Текст книги "Талант марионетки"

Внезапное прикосновение заставило девушку вынырнуть из своих мыслей в реальность вагона метрополитена. Рука стоящего рядом мужчины оказалась на ее ягодицах, и даже сквозь ткань плаща Жюли почувствовала его липкое касание. Случайно ли он дотронулся до нее, девушка знать не хотела – она резко отшатнулась и пробралась к дверям через плотную массу пассажиров, расталкивая их локтями.

– Мадемуазель, куда же вы? – услышала она вслед, но не обернулась.

Едва вагон остановился, Жюли бросилась прочь, хотя до «Ле Пелетье», где она жила, оставалось еще два перегона. Она вышла на «Опере» и зашагала пешком к дому тетки. Дорога отняла у нее порядочно времени, на улице уже давно стемнело, а она все брела вдоль закрытых лавок и бистро, не желая прибавлять шаг. По сторонам Жюли тоже не глядела, потому что уже успела все тут хорошо изучить и больше не находила эту часть Парижа достойной внимания.

Впервые приехав в столицу, она направилась к единственному знакомому человеку – своей тетке Женевьев Верже, вдове офицера Верже, погибшего в недавней Великой войне. Как вдова, она жила вполне неплохо и могла позволить себе просторную двухкомнатную квартиру, а пенсия полностью удовлетворяла ее незатейливые потребности. Племяннице из Буржа она поначалу обрадовалась, но уже через неделю совместной жизни Жюли почувствовала, что ей тесно и душно в отведенном углу.

Вот и дом под номером сорок четыре на улице Лафайет, построенный в середине прошлого века по проекту барона Османа, такой же песочно-серый, как и остальные его собратья, с маленькими балконцами, выходящими на шумную улицу и защищенными ажурными чугунными ограждениями. Жюли с усилием потянула на себя тяжелую скрипучую дверь, прошла по широкому темному холлу мимо спящей консьержки и поднялась на четвертый этаж. Каблуки ее туфель при каждом шаге громко стучали о каменные ступени, и девушка боялась, что перебудит весь дом. Когда, с минуту провозившись в темноте с ключами, она наконец открыла дверь квартиры в надежде, что тетка уже спит, ее встретил мягко струящийся свет торшера. Женевьев и впрямь дремала в кресле, укрывшись пледом и уронив на колени вязание, но проснулась, едва заслышав шаги.

– Добрый вечер, Женевьев, – Жюли поцеловала ее в обе щеки и хотела быстро проскользнуть в спальню, но тетя придержала ее за рукав:

– Милая, неужели ты всегда теперь будешь так поздно приходить? Я так переживаю за тебя, ведь на парижских улицах небезопасно!

– Тетя, ты же знаешь, что я работаю в театре, – устало ответила девушка. Эту фразу ей приходилось повторять не раз и не два на дню, и Женевьев неизменно качала в ответ головой, поджимала губы и выдавала реплику вроде «Знаю я ваш театр» или «Твой театр до добра не доведет».

– Что же вы там до полуночи делаете? Я все не могу уснуть…

– Женевьев, лучше бы ты ложилась спать и не ждала меня!

Жюли прошла мимо тети в их общую спальню. Девушке поначалу казалось вполне логичным, чтобы Женевьев выделила ей спальное место в гостиной – для этого достаточно было освободить диван от кучи подушек и пледов. Однако тетя была непреклонна: в гостиной не должны спать, здесь она пьет чай и играет с подругами по четвергам в макао и вист. Ей не хочется видеть тут разбросанные чулки племянницы и ее пудру. Здесь царствовали воспоминания Женевьев. Могло создаться впечатление, что она была настолько старой, что помнила вторую империю, однако она родилась уже после Парижской Коммуны и только в прошлом году разменяла шестой десяток. Но, овдовев восемь лет назад, она в одночасье превратилась из хорошенькой женщины в старушку, которая вяжет в кресле, страдает от радикулита и болей в суставах, чувствует перемену погоды и ворчит по любому поводу.

В и без того тесной спальне для Жюли была поставлена за ширмой узкая скрипучая раскладушка и выделена пара ящиков теткиного комода. Большую часть своих вещей девушка все еще хранила в своем саквояже или же без стеснения оставляла их на полу. Она прошла за ширму, по дороге снимая серьги и браслеты и думая только о том, чтобы поскорее заснуть. День выдался тяжелым, как и предыдущий, и день до него, и вся эта неделя, – еще ни разу со времени приезда из Буржа она не спала столько, сколько хотела, не просыпалась сама после полудня и не принимала пенную ванну по нескольку часов кряду. Да и какая уж тут ванна – в теткином доме санузел находился на этаже в конце коридора, в квартире же имелась только раковина с холодной водой, а ежедневные омовения совершались на кухне в большой железной лохани.

– Что это за духи?

Жюли представила, как тетка принюхивается к воротнику ее плаща. Хотя их разделяла стена, она как наяву увидела недоверчивое выражение лица Женевьев. Точно с такой же интонацией она спросила, не курит ли племянница, учуяв третьего дня запах табака.

– Это «Мави» от Виваду.

– Сколько же они стоят! – ахнула Женевьев. – Скажи ты мне, что у тебя нет духов, я бы отдала тебе свои.

Жюли с нежностью вспомнила красный прямоугольный флакон, который прочно обосновался в ее сумочке, и едва сдержала смешок.

– Спасибо, Женевьев!

Тетка вернулась в спальню и села на краешек своей кровати, поглядывая на Жюли. Та переодевалась. Поначалу она пыталась делать это за ширмой, но Женевьев не считалась со скромностью своей квартирантки, и могла заглянуть к ней в любой момент, когда Жюли снимала платье, натягивала чулки или в неглиже листала журнал. Поняв, что бороться с этим невозможно, Жюли теперь безо всякого смущения ходила по спальне в одной комбинации, заставляя себя привыкать к оценивающим взглядам Женевьев. В конце концов, она актриса и каждый день стоит на сцене, а некоторые ее костюмы едва ли более целомудренны, чем белье.

– Может, займешься чем-нибудь другим? – спросила Женевьев, пока племянница стягивала чулки. – Девица ты красивая, вышла бы замуж, жила приличной жизнью.

– Я живу приличной жизнью, тетя. Я работаю.

«В отличие от тебя», – хотела она добавить, но прикусила язык. Женевьев даже во время войны ничем не помогала армии и не трудилась в тылу. Впрочем, Франция прекрасно обошлась и без нее.

– В театре? Что это за профессия такая, актриска. Конечно, ты пока молодая, глупая, хочешь небось второй Сарой Бернар стать… – Жюли раздраженно скинула чулки на пол и принялась воевать с крючками на комбинации. – А потом поздно будет. Думаешь, ты всегда красивой останешься? Лет через десять растолстеешь, морщины пойдут, сиськи отвиснут, и кому ты понадобишься?

– Тетя!

– А что тетя? Я неправильно говорю? Останешься без заработка, без мужа и детей – кому такая в жены-то сдастся?

– Женевьев, ты так говоришь, будто я в кабаре танцую или на площади Пигаль работаю, – огрызнулась девушка.

– А то есть разница! – Тетя махнула рукой и продолжила: – Раз уж ты в Париж приехала, пошла бы хоть на машинистку выучилась. Или телефонистку – хорошая же работа и для порядочной девушки подходит. Не придется полуголой по сцене бегать и ножками дрыгать.

– Женевьев, я уже все решила…

– Ну ты-то самая умная, конечно, – заворчала тетка. – А я за тебя каждый день переживаю: а вернется ли она сегодня? А не случится ли с ней что-нибудь? Сердце у меня за тебя болит, а ты не понимаешь.

– Тетя, не волнуйся, со мной все будет в порядке, – дежурно ответила Жюли. Она уже влезла в ночную рубашку – длинную, почти до самого пола, тяжелую и теплую, – и забралась с ногами на кровать, которая скрипела от каждого движения. Теперь она не видела теткиного лица, но, к несчастью, слышала каждое ее слово.

– Ты вот помнишь свою кузину Паулин? Хочешь ее историю повторить?

Имя кузины Паулин стало в семье нарицательным: иногда его произносили шепотом, иногда им грозили, иногда ругались, когда хотели найти более мягкий эвфемизм слову «потаскуха». Она приехала в Париж сразу после войны, сбежав от строгих родителей из Бургундии. Паулин бежала не одна – как и любая девушка семнадцати лет, она слушалась своего сердца и верила в любовь. Любовь объявилась случайно в виде безработного парня на пять лет старше Паулин, который предложил ей попытать счастья в столице. Они жили в маленькой комнате с еще несколькими молодыми людьми, чьих имен она не успела запомнить, и хоть Паулин все еще верила в любовь, она стала занимать ее мысли все меньше – в основном ей хотелось есть и не мерзнуть в постоянно продуваемой ветрами мансарде. Ее парень придумал отличный способ подзаработать немного денег, и, как бы эта идея ни претила Паулин, ей пришлось послушаться и лечь в постель с тем, кого он ей привел. И на следующий день. И через неделю. И снова, и снова, и снова… Что было потом, неизвестно. Вроде бы кто-то однажды видел Паулин стоящей на улице возле одного из борделей на площади Пигаль. Или же слышал о том, что кому-то рассказали, что Паулин… Впрочем, это неважно. В семье предпочитали не говорить о ней, словно забыв о ее существовании. К счастью, у ее родителей оставалось еще четверо детей, и исчезновение ленивой и ветреной дочери они восприняли чуть ли не с радостью. Иногда Жюли представляла себе свою кузину как старуху с черными пеньками зубов во рту и язвами на лице, хоть и понимала, что Паулин сейчас должна быть ненамного ее старше. Но чаще эта диккенсовская мораль действовала ей на нервы, и из чувства противоречия Жюли воображала себе, что Паулин вышла замуж за богатого и красивого мужчину, который увез ее в свой особняк на Елисейских Полях; что ее одевают в шелка, а каждое утро на завтрак подают клубнику с шампанским.

– Нет, тетя, не хочу. И не повторю. Уже поздно, может быть, мы наконец ляжем спать?

Жюли раздраженно дернула за шнурок, чтобы погасить торшер. В тишине, забравшись под одеяло и закрыв глаза, она еще долго слушала, как Женевьев ворочается и кряхтит в своей кровати. Наконец она угомонилась, и по комнате разнесся мерный храп. Жюли тихо встала и, стараясь не шуметь, босиком прошлепала на кухню. Не включая света, она приоткрыла окно, и в душную теткину квартиру ворвалась сентябрьская прохлада. Был уже второй час ночи, даже шумная Лафайет под окнами в это время замолкла, и девушка, опершись о подоконник, еще долго всматривалась в ночную темноту, пока совсем не продрогла, а глаза не стали закрываться сами собой.

* * *

Смех проститутки продолжал звенеть в ушах. Какой бы крохотной ни была ее роль, но уже покинув комнату для репетиций, Жюли не могла отделаться от смутного ощущения, что какая-то часть ее осталась там, в послевоенном Берлине. Она видела обшарпанные стены кабака, мужчин, бросавших на нее пренебрежительные и сальные взгляды, какими только и следует смотреть на падшую женщину, чувствовала под ногами уличную грязь и слышала вопли нетрезвых бунтарей в газетном квартале. Ее тело еще хранило память о развязных жестах и походке, а на языке вертелись обрывки текста «Барабанов в ночи».

Молодой режиссер Буше, совсем непохожий на серьезного и грозного мсье Дежардена (разве что с таким же блеском одержимости в глазах), каждый раз едва ли не сам играл на сцене вместе с каждым актером. После репетиции Жюли никак не могла смириться с мыслью, что резкие слова, которые она только что роняла на сцене, принадлежат не ей, а вложены в ее уста – и в уста героини – автором пьесы, каким-то совсем молодым, никому не известным немцем.

Он как труп – уже ничего не понимает. Он пережил сам себя.[4]4
  Здесь и далее: Бертольд Брехт, «Барабаны в ночи» (пер. Г. Ратгауза).


[Закрыть]

Главного героя, который возвращается из плена с обожженным, изуродованным лицом, исполнял сам Этьен Летурнье. Для Жюли оставалось загадкой, почему ведущий актер взялся участвовать в таком камерном и довольно странном спектакле, который игрался на малой сцене и едва ли приносил театру большой доход и популярность. Она уже знала, что все в театре считали постановку слишком тяжелой и удивлялись, что ее вообще включили в репертуар. Но куда больше Жюли будоражило предвкушение предстоящих репетиций вместе с Этьеном. Сегодня прогнали едва ли половину сцен, но пока без главного героя, тот был занят в более важном спектакле.

Роль Жюли была незначительна, но она гордилась хотя бы и такой – первой настоящей ролью в этом театре, – и ощущала себя мелким винтиком огромной машины. Странным образом это перекликалось с чувствами ее героини, битой жизнью и войной проституткой Августой. Впрочем, все они были только винтиками – и две проститутки, и официант из бара, и освобожденный пленный, и не дождавшаяся его возлюбленная… Все они были ничтожны, все опасно балансировали на краю пропасти, которая каждый миг грозила их поглотить. Всюду царила разруха, и даже воздух пропах опасностью и дымом. Жюли поймала себя на том, что снова и снова повторяет фразу из последнего акта, которая заворожила ее своим непривычным, резким ритмом.

Метро сегодня не пойдет, и трамвай не пойдет, и никакой транспорт не пойдет с утра до вечера. Сегодня везде тишина, на всех путях сегодня стоят поезда, и мы можем вволю погулять, до самого вечера, моя дорогая.

Она говорила, не понижая тона, но узкое темное пространство за сценой, где пролегал ее путь, превращал голос в едва слышный шепот из-за тяжелой глухой ткани задника. По ту сторону шла репетиция, однако сюда чудом не долетало почти ни звука, и даже ее шаги не были слышны.

В гримерной, залитой мягким желтым светом, было куда привычнее. Там почти никого не оказалось, лишь Николь пришивала тесьму к корсажу, притулившись в своем излюбленном углу и подобрав под себя ноги. Жюли наспех переоделась, но решила привести себя в порядок позже. Ей не терпелось хотя бы одним глазком взглянуть на репетицию нашумевшего спектакля «Цезарь и Клеопатра", пока он не закрылся.

Шла последняя сцена. Подмостки буквально ломились от многочисленных статистов, изображающих римскую толпу: городских бедняков и купцов, женщин в ярких одеяниях, стражников, окруживших гордого Цезаря. Но среди этой пестроты взгляд, как магнитом, притягивала тонкая фигура женщины в черном платье; единственным украшением ей служил большой золотой медальон на груди.

– А о Клеопатре не вспомнят при расставании?[5]5
  Здесь и далее: Б. Шоу, «Цезарь и Клеопатра» (пер. М. Богословской и С. Боброва).


[Закрыть] – произнесла Мадлен. Фраза зависла в воздухе и задрожала натянутой нитью. Александрийская толпа внимала своей царице – такой юной, гордой, но пугающе порывистой в своем негодовании.

Руфий полушутливо разъяснил Цезарю, почему убил верную служанку египетской царицы. Чтобы взглянуть на Клеопатру, император обернулся к залу чеканным, испещренным морщинами профилем – в его глазах была и непреклонность, и нежность, и искра смеха, который он едва сдерживал.

– Он пролил кровь слуги моей Фтататиты. Да падет ее кровь на голову твою, Цезарь, если ты оставишь это безнаказанным. – Слова Клеопатры исполнились горечи, но манера держаться с подлинным достоинством не оставляла ее.

– Пусть она падет на мою голову. Ибо ты поступил правильно, Руфий. – Цезарь казался спокойным и хладнокровным, каким может быть только умудренный годами правитель. Невозможно было поверить, что загримированный Этьен в два раза моложе своего персонажа. – Если бы ты облекся в мантию судьи и со всякими гнусными церемониями, взывая к богам, отдал бы эту женщину в руки наемного палача, чтобы тот казнил ее на глазах народа во имя справедливости, я бы теперь не мог без содрогания коснуться твоей руки. Но ты поступил естественно, ты просто заколол ее; и это не внушает мне отвращения.

– Нет? Ну разумеется, ведь это римлянин убил египтянку. Весь мир узнает теперь, как несправедлив и порочен Цезарь.

От голоса царицы все съежились, и лишь Цезарь остался поразительно невозмутимым. Несколько долгих секунд протянулись в гробовой тишине, не заполненной аплодисментами, – зрителей в зале не было.

– Хорошо, хорошо, – наконец донесся голос Дежардена. Он вскочил на сцену прямо из зала, и это послужило сигналом – рисунок, образованный на сцене, распался. Воины, служанки и полководцы превратились в актеров. Они похлопывали друг друга по плечам и спинам, улыбались и обменивались репликами относительно прогона. Большинство направились за кулисы, и театральные коридоры запестрели яркими экзотическими платьями женщин и доспехами римских солдат.

Но две фигуры – высокая мужская и хрупкая женская – остались стоять напротив оживленно жестикулирующего режиссера. Этьен непринужденно улыбался под слоем грима, в мгновение ока перестав быть стариком.

Мадлен опустила голову, рассматривая что-то у себя под ногами. Она покусывала губы и безотчетно разглаживала пальцами гладкий шелк узкого платья.

– …Ярость буквально разрывает ее, – увлеченно говорил Жером Дежарден, размахивая перед лицом растопыренными узловатыми пальцами. – Она ведь еще очень юна и дика, хотя и старается казаться умудренной царицей. Я считаю, ярость тут лишней быть просто не может.

Мадлен медленно подняла голову.

– Но все же Клеопатра повзрослела, – задумчиво ответила она. – Царица в ярости, но уже научилась сдерживать ее. Это не значит, что она ее не испытывает, – добавила Мадлен, спокойно глядя на режиссера своими дымчатыми глазами. – Но вполне способна сдержаться, ведь ее утешает мысль о мести.

– Да-да, месть… – Дежарден положил руку на плечо стоящего возле него Летурнье. Тот с легкой улыбкой на устах бросал взгляды то на актрису, то на режиссера. – Это эффектно, не спорю, но ведь раньше мы создавали напряжение в последней сцене именно за счет неудержимости Клеопатры, сметающей все на своем пути. – Он взмахнул рукой, демонстрируя эту неудержимость. Потом нахмурился и потер подбородок, глядя на Мадлен и мысленно взвешивая ее слова.

Вместо ответа Мадлен сделала несколько шагов назад, и ее кошачьи глаза остановились на Этьене.

– Он пролил кровь слуги моей Фтататиты, – почти шепотом произнесла она. Дежарден кивнул. – Да падет ее кровь на голову твою, Цезарь, если ты оставишь это безнаказанным.

– Пусть она падет на мою голову. – Актер подхватил свою реплику, не моргнув глазом. Пока он говорил, выражение лица Клеопатры изменилось: она хищно подобралась, крылья носа затрепетали, а глаза потемнели.

– Нет? Ну разумеется, ведь это римлянин убил египтянку. Весь мир узнает теперь, как несправедлив и порочен Цезарь.

Слова стекали с ее губ подобно яду – излюбленному оружию царицы. В звенящей тишине она еще несколько мгновений не отрывала от него гипнотического взгляда, обещая месть.

– Игра на контрастах всегда была вашей сильной стороной, – негромко, но веско произнес мягкий баритон, и в круг света шагнул высокий худощавый мужчина.

Этьен вздрогнул, а потом почтительно склонил голову в знак приветствия. Режиссер резко обернулся и тоже кивнул. Тонкие черты лица человека, так незаметно появившегося на сцене, говорили о благородном происхождении, а глубоко посаженные глаза – то ли карие, то ли зеленые – следили за каждым проницательно и немного насмешливо. Шейный платок цвета красного вина оттенял оливковую кожу и элегантную седину на висках директора.

– Жером, ты под впечатлением, не спорь! – Тиссеран усмехнулся, легко взмахнув тростью, от чего его слова обрели несколько легкомысленную окраску. – Мадлен – наша истинная Клеопатра. – Он галантно взял руку актрисы и коснулся губами ее пальцев. Та слегка склонила голову к плечу, не глядя на Тиссерана, но едва заметно улыбнувшись.

Дежарден вскинул обе руки вверх.

– Мсье Тиссеран, вы видите меня насквозь, – он скосил глаза на Мадлен. – Не в моих правилах расхваливать актеров, но мадам Ланжерар может поразить в самое сердце.

Губы актрисы тронула почти незаметная улыбка, однако она ничего не сказала.

– Тогда дайте же им обоим отдохнуть перед завтрашним закрытием, – повесив трость на сгиб локтя, директор легко сжал одной рукой плечо Летурнье, а другой похлопал по спине режиссера. – Знаете, когда я наблюдал за вами в последней сцене, мне вдруг пришло в голову, что вкрадчивый шепот может сказать куда больше, чем самый отчаянный крик. Особенно с вашими дивными интонациями. Как приятно, что и вам показалось так же. Уж не читаете ли вы мои мысли, Мадлен? – Он говорил не повышая голоса, но остальные разом замолкли и вслушивались в его слова, веско падающие в наступившей тишине.

– Едва ли… Но отчего-то мне подумалось то же, – Мадлен внимательно, почти испытующе, посмотрела на мсье Тиссерана. Тот ответил ей немигающим взглядом разноцветных глаз (левый – зеленый, правый – карий). Редко кому удавалось это рассмотреть: как правило, все отводили взор, когда господин директор глядел так пристально.

– Я украду у вас мадам Ланжерар, – он повернулся к Жерому и Этьену. – Совсем ненадолго. – Он предложил актрисе руку, и та положила пальцы на сгиб его локтя.

Они удалились, и Дежарден проводил их рассеянным взглядом. Никто не обратил внимания, что от противоположной стены отделилась сгорбленная фигурка в темно-синем изношенном платье и шаркающей походкой проследовала за директором и актрисой.

* * *

Последний мазок кисти, чтобы оживить дворец Клеопатры, – и облупившаяся прошлогодняя позолота вновь сияет под стать глазам египетской царицы. Картонный фон взмывает вверх, декорации сменяются одна другой, прячутся в боковом кармане, тасуются, как карты в колоде. Какая выпадет сегодня?

Жизнь на сцене за плотно сдвинутым занавесом кипит, люди, словно муравьи, снуют туда-сюда, торопятся, что-то кричат. Вот реквизитор пристально осматривает подновленные декорации, хмурит брови, замечая, что одна из пальм покосилась, но рабочий отодвигает ее на арьерсцену, куда не падает свет софитов, и он дает отмашку: готово! Осветитель примеряется к сцене, пристально изучает расстановку света в своем плане, поправляет рампу, вспоминает, что еще в прошлом мае было решено сместить один из прожекторов в конце четвертого действия, и красный луч теперь падает на мертвую Фтататиту. Рабочие перетаскивают из бутафорской тяжелую мебель поближе к кулисам, чтобы потом быстро сменить тронный зал на покои Клеопатры.

Сцена – маленькая часть той громадной машины под названием театр, что бесперебойно работает, прерываясь лишь на редкие часы сна. Но сейчас театр гудит, люди суетятся и бегают, чтобы на свет появилось детище – спектакль. Множество народу трудится над тем, чтобы зрители увидели еще одно чудо. В едином порыве взметается вверх игла швеи и молоток плотника, точно привязанные к невидимым ниточкам, – они дергаются без устали, как заведенные ключом куклы. Никто не может в полной мере представить, как работает этот гигантский механизм и чьей рукой он был запущен, кто дает ему силы, дует на шестеренки, чтобы те вращались, выводит актеров на сцену, вкладывает в их уста слова, а в игру – душу. Все идет само собой, как и должно быть.

Все предопределено заранее, с самого начала, с первого шага через порог театра и до последнего вздоха в нем. Актеры – лишь фигуры на шахматной доске, которыми правит рок театра. Они не простые пешки – нет, их ходы интереснее и замысловатее, и если некоторых жестокая игра сметает с доски, то другим суждено дойти до победного конца с гордо поднятой головой. Эти фигуры ценятся особо, их связывают с театром крепкие узы настоящей любви и разрушающей, сжигающей страсти, которой полны их души. Он заставляет их играть, как никогда прежде, пробуждает самые глубокие и потаенные чувства, выливающиеся на сцену в порыве экстатической одержимости. В тишине гримерной, отраженные от пустых сцен, их немые молитвы достигают самого сердца театра.

Я знаю, ты слышишь меня. Ты ведь никогда меня не оставишь? Не отпускай меня, возьми за руку и веди вперед, я так нуждаюсь в тебе! Освети мой путь, дай мне сил справиться… Ты веришь в меня и поверил еще тогда, когда остальные отвернулись. Здесь и сейчас я все сделаю для тебя. Я принадлежу тебе…

Нестройный гул голосов наполняет театр от подвалов до верхних галерей. Каждый из них будет услышан, желают их обладатели того или нет. Здесь нет тайн и секретов, как нет их и у шахматных фигур, – гроссмейстер знает любой изгиб, любую шероховатость каждой. Одна из них запуталась, потерялась, она больше не знает, что делает на доске, ей хочется бежать, но она только больше запутывается в связывающих ее нитках, как попавшая в паутину муха. Последний рывок – и будет решено, спасется она или погибнет во всепоглощающем театральном механизме. Одинокая фигура бредет по отвесному карнизу над сценой, кажущейся неправдоподобно маленькой с такой высоты. Она потерялась, заплутала и вот-вот оступится, запутается в своих нитях.

Отпусти меня, пожалуйста, отпусти! – слышны ее мольбы, но она знает лучше других, что отсюда не выбраться. На этот раз дернулась правильная ниточка, поставила ее на ноги, вернула в игру. Она свободна, но знает, что это лишь на время. Может быть, в следующий раз нить оборвется, и она полетит вниз.

Но вот шестеренки закрутились вновь, на верхних галереях зашуршали тросы, декорации ожили, фигуры на шахматной доске замерли в ожидании, когда властная рука поведет их в бой. Еще секунда и оркестр грянет вступительную мелодию, а робкий луч бледного софита коснется края сцены.

И занавес расступится.

* * *

Когда занавес опустился, в зале повисла гробовая тишина. Воздух застыл, как перед грозой, а потом взорвался громом аплодисментов, от которых звенело в ушах и раскачивались хрустальные подвески на люстре. В едином порыве поднялся партер, шурша шелком платьев, за ним подтянулись ложи и балкон, и крики «браво!» с задних рядов тонули в этом шуме.

– Элен, Элен, вы только посмотрите! – кричала одна дама средних лет другой, наклонившись к самому ее уху. – Ну разве тут можно узнать Летурнье?

– Воистину, моя дорогая Ольга, он на себя не похож! Можете ли вы поверить, что на самом деле он намного моложе? А как убедителен в роли Цезаря!..

Обе женщины оживленно жестикулировали и говорили на смеси русского и французского, едва ли понятной посторонним. Впрочем, посторонних в их ложе и не было. Та, что именовала себя Ольгой Долгоруковой, графиней, бежавшей из Петрограда в восемнадцатом году, поднесла к глазам театральный бинокль на длинной ручке и не отводила взгляда от Этьена Летурнье, пока занавес окончательно не скрыл его от зала.

– Ах! – вздохнула она. Ее пышная грудь поднималась и опускалась от тяжелого дыхания, и красное, расшитое стеклярусом платье колыхалось при каждом вздохе.

– Знаете, в Петрограде я намного реже бывала в театре, все же в Париже совершенно особенная атмосфера, – призналась Элен, крупная женщина неопределенного возраста с короткими напомаженными волосами, уложенными волной. – Такая свобода, такое новаторство!

– Вы ведь знаете, что я знакома с мсье Мишо?

Ольга поправляла меховую накидку и не торопилась покидать ложи. Покончив с ней, она достала помаду под цвет платья и принялась подкрашивать губы, пока они не приняли цвет наливного яблока.

– Мсье Мишо? – равнодушно переспросила Элен и одним движением обернула боа вокруг шеи. Даже если она понятия не имела, кто этот достойный господин, то не хотела показывать этого своей приятельнице.

– Конечно. Он работает в финансовой дирекции и очень рад иметь в друзьях представителей русской аристократии. Он сегодня пригласил меня на фуршет по случаю закрытия «Цезаря и Клеопатры»… Но я еще раздумываю, стоит ли идти. Я так устала!

– Но ведь он, должно быть, ждет вас и хочет увидеть. Вы должны туда отправиться! – настаивала Элен, чьи глаза горели под стать камням в ее серьгах. – А вдруг с вами захочет познакомиться кто-нибудь еще? Мсье Летурнье, например?

– Вы правы, Элен, мне не следует пренебрегать своими обязанностями. Знали бы вы, как это утомительно – вращаться в свете!

– Конечно же, я знаю, – закатила глаза Элен, которую последние пять лет называли Еленой Румянцевой. Она, конечно же, тоже была графиней и тоже спасалась от революции. – Как тогда, в Петрограде! Помните ли вы?..

Дамы неспешно собрали свои вещи, спрятали бинокли и, вооружившись веерами, как воины вооружаются щитами и пиками, вышли в фойе.

Яркий свет электрических ламп отражался в зеркалах и заливал зал, полный гостей. Большинство зрителей уже давно покинули театр, но среди оставшихся можно было встретить таких людей, как мсье Клементель, министр финансов, или мсье Робино, управляющий Банком Франции и главный покровитель Театра Семи Муз. Сюда явились все меценаты и ценители искусства, выказывавшие театру свое расположение. Театр же, в свою очередь, отблагодарил их не только ошеломляющим закрытием «Цезаря и Клеопатры», которое превзошло даже премьеру, но и роскошным фуршетом, устроенным в фойе на втором этаже. Вдоль зеркальных стен были расставлены длинные столы с закусками, фруктами и канапе; скульптуры из цветного льда и гирлянды цветов украшали зал, а шампанское от «Лоран-Перье» и «Госсе» текло рекой. Молодые официанты едва успевали лавировать между неторопливо перемещающимися парами и группками, разнося подносы с напитками. Бокалы исчезали мгновенно, гости веселели, и их смех звучал все громче.

Графиня Ольга подхватила фужер с розовым шампанским, залпом осушила его и вернула на поднос, пока официант еще не успел убежать.

– А вон и мсье Мишо! – громогласно воскликнула она, заприметив невысокую и немного сутулую фигуру секретаря.

Он выделялся среди собравшихся кислым выражением лица и попеременно бросал взгляд то на часы на стене, то на дверь директорского кабинета в глубине зала. Только когда мадам Долгорукова подергала его за рукав пиджака, он вздрогнул, обернулся и близоруко прищурился.

– Простите, мадам…

– Графиня Долгорукова, – обиженно произнесла высокая полная дама в жемчугах и со ртом таким алым, точно он кровоточил. – А это моя подруга, графиня Румянцева…

– Ах, я польщен, весьма польщен. – Он поспешно коснулся беленых ручек дам губами и вновь заозирался. – Прошу меня простить, что мне придется так спешно вас покинуть!

– Но разве вы не представите нас мсье Летурнье? – сурово осведомилась графиня Ольга, которая все еще придерживала край его пиджака.

– Да, обязательно! Непременно! Едва только он придет…

Пьер Мишо поправил съехавшие с переносицы очки и проворно высвободился из цепких рук графини. Он поискал взглядом финансового руководителя, Жана-Луи Мореля, и нашел его в самом углу зала беседующим с мсье Клементелем. Подле финансового управляющего скучала красавица-блондинка с зеленым пером в волосах и бокалом шардоне в руке. Она казалась дочкой полного лысеющего управляющего, но ведь дочек так не обнимают и так по-хозяйски не прижимают к себе. Пьер всегда завидовал своему начальнику, который примерно раз в год обзаводился новой девушкой – актрисой или танцовщицей, – всегда высокой, под стать ему, но несравненно более худой. Обычно это были блондинки (они приходились особенно по вкусу мсье Морелю), непременно стройные, но с мягкими округлыми формами. Жена мсье Мореля, почти не появляющаяся в театре, была маленькой темноволосой бретонкой с мелкими чертами лица, уже наполовину поседевшая. Ее фотография стояла на столе финансового управляющего рядом с фотографиями их детей, что не мешало ему регулярно запираться в кабинете с очередной красавицей-актрисой, велев Пьеру не беспокоить их в ближайшие полчаса.