Текст книги "Танец паука"

Ламар заглянул на первую страницу пожелтевшей газеты и уверенно ткнул пальцем:

– Да тут полно всего про эту женщину, вот, прямо на первой полосе.

– На первой полосе? – Я тоже взглянула. – Но там только статьи о политиках и их портреты.

– Да, я и говорю о портрете, хоть и не видел его ранее.

Чудо-профессор поднес к нашим глазам первую полосу газеты. Иллюстрации были не крупнее отпечатка пальца взрослого человека, и на всех красовались сплошь мужчины – и лишь одна женщина.

Глава шестнадцатая
Мать-самозванка

 
Женщины так жестоки
К себе подобным.
 

Альфред Теннисон. Принцесса

Ирен помахала газетой, которую вырвала из рук профессора, у него перед лицом:

– Но в заголовке говорится «Иностранная танцовщица умерла в Нью-Йорке». Это не Элиза Гилберт.

– Однако это женщина, – мягко сказал Ламар, – о которой я могу кое-что тебе поведать. Жалкая газетная иллюстрация не дает представления о том, как она выглядела, но взгляни на портрет на той стене. Умерла она как раз в тот день, который ты упомянула. Кроме того, – добавил Чудо-профессор, – карикатура из газеты, изображавшая эту женщину, в середине века лежала в одном из многочисленных карманов моего Сюртука Всезнания.

Ирен взглянула на указанную стариком стену, где пестрели театральные афиши и фотографии. Затем подошла поближе, все еще держа в руках свернутую газету.

Я вскочила и последовала за подругой, поскольку еще не видела первую полосу и умирала от желания узнать, что же это за женщина, которую мы просмотрели.

Практически выпрыгивая из-за плеча Ирен, чтобы увидеть газету в ее руке, я наблюдала, как примадонна изучает каждый женский портрет на стене. Их было довольно много, некоторые в скандальных трико телесного цвета, какие носят артистки варьете. Костюмы напоминали одеяния знатных господ в Средние века – обтягивающие лосины и пышные панталоны. Меня привел в замешательство вид современных женщин в корсете и трико вместо юбки.

Наконец Ирен перестала осматривать стену вдоль и поперек, остановившись перед одним портретом, что не могло не радовать, поскольку у меня уже закружилась голова, а я так и не рассмотрела иллюстрацию в газете.

– Должно быть, это она. – Примадонна кивнула на фотографию в центре: вполне благопристойный портрет, как я увидела с облегчением, поскольку были обнажены лишь кисти рук и лицо женщины. Никаких трико; никаких босых ног. Дама на фотографии сидела у основания большой классической колонны; плечи прикрывала темная накидка с бархатными рукавами и капюшоном, объемная, как шатер. Я почти не видела ее волос, поскольку они прятались под бархатной шляпкой с большим пером. Только белые манжеты и воротник контрастировали с темным величием ее фигуры. Лицо дамы было довольно кротким, а в белоснежных пальцах правой руки она сжимала самую неуместную вещь – тонкий хлыст.

Фотография заинтересовала Ирен, а я вспомнила американского учителя пения примадонны, маэстро Штуббена. Он буквально загипнотизировал ее, чтобы помочь справиться с ужасным шоком, из-за которого она даже на время потеряла голос. Однако в итоге заодно стерлись и почти все воспоминания из ее детства.

Однако сейчас совсем иная сила завладела всем существом Ирен. Портрет очаровывал; на нем вполне могла быть изображена сама примадонна. Женщина на фотографии была одета так, как моя подруга одевалась когда-то для оперной роли. Бурная фантазия Ирен позволяла ей сочинить несколько томов истории из ничтожного намека, и я полагаю, она уже видела в своей потенциальной матери звезду сцены, возможно шекспировскую актрису.

Определенно даже такая осмотрительная девушка, как я, дочь скромного приходского священника, с радостью записала бы безмятежную женщину на портрете в свои матери, пускай даже она выбрала не слишком пристойную профессию актрисы.

Профессор встал у нас за спиной:

– Это мой любимый портрет, хотя на нем она, как ни странно, на себя не похожа. У нее было такое лицо, что она могла отправить в море тысячи кораблей, но всякий раз она выглядела по-новому. Самая обворожительная женщина моей эпохи.

– Вашей эпохи? – Ирен повернулась, чтобы расспросить старика. Хотя поиски носили семейный характер, моя подруга была собранной, как гончая, взявшая след.

Профессор пожал плечами и одернул воротник.

– Ну, я имел в виду то время, когда был молод или мог считаться молодым, сороковые – пятидесятые годы.

– Значит, она умерла молодой? – Ирен снова посмотрела на фотографию.

– Ну, если верить ей самой. – Улыбка Ламара была одновременно таинственной и нежной.

– По вашим сведениям и отчетам «Геральд», это случилось в январе шестьдесят первого года, мне тогда было года два или три.

– Если ты действительно родилась в пятьдесят восьмом, как тебе сказали, – заметила я.

Ирен нахмурилась, глядя на меня через плечо. Она не хотела слышать более ни о каких сомнениях касательно и без того зыбкого дела.

– И вот она, – сказал профессор, указывая рукой, покрытой старческими пигментными пятнами, на еще один портрет в рамке. – Это рисунок из газеты, он был сделан, когда она впервые приплыла на наши берега.

Мы смотрели на портрет женщины в балетной пачке, едва прикрывающей колени. Красавица стояла на одной ноге в лодке с носом в виде головы лебедя, на которой восседал еще и Купидон, целившийся в собравшихся на берегу коронованных особ Европы. Подпись гласила: «Прощай, Европа! Америка, я иду!»

Ирен тут же взглянула на крошечную выцветшую иллюстрацию на пожелтевшей газетной странице, а потом вслух прочла первое предложение:

– «Некоторые знаменитые жители Нью-Йорка прокомментировали сегодня уход женщины, чье имя было на слуху» – так как же ее звали? – «но лично знали ее немногие». – Ирен выхватывала из текста самые яркие фразы: – «Многие любящие друзья», «чрезмерное великодушие», «заслуживает лишь сожаления и сочувствия».

Я кивала в знак одобрения.

– «Ко многим была добра, особенно к беднякам». – В голосе Ирен росло недоверие, а я все сильнее радовалась. – «Щедрая, всепрощающая и любящая». Да кто она такая, актриса или святоша? И как, черт побери, ее звали? А вот, нашла. Тут целая цепочка имен. «Мария Долорес Элиза Розанна Гилберт».

– Она была испанка? – Мой энтузиазм тут же испарился.

– Ну да, а потом, видимо, вышла замуж за какого-то Гилберта.

Профессор хихикнул у нас за спиной.

– Ага, вот здесь говорится о ее положении в обществе, – одобрительно заметила Ирен. – «Ее природные таланты были высочайшего свойства… достижения разнообразны», – примадонна торжествующе посмотрела на меня: дескать, я же тебе говорила, – «а в некоторых отношениях и вовсе поразительны».

Профессор уже не хихикал, а откровенно зашелся стариковским смехом. Ирен нахмурилась и прекратила читать вслух, хотя взгляд быстро скользил по строчкам. Далее она высыпала на меня целую гору цитат из текста:

– «Из Ирландии… не делает чести родной стране… бесполезна для общества… англичане заявляют, что не стоит пересказывать все похождения девушки легкого поведения, какими бы увлекательными они ни были…»

– Легкого поведения? – вырвалось у меня. – Ирен, в Лондоне так называют…

– Я прекрасно осведомлена, что это значит, – отрезала подруга и смерила профессора стальным взором. – Так кто же эта Мария Долорес Элиза Розанна Гилберт, о которой я никогда не слышала, но зато о ней, похоже, знает весь мир, включая и лично вас?

Старик снова пожал плечами:

– Она широко известна под своим сценическим псевдонимом. Я думаю, вы его слышали. Лола. Лола Монтес.

Ирен сделала шаг назад от стены. Ее рука безвольно упала, как у дуэлянта, который сделал свой единственный выстрел и теперь ожидает ответного. Я смогла вытащить газету из ослабевших пальцев и наконец прочесть текст статьи своими глазами.

– Лола Монтес, – повторила примадонна полным презрения голосом.

С таким же успехом ей могли сказать, что ее мать черная вдова. Недаром же загадочная женщина из детских воспоминаний всегда приходила в черном.

– Имя смутно знакомо, – сказала я, внезапно поняв, что размышляю вслух.

Подруга и профессор проигнорировали меня. Ирен развернулась лицом к Ламару, словно они были оппонентами в суде.

– Вы же знаете, что я ищу свою родную мать, и понимаете, что на эту роль не годится Лола Монтес.

– Разумеется нет, – вставила я. – Особенно если она и впрямь «девушка легкого поведения». Ни одна представительница этой бессмертной профессии не может быть твоей матерью.

– Еще как может! – рявкнула Ирен. В ее голосе звенело нечто похожее на ярость. – У таких девушек масса причин родить ребенка вне брака и потом бросить его. Но никто из них и в подметки не годится Лоле Монтес. Ты знаешь, кем она была?

– Аморальной особой?

– Хуже!

– Хуже?

– Поправьте меня, если я преувеличиваю, профессор, но Лолу Монтес считают высокомерной, себялюбивой эгоисткой, бездарной танцовщицей и еще более ужасной актрисой. Ее освистывали на всех сценах Европы за явный непрофессионализм. Она не могла быть моей матерью: появись я на свет из ее утробы, я не обладала бы и малой толикой таланта. Как, профессор, вы могли восхищаться такой женщиной, даже в пору невежественной юности?

Черты лица старика разгладились от нахлынувших воспоминаний.

– Она была потрясающая красавица, Ирен. Ты бы ее видела! Ни рисунки, ни фото не в состоянии передать ее прелесть. Она излучала энергию. Черные блестящие волосы, яркие темно-синие глаза, сверкающие, словно молнии богов с Олимпа. Изящные маленькие ножки, которые легко ступали по деревянным подмосткам. И при этом кипучая энергия, которой хватало, чтобы воспламенить любовь в самом диком жеребце. И не важно, хорошо она танцевала или плохо, Ирен. Она во все вкладывала сердце и душу… это было как электричество.

– Но на камне значится «миссис Элиза Гилберт», – тихо сказала я.

– Насколько я знаю, у нее было сразу два мужа! – внезапно воскликнула обличительным тоном Ирен. – И чем больше я вспоминаю, тем страшнее мне становится.

– У нее было сложное детство, – сказал профессор.

Однако Ирен не слышала слов Ламара в защиту Лолы Монтес:

– У меня тоже было сложное детство. Но я попадаю в ноты. Могу сыграть драматическую роль. И танцую лучше даже во сне, не сомневаюсь.

– Ты умеешь танцевать? – спросила я, чтобы как-то разрядить обстановку.

– Да. И фехтовать. Но меня никогда не освистывали.

– А жаль, – вздохнул профессор. – Нельзя понять, что такое подлинное унижение, пока не столкнешься с поистине жестокой ситуацией.

У него подобный опыт определенно наличествовал.

– Мне не нужно знать, что такое подлинное унижение, – парировала Ирен.

– Ты заговорила как покойная Лола Монтес, – улыбнулся профессор.

Я тем временем быстро просматривала статью на первой полосе, в которой цитировали как восторженные, так и негодующие отзывы о жизненном пути скандальной танцовщицы.

– У нее был роман с королем Баварии Людвигом? – спросила я с некоторым недоумением.

– Это ее самый известный, вернее сказать печально известный, роман. Оба клялись, что дружба между ними носит чисто платонический характер, ведь Людвиг как-никак женат на королеве. Но он даровал ей титул графини Ландсфельд и гражданство Баварии, якобы против ее воли. Ее вынудили бежать из страны в конце сороковых годов, когда грянула революция, стоившая Людвигу его трона. Многие винили в этом Лолу…

Я посмотрела на подругу.

– Ах, как интересно. Кстати, Ирен была… знакома с королем Богемии.

Профессор просиял:

– Яблоко от яблони…

– Ах вы, хитрый лис, – напустилась на него Ирен, забыв о приличиях. – Сравниваете меня с этой жалкой женщиной! Но у меня нет синих глаз, излучающих электричество, или что они там излучали.

– Думаю, в процессе участвовал еще и отец, – заметил профессор.

– И она тоже выступала, – медленно произнесла я.

– Нелл, – сказала Ирен с угрозой и начала мерить шагами комнату, роясь при этом в ридикюле в поисках портсигара и спичек.

– В газете говорится, профессор, – продолжила я, – что у нее сначала случился удар, а потом она умерла от пневмонии, которую заработала из-за сырости. Но ей не было и сорока!

– Некоторые довольно грязно намекают, что Лола умерла от болезней, которые связаны с аморальным образом жизни, но на самом деле у нее всегда были слабые легкие.

– Слабые легкие? Тогда она точно не смогла бы петь.

– Вдобавок она курила.

Ирен замерла, а папироса выпускала такие дымовые сигналы, что любой индеец прочел бы их в воздухе над ее шляпкой.

– Курила?

– Беспрерывно, – подтвердил профессор, когда Ирен поспешно затушила папиросу о блюдце. – Она обладала взрывным характером, – продолжил он, кивнув на фотографию. – Этот забавный хлыст Лола часто брала с собой и использовала против обидчиков, будь то нахал, посмевший публично приставать к ней, или толпа в Баварии, жаждущая ее крови. Она была бесстрашной, как кавалерист.

– Ирен, – многозначительно сказала я профессору, – как-то раз использовала хлыст, чтобы охладить сплетниц в Париже.

– Да что вы?

Профессор вместе со мной изучал примадонну, которая ходила перед нами туда-сюда.

– Лола периодически переодевалась в мужское платье, – сообщил он. – Ну, чтобы сбежать из Баварии, к примеру, или когда путешествовала по Панаме, направляясь к золотым приискам Калифорнии.

– Ирен проделывала то же самое, – ответила я, обнаружив, что у нас с профессором много общего. – И довольно часто. Она билась на шпагах в мужском костюме, и сам Шерлок Холмс, к его огорчению и профессиональному стыду, смог убедиться, насколько хорошо Ирен маскируется под мужчину…

– Не будь смешной, Нелл! – воскликнула примадонна. – Такие люди, как Шерлок Холмс, не ведают стыда, и я тоже. Вы оба испытываете удовольствие, задевая мое самолюбие, но это все простые совпадения. Любая независимая женщина в таком возрасте будет находчивой и волевой в своих привычках и действиях. Прежде чем я поверю, что эта самозванка может быть моей матерью, мне нужно увидеть другие доказательства.

– Тебе повезло, – сказал профессор. – Я думаю, что о Лоле написано больше, чем о любой другой женщине, жившей в середине века, за исключением разве что вашей королевы. Лола даже сама написала книгу. Она удалилась со сцены и, вернувшись из Калифорнии, нашла пристанище тут, в Нью-Йорке. После нескольких поездок в Европу она стала читать лекции. Я не видел ее сценических работ, но в лекционном зале Лола очаровывала слушателей. Увы, вскоре здоровье ее пошатнулось. Думаю, в последние годы жизни она стала очень религиозной.

– Профессор, – спросила я, – ваше «увы» относилось к пошатнувшемуся здоровью или к укрепившейся вере?

Ламар долго не сводил с меня водянистых глаз.

– Я имел в виду только первое, мисс Хаксли, поскольку считаю правильным, когда человек покидает этот мир, примирившись с Господом.

Ирен взмахнула руками и наконец села на стул около чайного столика.

– Сущий вздор, – сказала она уже спокойнее. – Это все глупости, которые вы с Шерлоком Холмсом выдумали, чтобы отвлечь меня от поисков настоящей матери.

– Я не знаком с вашим мистером Холмсом, – возразил профессор.

– Удивлена, что, приехав в Америку, он не явился к вам. Он собственник, и наши дорожки несколько раз пересекались.

– Ах да. В юности ты работала на Пинкертона здесь, в Нью-Йорке. Продолжаешь заниматься этим и в Европе?

– Я временами веду частные расследования. Однако тот факт, что Шерлок Холмс привел меня к могиле на Гринвудском кладбище, вовсе не значит, что ниточки от женщины, которая там лежит, тянутся ко мне.

Ирен опять схватилась за портсигар и зажгла папиросу нарочито медленно, словно бы хотела выдохнуть дым в лицо нелепой теории. Потом она заговорила снова, обращаясь к стене с фотографиями и портретами:

– Кстати, я подумаю о том, чтобы использовать хлыст. Намного практичнее, чем зонт, который носят современные женщины. – Она смерила взглядом профессора. – Эта женщина взбудоражила ваше воображение в юности. Я продолжу исследовать ее жизнь и дальше, чтобы лишить вас иллюзий раз и навсегда. Может, посоветуете, с чего начать?

Профессор распростер руки:

– Весь Нью-Йорк наполнен призраками Лолы Монтес. Начни с коллекционеров, найди книги и афиши тридцатилетней и более давности.

– Здесь, в отличие от Парижа, нет Левого берега, где полно книжных развалов, на которых можно приобрести старинные тома и мемуары.

– Нет, – согласился профессор. – Зато у нас есть Риальто[35]35
   Район Бродвея и примыкающих улиц, где сосредоточены театры и другие зрелищные учреждения Нью-Йорка.


[Закрыть], где много книжных лавок и особенно Дом книги Брентано – прекрасное место. Начни оттуда.

Мемуары опасной женщины. Панамский переход

Лола Монтес появилась… однажды, в зените своей дурной славы, по пути в Калифорнию. Привлекательная дерзкая женщина с прекрасными и опасными глазами и решительными манерами, нарочито щеголяющая в мужском костюме… В руках она держала красивый стек, которым с успехом пользовалась не только во время верховой езды, но и на улицах Крусеса или в городах Европы.

Из мемуаров миссис Сикоул, английской дамы (1851)

Никогда не бывала в Крусесе и ехала через Никарагуа.

Сама печально известная авантюристка

Впервые я облачилась в черное в Париже, когда в 1849 году Александр Дюжарье[36]36
   Газетный театральный критик, владелец популярной во Франции газеты.


[Закрыть] погиб на дуэли, а я опоздала всего на несколько минут. Это случилось сразу после того, как Людвиг потерял престол в Баварии, и на этот раз шум был не из-за меня, а из-за политики и гордости. Париж создан для трагедии, и Александр помог написать сценарий собственной гибели, выбрав пистолеты, а не шпаги, тогда как его оппонент был прославленным стрелком.

Однако я носила не сплошной траур. В волосы я вставляла алый цветок, чтобы он напоминал мне о единственной настоящей любви в моей жизни. Александр оставил мне кое-какое театральное имущество и акции в своей газете, но вскоре я тоже подхватила золотую лихорадку, которая иссушала Париж, и инвестировала несколько тысяч в калифорнийский золотой прииск под названием Эврика.

В 1849 году это имя вторило самой золотой лихорадке. Калифорния! Эврика! Сами слова излучали авантюризм и оптимизм. Вскоре весь Париж гудел: компании, которые продавали долю на прииске, оказались мошенническими. Мне пришлось перебраться в квартирку подешевле.

Но никто не заставлял меня искать общества мужчин попроще. Я возобновила знакомство с принцем Бахадуром, выпускником Оксфорда, который служил послом Непала. Парижане называли его образованным варваром, но в своей стране он принадлежал к самой высшей касте. Мы развлекались тем, что пугали ехидных парижан, начиная болтать на индийском диалекте. Забавно, что о культурном молодом человеке иностранного происхождения и оклеветанной женщине спорных талантов упоминают в одних и тех же сплетнях… и приглашают их всюду.

Мы с принцем посетили постановку «Африканки» Джакомо Мейербера в оперном театре, который отремонтировали, правратив в подобие театра в Сан-Франциско… красный бархат на сиденьях, красный шелк на стенах.

Я сидела в вихре музыки, а мысли мои кружились вокруг Африки – и Калифорнии!

Публика с презрением посматривала на нас с принцем, но разве может чье-то явное неодобрение остудить внутренний огонь?

В антракте зрители перешептывались, ругая актрису, закурившую на сцене сигару. Я же аплодировала ей, хотя сама отказалась от этой привычки, которую подхватила у Жорж Санд. На время отказалась.

Принц вернулся в Непал, а весь Париж злорадствовал. Якобы он бросил меня, я без гроша в кармане и надломлена. Принц прислал мне «в знак признательности» шкатулку, инкрустированную драгоценными камнями, и шаль, украшенную золотом и бриллиантами.

Париж не унимался. Якобы я раздавлена и каюсь, а в скором времени собираюсь удалиться в монастырь кармелиток в Мадриде.

Сплетни злили меня. Непальский принц не был единственным членом королевской фамилии, к кому я могла обратиться. Я написала Людвигу, и он снова назначил мне содержание. Я ходила по магазинам, скупая ковры, картины и мебель для нового дома на рю Бланш. Парижане прозвали меня Лолой Нуар и утверждали, что слава моя пошла на убыль. Но возрождение было лишь вопросом времени.

И вскоре графиня Ландсфельд разослала приглашения на grande soiree[37]37
   Большой званый вечер (фр.).


[Закрыть]. Ко мне съехалась вся парижская знать. Я отложила траурный наряд, облачившись в платье того цвета, что дал название улице, где я теперь жила[38]38
   Blanche (фр.) – белый.


[Закрыть]: белое шелковое платье с орденской лентой от короля Людвига, – украсив белой камелией смоляные волосы.

Париж признал меня знатной дамой и шумно требовал еще одного званого ужина. Похоже, я вошла в моду.

А потом весь город, включая и меня, охватила инфлюэнца. Я провела дома три месяца, и в бреду ко мне являлся Дюжарье. Он сжимал мне руки, нашептывал что-то. Когда спустя несколько недель я очнулась, его уже не было. Судьба отнимала у меня многих любовников, но лишь однажды отняла настоящую любовь.

Париж оправился от эпидемии, словно от страшного сна, и снова зажил веселой безрассудной жизнью. Я поднялась с постели и обнаружила, что меня все еще считают феноменом, хотя сама я чувствовала себя скорее фантомом. Лошадь, которую назвали в честь меня, выиграла Гран-при на скачках в Шантийи. А у меня едва хватало сил дойти до угла дома.

Пскольку у меня появились новые долги, я отыскала на вечеринке Мабиль[39]39
   Особый род парижских публичных балов, посещаемых холостой молодежью и женщинами легкого поведения.


[Закрыть] балетмейстера. Я была по-настоящему слаба, хотя пока и не думала каяться. Балетмейстер три месяца муштровал меня, как солдата на плацу. Я поставила три новых танца, получила прекрасные отзывы от нескольких друзей и возвратилась на сцену. Мне хотелось думать, что это триумф, но призрак Дюжарье танцевал со мною. Разумеется, поползли слухи, что я приняла покровительство новых любовников. Ах, если бы потрудиться собрать все кривотолки обо мне, то гора получилась бы выше Чимборасо в Эквадоре.

«Лола Монтес купается в лавандовой воде и вытирается розовыми лепестками», – написал один журналист из Сан-Франциско для «Пасифик ньюс».

Я узнавала обо всех этих сказках от своего агента, месье Ру, который сам же их и распространял в надежде получить двадцать пять процентов с каждой страницы.

Мне в ту пору было за тридцать, хотя я могла бы сойти за двадцатипятилетнюю, что с успехом и делала. От болезни волосы вылезали пучками, пришлось надеть парик. Как-то раз одна актриска в опере отправилась покурить за кулисы, ворвалась в гримерку и, увидев меня без парика, воскликнула:

– Только представь, ты носишь волосы другой женщины!

Мерзавка. Я взглянула на ее кашемировую шаль и парировала:

– Только представь, ты носишь шерсть другой овцы!

Я снова начала курить, причем беспрестанно, поскольку нервы мои были в столь же плачевном состоянии, что и волосы.

Я побывала в других города Европы, где мне оказывали теплый прием, и танцевала, танцевала, танцевала, пока не избавилась от горячечных галлюцинаций о том, как я очаровала короля и освободила страну, ну и… о Дюжарье. И тогда я уехала в Америку и наконец попала в Калифорнию.

Новый Орлеан – самый европейский из всех городов Америки, а потому может считаться царь-градом. Он стал сценой как для моих театральных триумфов во время турне по Новому Свету, так и для самых громких скандалов в суде и за его пределами.

Итак, расставшись с пятью сотнями долларов в качестве залога, но не с расположением местного населения к моим потугам, я отправилась в плавание от Джексон-сквер 22 апреля 1853 года на почтовом судне «Филадельфия», направлявшемся в Аспинуол на берегах Панамы, а оттуда к золотым приискам в Калифорнии.

В те дни существовало лишь три способа добраться до Калифорнии. Путь по суше занимал несколько месяцев. Можно было плыть морем, огибая мыс Горн и попадая в бесконечные шторма в Южной Америке; так часто отправляли грузы, и тогда дорога тоже занимала месяцы. Поскольку я и сама отличаюсь ураганным характером, такой вариант привлекал меня, хотя мне и не нравилась идея, чтобы меня грузили вместе с багажом. Ну и третий путь – по Центральной Америке через Панаму или Никарагуа по железной дороге, на лодках или вьючных мулах, которых часто использовали для перевозки людей и поклажи. В этом случае на дорогу уходило несколько недель.

Как я сказала в суде Луизианы о том джентльмене, что ввязался со мной в театральную стычку, я предпочту, чтоб меня лягала лошадь, а не осел. Центральноамериканский маршрут со всеми этими мулами манил меня, несмотря на истории о влажных джунглях, населенных насекомыми и лихорадкой.

В конце концов, мне доводилось выбираться из дебрей и раньше. Только тогда это были дебри, созданные руками человеческими, а именно мужскими, и лишь однажды женскими. У меня было много причин поехать в Калифорнию. Во-первых, артисты шли по следу золота, так что мои собратья по сцене уже обосновались на золотых приисках. Во-вторых, я просто устала от всех этих судебных баталий: не только от последнего суда в Новом Орлеане, но и от мерзкого процесса, положившего конец моему браку с Джорджем Хилдом. После того как я сбежала из Баварии в Швейцарию, а потом вернулась в Лондон, этот молодой обаятельный офицер выразил готовность защитить меня, дав свою фамилию. Его ретивая тетушка не позволила нашему браку продлиться и месяца, написав донос с требованием арестовать меня за двоемужие! Мы бежали в Лондон, а потом в Испанию, где супруг оставил меня. Вот что бывает, когда выходишь замуж за юнца двадцати одного года от роду, как бы очарователен и предан он ни был. Хотя я и заверила дорогого Людвига в письме, что это брак по расчету, он ужасно рассердился и урезал мне содержание наполовину. Увы, он был королем и не мог понять, что женщине самой нужно как-то устроиться, даже если ее сердце разбито и особенно если пуст ее банковский счет.

Средства иссякли, я вынуждена была вернуться под свет парижских софитов, где меня всегда тепло принимали. Налет на Пруссию закончился, когда начальник полиции запретил мой выход, заявив, что присутствие графини Ландсфельд может вызвать демонстрации либералов, социалистов и коммунистов. Разумеется, это снова было дело рук треклятых иезуитов.

К счастью, в Париже я познакомилась с очаровательным господином, братом Джеймса Гордона Беннетта, владельца «Нью-Йорк геральд». Он очень мной увлекся и предложил последовать примеру Фанни Эльслер[40]40
   Прославленная австрийская балерина.


[Закрыть] и Йенни Линд[41]41
   Шведская оперная певица, часто называемая «шведским соловьем».


[Закрыть] и завоевать американских зрителей.

Я размышляла над этим. Меж тем мистер Беннетт и его брат подняли такую шумиху вокруг моего возможного приезда в Нью-Йорк, что «Таймс» прокомментировала это так: «Мы будем премного разочарованы, если эта женщина добьется хоть какого-то успеха в Штатах. Она вовсе не является танцовщицей, а известна миру как бесстыжая, падшая и покинутая женщина».

Да, меня бросил мой муж Хилд, и «эта женщина» действительно могла быть бесстыжей, если требовалось дать в зубы ее врагам. Я решилась ехать, поскольку «Таймс» не могла создать рекламу лучше, даже если бы я заплатила.

Мои нью-йоркские представления собирали много зрителей и приносили доход, но после года турне, во время которого я посетила большинство крупных городов на северо-востоке и в центре Америки, мне хотелось новых приключений. Мелкая тяжба с управляющим варьете в Новом Орлеане заставила меня встать на собственную защиту в деле о рукоприкладстве и попытке насилия. Зрители в суде аплодировали мне, словно я танцевала перед ними. А я, в самом деле пританцовывая, вышла из зала суда и села на пароход до Калифорнии.

«Филадельфия» целую неделю плыла по аквамариновым водам Карибского моря, прежде чем пришвартоваться в Аспинуоле. Первые два дня потенциальные золотодобытчики провели, свесившись через поручни из-за морской болезни. Когда они пришли в себя, то снова перегнулись через поручни и разрядили обойму новеньких кольтов в стаи дельфинов, резвившихся рядом с пароходом. Казалось, этих огромных улыбчивых рыб защищает вода, но я без колебаний вытащила и свой пистолет – с которым обращалась более умело, чем мои попутчики, поскольку уже много лет метко стреляла, – и разубедила молодчиков беспокоить морских обитателей.

Эти парни рвались на золотые прииски, услышав или прочитав одну и ту же песнь сирен, а потому напоминали нечесаную банду братьев: все в одинаковых красных фланелевых рубашках и надвинутых на глаза шляпах, у каждого с собой как минимум один револьвер и длинный охотничий нож, а на подбородке начинает пробиваться борода.

Нельзя было даже прогуляться по палубе, поскольку ее загромоздили всякими идиотскими агрегатами для быстрой добычи золота, которые доверчивые парни купили на последние деньги.

Разумеется, цены по пути следования были чересчур взвинчены, а со мной ехала большая компания: я, мой импресарио, новая горничная, которую я прозвала Васильком за голубые глаза, и собачка Флора.

Разумеется, я не поддавалась на вымогательство, которое процветало на каждом шагу.

Дамы, надо сказать, редко отправлялись в это тяжелое путешествие. Не говоря уж о дамах со свитой. Или дамах с кинжалом за голенищем сапога, пистолетом в кармане и хлыстом в руке.

Аспинуол оказался хилым городишком, построенным на сваях, прямо на болоте. В отеле могли содрать две сотни за обед, но условия были такими стесненными, что большинство постояльцев влажными ночами спали прямо на балконах под жужжание насекомых.

Меня поразили нависавшие над головой кокосовые пальмы и воздушные виноградные лозы, которые переплетались кружевом поверх спутанных растительных дебрей.

Даже самая скромная постель здесь была призом. Я же потребовала отдельную спальню и дополнительную кровать для бедняжки Флоры. Управляющий гостиницы заявил, что люди спят на полу и он не может освободить постель для собаки.

– Сэр, – сказала я, не выпуская изо рта папиросу, которая мне нравилась куда больше, чем споры с трусливыми и жалкими хозяевами гостиниц, – не знаю, где и как ютятся ваши гости, но моя собака спала во дворцах. Так что раздобудьте кровать, и больше ни слова.

Разумеется, на следующее утро этот жалкий червь представил мне счет на пять долларов за постель для Флоры. Пришлось достать пистолет, чтобы в ходе переговоров достичь разумного компромисса.

В этом путешествии многие люди вели себя хуже паршивых псов. Я говорю обо всех этих полных надежд дураках, которые закладывали любое имущество, лишь бы отправиться к сказочным приискам.

Пистолеты на их поясе бросались в глаза, как и шляпы от солнца и бравада. Но ни у кого не было смелости Лолы, чтобы воспользоваться ими.

В Калифорнию направлялись не только незадачливые золотоискатели. Сенаторы и журналисты тоже толпами рвались на запад; кто-то уже возвращался с «золотого побережья», другие же ехали туда, чтобы отметиться в поселениях, выраставших повсеместно, как грибы после дождя.

Здесь я впервые облачилась в мужские шаровары а-ля Амелия Блумер[42]42
   Писательница и суфражистка, которая появилась на своем очередном выступлении в широких брюках наподобие шаровар, чем шокировала добропорядочную публику.


[Закрыть]. Когда поезд остановился, нас вместе со всеми пожитками загрузили в ненадежные местные каноэ и повезли по мутной реке в Горгону, откуда предстояло преодолеть на мулах двадцать миль до Панама-Сити на побережье Тихого океана. Я не хотела, чтобы насекомые заели меня до смерти, пробравшись под тонкие женские платья, которые я везла с собой в многочисленных сундуках.