Текст книги "Гринвич-парк"

В тот вечер по возвращении домой Дэниэл почти сразу валится на кровать, медленно смежает отяжелевшие веки, пряча под ними бегающие зрачки, и проваливается в пьяный сон. Вскоре я слышу, как мой муж дышит с присвистом – верный признак того, что он крепко спит. Очки его, словно неся вахту, лежат на книгах, которыми завалена прикроватная тумбочка с его стороны. Без очков его лицо кажется каким-то неприкаянным, незаконченным, словно детский рисунок.

Я разворачиваю записку, что нашла в ванной Серены и Рори. Ногтем большого пальца разглаживаю примятости на бумаге и долго смотрю на текст. РРХ. Может быть, «В» – это какое-то прозвище Серены? Нет, вряд ли. Я наткнулась на что-то дурное, не предназначенное для моих глаз. Это ясно как божий день. «Ох, Рори, Рори, – мысленно вздыхаю я. – Во что ты ввязался?»

Я все смотрю и смотрю на записку. Буквы начинают расплываться и сливаться перед глазами. Вскоре это уже вовсе и не буквы, а какие-то очертания, символы. В конце концов, так ничего и не надумав, я закладываю записку между страницами в конце книги, которую читаю, и выключаю лампу, что стоит на тумбочке.

Прислушиваюсь к глубокому ритмичному дыханию Дэниэла. Прислушиваюсь к тихим взрывам смеха где-то в ночи, к гудению стиральной машины внизу, к шуму ветра, гуляющего по холму и со свистом пролетающего мимо наших окон. Долго не могу уснуть.

Срок: 30 недель

Хелен

Мне кажется, я постоянно натыкаюсь на Рейчел – на рынке, в кафе с эстрадой или в парке с его выжженными газонами. Впрочем, ничего удивительного. Она живет в моем районе, мы обе в декретном отпуске. Однако с Сереной так часто я никогда не сталкиваюсь. Да и с Рори тоже. И даже с Дэниэлом. Впрочем, у всех разные обстоятельства. Поразительно другое: откуда на улице днем столько народу? Чем они все занимаются?

Декретный период сам по себе необычен: нейтральная полоса между месяцами беременности и родами. Свой день я строю вокруг приема у врача, поездки в город за покупкой «радионяни» или аппарата ЧЭНС[5]5
  Чрескожная электронейростимуляция (ЧЭНС) – метод электрической стимуляции, в первую очередь направленный на симптоматическое облегчение боли путем избирательной активации нервных волокон.


[Закрыть]. В метро все пассажиры приклеены к своим смартфонам: ведут переписку, организуя свою жизнь, более насыщенную, чем моя. Зачастую никто даже головы не поднимет, не обратит внимания на то, что рядом беременная женщина, которой необходимо сесть. А я сама стесняюсь попросить, чтобы мне уступили место. Мне все твердят, чтобы я пользовалась преимуществами своего положения и получала удовольствие. Я не совсем понимаю, что они имеют в виду. В моем восприятии это – мертвый сезон. Период отсутствия, период ожидания.

Наконец нам с Кэти удается условиться о встрече, чтобы вместе пообедать. Я жду этого дня – яркий флажок в моем пустом календаре – с бо́льшим нетерпением, чем обычно. И все равно сегодня утром почему-то немного нервничаю.

По дороге к станции метро подумываю о том, чтобы сообщить Кэти о записке, которую я нашла в ванной Рори и Серены. Кэти – мастер добывать нужную информацию. Она сумеет выяснить, во что впутался Рори.

Минуя книжный магазин, я вижу, как Кэти выходит из станции метро. Что сразу бросается в глаза – кожаная куртка, наушники, стаканчик кофе в руке, отстраненное выражение лица. Кэти, как и Чарли, всего на полтора года младше меня. В детстве она жила неподалеку от нас и была подружкой Чарли, но в подростковый период, когда небольшая разница в возрасте перестала иметь существенное значение, и я с ней подружилась. Мы оставались подругами на протяжении всех лет учебы в университете и дружим по сей день.

Но сейчас, когда я увидела ее, у меня вдруг возникло ощущение, что она снова намного моложе меня. В конце концов, нас уже разделяет нечто большее, чем полтора года разницы в возрасте: супружество, дом, дети, беременность. Глядя на нее теперь, я чувствую себя старухой. Я машу ей, и на ее лице расплывается изумленная улыбка. Она подбегает ко мне, крепко меня обнимает.

– Боже, Хелен. Какая же ты огромная!

– О, спасибо!

– Прости, я не так выразилась. Ты выглядишь великолепно. Просто… мы с тобой давненько не виделись, да?

Ее слова тяжестью оседают в душе. Усилием воли я заставляю себя посмотреть ей в глаза, улыбнуться и сказать, что я не обижена. Она улыбается, в лице ее отражается облегчение.

– Пойдем, – говорит Кэти. – Я умираю с голоду.

Мы идем через парк, где могучие конские каштаны только-только начинают сбрасывать свои богатые наряды. Золотистые листья выплывают из железных ворот и ложатся на тротуары, оседают в ржавой воде канав и у дверных проемов. У павильона № 1 за столиками сидят посетители кафе, наслаждаются отголосками исчезающего тепла. Они все в верхней одежде, но с удовольствием, закрыв глаза, подставляют лица солнцу, упиваясь каждым мгновением ласковой погоды. Между столиками лавирует официантка, собирает грязную посуду, балансируя на руке подносом с кофейными чашками и усыпанными крошками тарелками. На ней серый передник, на поясе завязанный маленьким бантиком.

Внутри полно народу. Я прошу официанта провести нас к столику, но тот качает головой. Свободных мест нет. Согласны ли мы подождать? Кэти говорит, что она не против. А у меня болят ноги и в животе урчит. Я обвожу взглядом зал, пытаясь определить, может, кто-то из посетителей уже уходит.

И вижу ее. Мой первый инстинктивный порыв – отвести глаза, притвориться, будто я ее не заметила. Поздно. Наши с ней взгляды встречаются, Рейчел улыбается нам. Она сидит у окна, перед ней – раскрытая газета. Она начинает махать нам как безумная.

– Кого я вижу! – Рейчел сворачивает газету и прямо с ней кидается к нам, натыкаясь на спинки стульев. На ней расшитая золотистыми блестками юбка, объемная футболка на несколько размеров больше, чем нужно, и зеленые кроссовки. – С ума сойти!

Она лезет ко мне обниматься. Я чувствую, как обмякаю в ее объятиях. Кэти выжидательно смотрит на меня.

– Это Рейчел, – представляю я свою новую знакомую, когда та отстраняется от меня. – Рейчел, это моя подруга Кэти. – Они улыбаются друг другу. Помедлив, я добавляю: – Мы с Рейчел познакомились на курсах для будущих мам.

– И с тех пор то и дело сталкиваемся животами! – Рейчел громко хохочет над своей шуткой. Все в кафе оборачиваются к нам: что за шум? – Какими судьбами?

– Собирались пообедать, – отвечает Кэти. – Но свободных мест, кажется, нет.

– Садитесь ко мне!

Я смотрю на столик Рейчел. Она заняла самое лучшее место в кафе, прямо у окна, именно там, где, как я надеялась, удастся сесть нам. Но мне становится не по себе от того, что нам придется обедать в ее компании.

Рейчел смотрит на меня, и ее лицо тускнеет, словно она прочитала мои мысли.

– О, простите… я, наверное, мешаю. – Она выдавливает из себя неестественный смешок, опускает глаза в пол, сворачивает в руках газету и резким жестом показывает на свой столик. – Прошу, располагайтесь. Я все равно собиралась уходить. Расплачусь у стойки.

Рейчел сворачивает и сворачивает газету, пока та не становится настолько толстой, что больше уже не сворачивается. От ее дерганых движений у меня на затылке волосы становятся дыбом. Кэти подступает к ней и легонько трогает ее за плечо.

– Рейчел, ну что за глупости? – с теплотой в голосе произносит она. – Нам будет приятно пообедать вместе с тобой. Если ты уверена, что хочешь составить нам компанию. – Она смотрит на меня. – Правда ведь, Хелен?

Рейчел тоже устремляет взгляд на меня.

– Я точно не буду вам мешать? Вы мне сразу так и скажите.

Мы просим обедающих за соседними столиками чуть сдвинуться, чтобы нам втроем можно было уместиться за своим. Для нас находят еще один стул, который несут к нам над головами других посетителей. Мы с Рейчел устраиваемся друг напротив друга на удобных стульях. Кэти занимает шаткий стул, усаживаясь почти вплотную спиной к одному из наших соседей.

– Рейчел, ты на каком месяце? – любопытствует Кэти.

– В нашей группе всем женщинам предстоит рожать в одном и том же месяце, – отвечаю я за нее сердитым оправдывающимся тоном. Ничего не могу с собой поделать.

– Ах, ну да.

– Просто некоторых во время беременности разносит гораздо больше, чем других, – объясняет Рейчел Кэти приглушенным голосом, глядя на меня. – Слушай, так ты, должно быть, журналистка? Я как раз сейчас читала твою статью! Вот так совпадение!

Рейчел снова вытаскивает свою газету и размахивает ею перед Кэти.

– Хелен много рассказывала о тебе, о судебном процессе, что ты освещаешь. Я буквально только что купила эту газету, чтобы ознакомиться с твоим материалом.

Она раскрывает газету на развороте. Над статьей стоит фамилия Кэти. Есть и фотографии, на которых запечатлены двое обвиняемых. Они входят в здание суда в сопровождении своих миленьких подружек, с которыми оба держатся за руки, а также родителей и адвокатов. Фотография потерпевшей отсутствует – должно быть, не разрешили поместить в газету. Обкусанным ногтем Рейчел стучит по статье.

– Твоя статья – это что-то невероятное. Кэти, расскажи об этом деле. Подробно. Я хочу знать все. Нет, правда.

Кэти нерешительно начинает свой рассказ о судебном процессе, излагает факты. Я ерзаю на стуле, стараясь не думать о том, как все это сильно напоминает мне один случай из прошлого. Рейчел внимает ей с живым интересом – глаза вытаращены, рот немного приоткрыт. Наблюдая за ней, я пытаюсь вспомнить, сообщала ли я ей о том, что сегодня встречаюсь с Кэти. Да нет, не могла я проболтаться. Или все же проговорилась?

К нам подходит официант. Рейчел заказывает сэндвич из батона с семенами укропа, копченым лососем и сливочным сыром, большую чашку горячего шоколада и шоколадное пирожное. За время обеда она дважды выходит на улицу покурить, причем встает прямо под окном, у которого мы сидим и, дымя сигаретой, все время улыбается и машет нам, словно хочет, чтобы мы оставались у нее на виду. Мы смущенно улыбаемся ей в ответ.

Когда она возвращается после второго перекура, мы с Кэти снова заказываем кофе и чай с ромашкой. А Рейчел внезапно заявляет, что ей пора.

– У меня куча дел, прямо огромная куча, – объясняет она, словно мы ее задерживаем. Щека ее измазана шоколадом.

Рейчел достает кошелек и бросает на стол купюру в пятьдесят фунтов. Кэти удивленно смотрит на нее.

– Это слишком много.

– А, ерунда. – Рейчел широко улыбается, великодушным жестом отметая возражения Кэти. – Я чудесно провела с вами время.

У меня возникает странное чувство, будто она дала нам «на чай».

Перед уходом Рейчел загребает меня в медвежьи объятия и обнимает дольше, чем можно было ожидать, словно прощается со мной на длительное время. Это было бы здорово, невольно думаю я.

– Большое спасибо, что не отпаснули меня, – благодарит нас Рейчел. – Вы обе такие лапули. Кэти, с нетерпением жду следующей статьи.

Нацелив на Кэти указательный палец и чуть оттопырив большой, она демонстрирует странный жест, подразумевающий то ли «браво», то ли «пиф-паф». Потом поворачивается и со всей дури толкает входную дверь так, что та, скрипя на петлях, ударяется о наружную стену. И уходит. Вслед ей звякает колокольчик.

Я смотрю, как Рейчел идет через парк. Не свожу глаз с ее худенькой фигурки. Она минует детскую площадку, где школьники в новеньких формах, побросав портфели, бегут к качелям.

– Вроде бы неплохая девчонка, – произносит Кэти.

– Немного экспансивная, – морщусь я. – Прости. Я не знала, что она будет здесь. Честное слово.

– Да все нормально. Я была рада с ней познакомиться.

Мы с Кэти все еще смотрим вслед удаляющемуся силуэту Рейчел. Почему-то мне хочется убедиться, что она действительно ушла.

Хелен

В конце концов я оставила попытки договориться о встрече с коллегами по работе. После того, как в последний момент отменился один ланч, затем еще один, я поняла, что зря стараюсь. У моих коллег много других дел. Во всяком случае, на меня у них времени нет. Меня уже забыли.

Теперь я чаще наведываюсь в клинику, у меня повышенное артериальное давление. Акушерки внимательно осматривают мои лодыжки, проверяют, нет ли отеков. С озабоченностью в лицах спрашивают, не кружится ли у меня голова, нет ли одышки. По дороге домой я чувствую, как тревога постепенно уходит. Но потом с каждым днем беспокойство снова растет. И так до следующего визита к врачу.

Я взяла в привычку подолгу заниматься рутинными делами, иногда с обеда почти до самого вечера, – чтобы скоротать время, отвлечься мыслями от ребенка, от бесконечных сомнений. Если небо чистое и светит солнце, я развешиваю в саду белье, обычно включив на полную мощь радио, чтобы не слышать шума строительных работ и топота рабочих, таскающихся туда-сюда через кухню. Порой, когда грохот особенно невыносим, я иду в парк – гуляю, сажусь в кафе, чтобы почитать книжку и выпить чаю в тишине и покое. После снова возвращаюсь в дом. На ужин готовлю изысканные блюда, нарезая овощи аккуратными многоцветными горками.

Сегодня по крышам стучит дождь, окрашивая шифер в цвет мокрого асфальта. Я решаю посвятить утро уборке на верхнем этаже – уборке тех комнат, на которые не покушаются ремонтники. Полагаю, это попытка воссоздать некое подобие порядка, внушить себе, что я контролирую ситуацию. Первым делом разбираю шифоньеры, освобождая полки для вещей ребенка. Старую одежду запихиваю в мешки: отдам ее на благотворительность. Потом принимаюсь за выдвижные ящики и стенные шкафы. Ловлю себя на мысли, что эти занятия, их неспешный гипнотический ритм начинают мне нравиться. Я сижу на ковре в спальне, слушаю по радио «Женский час». Рядом стоит кружка с ромашковым чаем, между коленями у меня зажата старая коробка, которую я сняла с гардероба Дэниэла. В окна хлещет дождь.[6]6
  «Женский час» («Woman’s Hour») – ежедневная программа для женской аудитории по «Радио-4» (Radio-4), в эфире с 1946 г.


[Закрыть]

Полагая, что в коробке лежат лишь университетские учебные материалы Дэниэла – конспекты, курсовики, книги по архитектуре – и почти все это пойдет на выброс, я начинаю разбираться. Подолгу задерживаюсь на каждой странице, пальцем водя по его записям, сделанным столь знакомым для меня почерком. Бесконечные строчки слов, написанные синей авторучкой – единственным подарком его отца. С улыбкой я вспоминаю, что в университетские годы у Дэниэла вся ладонь от подушечки мизинца до запястья вечно была испачкана чернилами.

Вспоминаю, как первый раз по винтовой лестнице вскарабкалась в крошечную комнату Дэниэла на чердаке с видом на Кингс-парад[7]7
  Кингс-парад (King’s Parade) – улица в центре Кембриджа (Великобритания).


[Закрыть]. Робко постучала и, пытаясь придать голосу непринужденность, спросила, не хочет ли он пойти в бар. Дэниэл поднял голову от учебника. На лицо его из окна падал вечерний свет. Он поправил на носу очки и улыбнулся, словно впервые увидел меня. Словно понял, о чем я на самом деле прошу. «С удовольствием», – ответил он. У меня, помнится, перехватило дыхание: как, оказывается, все просто. И чего я так долго тушевалась?

Я вспоминаю наши университетские годы. Двое студентов в комнате на чердаке. Я любила смотреть, как он спит, упивалась им, балдела, как от наркотика. Его грудь размеренно вздымалась и опускалась, свернутая ладонь покоилась на подушке. Неужели это были мы? Возможно ли, что мы все еще те же? Я вспоминаю, как мы весело смеялись – над чем угодно. Как болтали до рассвета. Как прикасались друг к другу, даже без всякой надобности. Просто потому, что это было приятно. Я затаивала дыхание, глядя на него, на линии его бровей, на его мускулистое тело, на улыбку, которая появлялась на его губах только тогда, когда он искренне чему-то радовался. Да, я до сих пор его люблю. Мы любим друг друга. Но порой мне трудно вспомнить, когда мы последний раз прикасались друг к другу, просто так. Когда я последний раз смотрела на него. Когда мы по-настоящему смотрели друг на друга. Разве это нормально? Или так быть не должно?

Под курсовыми работами я нахожу документы, связанные с расследованием аварии. Есть даже копия завещания моих родителей. Как все это попало в его университетские материалы? Пытаясь ни во что не вчитываться, не думать о том кошмаре, я быстро сортирую по стопкам бумаги – завещание, его заверенная копия, полис страхования жизни, бесконечное множество прочих документов, оформление которых, как казалось в свое время, навечно поглотит нас.

И вдруг вижу – сбоку торчит уголок плотной бумаги. Это старая фотография, на которой запечатлены я, Серена, Рори и Дэниэл в годы учебы в Кембридже. Серена стоит в центре. На ней алая накидка с капюшоном, распущенные волосы перекинуты через одно плечо. Наряд ее я сразу узнаю. Это – костюм, в котором Серена исполняла главную роль в одном из университетских спектаклей. Постановка была необычная – сюрреалистическая трактовка каких-то старинных сказок. В университете Серена занималась в драмкружке. Я никогда не понимала этого увлечения. Она даже уговорила ребят принять участие в спектакле. Они тоже оба в костюмах – в костюмах, которые я помогла сшить. У Дэниэла на голове длинные заостренные волчьи уши; у Рори на боку висит топор из фольги. Он играл роль дровосека – героя. А вон и я, выглядываю сбоку. Из нашей четверки только у меня одной была роль без слов.

Я осторожно беру фотографию. Она измята в хлам, будто ее сначала скомкали, а потом снова разгладили. Перевернув снимок, я вижу, что в действительности он был разорван, а потом старательно склеен. На обороте четыре маслянистых бледно-голубых пятнышка, по одному в каждом углу. Они наводят меня на мысль. Это, наверноее, то самое фото, которое я содрала со стены на девичнике, устроенном Сереной. Как оно здесь оказалось, черт возьми?

Я вспоминаю тот ужасный уик-энд в Корнуолле, много лет назад. До этого мне не случалось бывать на девичниках. Самой мне и в голову бы не пришло предлагать людям потратить кучу денег на то, чтобы отметить мое вступление в новую жизнь, мое замужество. Помнится, я очень обрадовалась, что меня тоже позвали, хотя приглашение, присланное по электронной почте, было почему-то написано в приказном тоне. Если честно, я не знала, чего ждать. Думала, что, возможно, нас будет человек пять-шесть – только самые близкие ее подруги, личный повар. После ужина, возможно, поиграем во что-нибудь.

В подарок Серене я везла особенное вино – ее любимое, из урожая того же года, что мы пили на ее двадцать первый день рождения. Я искала его несколько недель. Хотела удивить. Сидя в поезде, воображала, как вручаю ей эту бутылку с гладким горлышком. Как она будет тронута. Как заблестят от радости ее глаза.

Разумеется, едва я прибыла туда, мне сразу стало ясно, что я напридумывала себе бог весть что. Видимо, я все неправильно поняла и лишь впустую потратила время, готовя свой изысканный подарок. Во-первых, я долго стояла под дверью, давила на кнопку звонка, но его звук тонул в потоке гиканья и свиста, доносившихся из дома. Я ждала, ждала, чувствуя, как у меня коченеют руки, а бутылка в сумке становится все тяжелее. Наконец мне открыли. У девушки, что вышла на мой звонок, было удлиненное лошадиное лицо, грудь пересекала нейлоновая лента с яркой надписью «Подружка невесты».

– Эмбер. Вряд ли мы знакомы, – произнесла она.

– Простите. – извинилась я, и сама не зная за что. – Меня зовут Хелен. – Я протянула ей вино. – Это для…

Очередной взрыв смеха в доме вынудил меня умолкнуть. Пока я думала, что сказать, Эмбер забрала у меня бутылку, и мы пошли на кухню.

– Спасибо, – с рассеянным видом поблагодарила меня девушка. – У нас как раз красное закончилось.

Все сидели в гостиной, шумно галдели, сбившись в кучки. На диванах я не увидела ни одного свободного местечка и потому села на пол. Наконец мне удалось перехватить взгляд Серены. Она мило изобразила радостное удивление, улыбнулась мне, помахала, но тут же отвернулась и снова увлеклась разговором. Меня она почти не замечала.

Тот первый вечер я провела, сидя на подлокотниках дивана или привалившись к кухонным шкафам, все старалась не занимать много места и не стоять перед ящиками со столовыми приборами. Тиская в руках бокал с теплым игристым вином, пыталась быть полезной и притворялась, что получаю удовольствие от вечеринки. Позже в мусорном ведре увидела порожнюю бутылку из-под того вина, которое я привезла. Сомневаюсь, что Серене досталась хоть капля.

Остаток выходных я проводила фактически сама с собой. Остальные либо пили, либо, зашторив окна, лежали в постели – мучились похмельем. Все девчонки на той вечеринке, как мне казалось, только тем и занимались, что напивались допьяна. А я в тот период пыталась – отчаянно пыталась – забеременеть. Я видела, что одним своим присутствием навеваю на всех тоску. Посему старалась ни у кого не путаться под ногами. Никто и не возражал.

В субботу вечером все куда-то пошли гулять, хотя поливал дождь, и я просто бродила по дому. Он казался огромным. Стены его длинных коридоров, где, по необъяснимой причине, имелось много часов, тикавших вразнобой, были также увешены старыми фотографиями Серены, от детских, на которых она – девчушка с собранными в хвостики блестящими белокурыми волосами, до уже совсем недавних. Одна из подружек невесты взяла на себя труд напечатать и развесить эти снимки.

Как мне объяснили, было задумано сделать фотогалерею из «старых конфузливых снимков», которые Серена сочтет уморительными. Правда, насколько я могла судить, она на всех фотографиях выглядела прекрасно. На то, чтобы их развесить, ушел, должно быть, не один час. Я втайне надеялась, что на стенах останутся отметины от «блу-тэка» и этой Эмбер не вернут залог. Ее лошадиное лицо выпирало с каждой фотографии, и я заподозрила, что эта фотогалерея была ее идеей. На многих снимках, естественно, был и Рори. На нескольких я заметила даже Дэниэла. Но себя не увидела ни на одном фото.

В конце концов, просмотрев десятки фотографий, я нашла эту. Единственное фото, на которое попала я, висело у туалета на нижнем этаже. Вероятно, этот снимок сочли «конфузливым» потому, что Серена на нем была в театральном костюме, хотя выглядела она, как обычно, невероятно восхитительно. Но не от этого в глазах защипало от слез. А от того, что я увидела себя, ту, какой была до смерти мамы и папы. А была я тогда красавицей. Хоть и не догадывалась об этом. А мое лицо! Такое юное, нежное, полное надежд! Улыбается в объектив, моему будущему. До того, как мне стало известно, что оно уготовило. Я не в силах была смотреть на фотографии, подобные той. Я их ненавидела.

Со стыдом вспоминаю, как в ярости содрала этот снимок со стены, разорвала его пополам, прямо посередине. Потом счистила «блу-тэк» со стены и налепила его на одну из других фотографий, на глупую башку Эмбер. И та сразу превратилась в плавающее тело с комочком голубого пластилина вместо лица.

Теперь, держа в руках эту фотографию, я смотрю и смотрю на нее, пока дождь не прекращается и мой чай не остывает. Я ненавидела этот снимок. Больше никогда не хотела его видеть. Так почему он был разглажен и склеен? Зачем я это сделала? А может, не я? Мои руки покрываются гусиной кожей. Должно быть, я. И тому должна быть причина. Но почему же я не помню?