Текст книги "Над гнездом кукушки"

9

За завтраком Макмёрфи болтает и смеется напропалую. После утренней стычки со Старшей Сестрой он решил, что сделает ее одной левой. Он не понимает, что просто застал ее врасплох и, если уж на то пошло, только раззадорил. Он валяет дурака, стараясь развеселить ребят, и его озадачивает, что они в лучшем случае слабо усмехаются или сдавленно хихикают. Он тычет в Билли Биббита, сидящего напротив него, и говорит с заговорщицким видом:

– Эй, Билли, салага, помнишь тот раз, когда мы с тобой в Сиэтле подцепили тех двух мокрощелок? Один из лучших загулов в моей жизни.

У Билли, смотревшего в свою тарелку, глаза лезут на лоб. Он открывает рот, но не может сказать ни слова. Макмёрфи поворачивается к Хардингу.

– Они бы ни за что нам просто так не дали, чтобы прямо с ходу, только они оказались наслышаны о Билли Биббите. Билли «Таран» Биббит, так его звали в те дни. Эти девки были готовы отчалить, но одна смотрит на него и говорит: «А ты тот самый Билли «Таран» Биббит? Знаменитый десятидюймовый?» А Билли потупился и покраснел – вот как сейчас, – и они не устояли. И помню, когда мы устроились с ними в отеле, такой женский голос от кровати Билли: «Мистер Биббит, вы меня разочаровали; я слышала, у вас де… де… делай со мной что хочешь!»

И Макмёрфи ухает, хлопает себя по коленям и щекочет Билли большим пальцем, а Билли до того покраснел и расплылся в улыбке, что мне кажется, он сейчас отрубится.

Макмёрфи говорит, что, по большому счету, единственное, чего не хватает в этой больнице – это пары сладеньких мокрощелок. Здешняя постель – лучшая из всех, в каких он спал, а стол какой шикарный накрывают. Ему невдомек, почему здесь все такие мрачные.

– Только гляньте на меня, – говорит он ребятам и поднимает бокал на просвет. – Это мой первый бокал апельсинового сока за полгода. Ё-о-оксель, хорошо-то как. Что мне давали на завтрак на работной ферме, как по-вашему? Чем потчевали? Что ж, могу рассказать, на что это было похоже, но названия не подберу; утром, днем и вечером – черные горелки с картошкой, похожие на кровельную мастику. Одно скажу точно: это не был апельсиновый сок. Гляньте на меня: бекон, хлеб, масло, яйца, кофе – лапочка на кухне даже спросила, хочу я черный или белый – и здоровый! большущий! холодный бокал апельсинового сока. Да, мне хоть приплати, я отсюда ни ногой!

Он берет добавки всего подряд, назначает свидание девушке, наливающей кофе на кухне, как только его выпустят, и хвалит повариху-негритянку за румяную яичницу – лучшую в его жизни. Кукурузные хлопья дают с бананами, и Макмёрфи берет себе целую гроздь и говорит мелкому черному, что поделится с ним, а то у него заморенный вид, а черный косится в сторону сестринской будки и говорит, что санитарам не положено питаться с пациентами.

– Против правил?

– Так-точь.

– Не повезло.

И он очищает и съедает один за другим три банана прямо под носом у черного и говорит ему, что всегда готов для него свистнуть бананчик.

– Только скажи, Сэм.

Доев последний банан, он хлопает себя по животу, встает и направляется к двери, но путь ему преграждает большой черный и говорит, что пациенты, согласно правилам, должны сидеть в столовой до семи тридцати. Макмёрфи таращится на него, не веря своим ушам, затем смотрит на Хардинга. Хардинг ему кивает, и тогда Макмёрфи пожимает плечами и возвращается на свое место.

– Не стану же я правила нарушать, ёлы-палы.

Часы на стене столовой показывают четверть восьмого – врут, будто мы пробыли здесь всего пятнадцать минут, когда ты уверен, что прошло не меньше часа. Все уже доели, откинулись на спинки и глядят, как минутная стрелка ползет к семи тридцати. Черные уносят заляпанные подносы овощей и выкатывают двух стариков, мыть из шланга. Почти каждый второй в столовой опускает голову на руки, рассчитывая вздремнуть, пока не вернутся черные. Больше делать нечего – ни тебе карт, ни журналов, ни мозаик. Остается только спать или на часы смотреть.

Но Макмёрфи не может сидеть смирно; ему надо чем-то себя занять. Погоняв пару минут крошки ложкой по тарелке, он решает, что созрел для чего-то поинтересней. Засунув большие пальцы в карманы, он откидывается на спинку и прищуривается на настенные часы. Затем трет нос.

– А знаете… те старые настенные часы напоминают мне мишень на стрельбище в форте Райли[13]13
  Форт Райли – армейская база США в центральной части штата Канзас.


[Закрыть]. Я получил там свою первую медаль – «Меткий стрелок». Глаз-алмаз Макмёрфи. Кто хочет поставить жалкий доллар, что я не попаду этим кусочком масла аккурат в центр циферблата, ну или просто в циферблат?

Собрав три ставки, он поддевает ножом свой кусочек масла и пуляет в часы. Масло шмякается о стену дюймах в шести левее часов, и все подшучивают над Макмёрфи, вынуждая выложить три доллара. Кто-то пытается выяснить, как там его звали в армии – Глаз-алмаз или Глаз-промаз, когда в столовую возвращается мелкий черный, и все замолкают, уткнувшись в свои тарелки. Черный что-то чует, но не знает что. И наверно, никогда бы не узнал, если бы не старый полковник Маттерсон, который огляделся по сторонам и, увидев масло на стене, направил на него свой перст и изрек своим размеренным, грубым голосом очередное изречение, просветив всех собравшихся.

– Масло… это рес-пуб-ли-канцы[14]14
  Отсылка к карикатуре на республиканскую партию перед выборами в конгресс в 1946 г.


[Закрыть]…

Черный смотрит, куда указывает полковник, и видит масло, сползающее по стене, как желтая улитка. Он моргает на масло, но ничего не говорит и даже не смотрит на пациентов, чтобы выяснить, кто это сделал.

Макмёрфи что-то шепчет острым за столом, и они кивают ему, затем кладет на стол три доллара и откидывается на спинку. Все поворачиваются и смотрят, как масло сползает по стене: дернется, замрет, снова тронется с места, оставляя за собой блестящий след. Все смотрят молча. То на масло, то на часы, то снова на масло. Стрелка уже не стоит на месте.

Масло достигает пола где-то на полминуты раньше семи тридцати, и Макмёрфи отыгрывает три своих доллара.

Черный просыпается, отводит взгляд от жирного следа на стене и говорит, что мы можем идти, и Макмёрфи выходит из столовой, убирая деньги в карман. Он кладет руки на плечи черному и не то ведет его, не то несет к дневной палате.

– Полдня уже долой, Сэм, дружок, а я только отыгрался. Надо наверстывать. Как насчет достать колоду карт, которую вы для надежности убрали под замок, и посмотреть, смогу ли я перекричать репродуктор.

Бо́льшую часть утра Макмёрфи наверстывает за блэк-джеком, и играет уже на расписки вместо сигарет. Два-три раза он переставляет стол, пытаясь найти спасение от репродуктора. Это явно действует ему на нервы. Наконец он подходит к сестринской будке и стучит по раме, пока Старшая Сестра не встает со своего крутящегося кресла и не открывает дверь. Макмёрфи спрашивает, нельзя ли ненадолго выключить эту адскую шарманку. Сестра – само спокойствие, на своем привычном месте, за стеклом; теперь, когда этот варвар не бегает полуголым, он не может вывести ее из равновесия. Ее улыбка – сплошное самообладание. Она качает головой, закрыв глаза, и говорит мягким голосом:

– Нет.

– Нельзя хотя бы громкость убавить? Неужели весь штат Орегон должен слушать, как Лоренс Уэлк[15]15
  Лоренс Уэлк (1903–1992) – американский аккордеонист, бэнд-лидер и телеведущий.


[Закрыть] играет день напролет «Чай для двоих» по три раза за час?! Какой может быть покер, когда не слышно, как люди за столом делают ставки…

– Вам же сказали, мистер Макмёрфи, что в отделении запрещено играть на деньги.

– Окей, будем играть на спички, на пуговицы от ширинки – только сделайте потише эту шарманку!

– Мистер Макмёрфи, – она делает паузу и переводит свой голос школьной учительницы в нижний регистр; она знает, что их сейчас слушает каждый острый в отделении, – хотите знать, что я думаю? Я думаю, вы очень эгоистичны. Вы не замечали, что в этой больнице есть другие люди? Здесь старики, которые совсем не будут слышать радио, если убавить звук, престарелые, которые просто не могут читать или собирать мозаику, а также играть в карты на сигареты. У престарелых, таких как Маттерсон и Киттлинг, нет ничего, кроме музыки из репродуктора. А вы хотите лишить их и этого. Мы рады любой возможности выслушать предложения и просьбы, но мне думается, вы могли бы хотя бы задуматься о других, прежде чем высказывать ваши просьбы.

Макмёрфи поворачивается, смотрит на хроников и понимает, что она по-своему права. Он снимает кепку, ерошит волосы и наконец поворачивается к ней. Он понимает не хуже ее, что все острые прислушиваются к их разговору.

– Окей… я никогда об этом не думал.

– Я так и думала.

Он теребит рыжую поросль над воротом зеленой рубашки и говорит:

– Что ж, хм; а что скажете, если мы переместим игру в карты куда-нибудь еще? В другую комнату. Ну, скажем, в ту, куда вы убираете столы на время этих собраний. Она же пустует весь остальной день. Вы могли бы открыть ее и пустить туда тех, кто играет в карты, а стариков оставить здесь, с их радио – все будут в выигрыше.

Она снова улыбается, закрыв глаза, и плавно качает головой.

– Вы, конечно, можете как-нибудь вынести такое предложение на обсуждение перед остальным персоналом, но, боюсь, общее мнение будет совпадать с моим: у нас нет подходящих условий для двух дневных палат. Недостаточно персонала. И, пожалуйста, не прислоняйтесь к этому стеклу; у вас жирные руки, они пачкают окно. Это добавит лишнюю работу другим людям.

Макмёрфи отдергивает руку, и я вижу, как он начинает что-то говорить, но умолкает, поняв, что она ему не оставила никакой возможности, кроме как послать ее подальше. Лицо и шея у него покраснели. Он делает глубокий вдох, собирая всю волю в кулак, как она тем утром, и говорит, что очень сожалеет, что побеспокоил ее, и возвращается за карточный стол.

Все в отделении почуяли: началось.

В одиннадцать в дверях дневной палаты возникает врач и говорит Макмёрфи, что хотел бы побеседовать с ним у себя в кабинете.

– Я беседую со всеми новыми пациентами на второй день.

Макмёрфи кладет карты, встает и идет к врачу. Врач спрашивает, как прошла его первая ночь, и Макмёрфи бормочет что-то в ответ.

– Вы сегодня весь в мыслях, мистер Макмёрфи.

– Да, я вообще мыслитель, есть такое, – говорит Макмёрфи, и они вдвоем удаляются по коридору.

Когда же они возвращаются – кажется, прошло несколько дней, – на лицах у них усмешки, и они ведут самый задушевный разговор. Врач утирает слезы из-под пенсне с таким видом, словно только что смеялся, а Макмёрфи снова по-обычному громогласен и самоуверен. Такой настрой не покидает его и за обедом, а в час дня, когда начинается собрание, он первым занимает свое место, в углу, и в голубых глазах у него пляшут искры.

Старшая Сестра входит в дневную палату со своей стайкой молоденьких практиканток и плетеным коробом с заметками. Она берет со стола учетный журнал и с минуту хмурится, глядя в него (за целый день никто ни на кого не настучал), а затем садится на свое место, у двери. Взяв из короба у себя на коленях несколько папок, она просматривает их и находит папку Хардинга.

– Насколько я помню, мы вчера прилично продвинулись с проблемой мистера Хардинга…

– Э-э… пока мы в нее не углубились, – говорит врач, – я бы хотел сделать одно замечание, если можно. Касательно нашего с мистером Макмёрфи утреннего разговора у меня в кабинете. Точнее сказать, воспоминаний. Мы говорили о старых временах. Видите ли, у нас с мистером Макмёрфи обнаружилось кое-что общее – мы учились в одной школе.

Медсестры переглядываются, недоумевая, что на него нашло. Пациенты поглядывают на Макмёрфи, который сидит в углу и усмехается, слушая, что скажет врач.

– Да, в одной школе, – говорит врач и кивает. – И в ходе наших воспоминаний нам случилось затронуть карнавалы, проводившиеся на средства школы, – восхитительные, шумные, торжественные мероприятия. Украшения, креповые вымпелы, балаганы, игры – это всегда было одним из главных событий года. Я, как я упомянул Макмёрфи, был председателем школьного карнавала в первом и в старшем классе – чудесные беззаботные годы…

В дневной палате стало очень тихо. Врач поднимает голову и осматривается, пытаясь понять, не выставил ли себя дураком. Старшая Сестра устремляет на него взгляд, не оставляющий в этом ни малейших сомнений, но врач без пенсне, и ее усилия пропадают даром.

– В общем, чтобы положить конец этому сентиментальному приливу ностальгии, в ходе нашего разговора мы с Макмёрфи подумали, как бы отнеслись некоторые люди к карнавалу здесь, в нашем отделении?

Врач надевает пенсне и снова осматривается. Никто не скачет от восторга. Некоторые из нас помнят, как несколько лет назад Тэйбер пробовал устроить карнавал и что из этого вышло. По мере того как врач ждет ответа, сестра испускает облако молчания, нависающее над всеми, внушая угрозу. Я понимаю, что Макмёрфи не может подать голос, поскольку он и есть зачинщик, и когда мне уже кажется, что не найдется дурака, который что-то вякнет, Чезвик, сидящий рядом с Макмёрфи, мычит и встает. Он трет себе бока и говорит с бухты-барахты:

– Э-э… я лично считаю… это, – он косится на руку Макмёрфи на подлокотнике и на его большой палец, торчащий коровьим рогом, – что карнавал – просто отличная идея. Чтобы развеять однообразие.

– Так и есть, Чарли, – говорит врач, подбадривая Чезвика, – и вместе с тем не лишенная терапевтической ценности.

– Само собой, – говорит Чезвик радостно. – Да. Карнавал очень даже терапевтический. Готов поспорить.

– Будет вес-с-село, – говорит Билли Биббит.

– Ага, и это, – говорит Чезвик. – Мы сможем, доктор Спайви, еще как. Скэнлон нам покажет человека-бомбу, а я устрою кольцеброс по трудовой терапии.

– Я буду предсказывать судьбу, – говорит Мартини и закатывает глаза.

– Я и сам неплохо диагностирую патологии по ладони, – говорит Хардинг.

– Хорошо, хорошо, – говорит Чезвик и хлопает в ладоши.

Он впервые чувствует чью-то поддержку.

– Ну, а сам я, – говорит Макмёрфи нараспев, – почту за честь работать на колесе фортуны. Есть кой-какой опыт…

– О, возможности безграничны, – говорит врач и расправляет плечи с самым радужным видом. – Да что там, у меня миллион идей…

Он загорается и говорит без умолку пять минут. Можно не сомневаться, что многие идеи он уже обговорил с Макмёрфи. Он описывает игры, балаганы, говорит о продаже билетов и вдруг внезапно замолкает, словно взгляд сестры ударил его промеж глаз. Он моргает на нее и говорит:

– А вы что думаете об этом, мисс Рэтчед? О карнавале? У нас в отделении?

– Я согласна, что это может принести некоторую терапевтическую пользу, – говорит она и выдерживает паузу, снова испуская облако молчания, и только уверившись, что никто ее не перебьет, продолжает: – Но я также считаю, что подобную идею следует сперва обсудить на служебном совещании, прежде чем принимать такое решение. Разве вы так не считаете, доктор?

– Конечно. Я лишь подумал, видите ли, что сперва прощупаю отдельных людей. Но, разумеется, служебное совещание на первом месте. Тогда продолжим по плану.

Все понимают, что карнавала не будет.

Старшая Сестра принимается наводить порядок и шелестит своим талмудом.

– Отлично. Тогда, если больше нет новых дел – и если мистер Чезвик сядет на место, – думаю, мы можем продолжить обсуждение. У нас осталось, – она берет с короба свои часы и смотрит на них, – сорок восемь минут. Значит, как я…

– О, – Макмёрфи поднимает руку и щелкает пальцами. – Эй, погодите. Я вспомнил, есть еще одно новое дело.

Сестра долго смотрит на его руку, прежде чем что-то сказать.

– Да, мистер Макмёрфи?

– Не у меня – у доктора Спайви. Док, скажите им, что вы придумали насчет слабослышащих и радио.

Голова сестры дергается, едва заметно, но сердце мое внезапно ликует. Она откладывает свой талмуд обратно в короб и поворачивается к врачу.

– Да, – говорит врач, – чуть не забыл. – Он откидывается на спинку, кладет ногу на ногу и соединяет кончики пальцев; я вижу, что он еще не потерял надежду на карнавал. – Понимаете, мы с Макмёрфи говорили об этой возрастной проблеме, существующей у нас в отделении: смешанное население, молодые и старые вместе. Это не самые идеальные условия для нашей терапевтической группы, но администрация говорит, гериатрическое отделение, и без того переполненное, не может нам помочь. Я первым готов признать, что это не самая приятная ситуация для всех, кого она затрагивает. Однако мы с Макмёрфи в нашем разговоре пришли к одной идее, которая могла бы сделать ситуацию приятней для обеих возрастных групп. Макмёрфи сказал, что заметил, что кое-кто из пожилых ребят, похоже, с трудом слышит радио. Он предложил, чтобы репродуктор включили погромче, чтобы его могли слышать хроники со слабым слухом. Очень гуманное предложение, на мой взгляд.

Макмёрфи застенчиво отмахивается, и врач кивает ему и продолжает.

– Но я сказал ему, что уже получал жалобы от отдельных людей помоложе, что радио и так настолько громкое, что мешает разговаривать и читать. Макмёрфи сказал, что не подумал об этом, но заметил, до чего досадно, что желающие читать не могут побыть одни в тишине, оставив радио для тех, кто хочет его слушать. Я с ним согласился, что это досадно, и был готов закрыть этот вопрос, но случайно вспомнил о старой душевой, куда мы убираем столы на время собраний. Мы ведь никак больше не используем эту комнату; теперь, когда у нас есть новые лекарства, отпала необходимость в гидротерапии, для которой она задумывалась. В общем, как группа смотрит на то, чтобы сделать эту комнату как бы второй дневной палатой, или, лучше сказать, игровой?

Группа сидит молча. Все понимают, чей теперь ход. Сестра снова берет талмуд Хардинга, кладет себе на колени и скрещивает поверх него руки, после чего обводит всех взглядом, убеждаясь, что никто не хочет ничего сказать. Когда становится ясно, что никто ничего не скажет, она снова поворачивает голову к врачу.

– На словах это прекрасный план, доктор Спайви, и я ценю заботу мистера Макмёрфи о других пациентах, но весьма обеспокоена тем, что у нас нет персонала для обслуживания второй дневной палаты.

Она до того уверена, что тема закрыта, что снова начинает открывать талмуд. Но врач продумал это лучше, чем она ожидала.

– Я тоже об этом подумал, мисс Рэтчед. Но поскольку в этой палате, с репродуктором, останутся в основном хроники, большинство которых приковано к шезлонгам или коляскам, одного санитара и одной медсестры должно вполне хватить для усмирения любых возможных мятежей и беспорядков, вы так не думаете?

Сестра сидит молча, не реагируя на остроту врача о возможных мятежах и беспорядках, но в лице у нее ничего не меняется. Улыбка остается на месте.

– Так что два других санитара и медсестры могут смотреть за людьми в старой душевой, пожалуй, даже лучше, чем здесь, на большой территории. Что думаете, люди? Разумная идея? Я сам в восторге от нее, и смею сказать, мы ее опробуем, посмотрим несколько дней, что получится. Если не сработает, ну, у нас все равно есть ключ, чтобы снова запереть ее, не так ли?

– Верно! – говорит Чезвик и впечатывает кулак в ладонь; он по-прежнему стоит, словно ему внушает страх торчащий большой палец Макмёрфи. – Верно, доктор Спайви, если не сработает, у нас есть ключ, чтобы снова запереть ее. Готов поспорить.

Врач оглядывает палату и видит, что все острые кивают и улыбаются ему, в таком восторге от того, что он считает своей идеей, что он краснеет не хуже Билли Биббита и протирает пару раз пенсне, прежде чем продолжить. Волнительно видеть, как этот человечек радуется своей находчивости. Он смотрит, как все ребята кивают ему, и тоже кивает и говорит:

– Ну, отлично. – И упирает руки в колени. – Очень хорошо. Ну вот. Если с этим решено… Я, кажется, забыл, о чем мы собирались говорить с утра?

Голова сестры опять едва заметно дергается, она склоняется над коробом и берет талмуд. Шелестит бумагами, и руки у нее, кажется, дрожат. Вынимает лист и уже готова что-то прочитать из него, но Макмёрфи опять тянет руку и встает, переминаясь с ноги на ногу, и наконец произносит протяжно и вдумчиво:

– Во-о-от еще что, доктор…

И сестра застывает, словно голос Макмёрфи заморозил ее точно так же, как ее голос заморозил утром того черного. При виде того, как она застывает, у меня голова идет кругом. Я внимательно смотрю на нее, пока говорит Макмёрфи.

– Что меня до смерти волнует, это смысл сна, приснившегося мне прошлой ночью. Понимаете, я был как бы собой в этом сне, но при этом вроде как бы и не собой… как бы я был кем-то другим, похожим на меня… вроде… вроде бати моего! Ну да, вот кто это был. Это был мой батя, потому что иногда, когда я видел себя – его, – я видел у себя такой железный болт в челюсти, какой был у бати…

– У вашего отца железный болт в челюсти?

– Ну уже нет, но раньше был, когда я был мелким. Он ходил где-то месяцев десять с таким большим металлическим болтом, вот отсюда и досюда! Ей-богу, настоящий Франкенштейн. У него на лесопилке вышла как бы заварушка с этим типом с запруды, вот и огреб топором… Эй! Дайте-ка расскажу, в чем там было дело…

Лицо сестры по-прежнему спокойно, словно раскрашенный слепок, передающий нужное выражение. Уверенное, терпеливое и невозмутимое. Ни единая жилка не дрогнет на этом ужасном холодном лице, со спокойной улыбкой, штампованной из красного пластика; ясным, гладким лбом, без единой морщинки, выдающей слабость или беспокойство; бесстрастными широкими зелеными глазами, и нарисованный взгляд говорит: «Я умею ждать, я могу раз-другой проиграть, но я умею ждать и быть терпеливой, спокойной и уверенной, потому что знаю, что в конечном счете ни за что не проиграю».

А мне-то показалось, что ее побили. Может, и не показалось. Но теперь понимаю, ей это без разницы. Пациенты один за другим косятся на нее, чтобы понять, как она смотрит на то, что Макмёрфи рулит собранием, и видят то же, что и я. Она слишком большая, ей все нипочем. Она занимает целую стену, как японская статуя. Ее не сдвинешь с места и ничем не одолеешь. Пусть она проиграла сегодня бой, но это местный бой в большой войне, в которой она всегда побеждала и дальше будет побеждать. Мы не должны обольщаться насчет Макмёрфи, чтобы он заманил нас и сделал пешками в своей опасной игре. Сестру не победить, как и Комбинат, потому что за ней вся мощь Комбината. Она не проиграет, если допустит промах, но выиграет, если его допустим мы. Чтобы победить ее, мало побить ее два раза из трех или три из пяти – нужно делать это постоянно. А стоит тебе ослабить защиту и проиграть хоть раз, победа будет за ней. И в конечном счете нам всем суждено проиграть. Ничего тут не поделаешь.

Вот она включила туман и нагоняет с такой скоростью, что ничего не видно, кроме ее лица, нагоняет все плотней, и мне так безнадежно и мертво, как радостно было минуту назад, когда она дернула головой – так безнадежно, как никогда, потому что теперь я знаю, что ее на самом деле не одолеешь, как и ее Комбинат. Макмёрфи добьется не больше моего. Ничего не поделаешь. И чем больше я об этом думаю, тем плотней становится туман.

И я рад, когда он становится таким густым, что совсем в нем теряешься и расслабляешься – ты снова в безопасности.