Текст книги "Скажи, что будешь помнить"

Чувство вины обрушивается вдруг на меня.

– Мне следовало сказать вам насчет стажировки.

Мама поднимается, берет меня за подбородок и заставляет посмотреть ей в глаза.

– Я люблю тебя, и мне не нравится, что приходится быть с тобой резкой, но несколько следующих месяцев будут решающими для нас с твоим отцом. Мы нуждаемся в тебе. Я все больше склоняюсь к тому, что если бы мы с твоим отцом были так же откровенны с Генри, как сегодня с тобой, он остался бы членом нашей семьи. Генри совершил ужасные ошибки, и я не хочу, чтобы ты повторила их. Я знаю, что такое настоящая боль, и все, что говорю и делаю, имеет целью не дать тебе испытать ее.

– Генри счастлив, – шепчу я.

Мама смотрит на меня с невыразимой печалью.

– Генри сожалеет о сделанном им выборе, но слишком горд, чтобы признать, что нуждается в нашей помощи. Я начинаю думать, уж не пытается ли он настроить тебя против нас, чтобы оправдать собственные неудачи. Знаю, ты любишь его, и я никогда не скажу, чтобы ты держалась от него подальше, но прошу – будь осторожна. Не дай ему поссорить тебя с нами.

Вот это и называется перетягивание каната. Мама и папа с одной стороны, Генри – с другой. Я помню, как отдалился Генри перед отъездом. Он не бывал у нас. Постоянно злился. Был мрачен. Как будто в его тело вселился чужак, пришелец.

– И что же Генри натворил?

– Он не хотел, чтобы ты знала, а мы обещали не говорить. Рано или поздно он вернется, и мы хотим сдержать обещание. Просто прими это как урок и слушай нас. Генри не слушал и попал в неприятности. Ты думаешь, что знаешь, чего хочешь, но это не так. Поверь мне – ты не знаешь. Семнадцать – это такой юный возраст. Позволь нам принимать за тебя решения. Потом у тебя будет вся взрослая жизнь, чтобы поступать так, как ты пожелаешь. Но те решения, которые ты принимаешь сейчас, слишком важны, а их последствия, если ты ошибешься, могут быть слишком опасны.

Учитывая, сколько всего сделали для меня родители, сколько жертв они принесли, как настрадались в детстве, мне остается только слушаться. Мамины синяки, папина развалившаяся ферма, но тем не менее они оба выбрались из бедности на свет, к успеху.

Я киваю. Мама целует меня в щеку и уходит. У меня есть три минуты, после чего я выйду на публику и сделаю вид, что все хорошо, что последние минуты меня не сломали. Сосредоточиться. Мама говорит, что у меня это не получается, но я намерена доказать обратное. Несколько ближайших месяцев я буду идеальной. Я докажу им, как сильно меня заинтересовало программирование и что я умею сосредотачиваться. Покажу, что способна быть ответственной. Я сделаю все и даже больше.

А пока придется еще раз солгать.

Мир словно прячется за туманной дымкой. Я пересекаю комнату и достаю из сумки письмо. Оно сразу отправится в компанию, а значит, мой консультант не узнает ни о чем до осени, а папа лишится «крота».

Когда занятия возобновятся, рассказать родителям все же придется, но до того у меня есть три месяца, чтобы написать как можно больше. Надеюсь, это получится. А потом я так углублюсь в проект, что им останется только диву даваться, как это я сумела сбалансировать график так, чтобы успевать повсюду: участвовать в кампании, присутствовать на благотворительных мероприятиях и писать программу. И вот тогда им не останется ничего, как только подписать разрешение.

И к концу всего этого родители увидят, как я преуспела.

Хендрикс

– Стой здесь. – У Синтии, как выясняется, есть помощница-практикантка. Это студентка колледжа, и она указывает на меня так, словно я – шестилетний мальчонка с синдромом дефицита внимания. – На этом самом месте. Стой и жди, пока губернатор позовет тебя на сцену.

Перед сценой конференц-зала уже расположились в несколько рядов телевизионные камеры. За камерами и вокруг них какие-то люди. Среди собравшихся есть как те, кто планировал прийти и послушать губернатора, так и те, кто заглянул сюда, устав от изнуряющей жары снаружи. Есть и такие, кому просто интересно понаблюдать за всем этим цирком.

Всяк и каждый приходи. Посмотреть, как улыбается и лжет политикан. А потом увидишь бедолагу-парня, кающегося в преступлении, которого не совершал. Увидишь, как он при этом вытаскивает слона из задницы.

– На сцене губернатор поздоровается с тобой за руку, – инструктирует меня Синтия, не удосуживаясь даже оторваться от сотового. Эксла рядом нет, и ее сладкий голосок куда-то подевался. – Потом повернешься к микрофону. Листок с твоим текстом уже будет там. Зачитаешь его, я выберу репортеров, ты ответишь на вопросы и, когда закончишь, посмотри на меня. Я подам знак, когда тебе нужно сойти со сцены. Пойдешь в заднюю комнату и подождешь там, пока я тебя не отпущу.

Мое внимание цепляется за последние слова.

– Зачем мне идти в заднюю комнату?

– На тот случай, если какому-то репортеру захочется поговорить с тобой. Разговаривать будешь только с теми, с кем я разрешу. Если подойдет кто-то без моего согласия, направляй для начала ко мне и сразу же со мной связывайся. Понятно?

Вот и еще один замочек защелкнулся у меня на шее.

– Понятно.

В зале слышатся аплодисменты – какой-то мужчина в костюме медленно пробирается к сцене, по пути пожимая протянутые руки. Губернатор штата, Роберт Монро. Я вижу его впервые и чувствую себя немного странно, ведь именно предложенная им программа и дала мне шанс избежать худшего.

Губернатор с женой проходят мимо. На меня – ноль внимания, как будто такой, как я, не достоин и секунды их времени. Пара поднимается по ступенькам на сцену, где их уже ждут другие люди в костюмах.

– Телевизионщики и пресса ее обожают, – говорит Синтия.

– Кого? – Практикантка привстает на цыпочках, пытаясь окинуть взглядом толпу, которая уже переключилась на кого-то еще, следующего за губернаторской четой.

– Губернаторскую дочку.

Дочка. Я о ней слышал. Как, наверное, едва ли не все. Холидей говорит о ней постоянно. Какая красивая, с каким достоинством держится и всегда модно одета. Признаюсь, я особенно и не слушал. Мне сейчас не до чужой жизни.

Губернатор снова проходит мимо, мужественно погружается в толпу собравшихся, а когда выныривает, мое сердце останавливается. Рядом с Робертом Монро, держась за его руку, она. Светлые волосы и нагоняющие страх голубые глаза. Элль.

Мир уходит на второй план.

В эту минуту я готов задушить сестренку, если она знала, что Элль – дочь губернатора, и не сказала ни слова. Чтоб ее. Получается, я флиртовал с губернаторской дочкой. Тру ладонью щеку.

Человек, на которого я должен произвести впечатление, чтобы не попасть в тюрьму. Человек, который одним лишь словом, брошенным сотруднику службы пробации, может отправить меня за решетку. Этот человек – губернатор. А я флиртовал с его дочерью. Помог ей, а потом ей же отказал. Облажался по полной. Упустил удачу.

– Эллисон, – окликает ее какой-то репортер. Она поворачивает голову и улыбается. И все – газетчики, телевизионщики, зеваки – видят то же, что вижу я: образец чистой красоты.

Элль оглядывается, и в какой-то момент улыбка сменяется удивлением. Впрочем, она тут же возвращается. Милая улыбка на роскошных губах, но все-таки не та, из-за которой я почувствовал себя словно летящий на огонь мотылек. Тогда, когда я вызвал смех Элль, на ее лице расцвела улыбка, которая обожгла меня и навечно врезалась в память.

Отважная Элль. По крайней мере, проходя мимо, ей достает смелости вызывающе вскинуть бровь. Вроде как спрашивает, что я тут делаю. Я и сам вот уже год задаюсь тем же вопросом. Она поднимается по ступенькам на сцену, и внутри у меня все летит вниз.

Несколько секунд я был для нее героем. Хотел ли я помочь Элль? Да. Но и себе тоже. Потому что я самолюбив. И прежде чем объявлять миру, что я грабитель и злодей, мне нужно было удостовериться, что хотя бы кто-то видит во мне что-то хорошее.

И вот теперь у меня ничего нет.

Отец ведет Элль к центру сцены, и камеры нацеливаются на них, на нее. Она стоически держит улыбку. Рука свилась в изгибе отцовского локтя. Губернатор наклоняется, шепчет что-то, и… вот она, та самая улыбка! Улыбка, от которой вспыхивают и искрятся пугающие до дрожи голубые глаза.

Он накрывает ее руку своей, и она, привстав, целует его в щеку. Щелкают фотоаппараты, вспыхивает море сотовых, регистрирующих каждое мгновение. Бросив последний взгляд на аудиторию, Элль проскальзывает к задней части сцены, где стоит ее мать. Губернатор что-то говорит, но я не смотрю на него, я не спускаю глаз с нее, мысленно умоляя еще раз посмотреть в моем направлении.

Передо мной, закрывая Элль, встает Синтия.

– Готов?

В вены с шумом закачивается адреналин, я шарю глазами по сторонам, ищу выход. Вообще-то, клаустрофобией у нас страдает Доминик, но после возвращения домой ее, похоже, подхватил и я. Меня переполняет неодолимое желание вырваться отсюда, сбросить цепи, вдохнуть полной грудью. Но если Доминика удерживают стены, то меня – моя собственная жизнь. Она теснит, давит со всех сторон, и выхода нет.

Голос губернатора доносится из громкоговорителей – он зачитывает цифры статистики, доказывающие, что сбившимся с пути парням вроде меня сумеют помочь такие, как он. И дальше – о борьбе с порочной практикой «школа – тюрьма», о помощи несовершеннолетним, о втором шансе и чистом листе. Сердце стучит в ушах.

– Ты готов? – повторяет Синтия.

Я не готов, но все равно поднимаюсь по ступенькам на сцену.

Кто-то произносит мое имя, Хендрикс Пейдж Пирс, и в зале хлопают. С чего бы это? Не знаю. Та часть меня, та, что упивается наказанием, хочет проверить реакцию Элль, но я знаю, что увижу разочарование, и никуда не смотрю. Не все стоит испытывать на себе.

Добираюсь до микрофона, и там мы с губернатором обмениваемся рукопожатием. Получается так ловко и гладко, словно мы репетировали этот жест миллион раз. Он накрывает наши руки ладонью, будто ему требуется еще одно подтверждение, что все под контролем. Будто я могу чего-то не знать.

Губернатор наклоняется вперед:

– Представляю, сколько смелости для этого нужно. Слышал о тебе много хорошего. Говорят, ты – лидер. Вот почему мы выбрали тебя для выступления от имени таких же ребят, тех, кому мы намерены помочь.

Лидер. О ком он? О том парне, который нес рюкзаки тех, кто устал физически и обессилел эмоционально? О том, который отдал свои продукты, когда другие пожаловались, что проголодались? О том, кто сидел всю ночь у костра с младшими, которых все еще пугала темнота?

Если да, то это не лидер. Просто хороший старший брат. Губернатор отпускает меня, кивает в сторону микрофона, и вежливые аплодисменты прорывает фирменный, в два пальца, свист Доминика. Он где-то сзади. Рядом с ним Келлен. Заметив, что я смотрю на него, Доминик делает неприличный жест и ухмыляется как псих.

Семья со мной и не дает забыть об этом. Тугие узлы в животе распускаются, и я, осмелев, начинаю читать слова. Слова, не более того. Слова, которые ни к чему не относятся. Слова, которые ничего для меня не значат. Слова, которые ни для кого ничего не будут значить.

– Год назад я совершил ошибку. Ошибку, которая создала угрозу другим людям.

Слова вертятся вокруг преступления, но обходят ключевые детали: магазин, пистолет и украденные деньги.

– Я ступил на дурную дорожку, которая вела к другим, еще большим ошибкам. Ошибкам, которые нельзя, невозможно простить.

Да, я делал ошибки. Я шел по кривой дорожке. Живя у мамы, я сам стал как она. Слишком много думал о себе, воображал, что я близок к богу, хотя голова плыла в тумане. И вот что случается с теми, кто взлетает слишком высоко: они сгорают.

– После ареста я признался, что нарушил закон, и мне дали второй шанс.

Поднимаю голову, отыскиваю глазами Эксла, который стоит сзади, обнимая одной рукой Холидей. Сестра как будто сияет от гордости. Вообще-то, я не тот человек, которым стоит гордиться, но хочу им стать. Хочу быть братом, которого она заслуживает.

– Благодарю губернатора Монро за то, что выбрал меня для этой программы. Участвуя в ней, я узнал, как поверить в себя. Понял, кто я есть и кем был. Осознал, что способен на большее, чем мог себе представить.

Негромкие аплодисменты, и вперед выступает Синтия.

– Пожалуйста, несколько вопросов.

Рук поднимается не две, а больше, и Синтия указывает на какого-то мужчину. Он представляется репортером из Луисвилла.

– Вы можете рассказать, чему именно научились в походе? Что узнали о себе?

Я узнал, что могу быть один, хотя раньше терпеть не мог одиночества. Узнал, что голоса в голове, насмехавшиеся надо мной, когда я бывал нетрезв, не так плохи, как я думал. Что иногда к ним стоит прислушаться. Как в том случае, когда я помог Элль. Поступил достойно.

– Я научился выживать. Научился разводить костер, когда есть только прутики да кремень. Если кому-то понадобится огонь после апокалипсиса, обращайтесь ко мне.

Смех в зале. Бросаю взгляд на Синтию. Она одобрительно кивает. Остался один вопрос, и можно сваливать к чертям со сцены.

– Еще вопрос?

Снова взметаются руки, и, прежде чем Синтия успевает кивнуть, какой-то парень, стоящий рядом с камерой, кричит:

– В каком преступлении вас обвинили?

– Не отвечай, – шепчет Синтия и кивает его соседу.

– Пожалуйста, Чарльз, ваш вопрос.

– Это важно, – не унимается первый. – Откуда нам знать, может, его привлекли за переход улицы в неустановленном месте. Обещаниям губернатора хочется верить, и, может быть, программа действительно хороша, но кто докажет, что ее результаты не будут сфальсифицированы?

Я бросаю взгляд на Эксла и вижу, как напрягается его лицо. Мы оба чувствуем: вот она, волна цунами, уже грохочущая вдалеке, готовящаяся подняться и обрушиться на берег, чтобы уничтожить в том числе и меня.

– Что ты совершил? – снова кричит незнакомец.

Синтия поворачивается ко мне, и на ее лице вопрос. И что? Отвечу ли я и тем самым спасу губернаторскую программу?

Чистый лист. Второй шанс. Досье под замком. Какая чушь.

Эллисон

Это катастрофа. Как крушение поезда. Все смотрят, и надо что-то делать, но никто даже с места не трогается. Синтия хочет, чтобы он ответил на вопрос. Также ясно, что Дрикс отвечать не хочет. И я понимаю почему.

– Какая разница, что он сделал? – шепчу я с надеждой, что папа услышит, но между нами три человека.

Мама шикает на меня, а Шон, начальник папиного предвыборного штаба, посылает мне сердитый взгляд – заказным отправлением. Друг к другу мы питаем взаимное недоверие. Шон считает, что мне надлежит быть немой и хорошо выглядеть, но Дрикс помог мне, и молчать неправильно.

– Мам? – При звуке моего голоса у нее дергается голова. Говоря на сцене без напечатанного текста или телесуфлера, я совершаю нечто ужасное, равнозначное укусу новорожденного младенца. – Он не должен отвечать на этот вопрос.

– Поговорим об этом позже, – приглушенно бросает она.

Лидия, папина пресс-секретарша, подходит к микрофону с тем уверенным видом, принять который может лишь она одна. Лидия – умная и красивая афроамериканка, не раз говорившая мне, что мнение о человеке составляют еще до того, как он открывает рот, – по тому, как он входит в комнату.

В справедливости этих слов я убеждаюсь каждый раз, когда вижу ее. Одним своим появлением она внушает к себе уважение, и люди готовы дать его ей. Я завидую Лидии.

– Мистер О’Брайен, прошу вас подождать своей очереди и задать вопрос, когда вам предложат это сделать.

Я не раз видела Лидию за работой и знаю, что улыбка, отпущенная ею мистеру О’Брайену, репортеру-неудачнику, давно ненавидящему моего отца, рекомендует ему заткнуться. В задних рядах покашливают и посмеиваются, и Лидия объясняет, что Дриксу еще только семнадцать и что по закону информация о правонарушениях несовершеннолетних разглашению не подлежит.

Все правильно, все так и есть, и она говорит то, что и я хотела бы сказать, но на лицах слушателей другое. Они хотят знать, что натворил Дрикс, чтобы судить его самим. Прошлое не отпускает Дрикса, и это несправедливо, особенно сейчас, когда мой отец пытается создать для него будущее. Особенно сейчас, когда я знаю, что программа работает.

Лидия заканчивает, и тут мистер О’Брайен снова подает голос, перебивая ее на полуслове.

– Я видел их сегодня вместе, мистера Пирса и дочку губернатора.

Лидия замирает, и вся аудитория конференц-центра замирает тоже.

– Я к тому веду, – продолжает репортер, – что эта программа больше двух лет была главным приоритетом губернатора. На нее тратится немало денег налогоплательщиков, а между тем мы не знаем, как она работает. И вот первое свидетельство: я встречаю участника программы с дочерью губернатора на ярмарке. Может, этот парень ее дружок, которого губернатор попросил прочитать речь, чтобы мы все были довольны и счастливы. Если мистер Пирс не желает рассказать нам о своем подлинном прошлом, чтобы мы, пресса, удостоверили это и сами решили, насколько далеко он зашел, то откуда же нам знать, что программа дает нужный результат?

Синтия шепчет что-то Дриксу, и он едва заметно качает головой. Она просит его признаться. Он не хочет и не обязан это делать. А я начинаю злиться на себя за то, что подвела его после того, как он помог мне.

– Это правда, Элль? Ты была с ним на ярмарке? – шепотом спрашивает мама и одаряет таким взглядом, что мне хочется исчезнуть. Шон придвигается поближе, и отец смотрит на меня так, словно я каким-то образом предала его.

– Он спас меня. – Я качаю головой – получилось слишком драматично. – Дрикс помог мне. Меня преследовали какие-то ребята, и он вступился и помог.

– А что случилось с Эндрю? – продолжает допрос мама.

Переминаюсь с ноги на ногу:

– Я сбежала от него.

Мама закрывает глаза с таким видом, словно я только что призналась в похищении. Шон трет переносицу.

– Хендрикс Пирс демонстрировал склонность к насилию в отношении тех ребят?

– Нет. Только предложил побыть рядом, пока парни поймут намек, что им лучше уйти. Дрикс им слова не сказал.

– То есть он спас тебя.

– Точнее, помог, – поправляю я Шона.

Он смотрит мне в глаза и, похоже, дает молчаливое обещание наорать на меня потом.

– Нет, Элль, он спас тебя.

Хмурюсь непонимающе и уже собираюсь спросить, что он имеет в виду, но тут Шон хватает меня за руку и тащит вперед. Дрикс вскидывает голову и впервые с тех пор, как мы виделись раньше, смотрит прямо на меня.

– Извините, – говорит в микрофон Шон. – Я – Шон Джонсон, глава администрации губернатора Монро и крестный отец Эллисон.

Люди смотрят на него с интересом и любопытством. Мне его действия понятны. Несколькими словами он показал, что занимает определенное положение и уже в силу этого требует к себе уважения. Я? Я всего лишь симпатичная девушка рядом с ним.

– Обычно мы не позволяем людям вроде мистера О’Брайена вести себя подобным образом, но стараемся быть вежливыми. А взамен рассчитываем, что и он будет в дальнейшем вежлив по отношению к губернатору и его дочери.

Матери пронзают мистера О’Брайена убийственными взглядами, и я с ними согласна – репортер заслужил право пойти на завтрак к какому-нибудь Ти-Рексу.

– Во-вторых, мистер Пирс сознался в своем преступлении, понес наказание и вступил в губернаторскую программу. Он отдал долг обществу и извлек урок из сделанных ошибок. В доказательство дочь губернатора объяснит, что случилось сегодня в парке развлечений.

Шон наклоняет голову и смотрит на меня, давая понять, что если я облажаюсь, меня никогда больше не выпустят на публику.

Яркий свет больно бьет в глаза. Я плавлюсь под его жаркими лучами. Различить отдельные лица почти невозможно, как невозможно определить, сколько человек смотрят на меня из зала и в каком они настроении – благодушном, раздраженном или мятежном.

Во рту пересохло. Я сглатываю и кладу пальцы на стойку микрофона.

– Хендрикс Пирс помог мне сегодня.

Шон негромко откашливается.

– Спас меня. Я была на ярмарке, и два парня постарше начали приставать ко мне. Тогда Дрикс… так Хендрикс представился… вмешался и…

Вспышки со всех сторон… голоса… люди задают вопросы.

– Мы ответим на ваши вопросы, – снова говорит в микрофон Шон, – но не забывайте, что вы разговариваете с семнадцатилетней дочерью губернатора. Никакого неуважения в ее адрес я не допущу.

Шон указывает на кого-то в толпе, и незнакомая женщина спрашивает:

– Вы не встречались с мистером Пирсом раньше?

Я качаю головой. Шон жестом предлагает говорить в микрофон.

– Нет. Я была на ярмарке, играла, и он играл неподалеку, но закончил раньше, и мы разошлись. Я пошла дальше, потом появились те ребята. Они преследовали меня, и тогда Хендрикс спросил, нужна ли мне помощь. Я сказала, что да, нужна, и он предложил поговорить. Объяснил, что парни подумают, будто мы друзья, и в конце концов им это надоест и они отстанут. Хендрикс еще раз сыграл, а потом появился Эндрю.

– Эндрю? – спрашивает кто-то.

– Эндрю Мортон. – Не знаю почему, я начинаю нервничать, руки холодеют, и ладони делаются липкими от пота. Не могу избавиться от ощущения, что сказала что-то не то, что-то лишнее.

– А вы с Эндрю Мортоном друзья? – спрашивает кто-то еще, и мне становится не по себе. Совершенно случайно я упомянула имя внука самого могущественного сенатора США. Именно за место в Сенат и ведет кампанию мой отец. Шон уже готов поджарить меня заживо.

– Да. Мы дружим давно… я уже не помню, с каких пор. – Друзья, враги, сейчас это все пустые, не имеющие реального смысла, слова.

– А вы с Эндрю Мортоном планировали посетить фестиваль вместе? – интересуется еще один репортер.

– Да.

– У вас было свидание? – подает голос какая-то женщина.

Я невольно напрягаюсь:

– Что?

– У вас с Эндрю Мортоном романтические отношения?

Я застываю, как тот кролик, который замирает при малейшем звуке.

– По-моему, мы говорили о Хендриксе.

– Мистер Пирс и те ваши обидчики, они подрались?

Наконец-то вернулись к теме.

– Нет, он стремился избежать какого-либо столкновения.

Еще несколько вопросов, и я поднимаю руку. Чувство такое, будто здесь судят меня.

– Разве дело не в этом? Хендрикс прошел через папину программу, а когда ему представился первый шанс принять верное решение, он его принял. Мы были не знакомы, и он помог мне, не прибегая к насилию. Это, на мой взгляд, и есть успех.

Кто-то понимающе кивает, но я еще не закончила.

– Мистер О’Брайен, взрослые мужчины не преследуют семнадцатилетних девушек. Хотелось бы знать, почему вы не вмешались, когда те двое приставали ко мне. Если вы видели нас с Хендриксом вместе, то знаете, что случилось, и тогда вы поступили недостойно, потому что не помогли мне. Хендрикс помог, вы – нет.

Шон кладет руку мне на плечо и мягко, но решительно подталкивает в сторону. Судя по бушующему в глазах пламени, он уже определяет место в подвале, куда упрячет меня на следующие десять лет.

С легкостью, которой можно позавидовать, к микрофону подходит мой отец.

– Те, у кого есть еще вопросы к Эллисон, могут направить их моему пресс-секретарю. Как вы понимаете, день для моей дочери выдался напряженный, но мы все в высшей степени благодарны мистеру Пирсу. Мы обещали создать программу помощи для молодых людей штата, и вот теперь, на примере мистера Пирса, видим ее первые успехи и гордимся ими.

Он снова протягивает Дриксу руку. Вспышки, аплодисменты. Отец наклоняется к моему спасителю и говорит ему что-то. Не знаю, что именно, но по лицу Дрикса пробегает тень. Он сглатывает и едва заметно кивает.

Что-то случилось, и мне это не нравится. Я бы подошла к Дриксу, но Шон крепко держит меня за локоть и не отпускает, молча ругая за созданные проблемы.

Дрикс снова встает к микрофону и бросает бомбу, такую здоровенную, что земля содрогается у меня под ногами.

– Раз уж Эллисон набралась смелости объяснить, что сегодня случилось, я намерен сказать вам, в чем именно меня обвиняли…

Он продолжает, и теперь дрожит уже не только земля под ногами, но и весь мир. Потому что парень, оплативший в парке победу пятилетней малышки, парень, вступившийся за меня, когда никто другой этого не сделал, парень, сказавший, что не все представители сильного пола придурки, совершил ужасное, жестокое преступление. И теперь потрясен уже и мой мир.