Текст книги "Танец паука"

Глава четвертая
Женщину встречают по одежке

 
Когда он тщетно попытался
Ее в объятья заключить…
Она отпрыгнула… поскольку знала:
Он ее не тронет, а потому стерпела,
Что попытался…
 

Элизабет Баррет-Браунинг. Аврора Ли

Стук в дверь номера застал мена врасплох. Ирен воспользовалась бы ключом. Признаюсь, я чувствовала некоторую тревогу, когда она оставила меня в одиночестве в номере нью-йоркского отеля, но подруга настояла, чтобы я «отдохнула» – правда, не могу вообразить, о какой усталости шла речь.

Потому я занималась чисткой наших платьев, изрядно измученных постоянной эксплуатацией. Содержимого каждого из наших небольших чемоданов должно было хватить на десять дней, однако наша ссылка в Америку грозила затянуться.

В дверь снова постучали. Без сомнения, это какой-нибудь лазутчик, засланный портье в поисках туфель, которые можно было бы почистить, или с предложением других мелких услуг, за которые полагалось вознаградить его неслыханной суммой в пятьдесят американских пенсов.

Я распахнула дверь, и отказ чуть было не слетел с моих уст, но тут же превратился во вздох удовольствия, за которым последовал приступ паники.

На пороге стоял Квентин Стенхоуп, а в его орехово-карих глазах плясали веселые искорки от осознания того, каким сюрпризом стал для меня его визит.

– Нелл, да ты просто сияешь, – сообщил он.

Вряд ли подобное состояние, о котором мечтают все женщины, было достигнуто благодаря тому, что я в поте лица чистила и утюжила одежду, как последняя горничная.

– Входи. – Я сделала шаг назад, взвешивая, уместно ли приглашать холостого джентльмена в номер к незамужней даме.

Но, в конце концов, мы же в Америке, а здесь вопросы приличия, похоже, постоянно сглаживались, а то и вовсе задвигались куда подальше, когда дело касалось общения между мужчиной и женщиной.

– Ирен нет, – уведомила я Квентина, когда он положил свой котелок на ближайший столик.

– Знаю, я видел ее в городе.

– В городе?

– Ну, чуть дальше на север по Пятой авеню.

– И что она сказала?

– Ничего. – Он повел бровью в сторону дивана.

– Да, присаживайся. – Мне хотелось не столько изображать гостеприимную хозяйку, сколько понять, почему Ирен так пренебрежительно отнеслась к Квентину. Возможно, она до сих пор сердилась, что он несколько дней назад любезничал с этой Нелли Блай в «Дельмонико»[15]15
   Один из лучших американских ресторанов того времени.


[Закрыть], но примадонна не из тех, кто склонен таить обиду. – Она совсем ничего тебе не сказала?

– Она не видела меня.

– Ты прятался?

– Нет, что ты. Я тут на отдыхе. Меня в этой стране никто не знает, обязанностей практически никаких, разве что сопровождать бесстрашных леди на Кони-Айленд!

– Ох, Квентин, на Кони-Айленде я вовсе не показала себя такой уж бесстрашной! – Я замолчала, смутившись до такой степени, что на мгновение утратила дар речи.

Квентин тут же ощутил мою тревогу.

– Что? Неприятные воспоминания обо мне и колесе обозрения?

– Ах нет, я просто размышляла… не могу точно припомнить, условились ли мы официально о том, чтобы общаться в неформальной обстановке.

Искорки в его глазах заплясали еще сильнее.

– В какой еще неформальной обстановке?

На меня нахлынули определенно не неприятные воспоминания о нашей увеселительной прогулке на Кони-Айленд.

– Разумеется, я говорю о встречах тет-а-тет в номере гостиницы.

– Ах да. Ты права, Нелл. Это и впрямь… э-э-э… важный шаг.

– И видимо, мы его сделали, – заметила я с ноткой раздражения.

Квентин широко улыбнулся, и мне внезапно отчаянно захотелось занять чем-нибудь руки. И похоже, лишь одна вещь требовала от меня куда большей смелости, чем поездка на чертовом колесе: мне придется воспользоваться телефоном – черным чудовищем, примостившимся на круглом столике.

– Хочешь чего-нибудь?

Взгляд Стенхоупа тут же упал на графин.

– Я имела в виду чай.

– Разумеется. Да, пожалуйста.

Я взяла в руку жуткий агрегат и принялась ждать, пока человеческий голос подтвердит, что знает о моей смелости. Через пару мгновений трубка рявкнула:

– Слушаю-с!

Я заказала чай на двоих и с облегчением бросила трубку, поскольку все десять дней после нашего приезда этой диковиной пользовалась исключительно Ирен.

– Чай. – Гость откинулся на диване и улыбнулся, закрыв глаза. – Прямо как дома.

– Но ты можешь назвать своим домом самые странные уголки этого мира, Квентин.

Он открыл глаза, в которых читался упрек в ответ на мое замечание.

– Там я работаю. Дом – это место, где подают чай горячим и сладким, а не соленым, и разливают его очаровательные английские леди, а не сидящие на корточках бедуины.

– Мне казалось, тебе нравится кочевой образ жизни.

– Да, нравится, когда хочется приключений. Но когда душа требует уюта, то ничто не сравнится с хорошим английским чаем.

– Не могу гарантировать, что «Астор» соответствует твоим стандартам, хотя кухня тут вполне на уровне…

Он рассмеялся и покачал головой:

– Нелл, ты усвоила первый урок, который все британцы получают за границей.

– Какой же?

– Англичане не умеют готовить.

– Не соглашусь. Кроме того, мне кажется, что слава французов в этом отношении сильно преувеличена.

Квентин лишь покачал головой.

– Итак, – спросила я, – что же Ирен делала, когда ты ее видел, а она тебя нет?

– Она выходила из универмага Бенджамина Олтмана.

– Неудивительно, что она не заметила тебя. Теперь, когда мы решили задержаться в Америке, Ирен, насколько я понимаю, решила пополнить свой скудный гардероб. Она чувствует себя практически нагой без полного ассортимента нарядов на каждый случай, от выхода в мужском обличье до царицы бала.

Только тут я поняла, что употребила слово «нагая» в присутствии джентльмена. Я почувствовала, что «сияние», упомянутое Квентином, превращается в румянец, который залил все лицо. Однако Квентин смотрел вниз, изучая носок своего начищенного до блеска ботинка, непринужденно закинув при этом ногу на ногу.

– Оставив сцену, которая являлась ее естественной средой, Ирен прихватила театр с собой: костюмы, реквизит – в общем, все. А иногда и статистов типа нас, Нелл.

– Мы не просто статисты, – поспешно возразила я, когда он снова посмотрел мне в лицо. Слава богу, волна румянца уже схлынула. – Я предпочитаю считать нас артистами второго плана.

– Что ж, – живо продолжил Квентин, – сама Ирен явно играет сегодня какую-то роль, поскольку на ней было очень скромное черное платье.

– Но уходила она в другом!

Мой гость пожал плечами:

– Насколько я знаю, Нелл, она пытается найти на американских берегах следы своей матери, оставившей ее в детстве. Может, это траур?

– Не могу сказать. Мы действительно посетили Гринвудское кладбище и видели могилу дамы, которая могла быть матерью Ирен. Кроме нее на эту… хм… роль претендует еще одна женщина. Но я не думала, что эти поиски настолько повлияют на Ирен, что она облачится в траур.

– Вот мы с тобой знаем, кто наши родители, причем наверняка. – Он поднялся, чтобы открыть дверь в ответ на стук, который снова заставил меня вздрогнуть. – Где уж нам понять, каково это – расти без матери. Эх.

Он впустил официанта с огромным серебряным подносом, сделанным словно бы из кружева, а не из металла. Поднос занял свое место на покрытом скатертью низком столике рядом с диваном, где сидел Квентин.

Мой гость проводил официанта до двери, проворно сунув ему монетку за хлопоты, о чем я даже и не подумала бы. Да мне и не удалось бы проделать то же самое, не привлекая внимания к жесту, который должен быть незаметным. Неужели мне никогда не стать светской дамой? Или все дело в том, что я родилась в семье приходского священника? Да, определенно, как Квентин только что отметил, отрадно знать свои корни, а ведь Ирен такого счастья никогда не знала.

Квентин взял меня за руку – еще один «неформальный» жест, насчет которого мы вроде как не договаривались, – обвел вокруг столика и усадил на диван подле себя.

Я положила ему в чашку два кусочка сахара.

– Траур, – повторила я, разливая чай. Добавив себе в чашку несколько капель молока, я не могла удержаться от мысли о горьких слезах. – Я понятия не имела, что Ирен так расстроили эти поиски. Трудно поверить, что она дочь самой безнравственной женщины Нью-Йорка, особенно теперь, когда еще одна… скажем так, могила, замаячила на горизонте.

– О чем ты, Нелл? – Квентин встал и подошел к графину с бренди, чтобы плеснуть немного себе в чай.

Не успела я удивиться, как он уже предложил графин мне:

– Немного для вкуса?

– Чай станет слаще?

– Нет, но ты перестанешь так волноваться. – Квентин без дальнейших церемоний плеснул мне бренди в чашку. – Должен признаться, что Ирен не была похожа на женщину в трауре, когда я ее видел. Напротив, она казалась чрезвычайно довольной. Если честно, она неслась по авеню во весь опор, словно старалась успеть на трамвай.

– Очень странно. Она перед уходом сказала лишь, что у нее срочное дело, а мне стоит ждать сюрпризов. – Первый же глоток заставил меня отпрянуть. – Это даже крепче пива, Квентин.

– Что ж, как гласит пословица, бренди – напиток героев. И героинь.

– Тогда это определенно не для меня. – Я нахмурилась. – Так вот зачем ты явился. Ты увидел, что Ирен ушла, и захотел узнать, носит ли она траур.

– Нет, я увидел, что Ирен ушла, и опытному шпиону хватило ума догадаться, что ты тут одна-одинешенька.

И снова раздался стук – на этот раз стучало мое сердце, трепетавшее и колотившееся в грудной клетке, словно птица. Как ни странно, я жаждала, чтобы кто-то помешал нам, по-настоящему постучав в дверь. Более опытная светская дама спросила бы, почему Квентин решил встретиться с нею с глазу на глаз.

Но я только гремела посудой, изо всех сил стараясь не закашляться.

– Я тебя расстроил?

– Как ты верно подметил, то, что мы… заперлись здесь тет-а-тет, не совсем уместно. – Внезапно ком в горле куда-то пропал, я вновь обрела голос, но обращалась скорее к себе, а не к нему. – Хотя это и смешно, как сказала бы Ирен, будь она тут. Вряд ли я сойду за молодую незамужнюю девушку, за которой нужно постоянно присматривать.

– Я поражен. Хочешь сказать, что ты замужем?

– Нет, разумеется нет! И никогда не была!

– Такое впечатление, что ты категорически против замужества. – Квентин слегка нахмурился. – Тогда ты, должно быть, собираешься признаться, что ты и не женщина вовсе. Но я в ответ должен сообщить, что ни за что тебе не поверю, даже если ты наденешь мужской костюм, в который иногда облачается Ирен.

– Конечно, я не собираюсь говорить ничего такого. Никто не станет отрицать собственный пол, даже низший.

– Тогда ты, видимо, имела в виду, что уже не молода. Если так, то я в отчаянном положении, поскольку старше тебя.

– Откуда ты знаешь?

– Я уже служил в армии, когда впервые тебя увидел, а ты тогда была гувернанткой, причем столь юной, что казалась сверстницей своих подопечных.

– Это было так давно, Квентин. Но ты тогда тоже потрясающе молодо выглядел. Я лишь хотела сказать, что незамужней женщине по достижении определенного возраста нелепо отчитываться за каждый свой шаг в ответ на сомнительную критику.

– А ты сегодня никаких шагов не предпринимала, Нелл. Я сам к тебе зашел. Ты просто открыла дверь. Но я рад, если ты пришла к выводу, что тебе… то есть нам… больше не нужна дуэнья.

Странно, как иногда приходишь к совершенно новому выводу, даже открытию, когда говоришь с кем-то другим, а себя слышишь словно бы впервые. На самом деле мне уже давно не перед кем было отчитываться… Отец-священник умер, еще когда мне не исполнилось и двадцати, а городские сплетницы и прохожие на улице знать меня не знают и никогда не узнают. А Ирен никогда и не требовала от меня соблюдения приличий.

Я глубоко вздохнула:

– Совершенно согласна, Квентин, что нам не требуется дуэнья, но почему я ощущаю, что она, несмотря ни на что, пригодилась бы?

Он наклонился ближе, и я увидела, как на загорелом лице разбежались от улыбки лучики-морщинки.

– Ты понимаешь, Нелл, что я могу счесть твое замечание комплиментом?

Кто я, в конце концов, – женщина или мышь? Я завидовала Пинк, потому что она запросто общалась с Квентином, когда ситуация того требовала, но вот сейчас он явился ко мне, причем по собственной воле, а я не понимаю, как с ним говорить.

– Уверена, ты заслуживаешь множества комплиментов, – сказала я. – И от кого-нибудь поважнее меня.

– Не могу представить, кто бы это мог быть.

Очень любезно. Квентин сел на диване так, что мы оказались вплотную друг к другу, а может, это получилось само собой. Сердце у меня бешено колотилось, будто внутри поселился испанский танцор фламенко. Лицо горело, руки, напротив, заледенели, а ноги онемели.

Чудесные карие глаза Квентина смотрели мне прямо в душу. Я чувствовала, как в сердце бушует ураган чувств, и понимала, что надо определиться, доверяю я ему или нет, поскольку он мог одинаково легко как осчастливить меня, так и уничтожить.

Словно читая мои мысли, Квентин взял меня за руку:

– Нелл, я хочу задать тебе только один вопрос.

– Странно. У меня их к тебе около тысячи.

– Я хочу спросить, чувствуешь ли ты что-нибудь ко мне? Хоть что-нибудь?

– Разумеется, чувствую. Господи, ну ты же дядя моей бывшей подопечной Аллегры. Я видела, как ты, совсем еще юный, отправлялся на войну, а теперь ты опытный агент Министерства иностранных дел, которого отправляют в разные концы света. Я горжусь тобой, Квентин, особенно тем, что ты пережил столько опасностей в ужасное время в ужасных местах и служил на благо отчизне и королеве.

– Это слова бывшей гувернантки. Я имел в виду нечто другое.

– Но что я могу чувствовать, кроме искреннего восхищения и благодарности?

– Нелл, – произнес он с упреком.

– Ну… я действительно испытываю определенное… чувство товарищества после тех опасностей, что мы пережили вместе.

– Нелл!

– И еще… я очень тебя ценю.

Я сдалась, поскольку он смотрел мне в глаза так проникновенно, что мне с трудом удавалось соображать, не то что говорить.

Момент был захватывающий, и меня обуяла такая паника, что нужно было срочно положить этому конец.

– Почему я должна открывать свои чувства, если ничего не знаю о твоих?!. – наконец выпалила я. – Так нечестно. Мы должны быть в равном положении.

Казалось, мы смотрели друг на друга целую вечность.

– Но ведь положение уже неравное, – произнес Квентин. – Меня влечет к тебе, Нелл. Ты же знаешь, так было с того самого момента, как мы встретились в классной комнате моих племянниц в Лондоне, на Беркли-сквер. Я все еще вижу в тебе ту запыхавшуюся девочку, которую обстоятельства вынудили пойти работать гувернанткой. И я хочу, чтобы эта девочка вернулась. Вернулась ко мне.

Возможно, по природе своей и из-за отсутствия опыта я не слишком разбираюсь в объяснениях между мужчиной и женщиной, но нельзя было не понять, что Квентин надеется призвать призрак той, кем я являлась много лет назад.

– То время ушло, я изменилась.

Он поднес мою руку к своим губам. Я ощущала на коже его теплое дыхание, а потом прикосновение, когда он большим пальцем провел по моей ладони.

– Квентин, есть много более подходящих женщин… – За исключением Нелли Блай, разумеется.

Теперь я чувствовала его губы и дыхание на внутренней стороне запястья. Ах, если бы рядом был кто-то, у кого я могла бы спросить, что это значит, что мне делать или чего не делать. Но тут же я поняла, что не могу рассказать о происходящем даже Ирен. Мне не хотелось, чтобы об этом узнала хоть одна живая душа. Но… что все-таки происходит? Что он будет делать? А я? К чему это приведет?

Разве могу я снова стать неопытной девчонкой, но при этом уберечь себя от того, чтобы мне причинили вред, пусть даже из лучших побуждений? У Квентина был опыт в подобных делах, а у меня никакого. Не растают ли загадка и магия? Не останусь ли я, как Элейна из Астолата[16]16
   Героиня легенд о короле Артуре, умершая из-за безответной любви к Ланселоту.


[Закрыть], наедине с собственным отражением в треснувшем зеркале?

Мои чувства, о которых спрашивал Квентин, были столь необычными и странными, что я просто не могла дать им волю. Квентин поднес мою руку к своим губам, коснулся ими раскрытой ладони, и я поняла, что пропала.

Глава пятая
Кровавая игра

По мере того как улучшались условия игры, росло и мастерство ведущих игроков в ударах по битку.

Питер Эйнсворт. Краткая история бильярда и принадлежностей для бильярда

Из заметок Шерлока Холмса

В погоне за мадам Ирен и ее помощниками через континенты минувшей весной, когда я задался целью положить конец злодеяниям Джека-потрошителя, мне пришлось столкнуться с самыми отвратительными убийствами на планете.

И вот снова произошло подобное убийство.

Для начала я изучил причудливый узор на всех массивных деревянных ножках, которые поддерживали бильярдный стол. Увы, через свое увеличительное стекло я не видел ни пылинки, не говоря уж о более серьезных уликах. Затем я изучил стык зеленого сукна и деревянной панели.

Наконец я сделал шаг назад, чтобы посмотреть на тело, лежащее на обитом сукном столе красного дерева.

Огромный светильник над столом, в длину и ширину почти такой же, как сам стол, освещал каждую из кожаных луз, напоминавших кроличьи норы, провалившись в которые, можно найти путь к забвению. Теперь свет падал и на полуодетый труп, превращая его в безвкусный барельеф, этакую камею, олицетворяющую саму смерть.

Кожа мертвеца была бледной. Лицо, шея и руки стали серыми, как глина.

Мужчина лежал четко по центру с раскинутыми в стороны руками, а скрюченные пальцы касались бортов стола.

Одет покойный был в брюки столь ветхие и грязные, что трудно было определить, где их пошили. Он был далеко не молод, и этот факт усугублял жестокий характер убийства. Считается, что старики в конце жизни становятся невинными, как дети, правда, одному из самых порочных известных мне шантажистов было почти девяносто.

Трупное окоченение было уже явно выражено, но, осматривая сукно, я обнаружил под телом следы крови. Возможно, несчастный был еще жив, когда его положили на стол.

Моих привычных методов осмотра трупа в этом случае оказалось недостаточно. Руки жертвы были настолько изуродованы – кончики пальцев отсутствовали, ногти были вырваны, – что повреждения стерли все мозоли и морщины, которые в течение жизни работа и привычки выгравировали на коже.

На обнаженных ногах виднелись аналогичные раны. Пытка – вот единственный ответ, безжалостная пытка, какой цивилизованный мир не знал вот уже несколько столетий. Почему никто в доме не слышал воплей страдальца? Кричал он громко, разумеется, но длинный, отделанный камнем коридор не давал звукам вырваться из комнат.

Я осмотрел лицо со следами запекшейся крови. Уголки рта повреждены кляпом? Никогда еще я не сожалел так об отсутствии моего верного друга, опытного медика. Обычно я с головой погружаюсь в поиск улик и не вникаю в нюансы насильственной смерти, оставляя подобные детали на откуп Уотсону.

Теперь, оставшись без напарника, я испытывал незнакомое мне беспокойство. Что-то в этом убийстве относилось скорее к сфере деятельности Уотсона, чем к моему привычному репертуару. Жестокость, злоба, агрессия… Я вижу, к чему приводят эти ураганные эмоции, взвешиваю и оцениваю их, испытывая лишь любопытство и решимость поймать преступника. Уотсон же беспокоится, боится, выражает всю гамму чувств, которые, как мне кажется, слишком отвлекают от процесса расследования, чтобы фиксировать их на бумаге, а уж тем более испытывать.

Я сделал шаг назад. Что-то знакомое было в этой картине – а передо мной действительно была картина, практически живописное полотно. Что-то из прежних эпох…

Мои раздумья прервал чей-то приглушенный голос, доносившийся из смежной комнаты:

– Все горничные должны прибирать комнаты наверху. Приказ хозяина. А ты что тут делаешь?

Я слегка удивился, расслышав британский акцент в этом увещевании, но затем удивился еще сильнее, когда на замечание ответила обладательница сопрано, сдобренного ирландским акцентом:

– Хозяин велел мне протереть бильярдные шары, он же мне сам сказал. Сегодня утром. А еще приказал протереть все остальные финтифлюшки. Я просто…

– Ты просто болталась без дела на лестничной клетке, девочка моя?

– Ничегошеньки я не болталась. Я поправляла воротник и манжеты, меня как-никак господа теперича видят.

– Ну так принимайся за работу. Мистер Вандербильт особенно щепетильно относится к порядку в бильярдной.

Поскольку мистер Вандербильт стремился сохранить содержимое зловещей комнаты в тайне, я сразу насторожился. До меня донеслись шаги двух пар ног: одни, легкие, торопились в моем направлении, а вторые, потяжелее, поднимались по невидимой лестнице.

Я начал обходить бильярдный стол, чтобы загородить тело, но горничная, которой сделали замечание, влетела в комнату, словно ошпаренная черно-белая курица: облако черных юбок и пышная метелка из перьев для смахивания пыли в руке.

– Ой! Простите, сэр! – Хорошо хоть орать не стала. – Я и знать не знала, что тут жентельмен.

По коже, столь же белой, как воротник и манжеты, были рассыпаны неяркие веснушки. Копна темно-рыжих волос, какие характерны для ирландцев, выбивалась из-под белоснежного чепца.

Пытаясь выйти из комнаты, горничная повернулась и увидела во всей красе труп на бильярдном столе. Глаза ее расширились чуть ли не до размера бильярдных шаров.

– Матерь моя, да тут же мертвяк, ей-богу! – Она приложила пальцы ко лбу, к груди, а потом по очереди к плечам, осенив себя крестным знамением, и в ее голосе зазвучало благоговение. – Батюшки, его ж распяли, как в стародавние времена святых великомучеников!

Распяли! Разумеется! Увидел бы это Уотсон? Возможно, подобную деталь могла заметить лишь ревностная католичка – невежественная, суеверная и набожная горничная.

– Послушай, девочка моя. – Я сделал шаг вперед, прижав палец к губам. – Я из полиции. Хозяин не хочет, чтобы об этом кто-то узнал. Не нужно кричать.

Она перестала причитать и посмотрела на меня:

– Я не из таких, кто кричит, сэр, я…

А потом глаза ее закатились, и несчастная девица упала без чувств. Я успел поймать юную ирландку еще до того, как она с грохотом свалилась на пол, поскольку шум привлек бы внимание дворецкого, и усадил ее на длинную скамью, обтянутую бархатом, откуда проигравшие, видимо, наблюдали, как победители заканчивают партию.

Не успел я вернуться к осмотру места преступления, теперь уже держа в голове религиозную его подоплеку, как ресницы горничной снова затрепетали. Маленькие ручки вцепились мне в рукав, как зубы глубоководного морского угря.

– Прошу вас, сэр, никому не говорите, что я была здесь. Я просто пыталась скрыться от богомерзкого лакея. А этого несчастного прямо тут убили? – Она снова перекрестилась.

– Это не твое дело, милочка. А о твоей оплошности скоро узнает как минимум мистер Вандербильт. Не думаю, что ему это понравится. Все, больше никаких обмороков. Сохраняй хладнокровие и помалкивай.

Иногда необходимо проявить твердость. Разумеется, я готов заткнуть рот не только горничной, но и королевской особе, если мне необходимо сосредоточиться и завершить начатое.

Так, значит, распят. Я снова подошел к бильярдному столу. Семейство Вандербильтов не католики, это мне известно. Как же труп, лежащий в такой позе, оказался в их огромном особняке? Это дело обещает быть куда интереснее, чем расследование пропажи шахмат Астора, благодаря которому мне довелось познакомиться с самыми известными семьями Нью-Йорка.

Я изучил руки и ноги покойного еще раз, низко наклонившись с увеличительным стеклом. Центральные раны слишком малы, чтобы их нанесли толстыми старинными гвоздями, но руки и впрямь могли проткнуть чем-то острым и длинным, например узким кинжалом. Я заметил мельчайшие частицы металла в ране; это означало, что удар нанесли с большой силой. Мистер Вандербильт вряд ли обрадуется, узнав, что именно произошло под крышей его дома, но будет интересно понаблюдать за его реакцией.

Когда дверь в коридор отворилась, я повернулся. Сосредоточившись на уликах, я отвлекся от полулежавшей на скамейке горничной. А она сбежала.