Текст книги "Черный-черный дом"

Глава 3

Я просыпаюсь от солнечного света, проникающего сквозь щель в шторах. Сейчас без четверти двенадцать и зверски холодно. Я встаю с кровати, надеваю термобелье под джинсы и худи и раздвигаю шторы, а затем направляюсь в кухонный уголок, чтобы сварить себе очень крепкий кофе. Солнечный свет преобразил большую комнату, окрасив ее стены из лакированной сосны в ярко-золотистый цвет.

После кофе я чувствую себя лучше. Надеваю желтый непромокаемый плащ и ботинки. Мне хочется спрятаться в доме навсегда, но я знаю, что не могу этого сделать. Открываю шкаф под раковиной, смотрю вниз на черный пакет. Внезапная уверенность в том, что он пуст, привычна и в то же время пугающа – гораздо более пугающа, чем найденные на тропинке странные мертвые птицы, которых там не было менее чем за час до того. «Не позволяйте панике и тревоге овладеть вами, – думаю я голосом доктора Абебе. – Первый шаг к тому, чтобы доверять себе, – это никогда не бояться». И именно это позволяет мне взять в руки пакет и приоткрыть его. Я заглядываю в него только для того, чтобы увидеть коричневые ребра крыльев и черные подбрюшья. Мое облегчение кажется слишком большим, слишком неподъемным. Оно напоминает мне о том, что все мое доверие к себе – а оно у меня никогда не было сильным – исчезло.

Открыв входную дверь, я решительно прижимаю к себе пакет. Дорожка пуста. Я не закрываю за собой дверь хотя бы потому, что хочу закрыть ее. Возле дома стоят мусорные баки; я откидываю крышку одного из них и с невольным содроганием бросаю туда пакет. Из травы за мной наблюдают две черномордые овцы в грязных лохматых серых шубах.

Я слышу вдали, за дорогой на западе, перекличку громких голосов, отдаленный гул и скрип машин. Наверное, археологи ведут раскопки. Когда начинается дождь, овцы задирают хвосты и бегут за дом. Я натягиваю капюшон и иду за ними.

Я еще не готова к настоящей компании.

Ветер ударяет меня, словно молотом. Я слышу море; Блэкхауз находится гораздо ближе к нему, чем я предполагала, – между домом и краем мыса не более сорока ярдов. Я начинаю двигаться, еще не понимая куда, и замедляю шаг только тогда, когда дохожу до конца узкой дорожки, а путь становится все более крутым. Ветер и стадо смотрящих в разные стороны овец успешно мешают мне подойти к краю обрыва, но вид все равно открывается потрясающий. Во все стороны до горизонта простирается Атлантический океан, серый, бескрайний и плоский, если не считать крошечного островка на северо-востоке. Я вообще не вижу ни одного из крупных островов; такое впечатление, что Килмери совершенно одинок в этом мире. За тропинкой – поросшая травой раскисшая земля, которая быстро раскисает еще сильнее, и когда я прохожу мимо фермы, то не вижу ни одного живого существа, помимо овец, укрывающихся под навесом возле сарая. Наверное, мне следует познакомиться с Очень Сексуальным Уиллом, о котором говорила Келли, но после минутного колебания я продолжаю путь.

Туман, надвигающийся с моря по мере усиления дождя, оседает мутными завихрениями, которые вскоре полностью закрывают мне обзор.

Когда тропинка поворачивает, я осторожно следую по ней до тех пор, пока из мглы неожиданно не выступают два резких темных силуэта. Я сглатываю, немного потрясенная тем, как легко потеряла направление. Запах моря стал намного сильнее, ветер изменил силу и звук, его вой громко и настойчиво раздается где-то внизу, и я задаюсь вопросом, насколько близко нахожусь к кромке.

По мере приближения силуэты становятся все выше, и когда я наконец добираюсь до них, то вижу, что это каменные плиты, расположенные на некотором расстоянии одна от другой и прямоугольные, как надгробия. За ними виднеется крутой край утеса, а за ним – далекое скопление огней, должно быть, Блармор. Между двумя мысами – только завывающий ветер и туманное пространство, и у меня складывается впечатление, будто обрыв ужасно крут; это отбивает всякое желание подходить ближе.

Я откидываю мокрые волосы с лица и склоняюсь перед первым камнем, выветренным по краям, но украшенным затейливыми завитками и спиралями, с надписью «ПО ЛОРНУ». А под ним: 9 апреля 1994 года. Соседний камень выше, строже, из твердого гранита, а не из мягкого песчаника. В центре его высечена глубокая и четкая надпись «РЫБАК».

Я оглядываюсь на море – туда, где оно было до появления тумана, – и тут же вижу себя, стоящую на краю обрыва, в черном платье с белыми точками и полосатых гольфах, поверх которых надеты резиновые сапожки цвета хаки. Моя маленькая рука вытянута в сторону скрытого в тумане моря, палец указывает: «Там!» Мое сердце сбивается с ритма, в основном от облегчения. Впервые это воспоминание вернулось ко мне в психиатрическом отделении интенсивной терапии клиники Модсли, когда начали снижать дозу лекарств. Тогда это была привязка – маяк в темноте. Но здесь это реальность. Реальное воспоминание об этом месте. Возможно, не об этом утесе. Но точно об этом месте. Я издаю недостойный визг, когда что-то вдруг выскакивает из тумана и с восторженным тявканьем начинает носиться вокруг меня.

– Не обращайте внимания на Бонни. Она слишком стара, чтобы долго так бегать.

Бонни – черно-белая колли. И, конечно же, еще до того как ее спутник появляется в поле моего зрения, она садится на задние лапы, наклоняет голову и смотрит на меня, стоящую на одном колене в грязи, с кулаком, все еще прижатым к груди.

– Вам помочь?

Я качаю головой, пытаясь подняться, ботинки скользят по раскисшей земле. Он улыбается, обнажая кривые зубы; седые бакенбарды у него такие же густые, как волосы, торчащие из-под широкополой твидовой кепки, лицо румяное и сильно обветренное. Я узнаю́ его – как там сказала в баре Келли? «Он ведет себя так, словно ему лет сто пятьдесят. Имеет свое мнение обо всем и обо всех». При ближайшем рассмотрении я понимаю, что ему, скорее всего, около шестидесяти.

– Чарли Маклауд, – представляется он, протягивая руку, которая, когда я ее пожимаю, оказывается непостижимо теплой. Как и у Келли, акцент у него мягкий и певучий, скорее ирландский, чем материковый шотландский.

– Мэгги Андерсон.

– Ага. – Он кивает.

Наступившее молчание становится неловким, и я потуже затягиваю шнурок на капюшоне.

– Я просто осматривала эти камни.

– Ага. – Он тоже неловко замолкает, а потом проводит толстым корявым пальцем по своему носу. – У нас в этих краях ставят памятники практически по всему.

– А по кому они? – спрашиваю я, потому что чувствую, как наступает очередная неловкая пауза.

Чарли кивает на плиту с надписью: «РЫБАК».

– Большинство из нас всю жизнь рыбачили на этом побережье. Я ловил рыбу на отцовском судне, а потом и на своем, пока лицензии и квоты не вытеснили нас и не дали дорогу крупным корпорациям. Раньше вокруг этих островов было столько сельди, скумбрии, лосося, трески, пикши и хека, что и представить себе нельзя было, что кто-то сможет выловить всё. – Он качает головой, и дождевая вода стекает с его фуражки. – За годы море забрало многих островитян. И редко их возвращало. Этот камень говорит о том, что мы их помним.

Он смотрит на завесу тумана. Водит пальцем взад-вперед по своему носу так долго, что я думаю, не завершен ли наш разговор.

– Маленький камень – по малышу Лорну. Он утонул здесь в восемь лет.

– Боже! – Я опускаю взгляд на обтесанные ветром завитки и спирали. – Это ужасно.

– Ну да. – Чарли откашливается. – Иногда ужас – это часть жизни.

Бонни тихонько поскуливает, и Чарли наклоняется и чешет ей уши.

– Ты уже спускалась на Трай-Шарак, Мэгги?

– Куда?

Маклауд выпрямляется и указывает вниз, на то невидимое пространство, где ветер все еще воет и свистит между Лонгнессом и этим мысом.

– Лонг-Страйд-бич, Пляж Длинных Шагов. Я провожу тебя вниз, если хочешь.

Я пытаюсь удержать капюшон, когда ветер снова меняет направление и толкает меня в бок.

– Не думаю…

– А, пустяки, – усмехается Чарли. – Никто не говорил тебе, что, если кому-то не нравится погода на Внешних Гебридах, пусть даст ей минуту? – Он поворачивается и направляется обратно в туман. – Время и прилив не ждут никого. А этой собаке никогда не попадался камень, будь то памятник или нет, на который она не хотела бы помочиться, если б ей представилась такая возможность. Бонни, идем.

* * *

Чарли прав. К тому времени, когда мы огибаем Ардхрейк и спускаемся по тропинке к поросшим травой скалистым выступам, дождь прекращается, а туман рассеивается. Даже ветер стихает. Чарли на удивление бодр; они с Бонни взбираются на вершину скалы и ждут, пока я их догоню. Он протягивает руку и легко тащит меня за собой.

Пляж под нами безлюден. Неожиданный райский уголок с белым песком и бирюзовым морем под огромной голубой чашей неба и низкими облачками. Нет ни малейших признаков ливня, через который мы только что пробились. Солнце выглядывает, когда мы спускаемся по траве, а затем по дюнам, таким зыбким, что местами я проваливаюсь почти до колен.

Бонни мчится с радостным воодушевлением, оставляя следы на нетронутом песке.

– Конечно, летом здесь немного оживленнее, – замечает Чарли без тени иронии. – При желании через несколько недель здесь можно будет купаться. Гольфстрим не дает Атлантике остыть вблизи этого побережья даже зимой. – Он кивает в сторону небольшого острова, который я видела с мыса. – А Эйлан-Бик препятствует большинству течений и приливов.

– Здесь очень красиво.

– Ага. – Чарли садится на песок и смотрит на Бонни, которая бежит навстречу белопенной волне, а потом пугается и мчится обратно на сушу. – Глупая с’бака.

Он шарит по карманам своей ветровки, достает стальную фляжку и делает длинный глоток. Когда я усаживаюсь рядом с ним, Маклауд колеблется, прежде чем передать фляжку мне. Несмотря на проявленный ко мне интерес, в нем есть холодность, отстраненность, вроде бы не враждебная, но все же заметная. Как будто мы с ним разные биологические виды, и пропасть между нами слишком велика, чтобы даже пытаться ее преодолеть.

– Морской ром. Я всегда был в первую очередь рыбаком, а во вторую – шотландцем.

На вкус ром немногим лучше виски Келли. Возможно, он ослабит похмелье, с которым я проснулась.

– Эйлан-Бик, – произношу я, глядя на маленький остров. – Что это значит?

Чарли забирает у меня фляжку и завинчивает ее.

– Eilean – это «остров». Beag – «маленький».

– А гэльское название Килмери – Килл Мер…

– Кил-Мэри.

– Что это значит? – Я прекрасно понимаю – и, несомненно, Чарли тоже, – что попытка завязать хорошее знакомство хотя бы с одним из местных жителей выглядит крайне неуклюже. Но для меня настойчивость часто заключается в том, что я начинаю идти по какому-то пути и понимаю, что сворачивать с него будет только хуже.

– «Остров, где церковь Святой Марии». – Он кивает в сторону длинного, узкого мыса, виднеющегося далеко на западе и все еще окутанного темными облаками. – На острове Роэнесс есть развалины средневековой церкви тринадцатого века. Конечно, это слово происходит из древнескандинавского наречия. Большинство географических названий здесь такие. Почти в каждом Маклауде, Макниле, Макдональде, Маккензи или Моррисоне, родившемся на этих островах, течет скандинавская кровь.

Я слегка вздрагиваю при упоминании фамилии «Макнил», но заставляю себя сделать паузу, чтобы не показаться слишком настойчивой.

– Значит, вы всегда жили здесь? На Килмери?

– Ага. – Он бросает на меня взгляд с сильным прищуром, а затем отворачивается.

Я улыбаюсь, досадуя, что он не клюнул на наживку, и не зная, как направить разговор в нужное мне русло.

– Итак, – начинает Чарли, наблюдая за Бонни, которая теперь сидит на песке, высунув язык и с тоской глядя на волны, – эта история, которую ты собралась писать… Зачем ты ее пишешь?

И хотя это именно то, чего я хотела, я вдруг начинаю нервничать. Потому что я плохая лгунья. Я говорю раньше, чем думаю. И я как-то не предполагала, что это будет так трудно. Не просто сказать ложь, а запомнить ее, поверить в нее.

– Мое начальство любит личные истории, – отвечаю я. – Как у того американского писателя, который понял, что его бабушка всю жизнь кормила его семью ядом, или у нейробиолога, который изучил снимки мозга психопатов и обнаружил, что он тоже один из них.

У меня больше нет работы. Я уволилась из журнала в тот день, когда покинула больницу Модсли и заказала билет в Глазго. Я потеряла маму. Своего жениха. Себя. Потеря работы на этом фоне почти не ощущалась. Моя выдумка – это не просто ложь, это средство достижения цели. Способ поговорить с людьми, которые были здесь много лет назад. Чтобы они поговорили со мной. Чтобы узнать правду. Об Эндрю Макниле. Обо мне. И я все еще могу что-нибудь написать; возможно, это единственная часть меня, которую мне удалось сохранить.

Я рискую исподтишка взглянуть на Чарли.

– Но я думаю, что он будет очень разочарован. Я вообще не уверена, что стану что-то писать.

– Почему?

– Здесь нечего выяснять, верно? Я проделала массу исследований, прежде чем приехать сюда, и все результаты совпали с тем, что нашел режиссер в девяносто девятом году – или не нашел. Эндрю Макнил – довольно распространенное имя на Гебридских островах. Но на Килмери никогда не был зарегистрирован ни один Эндрю Макнил: ни его рождение, ни брак, ни смерть. Ни один Эндрю Макнил не регистрировал здесь ни участок, ни торфоразработки, ни рыбацкое судно.

Чарли не отвечает. Он набирает в кулак горсть белого песка и пропускает его сквозь пальцы.

– И даже если я смогу написать свою историю о том, как приезжала сюда ребенком, вряд ли кто-то поможет мне заполнить пробелы, правда? – Снова смотрю на него. – Я имею в виду, вы ведь были в баре вчера вечером.

– Ну-у… – Чарли коротко вздыхает. – Люди болтают всякое, вот и всё. И, в общем-то, ничего нового в этом нет.

– Я не собираюсь писать ничего ужасного, Чарли. Если вы думаете именно так – если все так думают, – то я действительно не собираюсь этого делать. Мне просто нужно, чтобы кто-нибудь поговорил со мной.

Он вытягивает ноги, морщась.

– Знаешь, это место прекрасно только потому, что на его долю выпали века невзгод. Оно безлюдное и дикое только потому, что богачи, владевшие людьми так же, как и землей, поняли, что станут еще богаче, если заменят арендаторов овцами. И потому, что крутые материковые рыболовные хозяйства вымели из моря всё, кроме моллюсков, заставив уехать и тех, кто рыбачил здесь поколениями. Господи, даже туристы просто считают, что им нужно идеальное уединение, а потом, когда получают его, чаще всего жалуются. Я считаю, что через день эти новые археологи начнут ныть по поводу отсутствия вай-фая в домиках и цен на дизельное топливо на острове. – Он одаривает меня еще одной полуулыбкой. – Люди приезжают сюда, чтобы брать, Мэгги. Редко кто отдает. Так было всегда.

– Я здесь не для того, чтобы брать, – возражаю я. И это звучит удивительно искренне, учитывая, что это самая страшная ложь из всех, что я произнесла до сих пор.

Чарли устремляет на меня взгляд, долгий взгляд. Затем вздыхает и очень торжественно кивает.

– Малыш Лорн был сыном Алека и Фионы Макдональд.

– Боже… – Я вспоминаю бледное веснушчатое лицо Фионы, узкие и полные ярости глаза Алека.

– Алек – сволочь. Он всегда был сволочью – буровик, больше половины жизни проводит в море на нефтяных месторождениях компании «Бритиш петролеум» к западу от Шетландских островов, – но после смерти Лорна стал сволочью с оправданием. У него тёрки не с тобой. Практически со всеми.

– Значит, люди могут со мной поговорить?

Прибой усиливается. Чарли смотрит на горизонт как раз в тот момент, когда большая зеленая волна разбивается о береговую линию.

– Ты когда-нибудь видела корабль-призрак?

– Что?

– Они знамениты на этом побережье. Люди видят их постоянно. Потерянные рыболовные траулеры, омароловные суда, яхты… Старые пароходы, ходившие в Канаду…

Я смотрю на плоский горизонт, словно ожидая, что один из них вот-вот появится в поле зрения.

Чарли делает паузу, смотрит вниз на свои мозолистые ладони.

– С тридцати до сорока лет всякий раз, когда я шел на запад от деревни в сумерках или на рассвете, мне казалось, будто я вижу похоронную процессию, которая идет по Гробовой дороге рядом со мной и несет черный гроб. Всегда видел ее только краем глаза; стоило мне взглянуть прямо, и она исчезала. Иногда мне казалось, что я слышу их голоса, как шум ветра вокруг кайрна на вершине Бен-Уайвиса. Я настолько поверил в это, что совсем перестал ходить на запад. Решил, будто это означает, что когда-нибудь я не смогу вернуться на причал в Шелтерид-бэй; что когда-нибудь я стану еще одним мертвым рыбаком, еще одним именем на камне, под которым нет тела. – Он делает паузу, откашливается. – Почему-то я всегда знал, что этот черный гроб пуст.

Я слегка вздрагиваю и вспоминаю тот шум возле Блэкхауза прошлой ночью. То, какими странными выглядели эти мертвые птицы. Какими странными они казались.

– Ты знаешь, что такое тонкое место? – спрашивает Чарли.

– Нет.

– Это древнескандинавское и кельтское понятие. Языческое, а затем христианское. Тонкое место – это место, где, как говорят, расстояние между этим миром и другими мирами самое короткое, стены самые тонкие. – Он делает паузу, почесывая белую щетину на подбородке. – Кто-то сказал мне давным-давно, что тонкое место – это то, где расположенное по эту сторону встречается с находящимся по ту сторону. Где порядок встречается с хаосом. Некоторые считают, что тонкие места – это места, где можно узнать, сделать, увидеть то, что невозможно нигде больше.

– Призраки?

– Бокан. – Маклауд пожимает плечами. – Да.

И я думаю не столько о процессии на Гробовой дороге, сколько о маминых костлявых пальцах, сжимающих мою руку, о ее неизменном яростно-уверенном «я знаю, что ты можешь видеть тьму».

– Остров Килмери – тонкое место?

– Считается, что да.

Что, как я отмечаю, на самом деле нельзя назвать однозначным «да», несмотря на его истории о корабле-призраке и Гробовой дороге.

Мы оба смотрим на песок, море, небо, слушаем тишину, стоящую за шумом ветра и волн.

– Мама бы в это поверила, – наконец произношу я.

– Я помню твою маму, – кивает Чарли. – Она была хорошей женщиной.

Даже во время этого странного разговора я едва не начинаю смеяться над его словами. Как бы мама отнеслась к тому, что ее назвали хорошей женщиной?

– Вы с ней разговаривали?

– Разговаривал с вами обеими. Ты была похожа на непоседливый ураган. Маленькая кроха с черными кудряшками и ножками-палочками, которая не могла усидеть на месте больше минуты.

– Она недавно умерла, – выдавливаю я, наконец-то поддавшись желанию выговориться. – Рак кишечника.

И тут предо мной снова предстает усатый доктор Леннон, сжимающий мои руки между своими прохладными мясистыми ладонями, пока мама сидит, сгорбившись в кресле, и не желает смотреть ни на кого из нас. «Болезнь распространилась на легкие и мозг. Без лечения речь идет о нескольких месяцах, а может быть, и неделях».

– Ах, вот как… – Чарли закрывает глаза и качает головой. – Мне жаль это слышать, девочка.

Я киваю. Разжимаю кулаки. Выпрямляю позвоночник и плечи.

– Я действительно даю слово, что приехала сюда не для того, чтобы создавать проблемы, Чарли. – И хотя это не совсем ложь, но и не совсем правда. Я буду создавать проблемы. Если придется.

Когда Маклауд открывает глаза и поворачивается, чтобы посмотреть на меня, он делает это целеустремленно, как будто пришел к какому-то личному решению.

– Когда ты приехала сюда вместе с матерью, мы поступили с тобой нечестно. Ты была совсем маленькой и не заслуживала этого. И правильнее будет сказать тебе, в чем дело.

Мое сердце учащает бег; оно колотится так сильно, что это причиняет боль.

– Я знаю, в чем дело. Я рассказывала всем и каждому, что меня когда-то звали Эндрю Макнил и что кто-то на этом острове убил меня.

Чарли отводит взгляд в сторону и качает головой, и тогда в животе у меня начинает ворочаться что-то холодное, дрожащий темный ком беспокойства. Когда старик снова достает свою флягу и протягивает мне, я принимаю ее без возражений, пью и передаю обратно. Он делает куда более длинный глоток, чем раньше, после чего долго и шумно втягивает воздух и снова смотрит на меня.

– Мы солгали тебе. Вот в чем дело. Двадцать пять лет назад здесь действительно погиб человек. Он утонул. – Чарли смотрит поверх моего плеча на скалы. – Его звали Эндрю.

Глава 4

Конец сентября 1993 года

Роберт

«Все мы в чем-то виноваты», – всегда говорил мой отец. Но самый большой грех – это страх. И то, что мы никогда не смотрим ему в лицо. Разумеется, это был не его грех. Только мой. Этим утром солнце стоит высоко. Оно зажигает серебристо-белые искры на редких брызгах над волнами. С этой высоты океан кажется бесконечным, как небо. Голубой и спокойный. Но приближаются бури. Я угадываю их по брызгам, сдуваемым с гребней волн, и по белым гребням, катящимся к горизонту. По медленному, неуклонному исчезновению дневного света с небес, с каждым днем все более раннему. И ощущаю их в воздухе и на своей коже. Трепет. Дрожь давнего страха.

Сегодня на горизонте нет ни одной лодки, но я вижу «Единство», разукрашенное красными и белыми полосами, – оно возвращается на стоянку в Баг-Фасах. Кейлум тоже видит его и мчится вдоль береговой линии, вздымая воду, ветер подхватывает и уносит вдаль его заливистый смех. И что-то в моей груди сжимается от надежды.

Когда-то, много лет назад, я вот так же стоял на мысу и смотрел на тот же океан. Я был одинок, испуган и полон отчаяния. Но уже тогда поклялся, что вернусь снова. Я вернусь, несмотря на штормы. Несмотря на страх. Несмотря на отчаяние. У меня была надежда. Потому что я каким-то образом знал, что однажды все будет по-другому. Однажды я перестану бояться. Я вернусь. И все будет хорошо.

И вот я здесь.

В дни, когда я не уверен в себе, – когда задаюсь вопросом, зачем я вообще вернулся на острова, – прохожу по этому мысу до самых границ моей собственной арендованной земли и вспоминаю, как оно было в Абердине. Это мрачное здание без окон, полное шума и крови. Столешницы из нержавеющей стали и вонь рыбьих кишок, которую я никогда не мог смыть с себя, как ни старался. Чувство тяжести в груди (то удушье, которое я испытываю, глядя на океан, – это далеко не то же самое). И это не сравнится с тем чувством, которое я испытываю, когда иду по Ардхрейку, когда смотрю на землю, на свое стадо неподалеку или на пастбище за его пределами, на их черные гебридские шубы, выбеленные солнцем.

«Ни один мой сын никогда не станет фермером».

И возможно, это правда, потому что я не чувствую себя таковым. До сезона спаривания овец осталось меньше месяца, а я уже уверен, что все пройдет плохо, что я найду способ все испортить. Лето было влажным, а урожай ячменя и овса слишком мал – ни то ни другое не даст достаточно корма, чтобы продержаться до зимы. Слишком часто, когда собираю стадо, чтобы перевести его на другое пастбище, я смотрю на море. Слежу за высокими мачтовыми огнями рыболовных траулеров, выходящих из Сторноуэя и Порт-Ниша в розовых лучах рассвета, за силуэтами их радаров, мачт и надстроек на горизонте. Прислушиваюсь к скрежету и гудкам суденышек поменьше и поближе – из Баг-Фасах, А’Харнаха и Миавайга. Низкий гул их дизелей, высокие нетерпеливые крики чаек. Это звуки моей памяти, моего детства. Как и голос моего отца, низкий, тягучий и всегда сердитый.

– Папа! Папочка! Мамочка говорит, поторопись!

Щеки Кейлума пылают, когда он взбирается на утес. Он всегда был больше похож на Мэри, чем на меня, – светлокожий, маленький, с широкой и открытой улыбкой. Интересно, улыбался ли я когда-нибудь так же?

Мэри уже устроила пикник на пляже. Трай-Шарак лучше защищен от ветра, чем Трай-Вор на западе, но чаще всего узкие ветровые воронки закручивают песок в «вихри дьявола». Сегодня же все спокойно. Настолько, что, спускаясь на дюны, я чувствую, как внутри меня поселяется спокойствие. Давит на стены моего беспокойства.

– Садитесь, вы оба, – улыбается Мэри. – Я думала, мне придется съесть все это самой.

Она приготовила бутерброды и пироги, собрала пластиковые тарелки и стаканы. Она берет пиво из сумки-холодильника и передает его мне. Ее волосы распущены и развеваются, так как она знает, что мне это нравится. Мэри приложила гораздо больше усилий, чем я, и чувство вины заставляет меня улыбаться еще шире, когда я беру пиво и сажусь.

– Вы сегодня выглядите особенно великолепно, миссис Рид.

На мгновение она словно изумляется, а потом смеется, ее щеки становятся розовыми. Мэри никогда не хотела уезжать из Абердина. И никогда не хотела приезжать сюда. Она – жительница восточного побережья, говорит на шотландском, английском, немного на дорийском, но ни слова не знает по-гэльски.

А еще Мэри городская жительница. Иногда она говорит мне, что я привез ее на самый край света. И все же приехала без всяких сомнений.

– Кенни! Кенни! – кричит Кейлум и размахивает обеими руками вслед уходящему «Единству». Кейлум тоже не хочет быть фермером. Он хочет быть рыбаком. И от одной мысли об этом моя кровь закипает и холодеет одновременно.

«Ты взойдешь на это судно, мальчик». Темные грозовые брови и серые как море глаза. Смуглая кожа и обветренные, покрытые щетиной щеки. Я всегда видел отца во сне. Слышал его. Ощущал кислый жар его разочарования, удар его ремня или волосяного поводка от его перемета. В те ночи, когда я его не вижу, все равно просыпаюсь – в панике и со смутным чувством утраты, хотя это должно приносить только облегчение.

Но с борта судна ухмыляется и машет Кейлуму в ответ вовсе не хитрый ублюдок Кенни Кэмпбелл; он сейчас – лишь сгорбленный силуэт в рулевой рубке «Единства». Это другой шкипер судна, Чарли Маклауд. Всегда разговаривающий со всеми с легкой развязностью, с беспечной улыбкой, как будто за всю жизнь его ничто не беспокоило. А может, и не беспокоило; может, за его подмигиваниями, ухмылками и быстрым смехом вообще ничего не скрывается…

– Чарли! – кричит Кейлум. – Чарли!

Мэри тоже машет рукой.

– Иди сюда, Кейлум, – говорю я. – Сядь и съешь обед, над которым трудилась твоя мама.

– Всё в порядке, – заверяет Мэри, пока Кейлум идет назад, чтобы опуститься на песок.

«Единство» исчезает в тени мыса, и мы едим в комфортной тишине. Кейлум едва может спокойно сидеть и есть свои сэндвичи в предвкушении шоколадных яиц «Киндер-сюрприз», которые, как он знает, Мэри положила в корзину.

– Перестань вертеться, Кейлум.

Он замирает, а затем ухмыляется настолько широко, что весь пляж видит полный рот сыра и хлеба.

– Прости, папочка.

– Сегодня вечером в пабе будет еще одна встреча, – говорит Мэри.

– Ты шутишь?

– Боюсь, что нет. Фиона первым делом сказала мне об этом в магазине.

– Ради всего святого! Собрания по поводу чертовых собраний! Не то чтобы у большинства из нас не было по крайней мере дюжины других долбаных дел…

Мэри хмурит брови, бросив взгляд на Кейлума – хотя в ее глазах мелькает что-то непонятное, и я понимаю, что она думает об Абердине.

– Прости, Кейлум. Папа сказал плохое слово, которое никогда нельзя говорить. – Я бросаю взгляд на Мэри. – Опять.

– Плохой папа, – восклицает он с восторгом.

– Плохой папа, – соглашается Мэри, а потом улыбается и гладит меня по щеке прохладной тыльной стороной ладони. – Тебе нужно будет пойти туда.

– Да, я знаю.

Втыкаю свою пустую бутылку в песок. Когда мы только приехали полгода назад, я забыл об этом – о том, что все не просто в курсе чужих дел, но и активно участвуют в них. Да будет так. Я привез сюда Мэри и Кейлума, потому что они дали мне больше любви и покоя, чем я когда-либо знал. Или заслужил. И поэтому оно того сто́ит. Должно стоить.

Кейлум смеется, когда я протягиваю руку, чтобы схватить его, и вскрикивает, когда я перекидываю его через плечо и начинаю спринтерский бег к морю.

– Или… мы можем все вместе сбежать и доплыть до Канады!

Шелест песка под ногами и уколы битых ракушек неизменно напоминают мне о мами[10]10
  Мамочка (гэльск.). Пишется как Mamaidh.


[Закрыть]. О долгих днях, когда она брала меня с собой кататься на весельной лодке или ловить рыбу с камней и собирать мидии; о длинных приключенческих историях, которые она потом рассказывала мне у костра за кружкой дымящегося шоколада. «Ты мой хороший мальчик. Мой маленький воин». До того дня, когда умер мой отец. До того дня, когда он ушел в море и не вернулся.

Однажды, задолго до свадьбы, мы с Мэри накачались домашним джином и завели такой разговор, который можно вести только в пьяном виде и на заре любви. «Со сколькими людьми у тебя был секс? Сколько раз ты изменял? Какой самый ужасный поступок ты совершил?» И даже пьяный, даже давно переступив порог начала любви, – потому что, когда впервые увидел Мэри, я уже был обречен полюбить ее, еще до того, как она улыбнулась той открытой, легкой улыбкой, – я знал, что никогда не смогу сказать ей правду. Только не об этом. Я не смогу рассказать Мэри о самом ужасном поступке, который я когда-либо совершил, как и о настоящей причине моего возвращения сюда. О том, почему я притащил ее и Кейлума на край света. Я даже не рассказал ей о зиме – она понятия не имеет, что такое сезон штормов на этих островах. Такой темный, дикий и бесконечный, что она с трудом сможет вспомнить, что у нас вообще бывают такие дни, как сегодняшний. И почему я с нетерпением жду этих штормов, несмотря на то, что боюсь их. Несмотря на кошмары, хотя я всегда притворяюсь, будто вижу в них что-то другое.

Потому что смотреть в лицо своему страху – не значит говорить правду. Это значит не убегать. Не работать на рыбоперерабатывающем заводе в Абердине и не притворяться фермером, когда ты родился рыбаком. Это значит вернуться туда, где все началось. Туда, где все закончилось. Или настолько близко, насколько я могу выдержать. Только в ясный день я могу увидеть мыс Ардшиадар в десяти милях к северу или длинный, указующий перст Ардс-Эйниша за ним.

Но сегодня я благодарен не только за это. Сегодня я благодарен за свет, за чистый воздух. За то чувство, которое я испытываю, когда иду по земле; за зелень травы, коричневый и золотой цвет болот, пурпур вереска и розово-лиловые цветы бересклета. За огромное открытое небо и ветер, который нигде не ощущается и не пахнет одинаково. За запахи торфяного дыма, морских водорослей и дождя. За тишину. Все это похоже на Мэри. Как Кейлум. Я никогда не принадлежал другим местам, только этому.

И вот сегодня, несмотря на все это – ложь, секреты, вину, ужас и страх, – я счастлив. Мое сердце легко. Мой разум спокоен. Я здесь. И это того сто́ит. На этот раз все будет по-другому.