Текст книги "Вдребезги"

– Ты такая молчаливая. Я рада, что они поселили тебя со мной. Ты не представляешь, как это утомительно – постоянно слушать, как кто-то говорит, – произнесла Луиза.

Она долгое время лежала молча, и я думала, что она спит.

– Ты знаешь, что я разговариваю с тобой? Я имею в виду – мысленно. Рассказываю тебе разные вещи, потому что, похоже, ты хороший слушатель. Но мне не хочется занимать все твои мысли. Если ты понимаешь, о чем я, – сказала она.

Она издала сонное «ммммм». Потом добавила:

– Я расскажу тебе свою историю от начала до конца. Ты славная, умеешь держать слово.

Cлавная, умеешь держать слово, славная, умеешь держать слово – детская песенка девчонки, которая наносит себе раны.

На занятиях в группе Каспер не любила, когда мы говорим «резать», или «порез», или «поджигать», «колоть». Она говорила, не важно, что вы делаете или как вы это делаете, это не имеет значения. Вы можете пить, кромсать куски, сидеть на метамфетамине, нюхать кокаин, поджигать, резать себя, втыкать острые предметы, оставлять глубокие порезы, выдирать ресницы или заниматься сексом до крови – это все одно и то же: причинять себе вред.

Каспер объясняла: если кто-то вас обижает, заставляет переживать, чувствовать себя униженной или грязной, следует прислушаться к голосу разума и осознать, что этот человек сволочь или психопат, заслуживающий расстрела или виселицы, и нужно держаться от него подальше. Вместо всего этого вы принимаете жестокость в свою душу и странным образом обвиняете и наказываете самих себя. Как только вы начинаете себя резать, жечь или заниматься сексом из-за того, что вам плохо и вы думаете, будто ничего не стоите, ваш организм таинственным образом выделяет это приятное дерьмо под названием эндорфины – вам так здорово, мир становится похож на сахарную вату на лучшей и самой красочной городской ярмарке в мире, только кровавый и полон заразы. Но самое печальное то, что однажды начав наносить себе вред, вы уже не воспринимаете себя никем, кроме гадкого уродца, потому что теперь все ваше тело – это поле битвы, покрытое рубцами и ожогами. Девушкам такое не к лицу, никто не полюбит вас такими, и потому все мы, каждая из нас попала в беду, внутри и снаружи. Постирать, прополоскать, и все по новой.

Я старалась следовать правилам. Старалась находиться там, где мне необходимо быть в назначенный час. Сидеть, изображая паиньку, даже если я все время молчала, потому что казалось, что в горле полно гвоздей. Я следовала правилам, потому что если бы я их нарушила, рисковала оказаться НА УЛИЦЕ.

Когда доктор Дули сказал мне, что двое парней подкинули рюкзак? Эти парни, полагаю, раз или два спасли меня. И когда он сказал, что они просили передать, что очень сожалеют? Я думала об этом.

Эван и Дамп. Сожалели ли они о том, что спасли меня от того мужчины в подземном переходе, который пытался ко мне приставать? Сожалели ли они о том, что когда в Миннесоту пришла очень холодная зима, мы не могли втроем жить у Проклятого Фрэнка? Я заболела. Продолжать жить в фургоне было невозможно. Эвану требовались наркотики. Дамп везде следовал за Эваном. Сожалели ли они о том, что я отказалась дать Проклятому Фрэнку то, что он желал? (То, что он требовал от всех девушек, которые хотели остаться в Сид Хаус.) Сожалели ли они о том, что не позволили мне умереть на чердаке в Сид Хаус?

Сожаления, сожаления, сожаления, сожаления, сожаления, сожаления, сожаления, сожаления…

Это слово я заглушила тоже, но оно продолжает возвращаться назад, разрастаясь, становясь сильнее и злее.

Луиза пропускала занятия в группе. Она разговаривала с Каспер по вечерам. Ей звонили поздно вечером, она прислонялась к стене в комнате отдыха, перебирала пальцами телефонный провод и изящно водила носком блестящей балетки по ковру. Луиза могла приходить и уходить, когда ей вздумается, ей не нужен был дневной пропуск.

– Хочу сказать тебе, ты ведь не такая, как мы, ты же понимаешь? Посмотри вокруг. Эти простыни, кровать, наши лекарства, врачи. Здесь все выглядит дорого. Ты меня слушаешь? – шептала Луиза из темноты.

Она перевернулась и облокотилась на руку, чтобы видеть мое лицо. Ее кровать скрипела. В полумраке ее глаза выглядели овальными и как будто подведенными снизу.

– Я просто хочу сказать, тебе нужно быть к этому готовой.

Но я позволила ее словам скользить по мне, они мягкие и теплые. Она отвернулась. Деньги, деньги. Я не хотела думать о том, откуда они берутся или не берутся.

Я просто хотела, чтобы она снова уснула и дала мне возможность съесть сандвич с индейкой, который я спрятала под кроватью.

Дверь со свистом распахнулась. Каспер проскользнула в комнату групповых занятий и села рядом с Сашей, которая улыбалась ей, как щенок. На Каспер были коричневые брюки и ее эльфийские сабо. Волосы соломенного цвета заправлены под красную бандану, напоминающую головную повязку. Серьги в форме луны, розовые румяна – она как чертова радуга.

Интересно, какой она была в старших классах. Наверняка прилежной, такой тип девчонок, прижимающих учебники к груди, всегда с красивыми причесанными волосами, закусывала губу, когда писала контрольную. Возможно, ее фото было в ежегодном альбоме выпускников, или она посещала математический кружок или дискуссионный клуб.

Но существовало еще что-то, нечто, находящееся под чистой наружностью Каспер, недоступное взгляду, словно затаенная боль, деликатная тайна или что-то в этом роде, иначе зачем она посвятила нам свою проклятую жизнь?

Она раздала бумагу и маркеры, и мы напряглись. Когда нам приходилось писать, мы знали, что занятие будет тяжелым. Она попросила положить маркеры и бумагу на пол, и мы сделали упражнение «аккордеон». Я не могла сосредоточиться. Смотрела на настенные часы; мне нужно было уйти раньше. Наконец мне должны снять повязки. При мысли об этом в животе все переворачивалось.

– Напишите, пожалуйста, что вы говорите себе перед тем, как нанести себе вред, – просила Каспер.

Блю тяжело и громко вздыхала, облизывала губы, напрягала голые ступни. Она никогда не надевала обувь. Три серебряных кольца поблескивали на пальцах ног. Когда мы сидели в кругу, она выглядела такой же юной, как все мы, но на близком расстоянии, за ужином или в комнате отдыха можно было увидеть глубокие морщины в уголках ее глаз. Я не рисовала уже целую вечность, практически никогда не ходила на творческие занятия, и когда я смотрела на Блю, очень страдала из-за отсутствия моих карандашей и угольных грифелей. Было в ней что-то такое, что мне хотелось запечатлеть на бумаге.

Сначала я ничего не писала, только сделала пару штрихов красным маркером, потом украдкой посмотрела на Блю, чтобы сделать набросок, еле заметный и нечеткий. Мне становилось хорошо от того, что пальцы держат маркер, вырисовывая то, как я вижу ее кошачьи глаза, полные губы. Мне было немного неудобно рисовать, прижимая бумагу к ногам, но я чувствовала, что пальцы помнят каждое движение. Как будто они ждали моего возвращения.

У Блю очень полные губы. Мои губы, пожалуй, тонкие. Эллис говорила: «Тебе нужно их выделять». Она держала пальцами мой подбородок и проводила холодной помадой по губам. Но это никогда не помогало. Помада никогда не смотрелась на мне. Я не находила, что у меня красивые губы, я просто видела девушку с помадой на губах.

Мои мысли закрутились в круговорот, когда я рисовала Блю. Я не хотела думать о происходящем вокруг, только не сейчас. Всплывали слова «сожаление» и «чердак», «подземный переход» и «мне больно».

Саша хлюпала носом. Фрэнси откашливалась.

Я написала: «ПРОЧЬ. УБЕРИТЕ ЭТО ПРОЧЬ. ЗАГЛУШИТЕ ЭТО». Я перечеркнула портрет Блю большим красным крестом, скомкала рисунок и запихнула его под себя.

Каспер, скрестив руки, вызвала Айсис и стала ждать, пока та прочтет то, что написала.

Айсис ковыряла в носу и краснела.

– Ладно, – произнесла она наконец. Она говорила очень тихо, почти шепотом. – Почему, черт возьми, ты не понимаешь? Я тебе сейчас покажу.

Айсис зажмурилась.

Фрэнси произнесла:

– Никого. Пустота. Всем наплевать.

И разорвала бумагу пополам.

Саша такая горячая от слез, она излучала странное тепло, и я немного отодвинула от нее свой стул. Я почувствовала на себе взгляд Блю.

Саша посмотрела вниз на свой лист бумаги и промямлила:

– Ты. Толстая задница. Черт тебя побери.

Со скоростью птичьего полета Блю пересекла круг и выхватила рисунок из-под меня. Она стояла посередине круга и смотрела на меня, вытаращив глаза.

Каспер бросила взгляд на нее и спокойно сказала:

– Блю.

Это было предупреждение.

Блю развернула комок бумаги, распрямляя его. Она всмотрелась в рисунок, и ее лицо медленно расплылось в улыбке.

– Это что, я? Классный рисунок, Молчаливая Сью. Мне нравится, что ты перечеркнула меня.

Блю показала рисунок остальным.

– Она меня стерла.

Потом она снова скомкала бумагу и бросила ее мне на колени. Я позволила ей упасть на пол. По пути на свое место Блю сказала Каспер:

– У нее лучше получилось это выразить. Это очень даже похоже на то, что происходит у меня в голове, когда я наношу себе повреждения. Сотрите меня.

Каспер повернулась к Саше, но прежде чем она начала говорить, Блю прервала ее:

– Вы знаете, это очень несправедливо, доктор.

Каспер взглянула на Блю.

– В чем несправедливость?

Мое лицо начало гореть. Я посмотрела на часы. Всего через несколько минут я могла встать и уйти, чтобы снять с себя этот панцирь.

– Ей никогда не надо ничего рассказывать. Нам всем приходится говорить, выворачивать наши чертовы кишки наизнанку, а она не проронила ни слова. Мы, может быть, комики, выступающие перед ней.

– Занятия в группе добровольные, Блю. Если кто-то не хочет говорить, он не обязан это делать. Чар…

– Молчаливая Сью, расскажи всем, что ты там написала, – попросила Блю. – Не хочешь? Хорошо, я расскажу. Она написала «Прочь. Прочь, заглушите это». Заглушить что, Сью? Выкладывай. Время пришло.

Проклятый Фрэнк носил массивные серебряные кольца, украшенные зловещими черепами. Он постоянно протирал их об рубашку, пока они не начинали безупречно сверкать. Его пальцы были покрыты пятнами и ожогами от зажигалок, и он вонзил их мне в шею, стаскивая меня с чердака. Эван и Дамп мяукали как котята у него за спиной, но они всего лишь мальчишки, которым нужны наркотики. На улице стоял мороз. В апреле выпал неожиданный снег, превратившийся в ледяную корку. В такую погоду лучше не выходить из дома: от снега с дождем незакрытое лицо промерзало и пальцы превращались в кости, покрытые жесткой кожей.

Когда Проклятый Фрэнк открыл дверь и впустил нас, мне уже тогда следовало понять, что он не позволит мне остаться там просто так. Эван и Дамп внесли меня, и тогда мне следовало внимательнее рассмотреть лица девушек, которые сидели на порванном диване. Все расплывалось перед глазами, я подумала, что они просто под кайфом – смотрят невидящим взглядом. Теперь уже я понимаю, что их глаза были мертвы. Я оцепенела, легкие словно наполнились цементом.

«Просто сделай это, – сказал Проклятый Фрэнк тем вечером, и мое дыхание исчезло, как только его пальцы сильно сжали меня. – Сделай это, как другие девчонки. Или я сам это сделаю».

Если какая-нибудь девушка попадала в Сид Хаус и хотела там остаться, то внизу было пустое помещение, ничего кроме матрасов. Фрэнк держал девушек в этой комнате. Мужчины приходили в дом, платили Фрэнку и потом заходили туда.

ПРОЧЬ. ЗАГЛУШИТЕ ЭТО. Моего отца. Мою мать. Мою тоску по Эллис. Мужика в подземном переходе, Проклятого Фрэнка, мужчин из комнаты внизу, людей с улицы, которые носят в себе слишком много монстров, голод, и печаль, и усталость, ощущение собственной никчемности, непривлекательности, недостаток любви – просто заглушите все это, я хочу уменьшаться и уменьшаться, пока не превращусь в пустое место.

Это было в моей голове там, на чердаке, когда я достала битое стекло из своей аптечки и начала кромсать себя на мелкие кусочки. И я бы резала и резала целую вечность, но в тот момент я хотела довести дело до конца, чтобы все навсегда закончилось. Я бы зашла дальше, чем Эллис. Не испортила бы все, как она: я бы умерла, а не повисла бы где-то между жизнью и смертью, как получилось у Эллис.

В тот раз я делала все, чтобы умереть.

Но я жива.

В голове звучала музыка, взгляд затуманивался. Я с трудом различала очертания Блю, ее елейное выражение лица и испорченные зубы, но по мере того, как я приближалась к ней, начинала ощущать вкус того, как я буду долбить это лицо, пока не вытолкну в коридор. Странное дело – мое тело одновременно становилось тяжелым и невесомым и небольшая часть меня парила в воздухе и улетала прочь. Каспер называет это временной потерей контроля над сознанием – но я продолжала идти, пошатываясь, по направлению к Блю, даже когда она нервно засмеялась и произнесла:

– Ударь меня.

И встала наготове.

Джен С. поднялась.

– Пожалуйста, прекратите, – попросила она.

Раньше, когда я жила на улице, я называла это «чувством улицы». Словно электрический провод туго натягивается и проходит сквозь тело. Это означало, что я могла сжать кулаки и готова была сражаться с двумя пожилыми женщинами за забытый спальный мешок у реки. Это означало, что я могла сделать многое, чтобы пережить ночь и провести следующий день в бесконечном хождении по улицам.

Голос Каспер ровный и чистый.

– Чарли, еще одна потасовка, и я не смогу тебе помочь.

Я внезапно остановилась. Чарли. Чарли Дэвис. «Шарлотта, – сказал тогда Эван, и я видела его глаза, пьяные и блестящие, пятна моей крови на его щеке тем вечером на чердаке. – Какое красивое имя». Он целовал меня в голову снова и снова. «Пожалуйста, не покидай нас, Шарлотта».

Отец учил меня определять время на часах, показывая, сколько осталось ждать. «Длинная стрелка здесь, а короткая тут. Когда короткая здесь, а длинная здесь, значит, мама сейчас вернется домой». Он прикуривал сигарету, и, довольный собой, раскачивался в кресле.

Стрелки на настенных часах показали мне, что пора идти снимать повязки.

Я шла, пошатываясь, дурацкий ботинок-нога зацепился за ковер, пока я наконец не подошла к двери. Я отпустила ее, и она с шумом хлопнула за моей спиной.

Повязки снимал Винни, медбрат дневной смены, его большие обветренные руки работали методично. В процедурной очень чисто и прохладно. Пока я устраивалась на столе, бумага шуршала подо мной. Я смотрела на стеклянные банки с длинными ватными палочками для ушей, бутылки со спиртом, аккуратно подписанные ящики. У Винни серебристый поднос, все готово: ножницы, пинцеты, зажимы и кремы.

Он сделал паузу перед тем, как начать освобождать мои руки от повязок.

– Ты хочешь, чтобы я кого-нибудь позвал сюда? Доктор Стинсон закончит групповые занятия через пятнадцать минут.

Он имел в виду Каспер.

Винни улыбнулся мне своей особой улыбкой, приоткрывая рот и обнажая все зубы. Каждый зуб заключен, подобно картине или фотографии, в золотую рамку. Неожиданно у меня возникло сильное желание потрогать один из этих блестящих зубов.

Винни засмеялся:

– Тебе нравятся мои классные зубы? Это дорогого стоит, но моя улыбка мне стоила еще дороже, если ты понимаешь, о чем я. Зовем доктора или нет?

Я помотала головой – «Нет».

– Да, так-то. Ты сильная девочка, Дэвис.

Винни осторожно размотал марлевую повязку с обеих рук. Отделил длинную салфетку от левой руки, потом от правой. Он бросил их в металлическое ведро для мусора, и они издали мокрый и мягкий шлепок. Мое сердце начало биться немного быстрее. Но я пока еще не смотрела вниз.

Винни наклонился ближе, работая со швами пинцетами и зажимами. От него пахло одновременно приятно и раздражающе, что-то вроде запахов масла для волос и кофе. Я не отрываясь смотрела на потолочные лампы до тех пор, пока перед глазами не появились большие темные тучи. На одной из потолочных панелей виднелось пятно в форме почки цвета пригоревшего на сковороде масла.

– Тебе не больно? – спросил он. – Я стараюсь как могу, дорогая.

Раздался звук льющейся воды. Винни мыл руки. Я подняла руки вверх.

Они бледные и сморщенные от того, что были перевязаны долгое время. Я перевернула их и посмотрела на красные швы, похожие на веревки, пробегающие от запястий до локтей. Потом легонько дотронулась до них. Винни хмыкнул. У него низкий мелодичный голос.

Для него я всего лишь еще одна уродливая девчонка, еще один рабочий день.

– Все в порядке? – Он растер крем ладонями и поднял их вверх.

Под этими новыми шрамами я видела старые. Мои шрамы похожи на плотины или что-то в этом роде. Бобер просто добавлял новые доски и прикреплял их к старым.

Я кивнула Винни. Крем разогрелся в его руках и приятно лег на кожу.

В самый первый раз, когда я порезала себя, лучшее было после: промокнуть рану ватным тампоном, аккуратно подсушить, изучить со всех сторон, заботливо убаюкать руку, прижимая к животу. «Ну, ну».

Я резала себя, потому что не могла справиться с собой. Все просто. Мир превратился в океан, волны смывали меня, вода оглушала, сердце утопало в воде, паника разрасталась до вселенских масштабов. Мне необходимо было освободиться, сделать себе больнее, чем делал этот мир, чтобы потом я смогла пожалеть себя.

«Ну, ну».

– Это противоречит здравому смыслу, да? То, что причинение себе боли заставляет вас чувствовать себя лучше. В некотором роде вы можете избавить себя от боли, причиняя себе боль, – говорила нам Каспер.

Проблема возникает потом.

Как, например, то, что происходило сейчас. Чем больше шрамов, тем больший урон. Порочный круг: больше шрамов – больше стыда – больше боли.

Винни мыл руки, и звук льющейся воды возвращал меня к реальности.

Я смотрела на свою кожу, и у меня сводило желудок. Он повернулся:

– Второй раунд. Ты уверена, что не хочешь, чтобы я позвал сюда кого-нибудь еще?

Я покачала головой, он кинул мне простыню и попросил перевернуться на спину на кушетке, жестом предлагая спустить шорты. Я быстро сняла их под простыней, чуть дыша и прижимая простыню к скромному нижнему белью. Бедра покалывало, и они покрылись гусиной кожей от прохладного воздуха.

Я не думала, что боюсь Винни, но я внимательно следила за движениями его рук, на всякий случай держа наготове свое «чувство улицы». Когда я была маленькой и не могла уснуть, то теребила простыню между большим и указательным пальцем. Сейчас я делала то же самое с нижним бельем. Оно совершенно новое, мягкое, розового цвета, разложенное кем-то на моей узкой кровати вместе с небольшой открыткой. Там было семь комплектов, на каждый день недели. На них не имелось дырок, пятен, и от них пахло пластиковой упаковкой, в которую они были завернуты. От них не воняло, они не пахли мочой или кровью от менструации. Я думала о нижнем белье, касалась пальцами чистой хлопковой ткани, и что-то переключилось внутри меня, как будто я расшатывала груду камней, вынимая один из них, треск, проседание, выдох…

– Медсестра. Ава. Купила. Мне. Это. Белье.

Я произнесла это шепотом, сама не знаю почему. Неизвестно, откуда взялись эти слова и почему они вдруг выстроились в ряд. Мой голос стал скрипучим после длительного молчания, похожим на охрипшую лягушку. Это длинное предложение было первым за несколько дней, и я знала, что Винни добросовестно запишет в журнале следующее: «Ш. Дэвис произнесла вслух целое предложение, когда я снимал повязки. Ш. Дэвис сказала, что у нее нет нижнего белья. Обычно пациентка не разговаривает по своей инициативе; селективная немота».

– Это было чрезвычайно мило с ее стороны. Ты ее поблагодарила?

Я покачала головой.

Когда я порезала себя на чердаке, на мне была футболка, нижнее белье, носки и ботинки. Там оказалось столько крови, что Эван и Дамп не знали, что делать. Они завернули меня в простыню.

– Тебе следует поблагодарить ее.

В Крили я попала в больничной одежде и тапочках. Медсестра Ава подобрала мне одежду. Она же купила мне новое нижнее белье.

Я должна была поблагодарить ее.

Бинты и салфетки, которые были у меня на ногах, выглядели как длинные гирлянды, покрытые пятнами, Винни поднял их и бросил в ведро. Потянул и зажал пинцетами.

Так и с руками: мне не было больно, когда он снимал швы, но кожу покалывало, и я чувствовала резкую боль, когда он тянул пинцетами в разные стороны.

Он торопился, и я опять почувствовала боль, только на этот раз она напомнила мне ощущения, когда я резала, сильно резала. То, как глубоко я вонзала стекло, сразу же прокалывала кожу и вынимала, тащила с силой, чтобы пролить реку и утонуть в ней.

Ох, как же больно проливать эту реку! Ты чувствуешь одновременно острую и неясную боль; словно завеса раздвигается и закрывает глаза, тяжелое дыхание вырывается из ноздрей.

Это очень больно, больно, больно. Но когда идет кровь, становится теплее и спокойнее.

Винни поймал мой взгляд. Я слишком часто дышала. Он понял, что происходит.

– Готово.

Он заботливо наблюдал за тем, как я садилась. Тонкая бумага порвалась подо мной.

Лестницы. Шрамы на ногах выглядели как перекладины лестниц. Я провела пальцами вверх от колена до бедра: выпуклость, выпуклость, еще одна. Руки Винни в креме казались очень темными на фоне моей бледной кожи. Приятные прикосновения. Закончив с ногами, он показал жестом, что я могу надеть шорты, и вручил мне бело-голубую баночку с кремом.

– Наноси его два раза в день. Эта дрянь будет очень сильно чесаться сейчас, после того как я намазал. Ты почувствуешь стянутость и что-то вроде покалывания.

Я прижала баночку к груди. Я все еще чувствовала прикосновения его рук к моим ногам, мягкость его пальцев на моем изуродованном теле. Пожалуй, я хотела, чтобы он прикоснулся еще, обнял бы на этот раз. Может, он присел бы рядом, и я положила бы на него голову, и какое-то время мы бы сидели так, я бы вдыхала его запах. Ничего особенного, только биения сердец, как с отцом. Я почувствовала давление в глазах.

Я вытерла лицо, не обращая внимание на трясущиеся руки. Жарко. Тело начало гореть. Мне стало страшно. Винни откашлялся.

– Все в классе для творчества, милая. Хочешь, я провожу тебя туда?

– Комната, – произнесла я, прижимая теплую банку с кремом к груди. – Комната.

– Хорошо, дорогая. Хорошо.

Винни выглядел грустным.

Луизы в нашей комнате не оказалось. Они все ушли в класс для творчества, сидели там, склонившись над палочками для эскимо, покрытыми клеем, кучей пуговиц и ниток, стопками блестящих наклеек в форме звезд.

Мои глаза наполнились слезами, и я зарылась лицом в подушку, чтобы никто меня не услышал. Все тело так невыносимо болело от ран. Я хотела, чтобы Эллис была рядом, чтобы она легкими прикосновениями погладила мои порезы и стащила бы вино у отца. Мы бы плакали вдвоем в ее комнате, потягивая вино из бутылки, слушали нашу музыку, смотрели на солнечную систему, очертания которой отбрасывал на потолок вращающийся ночник. Потому что, когда тебе больно и есть кто-то, кто любит тебя, он помогает тебе, ведь так? Когда тебе плохо, любимый человек нежно целует тебя, подносит бутылку ко рту, поглаживая волосы, верно? Каспер гордилась бы мной сейчас за мое рациональное мышление.

Я жила вместе в девушками, которых переполняла печаль, и не хотела помощи от них. Я хотела, чтобы рядом была только одна, та, что никогда не вернется назад.

Куда мне деть их, мертвых, живых, тех людей, что витают надо мной словно призраки? Однажды Эллис сказала: «Ты слишком рано потеряла отца».

Чуть больше года назад Майки рыдал мне в трубку: «Она никогда не резала себя, это не ее случай. Почему она сделала это? Ты была там, рядом с ней». Но он был в университете, километры и штаты разделяли нас, и не знал, что произошло между мной и Эллис.

Это был наш последний разговор с ним, после этого я оказалась на улице, сама превратилась в призрак.

Моя мать жива, но тоже стала привидением, я вижу ее запавшие глаза, она смотрит на меня издалека, стоя неподвижно.

Столько людей никогда больше не вернутся назад…

Когда я успокоилась, я почувствовала себя утомленной и лишенной сил от слишком долгого плача. Встала и пошла, спотыкаясь, по чересчур ярко освещенному коридору к стойке медсестер. Винни был прав, шрамы ужасно чесались.

Внутри меня все горело, а снаружи только пустота. Я не могла порезать себя, но мне было необходимо что-нибудь сделать с собой, чтобы облегчить боль.

Винни одарил меня своей золотой улыбкой из-за стойки. На перегородке за стойкой были приколоты фотографии, принадлежащие медсестрам. Их дети, куча детей, упитанные, тощие, угрюмые подростки, и собаки, много-много собак. Дочери Винни, должно быть, это они там в белых платьях с рюшами и с очень темными волосами, как у него.

Я показала на свои волосы, на это безобразное гнездо. От одного их запаха мне внезапно стало дурно. Я захотела от них избавиться, от последней частицы уличной жизни.

– Отрезать, – произнесла я охрипшим голосом.

Винни поднял руки кверху.

– Не, не. Сначала ты должна заслужить свой дневной пропуск, милая. Тогда ты сможешь пойти на улицу с остальными, сходишь в «Суперкатс» или еще куда. Я не притронусь ни к чьим волосам.

Я облокотилась на стойку и ударила по ней кулаком.

– Сейчас. Мне нужно это сейчас.

– Puta madre, – прошептал он.[1]1
  Охренеть (исп.). – Здесь и далее: прим. пер.


[Закрыть]

Он толкнул дверь процедурной.

– Давай, пойдем. И не плачь. Для таких волос есть только один способ.

В столовой первой заговорила Айсис, она раскрыла свой маленький рот, и макароны с сыром выпали в тарелку.

– Отпад, Чак, ты только посмотри на себя![2]2
  Обычно прозвище людей, которых зовут Чарльз, Чарлтон, Чарли.


[Закрыть]

Блю начала смеяться глубоким заразительным смехом, от которого Фрэнси вздрогнула; она сидела рядом и никогда не ела. Фрэнси тоже улыбнулась.

– Я тебя ненавижу, Молчаливая Сью, но ты гораздо лучше выглядишь. Почти человек.

Даже Винни присвистнул, орудуя электробритвой у меня на голове, волосы тяжелыми пучками падали на пол.

– Лицо. У девчонки, оказывается, есть лицо, – произнес он.

Я, не отрываясь, смотрела на себя в зеркало, в настоящее длинное зеркало на внутренней стороне двери процедурной. Я не опускала глаза ниже плеч, просто рассматривала лицо, но не слишком долго, потому что при взгляде на себя мне снова становилось грустно.

Когда я начала есть, девушки замолчали. Никогда бы не подумала, насколько это неловко – демонстрировать шрамы кучке девчонок, сплошь покрытых шрамами, но это так. Я смотрела только в тарелку.

После ужина я собиралась обыскать коробку с забытыми вещами, чтобы найти себе рубашку с длинными рукавами. Мне было холодно, и я чувствовала себя незащищенной. Мне не хватало дешевого кардигана горчичного цвета, который я носила до того, как убежать из дома. В нем я была укрыта и чувствовала себя в безопасности. Мне не хватало всей моей одежды. Не уличной, а той, давнишней – полосатых футболок, брюк в клетку и шерстяных шапок.

Айсис проглотила еду и спросила:

– Господи, Чак, где тебя подстригли? Ты что, на самом деле выходила в этот чертов город?

У Айсис подбородок как у терьера и нервное лицо. Она крутила между пальцами неопрятные завитки косичек. Остальные ждали. Луиза еле заметно улыбнулась мне с другого конца стола.

Я обожала разбивать стеклянные банки. Их надо ударять с силой, потому что стекло толстое. В отличие от другого стекла, банки разбиваются на толстые осколки – острые, изогнутые и переливающиеся. Они оставляют широкие и глубокие порезы. Толстые осколки легко отмывать и хранить, засунув в бархатный мешочек, и прятать в своей аптечке до следующего раза.

При мысли об этом меня охватил заранее ожидаемый озноб, что-то похожее я чувствовала в процедурной, и это недопустимо, по словам Каспер, это пусковой сигнал, и я видела, как некоторые девушки, например бледная Саша с глазами цвета моря, начинают хмуриться. Блю и Джен С. ждали с отрешенным выражением лица, вилко-ложки застыли в воздухе.

Мне казалось, я хочу им рассказать, мне казалось, что я хочу говорить. Я чувствовала гул в груди и думала, что, возможно, у меня получится что-нибудь произнести, хотя и не знала, как направить слова или что они будут значить, но я открыла рот…

Из глубины стола послышался голос Луизы, гортанный и приятный; группа, в которой она пела, называется «Нелюбимые».

– Стекло, – Луиза убирала за собой после ужина. Она любила перекусывать; немного одного, немного другого, никогда не задерживалась надолго. – Она использовала стекло. Завтрак безнадежных чемпионов.

Луиза пожала плечами, проплывая мимо нас с картонным стаканчиком, пластиковой тарелкой и вилко-ложкой в сторону мусорного ведра.

Сначала за столом все замерли, поскольку каждая думала и вспоминала свои любимые инструменты. И потом, наконец, атмосфера разрядилась.

– Это мощно, Чак, – ела и резюмировала Айсис.

Я таращилась на масляную гору макарон, одинокий рядок зеленой фасоли, коричневую лужицу яблочного мусса.

– Меня зовут не Чак, Айсис. Мое имя Чарли. Чарли Дэвис.

Мой голос был уже не хриплым. Он стал звонким как колокольчик.

– Ух ты. У кого-то, оказывается, есть голос, – произнесла Джен С.

Блю кивнула и пристально посмотрела на меня.

– Здесь, – сказала она, задумчиво потягивая кофе, – становится все интереснее.

Каспер улыбнулась мне.

– Большие перемены, – заметила она. – Заговорила. Обрезала волосы. Сняли повязки. Как ты себя чувствуешь?

Я потянулась к ее столу, чтобы взять бумагу и синюю ручку, но она возразила:

– Нет.

Черепаха в аквариуме остановилась, как будто тоже меня ждала. Ее крошечное тело раскачивалось на воде. Нравился ли ей этот маленький корабль на дне с отверстием, достаточно большим, чтобы ей удалось проплыть через него? А большой камень, на который она могла забираться, чтобы отдохнуть? Хотела ли она когда-нибудь выбраться оттуда?

Я плотнее застегнула толстовку, которую нашла в коробке с забытыми вещами, натянула на голову капюшон.

– Безобразной, – говорю я ей глухим голосом из-под капюшона. – Безобразной. Я до сих пор чувствую себя безобразной.

Не то чтобы я никогда не замечала, что Джен С. каждый вечер исчезает куда-то, как только Барберо засыпает на кушетке в комнате отдыха. «Я в туалет», – говорила она, и ее длинный хвост сползал по плечу, когда она наклонялась ко мне и смотрела, что я делаю на компьютере. «Желудок заболел. Я задержусь там». Или «Пойду пробегусь по коридору. У меня тело немного затекло. Веди себя хорошо». И потом она уходила.

Это странно, но я занималась быстрее, чем требовалось. Я уже закончила двенадцать уроков, это где-то середина воображаемого выпускного класса. Я чувствовала что-то вроде удовлетворения, нажимая «ОТПРАВИТЬ», и ждала возвращения Джен С., чтобы поставить оценку, используя секретный пароль. Как оказалось, учиться в школе очень легко, если убрать всех остальных детей, дурацких учителей и всю остальную дрянь, которая случается в школах.

И вот я все ждала ее и ждала, и наблюдала, как Барберо храпит на диване, когда мне пришло на ум, что она делала совсем не то, что говорила. Но прежде чем подумать об этом, я соображала, чем бы заняться, пока она отсутствует, а Барберо в отключке.