Текст книги "Лёжа со львами"

– У них боеприпасы на исходе.

– А следующая колонна, когда она отправляется в путь?

– Уже вышла вчера.

– Тогда они в отчаянии. Хорошо. – Анатолий пошарил под рубашкой и достал карту. Развернув ее на полу, он показал район, расположенный между долиной Пяти Львов и пакистанской границей.

Жан-Пьер сосредоточился на деталях, о которых ему рассказал Мохаммед. Потом он показал Анатолию маршрут колонны при возвращении из Пакистана. Он не знал точно, когда они будут возвращаться, потому что Мохаммед не знал, сколько времени им потребуется в Пешаваре на закупки всего необходимого. Тем не менее, у Анатолия были свои люди в Пешаваре, которые поставят его в известность о сроках выхода колонны из долины Пяти Львов, на основе чего он высчитает график продвижения колонны.

Анатолий не делал никаких записей, но тщательно запоминал каждое слово, сказанное Жан-Пьером. Закончив, они еще раз прошлись по всей информации с той лишь разницей, что теперь говорил Анатолий, а Жан-Пьер поправлял встречавшиеся неточности. Русский свернул карту и засунул ее в рубашку.

– А что насчет Масуда? – тихо спросил он.

– Мы не видели его после нашего последнего разговора, – ответил Жан-Пьер. – Я видел только Мохаммеда, который никогда не знает точно, где Масуд или когда он появится.

– Масуд – хитрый лис, – проговорил Анатолий, который редко скрывал свои эмоции.

– Мы его поймаем, – сказал Жан-Пьер.

– О, мы его поймаем. Он знает, что охота за ним уже идет вовсю. Поэтому он заметает следы. Но собаки унюхали его след, ему не удастся вечно уходить в сторону. Нас ведь так много, мы сильны и нацелены на него. – Вдруг он поймал себя на том, что чересчур распахнул свои эмоции. Вспомнив о своем практицизме, он улыбнулся.

– Батарейки, – проговорил он и достал целую упаковку из рубашки.

Жан-Пьер достал маленький радиопередатчик из закамуфлированного отделения на дне своей медицинской сумки, вынул старые батарейки и заменил их на новые. Они это проделывали каждый раз при встрече, чтобы исключить утрату контакта с Жан-Пьером из-за отработанных батареек. Анатолий увозил старые батарейки в Баграм, ибо было бы легкомысленно выбрасывать батарейки русского производства здесь, в долине Пяти Львов, где не было никаких электротоваров.

Пока Жан-Пьер укладывал свой радиопередатчик в сумку с медикаментами, Анатолий заметил:

– У тебя здесь что-нибудь есть от мозолей? А то вот ноги.

Он осекся и, нахмурив лоб, прислушался.

Жан-Пьер внутренне напрягся. До сих пор их никто не видел вместе. Они понимали, что рано или поздно это неизбежно должно случиться. Поэтому они обсудили, как вести себя в таком случае, как чужие, случайно оказавшиеся на одном и том же месте для отдыха, с продолжением разговора после ухода постороннего. Или, если посторонний дает понять, что намерен пробыть долгое время, то оба уходят вместе, словно они по чистой случайности шли в одном направлении. Все это они уже обговорили раньше. И тем не менее у Жан-Пьера было такое чувство, что провокационное намерение должно быть написано у него на лице.

Тут снаружи послышалось шуршание шагов, потом до него донеслось чье-то учащенное дыхание. Потом от чьей-то тени стало темно в залитом солнцем входе и через него в дом вошла Джейн.

– Джейн! – от неожиданности вскрикнул Жан-Пьер. Оба мужчины вскочили с мест. – Что случилось? Почему ты здесь? – спросил Жан-Пьер.

– Слава Богу, что я тебя догнала, – сказала Джейн, тяжело дыша.

Краем глаза Жан-Пьер увидел, что Анатолий отвернулся, как это сделал бы афганец по отношению к бесстыдной женщине. Этот жест помог Жан-Пьеру оправиться от шока, вызванного появлением Джейн. Она быстро осмотрелась. Анатолий, к счастью, несколькими минутами раньше успел уложить свои карты. А вот радиопередатчик – он торчал на два или три сантиметра из сумки с медикаментами.

Видимо, Джейн это еще не заметила.

– Присядь, – предложил ей Жан-Пьер. – Вначале отдышись. – Он сел одновременно с нею и, воспользовавшись этим движением, передвинул свою сумку, чтобы торчавший радиопередатчик смотрел в его сторону, невидимую для Джейн.

– Так что случилось? – спросил Жан-Пьер.

– Медицинская проблема, с которой мне одной не справиться.

Охватившее Жан-Пьера напряжение чуточку смягчилось, он опасался, что Джейн устремилась за ним, в чем-то заподозрив его.

– Выпей немного воды, – сказал Жан-Пьер.

Одной рукой он дотронулся до сумки, а другой засунул радиопередатчик поглубже. Спрятав радиопередатчик, Жан-Пьер вынул свою бутылку с очищенной водой и передал ее Джейн. Его пульс стал понемногу успокаиваться. К нему стало возвращаться душевное равновесие. Никакого криминала Жан-Пьер не ощущал. Что же еще могло вызвать подозрение Джейн? Если она услышала, как Анатолий говорит по-французски, что в этом особенного? Если афганец владел вторым языком, чаще всего это оказывался французский, а узбек мог говорить по-французски лучше, чем на дари. Что говорил Анатолий, когда Джейн вошла? Жан-Пьер вспомнил, Анатолий поинтересовался, есть ли у него мазь от мозолей. Бесхитростный вопрос. Встречая доктора, афганцы всегда просят его дать им лекарств, даже если они в полном здравии.

Джейн отпила из бутылки и заговорила:

– Через несколько минут после твоего ухода они притащили восемнадцатилетнего парня с глубокой раной бедра.

Джейн еще отхлебнула воды. Она игнорировала Анатолия, и Жан-Пьер понял, что ее настолько захватил этот чрезвычайный случай, что она почти не замечала присутствия в комнате другого человека.

– Он был ранен в бою близ Рокхи, и его отец тащил сына до самой долины, что продолжалось целых два дня. Когда они добрались до места, началась гангрена. Я ввела ему 600 миллиграммов пенициллина в ягодицу, после чего прочистила рану.

– Все правильно, – сказал Жан-Пьер.

– Несколько минут спустя его пробил холодный пот, и мне показалось, что у него спутанное сознание. Я проверила пульс, он был ускоренным, но слабым.

– Кожа у него была бледная или серая? Была одышка?

– Да.

– И что ты сделала?

– Старалась лечить его, как от шока. Подняла повыше ноги, закутала его одеялом и дала чай. Потом бросилась следом за тобой. – Джейн была готова разрыдаться. – Его отец тащил сына на себе целых два дня. Я не могу допустить, чтобы он умер.

– Совсем не обязательно, – проговорил Жан-Пьер. – Аллергический шок – это редкая, но достаточно известная реакция на пенициллиновую инъекцию. В таких случаях делают внутримышечные инъекции, сначала полмиллилитра адреналина, а затем антигистаминные, скажем, шесть миллилитров дифенгидрамина. Мне вернуться с тобой? – задавая этот вопрос, он бросил взгляд на Анатолия, но русский никак не среагировал. Джейн тяжело вздохнула.

– Нет, – сказала она. – На дальней стороне холма, наверное, кто-нибудь еще умирает. Тебе надо идти в Кобак.

– Ты уверена?

– Да.

Вспыхнула спичка, это Анатолий закурил сигарету. Джейн посмотрела на него, потом снова перевела взгляд на Жан-Пьера.

– Полмиллилитра адреналина, а потом шесть миллилитров дифенгидрамина.

Джейн встала.

– Да.

Жан-Пьер поднялся вместе с Джейн и поцеловал ее.

– Ты уверена, что справишься сама?

– Разумеется.

– Тебе надо спешить.

– Да.

– Ты хочешь взять с собой Мэгги?

Джейн задумалась.

– Думаю, что нет. По той тропе пешком быстрее.

– Как скажешь.

– До свидания.

– До свидания, Джейн.

Жан-Пьер проводил ее взглядом, пока она выходила из дома. Он еще немного постоял. Ни он, ни Анатолий не произнесли ни слова. Через пару минут он подошел к двери и выглянул. На расстоянии двух или трех километров он увидел маленькую изящную фигурку Джейн в тоненьком платьице из хлопка. Она решительным шагом поднималась в гору по тропе, которая вела к долине, совсем одинокая на фоне мглистого коричневатого пейзажа. Он наблюдал за ней, пока она не растворилась в набегавших волнами холмах. Он вернулся в дом и уселся, прислонившись спиной к стене. Они с Анатолием посмотрели друг на друга.

– Бог Всемогущий, – произнес Жан-Пьер. – Совсем рядом.

Глава 8

Мальчик умер.

Когда появилась Джейн, разгоряченная и вся в пыли, валясь с ног от усталости, он был мертв уже почти час. Его отец дожидался у входа в пещеру с застывшим на лице выражением укора. По его безнадежной позе и остановившемуся взгляду карих глаз Джейн поняла, что все кончено. Он ничего ей не сказал. Она вошла в пещеру и взглянула на мальчика. Слишком утомленная, она не в силах была ощущать гнев – лишь тупое разочарование. Жан-Пьер ушел, а Захара пребывала в глубоком горе, поэтому Джейн не с кем было поделиться своей печалью.

Позднее она плакала – когда устроилась на ночь на крыше дома лавочника, рядом с Шанталь, которая лежала на крохотном матрасике и иногда издавала во сне какие-то нечленораздельные звуки, довольная, ничего не ведающая. Джейн плакала не только о мертвом мальчике, но и об его отце. Подобно ей, он довел себя до изнеможения, пытаясь спасти сына. Но насколько острее, должно быть, его горе! От слез в ее глазах сливались звезды, пока она не заснула.

Джейн снилось, что к ней в постель пришел Мохаммед, чтобы на виду у всей деревни заниматься с ней любовью. Потом он рассказал ей, что у Жан-Пьера роман с Симоной, женой того толстого журналиста Рауля Клермона, и что любовники встречаются в Кобаке, где Жан-Пьер появлялся под предлогом лечения больных.

На другой день у нее ломило все тело из-за того, что почти весь путь до сложенного из камней домика она проделала бегом. «Мне повезло, – думала она, выполняя свои обычные дела, – что Жан-Пьер, предположительно, сделал привал в маленькой хибарке, тем самым давая ей возможность догнать его.» Она почувствовала такое облегчение, когда увидела перед домом привязанную Мэгги, а в самом доме встретила Жан-Пьера с тем смешным маленьким узбеком. Когда Джейн вошла, оба вскочили с места. Это было так комично! Прежде она ни разу не видала, чтобы афганец вставал при виде входящей женщины.

Джейн взошла на гору с набором медицинских принадлежностей и приступила к приему больных в пещере. Занимаясь привычными здесь случаями недоедания, малярии, инфицированных ран и кишечных паразитов, она размышляла о случившемся накануне. До этого ей никогда не приходилось слышать об аллергическом шоке. Несомненно, медицинскому персоналу, в обязанности которого входило делать инъекции пенициллина, обычно объясняли, как все это осуществляется, но Джейн прослушала ускоренный курс, где многое было опущено. Собственно говоря, вся медицинская часть была изложена очень кратко, так как предполагалось, что Жан-Пьер, как дипломированный врач, будет всегда рядом и сможет ей все объяснить.

Какое беспокойное это было время, проведенное в учебных классах, то вместе с другими будущими медсестрами, то совсем одна, впитывая как губка сущность медицинских наставлений и процедур, а также принципы санитарного просвещения, при этом стараясь представить себе, что ждет ее в Афганистане. Кое-какие из полученных наставлений оказывались полезными, другие, наоборот, лишали уверенности в себе. Ей говорили, что первым делом надо будет устроить для себя уборную с выгребной ямой. К чему бы это? Дело в том, что самый надежный путь к снижению заболеваемости в слаборазвитых странах связан с тем, чтобы побудить их прекратить использовать для канализации ручьи и реки, а внушить им это можно лучше всего личным примером. Одна ее наставница в очках, по имени Стефани, практичная сорокалетняя женщина, в неизменных рабочих брюках из хлопчатобумажной ткани и сандалиях, говорила об опасности слишком щедрого назначения лекарств. Большинство болезней и незначительные травмы излечиваются сами по себе без медицинского вмешательства, но отставшим в своем развитии народам да и не только им, всегда хочется побольше разных таблеток и снадобий. Джейн вспоминала, как тот маленького роста узбек просил у Жан-Пьера мазь от мозолей. Ведь он, несомненно, с детства привык к долгим пешим переходам, но, раз уж встретил доктора, не мог не пожаловаться ему на больные ноги. Помимо расточительного расходования лекарств, загвоздка заключалась еще в том, что сильнодействующий препарат, назначенный по поводу легкого недомогания, мог вызвать у больного привыкание и затем, в случае более серьезного заболевания, оказаться бесполезным. Кроме того, Стефани посоветовала Джейн воздержаться от борьбы с местными знахарями и целителями и постараться найти с ними общий язык. И ей это удалось с повитухой Рабией, чего нельзя сказать о мулле Абдулле.

Самым легким для Джейн было выучить язык. В Париже, еще до того, как Джейн впервые пришла в голову мысль о поездке в Афганистан, она как переводчица изучала персидский язык фарси, чтобы расширить свои профессиональные возможности. Другим основным языком в Афганистане считался пушту, язык народности с тем же названием, на языке дари говорили таджики, а долина Пяти Львов находилась на таджикской территории. Нечасто встречающиеся афганцы, например, кочевники, обычно владели и пушту и дари. Если кто-то из них и был знаком с европейскими языками, то главным образом с английским или французским. Тот узбек в сложенном из камня домике объяснялся с Жан-Пьером по-французски. Джейн впервые услышала французскую речь с узбекским акцентом. Он очень напоминал русский акцент. В течение дня ее мысли то и дело возвращались к этой встрече с узбеком. Воспоминание о нем просто не давало ей покоя. Такое же чувство возникало у нее, когда ей надо было сделать что-то важное, но она не могла для себя решить, что именно. Все-таки в этом человеке таилось что-то необычное.

В полдень она окончила прием, покормила Шанталь, сменила ей пеленки, затем приготовила ленч – рис с мясным соусом – и поделилась им с Фарой. За время их знакомства девушка очень привязалась к Джейн и была готова делать что угодно, лишь бы доставить ей удовольствие, с большой неохотой уходя вечером домой. Джейн старалась держать себя с ней на равных, и это, казалось, еще больше усиливало ее обожание.

В полуденный зной Джейн, оставив Шанталь под присмотром Фары, скрывалась в своей потайной обмели – расщелине за выступом скалы на залитом солнцем южном склоне. Там она занималась послеродовой гимнастикой, чтобы вернуть свою прежнюю стройность. Сжимая и расслабляя мышцы брюшного пресса, Джейн снова и снова вспоминала того узбека, который вскочил с места в том сложенном из камня доме, выражение удивления на его восточном лице. Ее почему-то преследовало ощущение надвигающейся трагедии.

Джейн поняла, в чем тут дело, и миг познания не был мгновенным. Он напоминал скорее лавину, которая неудержимо росла и росла, пока не сокрушила все на своем пути.

Ни один афганец не стал бы жаловаться на мозоли, даже для проформы. Это было столь же невероятно, как если бы глостерширский фермер пожаловался на то, что страдает болезнью бери-бери. Точно так же ни один афганец, как бы его ни поразила женщина, никогда не поднялся бы с места при ее появлении. А если это был не афганец, то кто? Акцент явно выдавал его, хотя немногим по силам было бы в этом разобраться. Дело в том, что по образованию Джейн была лингвистом. Она говорила как по-русски, так и по-французски, поэтому от ее слуха не ускользнуло то, что он говорит по-французски с русским акцентом.

Стало быть, в покинутой Богом местности Жан-Пьер встретился в сложенном из камня домике с русским, переодетым в узбека.

Была ли это случайность? Такое вполне можно было бы предположить, хотя и с натяжкой, но она вспомнила лицо мужа при своем появлении и теперь, наконец, Джейн поняла выражение, на которое тогда не обратила внимания, выражение вины.

Нет, эта встреча не была случайной. Это было специально подготовленное свидание. Даже, может быть, не первое. Жан-Пьер постоянно разъезжал по отдаленным селениям с целью осмотра больных. Более того, он был порой излишне пунктуален в соблюдении графика таких посещений, что было, пожалуй, глупо в стране, где не было ни календарей, ни дневников. Но такая манера поведения не казалась уж такой глупой, если у него был другой график – график тайных встреч.

Для чего же он встречался с этим русским? Это тоже было очевидно, и глаза Джейн наполнились горючими слезами, когда ей стало ясно, что это предательство. Конечно, он передавал им разведывательные данные. Он сообщал им о колоннах. Маршруты колонн всегда были ему известны, потому что Мохаммед пользовался его картами. Он знал примерные сроки прохождения колонн, потому что видел отправлявшихся в путь людей – из Бэнды или какого-нибудь другого селения в долине Пяти Львов. Жан-Пьер несомненно передавал эти сведения русским, вот почему русским за последний год удавалось устраивать столь успешные засады на пути колонн, вот почему в долине появилось так много безутешных вдов и обездоленных сирот. Что это со мной? – подумала Джейн во внезапном приливе жалости к самой себе, и слезы снова покатились по ее щекам. Сначала Эллис, теперь Жан-Пьер. Ну почему я все время натыкаюсь на таких вот подлецов? Почему меня так и тянет к мужчинам, делающим из всего тайну? Почему для меня это своего рода вызов – заниматься их разоблачением? Неужели я настолько ненормальная?

Джейн вспомнила, что говорил Жан-Пьер, оправдывая советскую интервенцию в Афганистане. Впоследствии он изменил свою точку зрения, и Джейн считала, что это произошло не без ее влияния. Скорее всего, это была только видимость. Приняв решение отправиться в Афганистан, чтобы работать на русских, он стал высказывать антисоветские взгляды, тем самым маскируя свое истинное лицо.

Неужели и его любовь к ней – сплошное притворство?

Одна эта мысль иссушала ее душу. Джейн закрыла лицо руками. Это было просто уму непостижимо. Она полюбила Жан-Пьера, вышла за него замуж, целовала его брюзгливую мать, приспособилась к его сексуальным привычкам, пережила первую размолвку, старалась наладить совместную жизнь и работу, в страхе и боли родила ему ребенка – неужели все это ради иллюзии, ради мнимого мужа, которому на нее вообще было наплевать? Это все равно, что пробежать до изнеможения много километров, чтобы узнать, как лечить восемнадцатилетнего юношу, а затем, вернувшись, застать его уже мертвым. Нет, это было еще хуже. Это напоминало ощущения отца, который два дня нес на руках сына лишь затем, чтобы увидеть, как он умрет.

Джейн почувствовала, как наполнились ее груди. Значит, настало время кормить Шанталь. Она оделась, вытерла рукавом слезы и пошла обратно – вверх по склону. Когда острота потрясения немного спала, в ее мыслях появилась большая четкость и она поняла, что ощущала смутную неудовлетворенность в течение всего года их брака, но осознала это только теперь. Где-то в глубине души Джейн чувствовала, что Жан-Пьер обманывает ее, и это было той преградой, из-за которой им так и не удалось достичь настоящей близости.

Когда Джейн приблизилась к пещере, Шанталь громко выражала свое недовольство чем-то, а Фара ее укачивала. Джейн взяла ребенка и поднесла к груди. Вначале от прикосновения ребенка Джейн почувствовала известный дискомфорт, вызвавший спазм мышц живота, за которым последовало иное, приятное и весьма эротичное ощущение.

Ей хотелось побыть в одиночестве, поэтому она отправила Фару для послеполуденного отдыха у ее матери в пещере.

Кормление Шанталь действовало на Джейн успокоительно. Предательство Жан-Пьера больше не казалось ей чудовищной катастрофой. Она уже не сомневалась в искренности его любви к ней. Иначе зачем бы ему все это было нужно? Чего ради он взял ее сюда с собой? По сути дела, она была бесполезной для его разведывательной деятельности. Видимо, он все же любит ее.

А если любит, все остальные проблемы вполне разрешимы. Ему, разумеется, придется прекратить работать на русских. Сейчас она не могла себе представить, как заведет с ним разговор. Можно, например, сказать: «Я все знаю!» Пожалуй, нет. Но нужные слова сами придут, когда будет нужно. И тогда ему придется забрать ее и Шанталь обратно в Европу.

Обратно в Европу… Когда Джейн осознала, что им действительно предстоит возвращение домой, ее охватило чувство облегчения. Эта мысль застала ее врасплох. Если бы кто-то ее спросил, нравится ли ей в Афганистане, Джейн ответила бы, что работа захватывает ее целиком, что она нужна людям. Она действительно работала весьма успешно и даже получала от этого удовольствие. Но теперь, когда перед ней реально встала перспектива возвращения в цивилизованный мир, былая решимость ослабела, и она могла себе признаться в том, что суровая природа, холодные зимы, чуждый ей народ, бомбардировки и бесконечный поток раненых и искалеченных юношей и мужчин довели ее нервное напряжение до крайнего предела.

«Надо признаться самой себе, – подумала Джейн, – что жизнь здесь – просто ужас».

Перестав сосать грудь, Шанталь погрузилась в сон. Джейн сняла ее с колен, поменяла пеленки и перенесла на матрасик, умудрившись при этом не разбудить. Непоколебимое спокойствие ее ребенка было настоящим подарком судьбы. Шанталь могла крепко спать, несмотря на любые тревоги вокруг нее – никакой шум или суета не могли ее разбудить, если она была сыта и ей было удобно. Однако она чутко реагировала на перемены настроения Джейн и часто просыпалась, если мать была чем-то расстроена, даже при отсутствии шума вокруг.

Джейн села, скрестив ноги, на своем матрасе. Она разглядывала своего ребенка и думала о Жан-Пьере. Жаль, что его сейчас здесь нет, а то она сразу же с ним обо всем поговорила. Ее удивило, почему она так спокойно восприняла и не возмутилась, что Жан-Пьер выдавал партизан русским. Может, потому, что все мужчины – лжецы? Или теперь она осознала, что ни в чем не повинны на этой войне только матери, жены и дочери с обеих сторон? Или, сама став женой и матерью, она как-то внутренне изменилась, в результате чего предательство перестало вызывать в ней возмущение? Или все дело в том, что она любила Жан-Пьера? Джейн просто не знала, в чем причина.

Но, несмотря ни на что, надо было думать о будущем, а не о прошлом. Они ведь снова вернутся в Париж, где есть почта, книжные магазины и водопровод. У Шанталь появится красивая одежда, коляска, одноразовые пеленки. Они будут жить в маленькой квартирке, вокруг будет кипеть интересная жизнь, и единственная серьезная опасность для жизни будет связана с неосторожными таксистами. Джейн и Жан-Пьер начнут все сначала, и тогда по-настоящему узнают друг друга. Они будут трудиться во имя того, чтобы изменить мир к лучшему путем неторопливых, но законных усилий, без интриг и предательства. Опыт, приобретенный в Афганистане, поможет им получить работу для осуществления проектов развития стран Третьего мира, например, во Всемирной Организации Здравоохранения. Семейная жизнь будет такой, о какой она мечтала, они втроем будут трудиться во имя добра, счастья и уверенности в завтрашнем дне.

В пещеру вошла Фара – сиеста закончилась. Она почтительно приветствовала Джейн, взглянула на Шанталь и, увидев, что ребенок крепко спит, уселась на землю, скрестив ноги, в ожидании новых поручений. Она была дочерью Исмаил-Гуля, старшего сына Рабии. Его сейчас не было дома, он ушел с колонной.

У Джейн вдруг перехватило дыхание. Фара вопросительно посмотрела на нее. Джейн сделала успокоительное движение, и Фара отвела взгляд.

«Ее отец ушел с колонной», – подумала Джейн.

Жан-Пьер выдал эту колонну русским. Отец Фары погибнет, попав в засаду, если Джейн не придумает, как это предотвратить. Но что можно придумать? Может, послать гонца, чтобы встретить колонну у Хейберского перевала и направить ее по другому маршруту? Мохаммед может это устроить. Но тогда Джейн придется рассказать, откуда она узнала о засаде, поджидающей колонну. И тогда Мохаммед, уж в этом можно не сомневаться, прикончит Жан-Пьера. Если уж кому-то суждено погибнуть, – подумала Джейн, – пусть это будет Исмаил, а не Жан-Пьер.

Потом она вспомнила об остальных жителях деревни, ушедших с колонной, – их было человек тридцать – и ей сразу же пришла в голову мысль. «Неужели им всем суждено погибнуть во имя спасения моего мужа? Камир-Хан с всклокоченной бородкой, старик со шрамами Шахазай-Гул, Юсеф Гул, у которого такой красивый голос, совсем молодой пастух Шер Кадор, Абдул Мохаммед с выбитыми передними зубами, Али Ханим, отец четырнадцати детей».

Ведь должен же быть какой-нибудь другой выход.

Джейн приблизилась к выходу из пещеры и остановилась, выглянув наружу. Теперь, когда сиеста закончилась, дети выбежали из пещер и снова принялись играть среди камней и колючих кустарников. Джейн попался на глаза девятилетний Муса, единственный сын Мохаммеда. Его, однорукого, ребята стали баловать еще больше. Он важно расхаживал, щеголяя новеньким кинжалом, который подарил ему любящий отец. Джейн увидела мать Фары, с трудом бредущую в гору со связкой дров на голове, жену муллы, стиравшую рубаху своего мужа Абдуллы. Не было заметно ни Мохаммеда, ни его жены Халимы. Джейн знала, что он здесь, в Бэнде – она видела его утром. Он, наверное, уже пообедал с женой и детьми в своей пещере – почти у каждой семьи была такая собственная обитель в горах. Сейчас они наверняка были там, в пещере, но Джейн не хотелось открыто искать встречи с ним, потому что это шокировало бы окружающих, а ей надо было соблюдать правила приличия.

– Только как ему это сказать? – подумала Джейн.

А что, если прямо попросту? «Сделай это для меня, потому что я прошу». Это подействовало бы на любого влюбленного в нее западного мужчину, но мусульманам, судя по всему, было чуждо романтическое представление о любви. Чувства Мохаммеда к ней походили на смягченную форму животного влечения. Это чувство не давало ей никакой власти над ним и, кроме того, она вовсе не была уверена, что он вообще испытывает это чувство. Тогда как? Он ничем не был ей обязан. Ей никогда не приходилось лечить ни его самого, ни его жену. Но она вылечила Мусу – она спасла жизнь мальчику! По отношению к ней Мохаммед испытывает чувство долга.

«Сделайте это для меня, потому что я спасла вашего сына». Пожалуй, такая постановка может подействовать.

Но Мохаммед может спросить, зачем это нужно.

Между тем все больше женщин выходило из укрытий. Они шли за водой, выметали сор из пещер, кормили животных, готовили ужин. Джейн точно знала, что вскоре появится и Мохаммед.

Что же я ему скажу?

– Русским известен маршрут колонны.

– Как они об этом узнали?

– Не знаю, Мохаммед.

– Тогда почему вы так в этом уверены?

– Не могу вам об этом сказать. Я подслушала чужой разговор. Получила сообщение от британской разведки. У меня предчувствие. Так сказали карты. Я видела сон.

Вот что, я видела сон.

И тут появился Мохаммед. Он вышел из своей пещеры – высокий, красивый, словно отправляясь в путешествие. На голове у него была круглая хитралская шапочка, точно такая же, как у Масуда, в таком головном уборе щеголяли большинство партизан. Затем патту буро-земляного цвета, которое могло служить плащом, полотенцем и маскхалатом. Кроме того, бросались в глаза высокие кожаные сапоги, снятые с убитого русского солдата. Мохаммед продефилировал мимо пещеры походкой человека, которому до захода солнца предстоит пройти долгий путь. Он направился по тропинке вниз, в сторону покинутого жителями селения.

Джейн наблюдала за тем, как тает на горизонте его высокая фигура. «Теперь или никогда», – подумала Джейн, отправляясь следом за ним. Поначалу она шла медленно, в прогулочном темпе, чтобы не сложилось впечатления, что она хочет догнать Мохаммеда. Но потом, отойдя достаточно далеко, чтобы не было видно из пещер, Джейн перешла на бег. Она скользила и спотыкалась на пыльной тропинке, размышляя о том, как эта гонка скажется на ее внутренностях. Увидев впереди себя Мохаммеда, Джейн окликнула его. Он обернулся, остановился, поджидая ее.

– Да хранит вас Бог, Мохаммед-Хан! – проговорила Джейн, поравнявшись с ним.

– И вас тоже, Джейн Дебу, – вежливо ответил Мохаммед.

Она помолчала, чтобы отдышаться. Он посмотрел на нее с выражением насмешливого снисхождения.

– Как чувствует себя Муса? – спросила Джейн.

– С ним все в порядке. Он счастлив и учится действовать левой рукой. Когда-нибудь этой рукой он будет убивать русских.

Это была шутка: левой рукой по традиции выполняли «грязную» работу, правой брали пищу. Джейн улыбнулась, давая понять, что по достоинству оценила его остроумие, и сказала: «Я так рада, что нам удалось спасти ему жизнь».

Если это замечание Мохаммед посчитал неуместным, тем не менее он ни в малейшей мере не подал вида.

– Я ваш вечный должник, – заметил Мохаммед. Именно это ей и хотелось услышать.

– Вы могли бы кое-что сделать для меня, – проговорила Джейн.

Его лицо оставалось непроницаемым.

– Если только это в моей власти.

Джейн поискала глазами, где бы присесть. Они стояли около дома, пострадавшего от бомбардировки. Кучи камня и глины, когда-то составлявшие переднюю стену, были разбросаны по тропинке, в результате чего от интерьера дома остался разбитый горшок да нелепая пришпиленная к стене цветная фотография «Кадиллака». Джейн уселась на обломки камней, а после недолгого колебания рядом с нею оказался Мохаммед.

– Это вполне в вашей власти, – сказала Джейн. – Правда, это причинит вам некоторые неудобства.

– О чем же идет речь?

– Не сочтите это за каприз глупой женщины.

– Вполне допускаю.

– Для вас будет искушением обмануть меня, согласившись выполнить мою просьбу, а потом «забыть» о ней.

– Ну, нет.

– Я прошу вас искренне сказать мне, независимо от того, откажете вы мне в этой просьбе, или нет.

– Я выполню вашу просьбу.

Пора переходить к делу, – подумала Джейн.

– Я хочу, чтобы вы послали гонца навстречу колонне и приказали изменить маршрут возвращения домой.

Эта просьба явно застала его врасплох. Скорее всего Мохаммед ожидал услышать какую-нибудь тривиальную просьбу.

– Но почему? – проговорил Мохаммед.

– Вы верите в сны, Мохаммед-Хан?

В ответ он только пожал плечами и уклончиво заметил:

– Сны – это сны.

Может, это неверный подход, – подумала Джейн, – пусть это будет лучше не сон, а видение.

– Когда в самую знойную пору дня я лежала одна в своей пещере, мне привиделся белый голубь.

Мохаммед внезапно насторожился, и Джейн поняла, что ее расчет оказался точным: афганцы верили, что в белых голубей иногда вселяются духи.

– Но мне, наверное, пригрезилось, – продолжала Джейн, – ибо птица попыталась заговорить со мной.

– Ага.

«Мохаммед воспринял это как доказательство, что у меня было видение, а не сон», – подумала Джейн и продолжала.

– Я не могла разобрать слов, хотя прислушивалась очень внимательно. Наверное, голубь говорил на пушту.

Глаза Мохаммеда расширились.

– Стало быть, посланец с пуштунской территории.