Текст книги "Скажи, что будешь помнить"

Хендрикс

– Позволь убедиться, что я все правильно поняла. – Синтия наклоняется вперед, кладет локти на стол, и на лице у нее появляется то мечтательно-романтическое выражение, из-за которого и в беде оказаться недолго. На приманку мой брат пока что не ведется, но это только пока. Если Эксл спутается с женщиной, которая участвует в решении моего будущего, ничего хорошего мне это не сулит.

– Итак, ты берешь под опеку не только Хендрикса, но и младшую сестру?

Эксл сидит на складном стуле и, как только она подвигается к нему еще ближе, подтягивает ноги. Десять минут назад, когда мы пришли на пресс-конференцию, она представилась моим куратором. На ней короткое розовое платье, черные брюки и блейзер, и выглядит она отлично. Хотя до Элль ей далеко. Да и по части харизмы тоже недотягивает.

Губы сами по себе растягиваются в улыбке, когда я вспоминаю ее предложение отключить тех парней бейсбольной битой. У нее даже глаза вспыхнули. Мне тогда так захотелось это увидеть, что я даже отступил на шаг.

Должен признаться, девчонка нагнала на меня страху. Глаза у нее такие отчаянно голубые, что даже страшно становится. Глаза, заставляющие мое сердце биться как сумасшедшее. Глаза, которые как будто смотрят мне прямо под кожу, которые как будто видят каждое мое несовершенство, каждую трещинку, каждую тень. Глаза, которые напоминают, что я, оказывается, жив. Но и глаза, от которых хочется спрятаться.

Таких девушек – одна на миллион. Шансы встретить такую еще меньше. Еще одна «галочка» в списке потерь.

Синтия громко, слишком громко, смеется, и мы с братом коротко переглядываемся – что за черт? – потому что реплика Эксла насчет того, что он чувствует себя слишком молодым, чтобы быть отцом, забавной не была.

Я поправляю воротник – пятый раз после того, как надел белую рубашку, черные брюки со стрелками и галстук. В помещении жарко и душно, воротник сдавливает горло, и я чувствую, что задыхаюсь. В конференц-зале установлены кондиционеры, но и они не справляются с жаром тел тысячи собравшихся.

Мы сидим за столом возле центральной сцены. Когда мы с Экслом пришли, в зале отбивала чечетку группа детишек. Потом они ушли вместе с родителями, и теперь репортеры с фотокамерами готовятся к пресс-конференции. Чувство такое, будто время набирает ход, тогда как мой мозг понемногу тормозит.

– Да. – Эксл возвращается к прерванному разговору. – Холидей и Дрикса.

– Ты такой заботливый. – Синтия накручивает на палец черный локон. Она примерно одного возраста с Экслом, и я не знаю, стоит ли беспокоиться из-за того, насколько неопытной она выглядит для своей работы. Флиртовать со старшим братом подопечного… По-моему, этот пункт должен быть в верхней части того раздела служебного руководства, который называется «Этого Делать Нельзя». – Немногие в наше время посвящают так много времени своей семье.

С этим не поспоришь, но я все равно предпочел бы, чтобы она оставила нас в покое.

– А твоя подружка не возражает?

Эксл подается назад, и стул под ним скрипит.

– У меня ее нет.

– Не знала. Извини. – Сочувствия в ее голосе не слышно. Она записывает что-то в блокнот. – Я знаю, ты сказал, что на вашего отца рассчитывать не приходится. А как насчет матери Хендрикса?

– Они оба передали права на опекунство мне, – говорит Эксл.

– Знаю, но неужели они оба не у дел?

– По закону, да. – Я украдкой смотрю на брата. Ни об отце, ни о моей матери мы еще не говорили. О матери я не слышал с того времени, как оказался за решеткой. Скорее всего, заливает свои проблемы спиртным. Так было до того, как я переехал к ней, и так продолжалось, пока я жил у нее. С тех пор вряд ли что-то изменилось. А для отца мы – Эксл, Холидей и я – всегда были не больше, чем игрушками, о которых он вспоминал, когда ему становилось скучно и одиноко.

– По закону? – Синтия вскидывает бровь.

– С ними проблем не будет.

Ответ ее устраивает, и она обращается ко мне:

– Пройдемся еще разок по тому, что ты собираешься сказать?

Такого желания у меня и в первый раз не было.

– Нет.

Телефон у Синтии вибрирует. Она проверяет сообщение и с прищуром смотрит на меня.

– Ты скажешь то, что написано на том листке. Можешь просто зачитать. Заучивать наизусть необязательно, от тебя это и не требуется. Потом, у меня есть два репортера, которые согласились задать мои вопросы. Я подготовила и напечатала для тебя ответы. Вот их нужно выучить наизусть. Не хочу, чтобы ты отвечал по бумажке.

– И всех это устраивает? – хмурится Эксл.

Она равнодушно отмахивается:

– Мы не часто так поступаем, но с губернаторской программой все должно быть ясно и понятно. Хендриксу всего лишь семнадцать, и два репортера согласились не ставить его в неловкое положение и задать вопросы попроще. И, да, Эксл, не забудьте дать мне номер сотового брата.

– У меня нет сотового, – говорю я.

– Знаю. – Синтия поворачивается к Экслу и хлопает ресницами. – Дашь мне номер, как только у него появится телефон. Мне нужно быть на связи с Хендриксом, сообщать ему наши планы. А пока буду звонить тебе. И Хендрикс?

Телефон у Эксла гудит, и по его лицу пробегает тень.

– Что случилось? – негромко спрашиваю я. Синтия рядом, и она тоже слышит, но этот разговор ее не касается.

Эксл подталкивает телефон в мою сторону. Сообщение от Доминика: «Дружок Холидей объявился».

Фантастика. Вот уж кого не приглашали.

– Иди.

– Дрикс… – начинает Эксл, но я качаю головой.

– Иди. Я в порядке. – Моя сестра гораздо важнее того, что здесь происходит.

Синтия надувает недовольно губы и делает грустные глазки, когда Эксл прощается. Смотрит ему вслед, а потом, повернувшись ко мне, хихикает, хотя никто никакой шутки не отпустил. Выглядит это все неестественно и наигранно, так что мне немного не по себе. Барабаню пальцами по столу.

– Знаете, Маркус лучше бы подошел для вашего плана. Настоящий лидер. – Не знаю, зачем я это говорю, но что есть, то есть. Весь трудный прошлый год мы с Маркусом были лучшими друзьями.

Синтия смотрит на меня с интересом, как будто шокированная тем, что я в состоянии добавить к разговору что-то разумное.

– Кандидатур было две, ты и Маркус, но губернатор и его команда решили, что ты подходишь больше.

– Он был настоящим лидером.

– Ты тоже стал таким.

– Только потому, что он подтолкнул меня стать лучше.

Она задумчиво вертит сотовый в руке:

– Твоя домашняя жизнь, та, к которой ты вернулся, более стабильная. Вот почему мы считаем, что у тебя больше шансов успешно вернуться в общество. Это, конечно, не значит, что у Маркуса не получится, но его дорога к успеху тяжелее.

– А вы имеете право это мне говорить? – Я спрашиваю лишь для того, чтобы позлить ее, как она злит меня. – Не нарушаете конфиденциальность?

– Я не говорю тебе ничего такого, чего бы ты уже не знал.

Верно. Сдружились мы крепко, и руководители программы знали об этом и даже несколько раз высказывались на этот счет не самым лестным образом. Думаю о Маркусе и, как всегда, ощущаю непонятное беспокойство. После освобождения я о нем не слышал. Да, конечно, времени прошло немного, но учитывая, что прежде мы разговаривали каждый день, сейчас мне его не хватает.

– Так вот, я разговаривала с твоим психологом, и он сказал, что ты хотел бы участвовать в программе молодых исполнителей, учрежденной средней школой Хендерсона, занятия в которой стали бы частью твоей стратегии возвращения к нормальной жизни.

Как ни странно, появление дружка Холидей сыграло мне на руку: я никогда не говорил Экслу о своих планах участвовать в программе молодых исполнителей и даже не намекал, что вообще подумываю о поступлении в колледж. До ареста моя жизнь помещалась в промежуток от одного пьяного отупения к другому. Никакого будущего. Простое убивание времени. Следование велению эмоций.

– Ты ведь знаешь, что это частная школа?

Я киваю.

– Надеешься на стипендию?

Снова киваю.

– Руководители программы обещали помогать всем, чем только возможно, для достижения ваших будущих целей. Насколько мне известно, был разговор о содействии прохождению твоего заявления, но после большого обсуждения в офисе губернатора посчитали, что этот вариант не лучший. Отбор в программу исполнителей крайне жесткий, конкуренция на стипендиальные места чрезвычайно высока. Особенно среди тех, кто не окончил среднюю школу. Нашим вмешательством воспользовались бы критики «Второго шанса». Оно также подало бы неверный сигнал родителям и учащимся, по праву претендующим на эти места. Поэтому мы рекомендуем тебе действовать самостоятельно. Если получишь и место в программе, и стипендию, разве не приятно будет сознавать, что ты сделал все сам?

Синтия улыбается. Большие белые зубы и красная губная помада. На душе мрачнеет – а я-то, оказывается, надеялся. Действуй самостоятельно. Как будто так бывает. Интересно, они поспешат избавиться от меня, когда увидят мои низкие оценки или когда прочтут мое сочинение о том, что я делал на летних каникулах в центре содержания несовершеннолетних правонарушителей?

– Я согласился быть вашим идеальным мальчиком с картинки, а вы согласились организовать мне прослушивание. – Пройти прослушивание я могу и сам. Может, толку от меня и немного, но в музыке я хорош.

Сейчас моя средняя школа – лишь промежуточная ступень, после которой большинство рано или поздно оказываются в центре для несовершеннолетних правонарушителей. Если я хочу добиться в жизни чего-то большего, пора начинать шевелиться по-настоящему. До ареста единственным хорошим во мне была музыка. И теперь музыка не даст сорваться. Программа юных исполнителей – моя единственная надежда на резюме, которое позволит поступить в колледж.

– Я не просил вас куда-то меня проталкивать. Я только просил устроить мне прослушивание.

– Мы не можем, – резко бросает Синтия и на секунду закрывает глаза, а потом снова изображает притворное радушие и веселость. – И хотели бы помочь, но ты наш образец, реклама программы «Второй шанс». Будем надеяться, скоро весь штат узнает и о тебе, и об успехе губернаторской программы. Но мы не станем делать ничего такого, что вызвало бы критику. Именно поэтому офис губернатора не станет обращаться к кому-то с просьбой о любезности. Информация об этом мгновенно просочится в прессу, а для нас критически важно, как воспримут программу общественность и средства массовой информации. Жаль, но все будет так, как должно быть.

– Думаете, они допустят к прослушиванию несовершеннолетнего правонарушителя?

– Информация о несовершеннолетних правонарушителях у нас закрыта.

– Да, но мои документы будут говорить сами за себя. И как я объясню перерыв в учебе? Частью нашей договоренности было ваше обещание помочь нам всем с планами на будущее. Так что, если в этом цирке я – танцующая обезьянка, то на меня это не распространяется? Тогда в чем моя выгода от выступления здесь?

– Ты сам согласился представлять программу, и твое согласие было частью сделки. Сейчас ты предпочитаешь видеть это в негативном свете. Ты не знаешь и знать не можешь, что из всего этого выйдет, пока не поучаствуешь в программе. Старайся думать позитивно. Если веришь в хорошее, оно и случается.

Я порывисто поднимаюсь, и стул, скрипя, едет по полу.

– Открою вам секрет. В детстве я верил, что если надеяться и сильно хотеть, то и еда появится. Так вот, это не срабатывало. Так что я знаю, что из этого выйдет. У кого нет ничего, того и имеют.

Не лучший тон для разговора с куратором, но пусть уж так, чем обложить ее матерными ругательствами.

Мой психолог говорил так: не можешь справиться с эмоциями, выйди из ситуации. И вот я поворачиваюсь и иду к выходу.

– Далеко не уходи, – говорит мне вслед Синтия.

Ей беспокоиться не о чем. Поводок, на котором она меня держит, такой тугой, что дышать трудно, и такой короткий, что я сам удивляюсь, почему еще не распростерся на полу. По крайней мере, теперь я знаю, что и как, и понимаю, что снова оказался среди проигравших.

Эллисон

– Не смей больше тащить животных домой, – заявляет мама перед полным залом народа, и лишь огромным напряжением воли удается сдержаться и не показать, как я оскорблена и унижена ее публичными выговорами. Мы в конференц-зале, и часы отстукивают секунды до начала папиной пресс-конференции. – Пес, которого ты притащила вчера, перевернул вверх дном прачечную. Мало того что повсюду грязь, так он еще и рычал на меня. Как ты могла привести домой что-то опасное?

– На меня он не рычал.

– Он ужасен.

– Малыш потерялся. – Я слышу раздражение в собственном голосе. – Кто-то же должен был ему помочь!

– Кто-то, но не ты! Я говорю совершенно серьезно. Больше никаких животных. Мне надоело приходить домой и думать, не ждет ли меня за дверью какой-нибудь голодный зверь.

Накануне бедняжка свернулся рядом со мной. Я накормила его, вымыла в ванне, еще раз накормила, и он положил голову мне на колени и наконец закрыл глаза. Мне песик понравился с того самого момента, когда его темные, испуганные глазки посмотрели на меня.

– Ты, наверно, сама напугала его, открыв дверь в мою комнату. И без присмотра он оставался не больше трех минут.

– Элль. – Папа произносит мое имя так, словно ставит точку. Он уже выдал мне сотню запретов и наказов: не приносить домой животных, не пререкаться с мамой, не спорить. Делать, что сказано.

– Вы не оставите нас на несколько минут? – Папа обращается ко всем в зале. – Элль, можешь остаться. – Он очень редко просит меня выйти, поскольку родители предпочитают не выпускать меня из виду.

В зеркале встречаюсь взглядом с Эндрю и пытаюсь определить, не выдал ли он. Эндрю двадцать два года, он в нашем штате личность известная, и наши семьи хорошие друзья. Его дедушка – уходящий в отставку сенатор, человек, которого все любят и уважают. Сам Эндрю пользуется большой популярностью, и я понимаю почему. Он не просто шикарный блондин с зелеными глазами и накачанным телом, но и наследник огромного состояния.

Но отношения у нас с Эндрю сложные. Я не только «сестренка-в-нагрузку», но и в тринадцать лет призналась ему в вечной любви. Он рассмеялся, я расплакалась и с тех пор смущаюсь, теряюсь и краснею каждый раз, когда вижу любопытство в его глазах.

Сегодня мне удается выглядеть абсолютно равнодушной. Весь прошлый год Эндрю учился за границей, в Европе, и эта пауза помогла мне понять, что с его стороны было жестоко смеяться над чувствами тринадцатилетней девушки. В результате я без особенных трудностей и переживаний выкинула его из головы.

Направляясь ко мне, Эндрю самодовольно ухмыляется, и я опускаю глаза и делаю вид, что поправляю платье. Он кладет руку мне на талию и наклоняется. Еще два года назад мое сердце выскочило бы из груди от этого прикосновения и невероятной близости его губ к моим ушам, но сейчас я думаю только о том, что он… болван.

– Не беспокойся, – шепчет Эндрю, – я не сказал.

Мои глаза снова прыгают к зеркалу, а он шевелит бровями. Эндрю по-прежнему находит меня забавной.

– Я так полагаю, ты ждешь, что я поблагодарю тебя.

– Что за сарказм? Тебе же нравилось, когда я состоял при тебе нянькой.

Нянькой. Так бы и врезала. Заглядываю в зеркало, проверяю, заметили ли папа с мамой, что мы разговариваем, и вижу, что мама наблюдает за нами с умилением и восторгом. Если двинуть Эндрю коленом в пах, она вряд ли одобрит такое мое поведение.

– Я – девочка большая, – говорю едва слышно, глядя в пол, – и ты мне больше не нужен.

Он улыбается, сверкая идеальными белоснежными зубами.

– Год меня не было, но ты, наверное, совсем выросла.

– Наверное. И зовут меня теперь Элль.

Эндрю усмехается и убирает наконец руку.

– До свидания, Элль.

Поворачиваюсь. Проверяю, не задрался ли сарафан на спине слишком высоко. Он у меня красивый – фиолетовый, облегающий, сшитый из материала, в котором чувствуешь себя словно завернутым в мягкие перья. Вот только летнее, открытое платье не воспринимается всерьез. Оно воспринимается как что-то милое и симпатичное и означает веселье, а следовательно, мне опять придется улыбаться в камеру и молчать.

Мама по-прежнему за мной наблюдает. Ее светлые волосы зачесаны гладко назад и стянуты в узел на затылке. На ней белая блузка и голубая юбка-карандаш. Говорят, мы с ней похожи, но, за исключением цвета глаз и волос, мы совершенно разные. Она – уравновешенная, настоящая леди, сдержанная и невозмутимая, а я… я – другая.

– Ты красивая сегодня, – довольно улыбается мама.

– Спасибо, – машинально, едва заметив, отвечаю я.

Последние три года мама занимается мной: готовит к взрослой жизни, учит, как реагировать на ту или иную ситуацию, как держаться с разными людьми, репортерами, папиными критиками, нынешними и будущими избирателями. Что бы я сделала или не сделала – все так или иначе отражается на моих родителях.

Совершенство. Вот чего мир ожидает от каждого, кто оказывается наверху, и в особенности от наших лидеров. Абсолютно никакого давления.

Кстати, о том, что ошибок здесь не дозволяется, – в сумочке у меня бумага, на которой не хватает подписи родителей: разрешение на участие в финале отбора учеников для прохождения стажировки.

Успех, по крайней мере по мнению моих родителей в отношении меня, понятие эфемерное. У меня две левых ноги, чувство ритма и координация отсутствуют, а об изяществе и говорить не стоит. Я сообразительная, хорошо учусь в школе, но я не смогу отбарабанить по алфавиту столицы всех государств мира или назвать число «пи» с точностью до шести знаков после запятой. Быть дочерью двух необычных, исключительных людей и не иметь на своем счету сколь-либо заметных успехов в какой-либо области очень непросто. Многие из моих сверстников уже нашли себя и, видя назначенную им судьбой цель, спешат к ней, но мне еще только предстоит определиться с тем, кто я такая и кем мне суждено стать. Но практика должна это изменить – я предчувствую.

Делаю глубокий вдох и натягиваю отрепетированную улыбку. Уже собираюсь повернуться и завладеть их вниманием, но тут мама говорит:

– Элль, подойди и сядь. Нам нужно поговорить.

В моем плане ничего такого не предусмотрено, и тем не менее я сажусь за столик – в кругу семьи мне уютно и покойно.

Папа в строгой белой рубашке с развязанным галстуком. Официальную одежду он терпеть не может. В джинсах и футболке ему куда удобнее, но граждане не в восторге от политиков, одетых по-простому. Папа говорит, что когда работал врачом, пациенты тоже не приветствовали свободный стиль у медиков.

Что мне в нем нравится, так это то, как он смотрит на маму: словно стопроцентно влюбленный щенок, каким он был, когда они познакомились в колледже.

– Все в порядке? – спрашиваю я. До начала пресс-конференции остается минут десять. Не самое подходящее время для задушевных бесед. Папа и мама обмениваются теми особенными взглядами, которые заменяют часы разговоров. Я бы тоже хотела чего-то подобного, но избытком наивности не страдаю и прекрасно понимаю, что такого рода связь случается крайне редко.

– Элль. – Мама пододвигается ближе и кладет обе руки на стол. – Генри звонил сегодня твоему отцу.

Я вскидываю голову. Генри и папа не разговаривали два года. Может, холодная война сменилась наконец оттепелью?

– Это хорошо.

– Да, – не совсем уверенно отвечает мама, – это хорошо.

– Вы пригласили его побыть у нас? Знаю, он предпочитает оставаться у бабушки, но, может быть, если вы попросите, провести какое-то время с нами, Генри приедет домой.

По папиному лицу пробегает тень грусти.

– Я просил.

В животе у меня начинает вдруг перекатываться свинцовый шар. Мне так недостает Генри, да и папа с мамой тоже по нему скучают. После смерти родителей, оставшись один, он жил какое-то время с нами, и мы были с ним как брат с сестрой. Но два года назад папа и Генри ужасно поругались, и Генри ушел. Его комната осталась такой, какой была при нем, словно он просто вышел. Каждые две недели мы вытираем там пыль и пылесосим. Будто в обитаемом склепе.

Мама касается моей руки ухоженными пальцами с безупречным маникюром. Взгляд пробегает по моим ногтям, далеким после посещения аттракционов от идеального состояния. К счастью, она понимает, что мне нужна мать, а не советник по имиджу, и милосердно воздерживается от замечания.

– Он позвонил сам, и это уже позитивный знак.

Надеюсь, что так, потому что я уже устала разрываться между двумя берегами в большом океане. Мы с Генри разговариваем. Я разговариваю с папой и мамой. И только они трое не разговаривают друг с другом.

– Почему он звонил?

– Генри беспокоится за тебя, – отвечает папа. – Считает, что ты несчастна.

Отодвигаюсь от мамы. Генри – предатель.

– Я не несчастна.

– Да, вид у тебя счастливый, – с легкой иронией замечает папа.

Несколько недель назад я позвонила Генри после особенно неприятной благотворительной встречи, а потом, по причине усталости, может быть, и поплакалась кузену. Если бы я знала, что результатом минутной слабости станет вот этот разговор, никогда бы ему не звонила.

– Почему ты не сказала, что подала заявление на участие в Программе Моргана? – спрашивает папа.

Опускаю голову. Генри уже мертвец. Я сама его убью. О стажировке за пределами школы знал только он один. И он настучал на меня моим родителям.

– Это вам Генри сказал?

– Нет. Несколько месяцев назад, когда ты начала готовить заявление, нам позвонили из школы.

Сижу с открытым ртом.

– Так вы знали?

– Да. И мне сообщали из школы о каждом твоем шаге.

Если бы можно было спрятаться в кусочке сахара, я бы так и сделала.

– Почему вы мне не сказали, что знаете?

– А почему ты не сказала нам? – парирует мама.

Возразить нечего.

– Я не знала, доберусь я до финала или нет. – Чего я не хотела на самом деле, так это того, чтобы они узнали об очередной моей неудаче, если такое случится.

– Ты хотя бы представляешь, куда собираешься? – спрашивает мама.

– Во время этой стажировки мы будем учиться компьютерному программированию. Она начнется в колледже и продолжится четыре года. Я – финалистка, и это значит, что в последний год мне нужно будет создать какое-то приложение.

В программу одного из факультативных курсов в мой последний школьный год будет входить независимое создание такого приложения. Ожидается, что я начну работу уже летом. Я умолчала об этом, поскольку не была уверена, что мне удастся совместить разработку приложения с участием в кампании отца.

Мама поджимает губы. Что бы это могло значить?

– Компьютерное программирование? И когда только ты успела этим заинтересоваться?

Пожимаю плечами. Перейдя в старшую школу, я попала в класс, где каждую четверть предлагалось попробовать себя в новой профессии. Одним из предложений было программирование. Мне понравилось. А еще мне понравился театральный клуб и многое-многое другое, так что поначалу я и не задумывалась о чем-то конкретном, но…

– Всерьез я обратила внимание на программирование, когда в утренних школьных новостях увидела объявление о стажировке. Меня как будто встряхнуло, и я сказала себе: а почему бы нет?

– А почему бы нет, – повторяет мама медленно, будто слышит эти слова впервые.

– А почему бы и нет, – снова говорю и мысленно добавляю: «Почему не я?»

– Элль. – Мама трогает горло, ищет золотой медальон с фотографиями – моей и Генри. – Ты обещала помочь отцу с кампанией. Фактически мы платим тебе за помощь. Этим летом у тебя напряженный график публичных мероприятий. А потом еще благотворительные встречи и…

Отодвигаюсь еще дальше:

– Я могу это все успеть.

– Ты действительно полагаешь, что сумеешь завершить работу над приложением и у тебя еще останется время? – спрашивает папа.

– Да.

Он качает головой, как будто я объявила о намерении в одиночку совершить полет на Луну.

– Твой школьный консультант объяснил, что последняя ступень стажировки требует таких же усилий, как и работа по совместительству. И как ты намереваешься участвовать в кампании, которая требует разъездов, заниматься в школе так, чтобы оценки осенью не пошли вниз, и доводить до ума проект с приложением? Извини, но это невозможно.

Папа не в состоянии охватить взглядом всю картину. Заключительный этап стажировки состоит в том, чтобы создать приложение с нуля. На основе моей собственной идеи. И ответственность за приложение, от концепции до производства, тоже лежит на мне.

– Работа над приложением будет зачтена осенью как отдельный курс, и у меня для этого есть целое лето.

– Двадцать часов в неделю. Это минимум для работы над программой. Так сказал консультант. Вычти время работы в школе – на дом останется часов пятнадцать. Извини, но я не понимаю, как ты сможешь заниматься программой и выполнять обязательства, которые взяла на себя передо мной и мамой.

Уголки рта ползут вниз.

– То есть ты хочешь сказать, что подавать заявление на стажировку не следовало?

Мама катает медальон по золотой цепочке.

– Мы хотим сказать, что шесть месяцев – это все, на что тебя хватает. Ты начинаешь что-то новое, потом устаешь и в результате оставляешь, не закончив. Тебя увлекает погоня за новым и блестящим – это особенность твоей натуры.

– В этот раз все не так. – Да и не только в этот. Меня переполняет обида. Я опускаю голову. Дело не в том, что я устаю от того, за что берусь, чем увлекаюсь; дело в папе и маме, которые сразу же начинают ожидать от меня каких-то особенных, выдающихся результатов. И когда мне не удается стать звездой в новом деле, когда первые места достаются другим, это рассматривается как провал, едва ли не катастрофа.

– Элль. – Папа хочет, чтобы я посмотрела на него, а я не могу. Стол – единственное, глядя на что не возникает ощущения гибели всего мира. Если я посмотрю на папу, от моей гордости не останется вообще ничего, а вернуть уверенность в себе не так-то просто.

– Элль, – уже строже, приказным тоном повторяет папа. – У меня пресс-конференция. Если не хочешь присутствовать, я пойму, но мне нужно закончить этот разговор здесь и сейчас. Ты – моя дочь, я люблю тебя и буду горд, если ты выйдешь на сцену вместе со мной.

Я бросаю на него быстрый взгляд, потому что хочу, чтобы он гордился мною и хотел быть со мной рядом.

– Мы верим в тебя, – говорит он. – Но ты не до конца понимаешь, какую ответственность берешь на себя. Мы с твоей мамой это понимаем и знаем, чего может стоить успех.

Папа рос в бедной семье, жившей на государственное пособие. А вот у мамы все было наоборот, и она росла в роскоши, но ее отец был человеком эмоционально и физически жестоким. Жизнь не гладила их по головке, и им пришлось многое испытать и через многое пройти, чтобы выбраться из детства живыми.

– Мы все постигали на собственном опыте, и нам никто не помогал. Теперь мы с твоей матерью пытаемся поделиться с тобой теми преимуществами, которыми овладели сами. Мы пытаемся удержать тебя на более легкой дороге, дать тебе то, чего не было у нас. Доверяй решениям, которые мы принимаем ради тебя. К тому же я не знаю, как бы на меня смотрели, если бы ты победила, а потом отказалась от этой стажировки. В нашем штате эта компания – большая корпорация. В случае победы ты привлекла бы к себе внимание. Мы оба, ты и я, выглядели бы не лучшим образом, если бы ты не довела дело до конца, как уже случалось с тобой не раз.

Он и верит в меня, и не верит. Не знаю, как это получилось, но в ходе разговора с ним я и сама начинаю в себе сомневаться.

– Вот что я тебе скажу. – Лицо его светлеет, как будто меня не порвали только что на куски. – Давай отложим стажировку, переживем лето и, если твой интерес к программированию не угаснет и мы увидим перемены в твоем понимании ответственности, то разрешим тебе взять осенью курс программирования. Но и ты должна выложиться летом на сто процентов. Согласна?

Папа улыбается той особенной улыбкой, которую приберегает для меня и пускает в ход, когда гордится мной. Потом смотрит на часы, поднимается, целует меня в лоб и говорит, что дает мне еще несколько минут, чтобы собраться, прийти в себя и вместе с ним выйти на пресс-конференцию.

Дверь открывается и закрывается. Я снова упираюсь взглядом в стол. Он белый, с парой пятен от кофейных чашек и не демонстрирует намерений сокрушить мои мечты.

– Мы делаем это не для того, чтобы обидеть тебя. – Голос у мамы мягкий и заботливый. Если бы мы разговаривали дома, то лежали бы сейчас на моей кровати и она поглаживала бы мои волосы. Столь часто эта сцена разыгрывалась между нами, что я стала бы миллионершей, если бы получала по пенни за каждую. – Мы лишь хотим помочь тебе.

Я втягиваю воздух и медленно выдыхаю. Вот и хорошая новость – грудь уже болит меньше, а значит, рану, нанесенную этим разговором, удастся пережить.

– Большинство твоих сверстников уже определили для себя цель, – продолжает мама, а мне так хочется, чтобы она замолчала. Знают ли родители моих одноклассников, когда нужно остановиться? Понимают ли, что иногда «меньше» означает «больше»?

– Спорт, учебные дисциплины, хобби… Мы столь многое с тобой перепробовали: танцы, театральные кружки, игру на музыкальных инструментах. Мы дали тебе миллион возможностей найти себя, сосредоточиться на чем-то, но у тебя не получалось.

– Программирование – это совсем другое. Когда я занимаюсь им, у меня даже кровь бежит быстрее.

Мама собирает лежащие перед ней бумаги и кладет их в папку, но делает это так медленно, что становится ясно: она обдумывает, что еще сказать.

– Мы слышали это и раньше, и если бы не проявили настойчивости в вопросе твоей помощи с кампанией, ты заканчивала бы следующий год с рекомендацией, в которой говорилось бы, что ты безответственна и не способна сосредоточиться. Неужели ты действительно не понимаешь? Одна из причин твоего участия в кампании – наше желание дать тебе возможность показать себя деятельной, энергичной и целеустремленной. Занимая постоянное место в предвыборном штабе, ты формируешь образ решительной юной леди, готовой покорять мир, а не подростка, который понятия не имеет, чего хочет в жизни. Да, твой отец мог бы открывать для тебя любые двери, но мы желаем не этого. Разве ты не хочешь быть леди, которая сама открывает себе двери?

Я киваю, потому что никогда не хотела двигаться вперед с опорой на отца.

– Жизнь жестока. Сурова. Не печалься из-за того, что твои папа и мама стараются помочь тебе обойти стороной дороги, где тебя ждет боль. Ты хотя бы представляешь, как я хотела, чтобы у меня был родитель, который участвовал бы в моей жизни, поддерживал меня? Ты представляешь, как хотел бы твой отец иметь такие же возможности, как и у тебя? Мы стремимся помочь тебе, а не сделать больно.

Боль. Это они оба понимали. Моя мама имела все, о чем могла только желать, но ее отец был чудовищем, а папин отец умер очень рано. У папы была чудесная мать, но он лучше многих знал, что такое голод. Моя бабушка владела землей, но фермерство не всегда бывает прибыльным, а она упрямо отказывалась продавать землю.