я мотаю головой. – Мне все очень понравилось.

Я поднимаю глаза и вижу, как они переглядываются. На отце белый халат, а значит, он тратит свой обеденный перерыв на этот допрос. Блин.

– Что? – не выдерживаю я. Их молчание подозрительно. Живот снова сводит. – Что-то случилось?

– У тебя что-то на шее, – говорит отец, потирая свою шею и показывая где. – И, по-моему, смыть ты это не сможешь.

Моя рука взлетает вверх, но уже поздно. Блин. Кажется, в какой-то момент Майлз целовал мне шею, но совсем недолго. Я дотрагиваюсь до пятна – вроде не болит.

– А, да, – говорю я, и мои щеки вспыхивают, – вы об этом…

Родители не произносят ни слова. Я сглатываю ком в горле и начинаю рыскать в шкафу в поисках печенья. От того, что они оба молчат, мне даже хуже, чем от нотаций. Обычно я без проблем им все рассказываю, но тут уже совсем другая история. Я не знаю, как говорить с ними про парней так, чтобы они не переживали. Черт, да я и сама нервничаю! Если они заметили засос, то его наверняка заметит и тот, кто оставил записку. Если он за мной следит. И где гарантия, что этого крипа сегодня не было в парке?

– Ну так что, ты определилась? – Отец складывает руки на груди. – Вы теперь встречаетесь?

– Не уверена, что мы прямо встречаемся, – говорю я, что, в принципе, правда. Я поворачиваюсь к родителям; они оба стоят с очень серьезным выражением лица. – Но мне нравится его целовать. И говорить с ним про мюзиклы. Мы посмотрели один вместе на нетфликсе.

Они снова переглядываются. Отец прочищает горло.

– Вы правда смотрите фильмы или…

– Правда смотрим, пап. – Я пытаюсь не закатывать глаза. – Мы же с ним не в одной комнате, так что нам больше ничего не остается, как просто смотреть.

Папа строит гримасу:

– Ну, вообще-то…

– Фу-у-у. Ой нет, не могу. – Я закрываю уши руками. – Если вы сейчас начнете откровенничать о сексе, я не стану это слушать. Я уже и так достаточно травмирована.

– Не драматизируй. – Папа делает шаг вперед и берет меня за руки. – Если ты начинаешь с кем-то встречаться, то нам нужно открыто об этом говорить, точно так же как мы говорим обо всем остальном. Секс – это ответственное решение, Симона. Особенно потому что…

– Потому что у меня ВИЧ.

– Ну… – Папа бросает взгляд на отца. – Вообще, да. Это все усложняет.

Я знаю, что будет дальше: «Когда ты ему скажешь?» И это самый трудный вопрос. Конечно, если мы будем и дальше встречаться, рано или поздно сказать придется, к тому же автор записки уже знает. Вот только как бы я хотела, чтобы мне не надо было обо всем этом переживать. Чтобы я думала только о мороженом, и о рабочих сцены, и о том, как Майлз весь светится, когда улыбается. Все это так несправедливо…

– Все, ладно, – произносит отец, нарушая молчание. Я вижу, что он старается удержаться от нотаций. – Симона, это не значит, что мы запрещаем тебе с ним видеться. Просто будь осторожней. Может быть, вам стоит поговорить о воздержании. Вообще, очень важно с ним говорить.

– Знаю. – Я барабаню пальцами по столу. – Но пока еще рано. Я… я ему не рассказала. Мы еще не… ему не нужно знать. Пока. А когда я ему скажу, вряд ли он останется на разговор о воздержании.

– Ну, пока ты ему не скажешь, ничего больше у вас быть не может, – замечает папа. – Что-то случилось?

– Ничего не случилось, – вздыхаю я. – И ничего не случится, если я ему скажу – как должна. В общем, не надо волноваться, потому что так далеко мы не зайдем. Пока он ничего не знает и только поэтому еще не сбежал.

Я не поднимаю глаз от стола, пытаясь сдержать неожиданно навернувшиеся слезы. Я всегда помню о ВИЧ. Каждое утро на автомате пью таблетку, на автомате хожу к врачам. Но до того, как я начала думать о парнях, сексе и всяком таком, по-настоящему о ВИЧ я думала только в группе взаимопомощи.

– Доченька, милая, – потрясенно говорит отец. – Ты умная и целеустремленная, у тебя отличное чувство юмора. Ты хороший друг и замечательная дочь. Любой будет счастлив с тобой встречаться. И твоя кровь никак этого не изменит.

– Я знаю. – Я начинаю часто моргать. Нельзя плакать. – А вот другие – нет.

– Тогда найди умных людей, кто тоже знает, – говорит папа. – Как Лидия и Клавдия.

Я поднимаю глаза и смотрю на папу. Его лицо светится нежностью. Не знаю, как он догадался, что я им рассказала. По идее, этим я нарушила одно из главных наших правил. В последний раз, когда я рассказала о своем статусе, мне пришлось сменить школу. Может быть, поэтому они меня сейчас не ругают: решили, что я и так получила хороший урок.

– Знаешь, – начинает папа, – я нервничал, когда мы решили удочерить ВИЧ-инфицированную малютку.

– Пап…

– Серьезно. Я боялся, что не смогу брать тебя на руки и целовать. Не потому, что думал, что заражусь от тебя. Просто я боялся, что мне придется видеть, как ты страдаешь в одиночестве.

Такое чувство, будто у меня в горле что-то застряло. Я уже слышала эту историю миллион раз. Она утешает, как любимая старая песня, которую узнаешь с первых нот.

– По-моему, есть что-то символичное в том, что ты, ВИЧ-инфицированный ребенок, оказалась именно у нас, – тихо говорит папа. – Мы потеряли столько близких людей от СПИДа. Знаю, я тебе это уже говорил, но первым, кому я открылся, был мой лучший друг – он умер у меня на глазах. Я думал, что не смогу видеть, как через то же самое проходит мой ребенок.

– Страх обладает огромной силой, – кивает отец. – Я думаю, что именно поэтому так много людей ничего толком не знают про ВИЧ. Они боятся, что случится что-то ужасное.

– Но это не значит, что нужно проецировать свой страх на меня. – Я закрываю глаза. Трудно не думать об этих дурацких записках. Я даже не знаю, кто их написал, а вот он думает, что знает меня. – Я не… Я не пытаюсь никого убить. И это не моя вина. Сами знаете, я ничем не отличаюсь от других.

Папа сжимает мое плечо:

– Конечно, знаем.

– Мы хотели тебя удочерить еще до того, как с тобой встретились, но, когда я увидел, какая ты выносливая, я захотел еще сильнее, – говорит отец. – Ты была такой сильной малышкой. И всегда полной жизни. Каждый раз, когда мы ходили с тобой в больницу, мы видели там детей, таких же как ты, которые нормально живут и чувствуют себя прекрасно. Мы знали, что у тебя тоже может быть полноценная жизнь.

– Но…

– Мони, я знаю, почему ты расстроена, – произносит папа. – Но ты никак не можешь повлиять на невежд. Ведь все зависит от стольких разных факторов. Некоторые люди просто не понимают, а другие полны ненависти. Кто-то нетерпим к ВИЧ-положительным, потому что думает, что вирус бывает только у таких как мы.

– Как бы я хотела, чтобы их всех не было.

– Нам до них нет дела, – твердо заявляет отец. – Мы просто живем своей жизнью и продолжаем бороться. Симона, нельзя, чтобы люди управляли тобой своей ненавистью. Просто живи.

Я держу их обоих за руки. С родителями мне не нужно переживать о разглашении или о том, что кто-то меня боится или хейтит. Здесь я просто часть нашей семьи, и меня окружает только любовь.