Текст книги "Камень Грёз"

И все же мир начал меняться. Наступила эпоха увядания, и мужество покинуло их. Горе поглощало их, одного за другим, и они уходили за серую грань мира. Они не брали с собой оружия, они даже не брали камней, которые ценили столь высоко, ибо такова была природа их таяния – они теряли интерес к памяти, к снам и оставляли камни висеть под дождем и лунным светом утешать тех, кто все еще был привязан к миру. Многие уходили с печалью, другие были потеряны и как будто ослепли, а кое-кто горько отрекался от былого, ибо гордость их была уязвлена.

Он чувствовал гнев такой силы, что от него содрогнулись бы холмы. «Лиэслиа», – прошептал камень Кирану, и он глубоко вдохнул, словно не дышал много лет, и взглянул вверх и вперед, заставляя образы проявиться из мглы, окутавшей мир, деревья и камни, потоки ветра и вод.

Киран проснулся на постели, дрожа и весь в поту, ибо сердце его билось слишком громко. Он уставился в мутные полосы света, прорезавшие комнату, стер пот с лица руками, которые оказались мозолистей и грубей, чем те, что были во сне; уронил их на тело, взмокшее и покрытое жесткими волосами, в котором сердце разрывало ребра. Тело тоже отличалось от того, что только что приснилось ему, – то было изящным и легким, с камнем, что лучился светом и жизнью, в сияющих доспехах и с серебряным мечом, которого боялись тени и все прочие враги Ши.

Лиэслиа, венчанный звездами князь Вина Ши – высоких, сиятельных воинов.

И сам Киран, грубый и земной, чья сила заключалась лишь в руках да смекалке.

Он задрожал, несмотря на покрывавший его пот, и слезы хлынули из его глаз. Он попытался снова заснуть и увидел во сне Арафель, солнечные лучи и серебро, и призрачных оленей, которые то исчезали в тени, то появлялись снова, – ибо это было ее пробуждение и его ночь. Ослепительно сияло бледное эльфийское солнце, и Арафель шла берегом Аргиада там, где он тает во мгле, превращаясь в ничто, так близко от него, что могла запросто прийти.

«Мой родич», – окликнула она Кирана. И это было так, словно она внезапно повернулась к нему лицом. Вздрогнув, он проснулся в темноте, снял камень и положил его вместе с цепью на стол у кроватной стойки рядом с лампадой. Он не хотел больше таких снов, которые мучили его тем, чем он был, и чем стал, и чем никогда уже не станет, которые рождали эльфийского принца в его сердце со всей печальной обреченностью его народа, с его леденящей любовью и еще более холодной гордостью. Они стали бы смертельными врагами при встрече – Киран знал это; значит, такой может стать и она, та, что была к нему так добра.

«Родич» – так она назвала его, но братом был ей Лиэслиа, чья холодная гордость желала снова жить, чей страшный меч убивал людей.

– Ужасный враг, – шепнула тень.

И издали Арафель закричала ему:

– Камень, Киран!

Ему снова снился сон. Он был нагим, и ветер разносил клочья его плоти. То был лес, подобный Элдвуду, и дикое существо бежало в нем, которым был он сам. Трещали ветви, черные сучья, и даже листья здесь были черными, как древние грехи; над ним нависало медное небо, где луна была подобна зловещему мертвому глазу.

– Ужасный, – повторила тень, и ветер пронесся сквозь чернильную листву.

За ним. Она охотилась за Кираном, и он не должен был глядеть на нее, ибо он был в ее владениях, а раз увидев истинное лицо врага, он сделал бы его реальным.

«Камень!» – принес ветер умоляющий голос.

Он дотянулся до него, напрягая все силы. Он прикоснулся пальцами к камню, и рука его засияла лунным огнем. Тени отступили, и Киран вышел из этого третьего, самого страшного, Элда. Он проходил мимо других созданий, кому повезло меньше, теней, что кричали и молили о помощи, которую он не мог им оказать. Одни стенали, взывая к милосердию эльфийского принца, другие шипели, изрыгая яд. И он не осмеливался ни смотреть, ни закрыть глаза.

И вот Киран снова оказался за каменными стенами, и голос Арафели упрекал его. А он дрожал в чужой постели, сжимая в ладони камень. Так он лежал, а в прорезях окна занимался тусклый день. Студеный ветер шевелил его волосы, и где-то вдали ворчал гром.

Он надел холодную серебряную цепь снова себе на шею и замер, сжимая камень обеими руками и дрожа в наплыве эльфийских воспоминаний – в том числе о старых распрях с госпожой теней. И мужество, казалось, вытекло из Кирана сквозь раны, оставленные псами в его душе. Он знал, что стал увечным, и это навсегда – хоть его увечье не видно другим, сам он не в силах будет позабыть об этом. И камень должен быть всегда при нем, чтоб охранять его, а власти в нем больше, чем в самом Киране. Руки, сжимающие дар Ши, оледенели, и согреть их было не так-то просто – они были смертными, а драгоценность хранила память о тех, кто не любил людей.

Наконец он шевельнулся, услышав, что замок ожил, почувствовав, как перекликаются голоса друг с другом, обычные голоса, возвращая Кирана к миру, который был теперь не совсем его. Он встал, стуча зубами, натянул штаны и подошел к окну, обняв себя руками. Сквозь прорези были видны грязный холм, край леса, мокрая листва и серое небо. Штурмующие ничем не давали о себе знать, если не считать того, что он уже видел накануне. Дождь моросил. Киран отвернулся в поисках рубахи и остальной одежды. Он спрятал камень за воротник и зашнуровал его, чтобы тот был не виден. Теперь он едва ли осмелится расстаться с этим даром… до конца своих дней.

XV. Об огне и железе

Дамы собрались в главном зале, чтобы приветствовать его – и Мередифь, и Бранвин со служанками; и два пажа остались, чтобы прислуживать им. Киран прошел между ними в надежде найти место у очага и получить кусок хлеба; но стол был накрыт, и он расслышал, как госпожа Мередифь велела принести кашу. Паж бросился, как мышь, исполнять поручение, в дверях столкнувшись со Скагой, который всем кивнул.

– Все тихо, – сообщил Скага.

Его сообщение не вызвало радости, и Киран тоже нахмурился, прикидывая, как скоро враг обрушится на них с удвоенной силой. Возможно, неприятели не хотели атаковать в дождь. А может, они замышляют что-нибудь другое – мелькнула мысль, ибо пустой желудок делал Кирана тревожным. Вдруг что-нибудь случилось с королем – какая-нибудь хитрость, заранее заготовленная ловушка? Король, Дру и его отец должны вот-вот подойти. Они должны сделать что-нибудь, дать о себе знать.

А может, они уже что-то предприняли и потерпели поражение, пока Киран спал в Элде, – вот эту мысль было не так-то просто отогнать. Им могла помешать засада в горловине долины. Разорение перед стенами Кер Велла было столь же опустошительным, как и при Дун-на-Хейвине, и он не мог решить, было ли войско неприятеля бо́льшим, чем они считали, и успел ли он объединиться с силами, бежавшими из Дун-на-Хейвина.

Он выбрал место, куда указала госпожа Мередифь, сидящая сейчас во главе стола, – справа от нее, а Бранвин села слева от матери. И Скага сел, и прочие, но много мест осталось пустовать – трапеза в замке во времена затяжной войны, когда его хозяина и юных воинов нет. Арфист, пришедший позже, тоже сел за стол; здесь были вдовствующая пожилая госпожа Бевин и Марна всего лишь двенадцати лет – робкое бледное дитя, молчащее в присутствии старших. И зал в Кер Донне невольно возник в памяти Кирана – лица родителей и смех слуг, и радостные шумные утра, он сам и суровый Донкад, вечно в каких-то дружеских пререканиях из-за мелочей. Но сегодня утром в том зале тоже стоит тишина.

– Ты плохо спал, – промолвила красавица Бранвин, сидевшая напротив. И на лице ее отразилось беспокойство.

– Я спал, – ответил он, напрягая плечи; но камень тяжелым грузом давил ему на сердце. И его ответ, похоже, не удовлетворил тех, кто недоуменно смотрел на него. – Я проделал слишком долгий путь сюда. И видимо, усталость поселилась во мне.

– Ты должен отдохнуть, – промолвила госпожа Мередифь. – Скага, не беспокой его сегодня.

– Он пусть отдыхает, – проворчал в ответ Скага. – Жаль только, что остальные к нам не торопятся.

Подали кашу. Киран начал есть – маленькие привычные движения, позволявшие ему молчать. В нем и вправду все занемело, он даже испугался на мгновение, что начнет проваливаться в иной мир – так далеко он был в своих мыслях. Какое смятение охватило бы всех, если бы он вдруг начал таять!

И в этой домашней обстановке Киран снова вспомнил о доме и друзьях. О предстоящих встречах с отцом и матерью, с Донкадом – теперь, когда он навеки скован эльфийским камнем, когда он знает все о прошлом, которое Кер Донн старался не вспоминать. Теперь он никогда уже не сможет спокойно смотреть на фермерские дозоры против волшебного народа, не чувствуя угрозы, нависающей над ним; никогда не сможет взирать на горные развалины над Кер Донном, не вспоминая, какими они были когда-то, до прихода человека; не сможет гулять по склонам, забыв об иных далях и зная, какие гнусные твари роятся под ними, никогда по-настоящему не исчезавшие с лица земли. Но хуже всего было снова встретиться с отцом и Донкадом, зная то, о чем они и не догадываются, что их связь с теми, кто таится, прозябая, в отрогах холмов, куда как ближе, чем они думают; и вглядываться в их лица, и гадать, всегда ли облик соответствует сути.

Гибельной Донкад назвал долину – но ему теперь придется жить бок о бок с врагом, преследующим любого человека, как тень, который забрал бы Кирана целиком, если бы тот расстался с камнем.

Затем Киран оглядел лица обитателей Кер Велла, которые вели ту же войну, что и он, только без защиты, даруемой камнем, – враг у них был общий. Вчера за стенами крепости Смерть охотилась за душами. «Разве не все мы ранены? – думал он. – И неужто я трус лишь оттого, что взор мой проклят видеть ее приближение?»

Камень горел на груди Кирана.

– Будь мудр, – донесся до него шепот. – О, будь мудр. Еще до того как она стала твоим врагом, она была моим врагом. Ей нужен кто-то из эльфийского рода. Меня она ждала долго… а сейчас идет за тобой. Твоя судьба иная, чем у них. Тебе угрожает большая опасность.

Он прикоснулся к камню, моля, чтобы шепот затих. «Я – человек», – повторял он снова и снова, ибо глаза застилала зеленая дымка, а голоса людей за столом долетали до него словно издали.

– Тебе плохо? – спросила госпожа Мередифь. – Господин Киран, все ли с тобой хорошо?

– Рана, – ответил он, почти не солгав, и добавил: – Старая.

– Дождь, – заметил Скага. – У меня есть кое-что, что успокоит твою боль. Мальчик, принеси мою фляжку с поста внизу.

– Все пройдет, – устыдившись, пробормотал Киран; но мальчик уже убежал, а дамы заговорили о травах, желая помочь ему. Потом он принял пару глотков снадобья и взял мази у Мередифи и служанок, а также добротную одежду и теплый плащ, вышитый мелкими стежками самой Мередифью. Их забота тронула его сердце и погрузила в еще бо́льшую печаль. Затем Киран в одиночестве ходил по стенам, глядя на лагерь врага и мечтая о том, чтобы ему нашлось применение. Мрачный дух царил в крепости – и от моросящего дождя и из-за непривычной тишины. Женщины и дети поднимались на стены, чтобы посмотреть: одни плакали при виде сожженных полей, а те, что помладше, просто взирали с изумлением и поскорее спускались вниз, ища тепла в лагере.

За рекой виднелись зеленые верхушки деревьев, а на гребне берега вздымались еще более высокие исполины, и небо над ними было чернее всего. И эти тучи окутывали сердце Кирана мраком, ибо они говорили о присутствии Смерти, о том, что замок осажден не одними лишь людьми. Ему пришло в голову, что он может навлечь опасность на других, что Смерть, охотившаяся за ним, может забрать других – тех, кто окажется рядом. И этот его враг может принести гибель Кер Веллу и его народу, которому он пришел помочь. Он все больше укреплялся в этой мысли, впадая все в более безысходное отчаяние.

– Возвращайся, – прошептал ему голос, обещая мир и покойные сны. – Ты выполнил свой долг в Кер Велле. Возвращайся.

– Господин, – промолвил чистый человеческий голос, и, обернувшись, Киран увидел Бранвин в плаще и капюшоне. На мгновение он смутился, но тут же пришел в себя и низко поклонился ей.

– Ты, кажется, печален, – промолвила она. – Там есть какое-нибудь движение?

Киран пожал плечами, взглянул через выступ стены и вновь повернулся к ней, к ее бледному лицу, обрамленному вышивкой накидки, к ее глазам, столь же изменчивым, как бегущие облака, которые отражали его собственные страхи, когда он колебался, и мужество, когда он был бесстрашен.

– Похоже, они не любят дождь, – заметил он. – А твой отец и мой отец, да и сам король скоро подойдут и покажут им кое-что еще, что им также не понравится.

– Все это длится уже так долго, – промолвила она.

– Теперь уже недолго, – ответил он с отчаянной надеждой.

Бранвин взглянула на него и перевела взгляд на поле, простиравшееся внизу, и так они стояли, черпая утешение друг в друге. Птицы опустились на камень… мокрые и взъерошенные; она принесла с собой корку хлеба и, разломив ее, стала крошить, провоцируя драку, хлопанье мокрых крыльев и удары клювами.

– Чаровница, – вздохнула Арафель у самого его сердца. – Они перестали быть самими собой; ее всегда забавляло это.

Но Киран не обратил внимания на голос, ибо взор его был прикован к Бранвин: он обнаруживал, как изящно ее лицо, как оно бледно в этот хмурый день, как удивительно светятся смелостью ее глаза и как это все заставляет его голову наполняться туманом.

Мальчик, промчавшись мимо, остановился неподалеку: беззвучно он указал им на поле и бросился дальше. С дурным предчувствием Киран обернулся и взглянул за стены, ибо там произошли перемены. Отделившись от неприятельского лагеря, к замку спешила группа всадников. Как только их заметили другие часовые, в Кер Велле началась суматоха. Киран взглянул на Бранвин и, увидев, как исказилось ее лицо, протянул руку, чтобы успокоить ее. Ее холодные пальцы сжались вокруг его ладони. Они стояли и смотрели, как приближается вражеский разъезд.

– Они хотят говорить, – промолвил Киран, подмечая малочисленность всадников. – Это не штурм.

Скага с грохотом взлетел по ступеням к зубцу стены и, перегнувшись через укрепление, мрачно уставился на приближающегося врага.

– Моя госпожа, – обратился он к Бранвин, взглянув на них обоих, – прошу тебя, уйди под прикрытие. Я не собираюсь вверять тебя случаю. И не хотел бы, чтобы тебя видели.

– Я останусь, – отозвалась Бранвин. – На мне плащ.

– Тогда хотя бы отойди от края, – попросил ее Скага и двинулся вдоль стены, отдавая распоряжения своим людям.

Враг подскакал уже совсем близко – группа всадников со знаменами, – в основном с красным боровом Ан Бега и черными стягами Кер Дава. Но через луку одного седла было перекинуто и другое знамя, волочившееся по земле, которое они подняли перед стенами и показали. И крик ярости сотряс стены Кер Велла, ибо это было зеленое знамя их собственного господина.

– Сдавайтесь! – закричал один из всадников Ан Бега, подъезжая под самые стены. – Ваш замок обречен; ваш господин убит, король разгромлен, и армия его бежала. Спасайтесь сами и спасайте жизни госпожи и ее дочери – мы не причиним им вреда. Скага! Где Скага?

– Здесь! – прорычал старый воин, склоняясь со стены. – Возьми обратно эту ложь! Вы солгали в этом и солжете в остальном, ибо всегда поступали так.

Пришпорив лошадь, к воротам подскакал второй всадник, держа на пике какой-то темный шар – голову с запекшимися в крови волосами и с обезображенным лицом. И он швырнул ее в ворота.

– Вот ваш господин! Предлагай свои условия, Скага! Когда вернемся, мы с вами говорить уже не станем.

Госпожа Бранвин напряглась, и рука ее обмякла в ладони Кирана, и, когда он прижал ее к себе, желая поддержать, она чуть не упала, повиснув на нем.

– Прочь! – заревел Скага. – Лжецы!

Кто-то из всадников натянул лук.

– Берегись! – закричал Киран, но Скага и сам все видел. Он метнулся в сторону, и стрела просвистела мимо, бесцельно улетев куда-то вдаль. В ответ со стен обрушился целый ливень стрел, и всадники не без потерь поскакали прочь, оставив валяться зеленое знамя в грязи и окровавленную голову у ворот Кер Велла.

– Все это ложь! – повернувшись закричал Киран, чтобы его слышали на стенах и во дворе внизу. – Ваш господин послал меня, чтоб я предупредил вас о подобных кознях – фальшивое знамя и изуродованное лицо какого-то бедняги – все это ложь!

Отчаяние сквозило в его призыве, быть может, потому, что сам он верил в него лишь наполовину. Весь замок словно окаменел – никто не шевелился, никто ни в чем не был уверен.

– Когда Ан Бег говорил правду? – загрохотал Скага. – Мы предпочтем послушать гонца короля, чем самые медоточивые их слова. Они знают, что у них осталась последняя надежда. Король выиграл сражение. Король идет сюда с нашим господином, Дру и господином Донна. Кто в этом сомневается?

– То был не мой отец! – откинув капюшон, громким и чистым голосом выкрикнула Бранвин. – Я видела и говорю вам – то не он!

Горстка людей приободрилась, а ее примеру последовали и остальные. Поднялся шум, воины замахали оружием и забряцали щитами, у кого они были.

– Пойдем в замок, – взмолился Киран и взял Бранвин за руку. – Поспешим, твоя матушка могла уже прослышать.

– Похороните голову, – содрогнувшись и зарыдав, распорядилась она, и Киран посмотрел на Скагу.

– Я прослежу за этим, – ответил тот и, велев своим людям смотреть в оба, направился к воротам. Киран укрыл краем своего плаща Бранвин и повел ее в башню, в свет факелов и тепло, чтобы самим сообщить Мередифи о происшедшем.

Но, отведя Бранвин к матери и дав ей полный отчет, Киран снова спустился во двор к Скаге.

– Он? – спросил он Скагу, улучив момент, когда их никто не слышал.

– Нет, – ответил Скага, – взор его был темен и суров. – Я знаю это по старому шраму, который был у моего господина; но они обезобразили его до неузнаваемости. Мы похоронили ее. Их ли то был человек или наш – мы не знаем. Скорее их, но к чему рисковать?

Киран ничего не сказал и отвернулся, не удивившись, ибо он сражался со сбродом Ан Бега не первый год, но его продолжало воротить от них. Он жаждал битвы с оружием в руках, чтобы достойно ответить этим людям. Но час еще не настал. Никто не нападал. Неприятель надеялся, что увиденное повергнет их в размышления.

Весь день стояла тишина. Киран сидел в зале, пытаясь дремать в те редкие минуты покоя между видениями кровавого поля и еще более страшным зрелищем гневного Элда, шелестящего за стенами. То и дело он просыпался в испуге и долго глядел на привычные домашние вещи – на каменную серость стен или на языки пламени в очаге, прислушиваясь к человеческой речи входящего и выходящего люда. Пришла и посидела с ним Бранвин – и он был благодарен за привнесенный ею мир.

– Киран, – время от времени доносился до него слабый зов, разрушая его спокойствие, но он старался не обращать на него внимания.

В ту ночь они вдвое увеличили число караульных, не веря уже ни во что; но в зале пылал очаг, и было уютно. К Кирану вернулся аппетит, и снова арфист исполнял им воинственные песни, вселяя в них мужество, и лишь камень мучил его – в ушах Кирана звучали другие мотивы, более медленные и нечеловеческой мелодичности, превращая звучавшие песни в угрюмый диссонанс. И слезы бежали по его щекам. Но арфист принимал их на свой счет и радовался, чувствуя себя польщенным. Киран же не осмеливался ничего сказать.

А дальше его ждали кровать и одиночество, и тьма, но хуже всего – тишина, в которой он слышал лишь внутренние отголоски, и нечем их было заглушить. Он постыдился просить еще света, как малое дитя, и все же пожалел, что не попросил, когда все легли и он остался один.

Киран не стал задувать лампаду, так подкрутив фитиль, чтоб он горел как можно дольше. В молчании он вел войну с камнем, с воспоминаниями, что не принадлежали ему, в которых не было ничего человеческого; они становились все явственнее и мощнее за долгие часы одиночества, так что даже пробуждение не ограждало от потока образов, который обрушивался на него.

Лиэслиа. Это было нечто большее, чем воспоминания. Киран впитывал саму природу того, кто лелеял эти сны так долго: гордость, не признававшую ничего из того, что он сам считал добрым и красивым, раскидывавшую перед ним такие эльфийские красоты, что на их фоне все бледнело и он ощущал печаль собственного мира. Он попытался снять камень при свете, но это оказалось еще страшнее, ибо тут же пришла ноющая боль – осознание того, что часть его пребывала в черном Элде. И тут же он почувствовал, что за ним следят, и ночь стала казаться мрачнее, а язычок пламени – тусклым и слабым. Он поспешно надел цепь себе на шею, дав камню лечь на своей груди, и боль растаяла… зато вернулись мучительные яркие видения.

Потом лампада погасла, и он остался лежать во тьме. В комнате царила мертвая тишина, и отгонять воспоминания ему было все труднее и труднее.

– Спи, – прошептала издали Арафель с жалостью в голосе. – Ах, Киран, спи.

– Я – человек, – ответил он ей шепотом. – Но перестану им быть, если отдамся камню.

И музыка пришла к нему – нежное пение, ласкавшее и наполнявшее невыразимой истомой, убаюкивая все его чувства. Он невольно заснул, и сны вползли в него, сны о гордом князе Лиэслиа, о его сжигающей гордыне, а иногда и бессердечии. Киран тосковал по солнцу, которое вернуло бы к действительности привычные, обычные вещи; и когда наконец солнце встало, он уронил голову на руки и заснул настоящим сном, окончив битву за свою душу.

Кто-то кричал. Он проснулся от медного воя тревоги, с улицы слышались крики, что готовится штурм. «К оружию!» – разносилось по коридорам Кер Велла и из дальних дворов. «К оружию и к бою!»

Страх поднял Кирана на ноги, страх и безумное облегчение, что наконец враг был не внутри него, но снаружи и уязвимый для оружия в человеческих руках. Он натянул одежду и бросился, как прочие воины замка, сначала в зал, в поисках Скаги – а затем вниз по лестнице в оружейную. Скага вооружался, с ним были и другие.

– Дайте мне оружие, – взмолился Киран, и Скага распорядился. Мальчики бросились измерять его, подыскивая доспехи по размеру. Звуки тревоги затихли. Все готовились к сражению. Оруженосцы вбегали и выбегали с колчанами стрел, и комната дымилась от разогреваемого масла. Его зашнуровали в кожи, и пажи со всех ног примчались со старой кольчугой. Киран нагнулся, и они просунули в нее его руки и голову; он выпрямился, и она впилась в его тело, пронзая ледяными иглами и ядом. «Нет», – услышал он настойчивый шепот, моливший его, но снова отринул его. «Нет», – бушевал его собственный разум, чувствуя, как просачивается яд в его тело, леденя и лишая сил. Слезы подступили к глазам Кирана, а во рту появился горький и резкий привкус железа. Мальчики зашнуровали его, и он встал; они пристегнули меч, и Скага в полном вооружении воззрился на него в изумлении, ибо видно было, что Киран ослаб и пот струился по его лицу, замерзая на ветру. Боль нарастала, вгрызаясь в его кости и мозг, лишая его чувств.

– Нет, – закричал он Арафели и – нет! – прошептал он и рухнул на колени. И сломленный болью, согнулся, теряя сознание. – Снимите, снимите это с меня.

– Помогите ему, – приказал Скага, в сомнениях метнулся туда и обратно и кинулся заниматься своим делом, ибо наступление уже кипело, как водопад, и крики раздавались все ближе, и луки свирепо завывали, посылая стрелы вперед.

Пажи расстегнули пояс и распустили шнуровку, и сняли с Кирана железо, пока он стоял на коленях, поверженный болью. Ему принесли вина и стали ухаживать, как за ранеными, которых уже начали приносить со стен.

– Занимайтесь ими! – вскричал Киран, сжимая зубы от вгрызавшейся в его чрево боли. И глаза его защипали слезы стыда, что он отвлекает внимание от тех, кто сейчас боролся со смертью. Дрожа и истекая потом, он поднялся на ноги и, шатаясь, двинулся вдоль стен. Он вышел во двор, чтобы хотя бы взять лук. Но, когда мальчик протянул ему колчан со стрелами, железная мука вновь охватила Кирана: колчан выпал из его руки, и стрелы рассыпались.

– Он не может, – кто-то сказал. – Мальчик, уведи его, отведи его в зал.

И Киран пошел, поддерживаемый пажом, спотыкаясь на лестнице от боли в костях. Мальчик и служанки уложили его у очага и принесли подушки под голову.

– Он ранен? – раздался полный боли и страдания за него голос Бранвин. Киран почувствовал прикосновение ее нежных рук. И нимб светлых волос, обрамлявших лицо, склонился над ним. Слезы боли и стыда замутили его взор.

– Никто не причинил ему вреда, – промолвил мальчик. – Я думаю, госпожа, он болен.

Ему принесли вина и трав, накрыли и согрели, пока он метался почти без чувств. Снаружи доносился лязг железа, воинственные кличи, а мальчики и служанки, снующие с поручениями, приносили известия, на чью сторону склоняется победа. Потом башня вздрогнула от удара, который обрушился на ворота, и жуткий треск заставил Кирана вскочить с тюфяка. С языка его готовы были вновь сорваться просьбы об оружии, но боль в костях твердила ему об ином. Прислонившись к дверям оружейной, он прислушивался к все более и более тревожным сообщениям, ибо один из створов ворот поддался под напором тарана, и сейчас его укрепляли бревнами как могли, поливая неприятеля дождем стрел со стен.

Штурм отхлынул. Киран сидел у очага, положив руку на камень, скрытый у него под одеждой, но тот молчал, откликаясь лишь болью. «Ей тоже больно», – подумал он, но раскаяние не охватило его. В зале не было никого, кроме Бранвин и госпожи Мередифь, которые изумленно взирали на него, когда им не надо было спешить к более тяжело раненным.

Весь день бушевала битва за ворота. Гибли люди. Временами Киран вставал и доходил до стены, но воины просили его вернуться в укрытие, а то, что он видел, не успокаивало его. Разбитые ворота еще держались, хотя петли их и покосились. Стрелы летали вверх и вниз со стены, и слышны были отчаянные предложения о вылазке, чтобы отогнать неприятеля от ворот, пока они не рухнули.

«Не делайте этого», – мысленно молил он Скагу, не в силах преодолеть ливень стрел, что окружал того на вершине ворот. И мудрый Скага распорядился обороняться, а не атаковать; масло лилось на осаждающих, охлаждая их пыл, но они развели костры перед воротами, и от масла огонь разгорался еще яростней, грозя пожрать ворота. К полудню сорвалась еще одна петля, и враг хлынул в ворота. Раненые, изможденные воины проходили мимо Кирана, укоряюще глядя на него залитыми кровью глазами. Женщины взбегали по лестницам, поднося стрелы, помогая раненым, а иные, взяв луки и укрывшись за плетеными щитами, посылали стрелы в гущу нападавших. Наконец Киран вышел, взял лук у раненого и попытался еще раз: одну стрелу он выпустил и заложил вторую… но слабость охватила его, и третья улетела мимо, а лук выпал из его рук на амбразуру. Мальчик подобрал лук, а Киран, охваченный стыдом, сел, приходя в себя, пока не отыскал силы вернуться в укрытие.

А мальчика принесли мертвым чуть погодя, ибо стрела пронзила его горло, и его место занял другой, еще более юный. Киран заплакал, увидев это, и отошел в угол, пытаясь скрыться ото всех.

С наступлением сумерек шум сражения утих, а вскоре и вовсе прекратился. Киран вернулся в зал согреться у очага и послушать разговоры слуг. Пришли женщины, усталые, с тенями под глазами, и заговорили о холодном ужине, к которому ни у кого не лежало сердце. Мужчины во дворе пытались укрепить ворота, и звук молотков отдавался в зале.

Пришел Скага, бледный и измученный раной от стрелы, пронзившей его руку. При виде его Киран отвернулся и уставился в угли очага. Дамы сели, и прислуга принесла хлеб, вино и холодное мясо.

Киран подошел к столу и тоже сел, глядя перед собой, не поднимая глаз ни на женщин, ни на сражавшегося весь день арфиста и уж менее всего на Скагу. Еда была подана, но никто не притронулся к ней.

– Это из-за его раны, – внезапно прервала молчание Бранвин. – Он болен.

– Он утверждает, что пробрался сквозь ряды неприятеля и взобрался на нашу стену, – ответил Скага. – Он дал нам добрый совет. Но кто он на самом деле? Откуда он прибежал? И кого мы приняли в то время, когда наши жизни зависят от закрытых ворот?

Киран поднял голову и встретился глазами со Скагой.

– Я из Кер Донна, – промолвил он. – Мы служим одному королю.

Скага ответил ему суровым взглядом, и никто не шелохнулся.

– Это все его рана, – повторила Бранвин, и Киран был благодарен ей за это.

– Мы не видели раны, – ответил Скага.

– Хотите? – спросил Киран, ибо у него не было недостатка в шрамах. Он изобразил на лице своем гнев, но на деле стыд пожирал его. – Можем пойти в оружейную, если хочешь. Можем обсудить это там, если такова будет твоя воля.

– Скага, – с укоризной обратилась Бранвин к старому воину, но госпожа Мередифь прикоснулась к руке дочери и без слов призвала ее к тишине. И Скага встал. И Киран поднялся на ноги, готовясь следовать за ним, но Скага кликнул пажа.

– Меч, – сказал Скага. И мальчик принес его от дверей. Киран стоял не шевелясь, чтобы не опозориться в глазах всех, кто смотрел сейчас на него. Бранвин вскочила на ноги, за ней поднялась госпожа Мередифь, и один за другим все повставали.

– Я хочу посмотреть, как ты будешь держать меч, – сказал Скага. – Мой сгодится. Он из доброго старого железа.

Киран ничего не сказал. Сердце екнуло у него, и камень загодя отозвался болью. Он взглянул в глаза старого воина и понял, что тот повидал больше на своем веку, чем остальные. Скага вынул меч из ножен и протянул ему; Киран взял обнаженное лезвие в руки, стараясь скрыть боль, отразившуюся на его лице. И не смог. Он протянул оружие обратно, чтобы не обесчестить его, уронив. Скага сурово принял меч. В зале застыла мертвая тишина.

– Нас обманули, – медленно выговорил Скага, и глубокий его голос был печален. – Ты принес нам сладкие слова. Но ваши дары никогда не бывают без расплаты.

Послышались всхлипывания. То была Бранвин, которая вдруг вырвалась из объятий матери и выбежала из зала. И это причинило Кирану боль не меньшую, чем железо.

– Я сказал вам правду, – промолвил он.

Ему никто не ответил.

– Король придет сюда, – продолжил Киран. – Я вам не враг.

– Мы слишком долго живем рядом со Старым лесом, – произнесла госпожа Мередифь. – Заклинаю, скажи мне правду. Жив ли мой господин?

– Клянусь тебе, госпожа, он дал мне кольцо со своей руки и был жив и здоров.

– А чем клянется ваш эльфийский люд?

У него не было ответа.

– Что будем делать с ним? – спросил Скага. – Госпожа? Железо удержит его. Но это будет жестоко.

Мередифь покачала головой.

– Возможно, он говорит правду. И в ней вся наша надежда, не так ли? Зачем нам лишние враги сейчас, когда своих достаточно? Пусть делает, что хочет, лишь приставь к нему охрану.