Текст книги "Бремя одежд"

Но сначала удар нанесла она, удар по его самолюбию.

Он повернулся, но так и остался стоять возле шкафа, как будто боялся, что упадет, если отпустит дверцу. Он посмотрел на Грейс и, дважды сглотнув, с трудом проговорил:

– Ты, ты довела меня до этого, ты заставила меня… – Дональд посмотрел на кувшин, потом голова его опустилась, и он покачал ею из стороны в сторону. – Ты опозорила меня, унизила…

В этот момент как раз под окнами раздался голос Беатрис. Девочка чуть не плакала.

– Нет! Стиви! Нет, не надо, Стиви.

Стивен что-то ответил, но его слова были неразборчивы. Потом Беатрис громко закричала.

Грейс, зная, что Стивен наверняка начнет сейчас обижать девочку, хотела подойти к окну, но не смогла отвести глаз от Дональда. В этот момент она чувствовала к нему жалость.

Шатаясь, как пьяный, он подошел к низкому детскому стулу и, чтобы не упасть, уперся в него коленями. Его тело все еще подергивалось, когда он, подавшись вперед, еле слышно простонал:

– Ты безнравственна… ты не лучше, чем уличная женщина… шлюха.

Ее жалость исчезла.

– А кто в этом виноват? – прежде чем он успел что-то ответить, Грейс торопливо, с горечью, продолжила: – Ну, что ж, завтра я избавлю тебя от необходимости жить с безнравственной особой: я уезжаю… навсегда.

Дональд выпрямился, и как раз в тот момент, когда пронзительный крик Беатрис достиг высочайшей точки, вытянув дрожащую руку в сторону окна, с благоговейным ужасом спросил:

– Но дети… ты бросишь детей?

– Нет, – Грейс покачала головой: – Я не собираюсь… Дональд широко раскинул руки, как будто собрался закрыть своим телом какую-то пробоину, предотвращая ужасную катастрофу, и начал ходить в узком проходе между столом и стеной, напоминая своими быстрыми движениями заводную игрушку.

– Ты не можешь бросить моих детей… моих детей. Ты хочешь оставить их без матери, они будут жить в позоре. Слышишь? В позоре!

Подергивания его на секунду прекратились, потом он продолжал говорить – быстро, неясно и теперь почти бессвязно, о детях, о его детях. Грейс молча смотрела на него. Дональд напоминал ей ребенка, прибегнувшего к последнему средству самозащиты. Он не желал слушать ее, он знал, что она скажет: «Я забираю детей с собой». Он не допускал такого варианта и, по-видимому, считал, что если будет говорить без передышки, то она не сможет сообщить ему, что забирает детей. Как недалекий человек, Дональд видел теперь лишь один способ доказать собственную правоту – силой своего голоса.

– Прекрати! Немедленно! Прекрати, говорю тебе! – закричала неожиданно Грейс, как иногда прикрикивала на детей. Дональд замолчал и остановился, изумленно глядя на нее. Пот стекал по его лицу. Медленно и отчетливо Грейс продолжала: – Я уезжаю завтра и забираю с собой детей. Ты слышишь? И… и я скажу тебе сейчас кое-что… они не твои дети.

Ну, вот и все.

Дональд ссутулился и положил руки на стол. В этой позе он напоминал орангутанга. И даже в гортанных звуках его голоса послышалось что-то животное.

– Это мои дети, и тебе не удастся лишить меня их никогда… никогда. Понимаешь? Никогда эти дети не покинут меня, клянусь тебе.

– Стиви! Стиви! – все еще доносились с аллеи крики Беатрис. Грейс ощутила дрожь: ее спокойствие постепенно сменялось чувством страха.

Сейчас, когда Дональд склонился над столом и поднял голову, их глаза находились на одном уровне; они пристально смотрели друг на друга, пока Беатрис кричала в саду. Потом Дональд медленно выпрямился, вытащил платок и вытер пот с лица. Несколько минут он стоял, опустив голову и делая глубокие вдохи, потом уже более естественным тоном, не глядя на Грейс, проговорил:

– Я ничего больше не хочу слышать, и я прощу тебя, если ты перед Богом пообещаешь мне, что это никогда не повторится.

– Мне не нужно твое так называемое прощение, и я ничего не собираюсь обещать тебе.

Он медленно поднял голову и уставился на нее.

– Грейс… я сказал, что прощу тебя. Разве ты не понимаешь, чего мне стоило выговорить эти слова? Я – слуга Бога, но я и мужчина, которому ты нанесла ужасную обиду, ужасную обиду…

– Ужасную обиду? Ха! – хотя подобное «ха!» подразумевает смех, ни один мускул лица Грейс не шевельнулся. Она пыталась сдержать поток бранных слов, готовых сорваться с ее языка, – но безуспешно. Быстро кивнув Дональду, она продолжала: – Говорю тебе еще раз – не будь таким чертовым лицемером… «ужасную обиду»… Бог ты мой!

– Перестань ругаться. Я этого не потерплю, слышишь? Называй меня лицемером или еще кем-нибудь, как тебе подсказывает твой мелкий умишко, но я не позволю тебе ругаться в моем присутствии…

– Мама! Мама! Мамочка! – послышалось снаружи. Беатрис просто заходилась в крике. Грейс бросилась к окну, с горечью бросив через плечо в последний раз: – «Ужасную обиду…»

Даже когда она выглянула из окна, внимание ее лишь частично было занято дочерью, которая, стоя на коленях, била своими маленькими кулачками по земле, – голова Грейс все еще была переполнена словами, ужасными словами, которые она хотела бросить в лицо Дональда. Но в следующую секунду она позабыла обо всем: проследив, куда смотрит перепутанная девочка, она, к своему ужасу, поняла, чем вызваны громкие крики Беатрис. Стивен карабкался вверх по решетке, поднимавшейся под самое окно детской комнаты. Эта решетка использовалась в качестве опоры для тонких усиков ломоноса; мальчик преодолел уже половину высоты. Рука Грейс инстинктивно потянулась к горлу. Она знала, что не должна сейчас кричать на сына, но страх и напряжение последних минут превозмогли.

– Стивен! – возбужденно воскликнула она. Мальчик испуганно поднял голову. Потом, увидев, что мать является свидетелем его отважного поступка, он закричал:

– Послушай, мамочка, я могу долезть… – глядя на мать в эту минуту триумфа, он слишком отклонился назад. Отпустив руку, чтобы схватиться за следующую опору, он потерял равновесие и с криком, который заглушил вопли Беатрис, рухнул на землю.

Грейс выскочила из комнаты, бросилась по лестнице вниз и через несколько секунд оказалась на аллее. Девочка уже была близка к истерике, но Стивен не издал больше ни звука. Грейс обняла сына и хотела поднять его, когда Дональд грубо оттолкнул ее в сторону.

– Не трогай его!

Это было сказано таким тоном, будто прикосновение к Стивену могло осквернить мальчика. Его реплика привела Грейс в состояние, близкое к ярости. Но она вынуждена была посторониться: Дональд, взяв на руки безвольно обвисшее тело ребенка, прошел и скрылся в гостиной. Грейс заставила себя подойти к телефону и позвонить Дэвиду. Когда она называла телефонистке номер доктора, то с удивлением обнаружила, что все еще бормочет: «ужасную обиду… ужасную обиду…»

В девять часов вечера того же дня она позвонила Аджи. Услышав отрывистое «привет», Грейс безо всякого вступления сообщила:

– Стивен упал с высоты, тетя Аджи. Врачи считают, что он, возможно, сломал тазовую кость. Он в больнице.

– Этого не может быть!

– Это так, тетя Аджи.

– И вы собирались приехать завтра.

– Да, тетя Аджи.

– Невероятно.

– Это еще не все. Теперь он знает о моем возлюбленном… и вам, конечно, будет приятно услышать, что Дональд готов простить меня.

– О! Девочка…

– Он не разрешит мне взять детей… Та резиновая привязь, о которой вы говорили, снова натянулась, тетя Аджи.

– Боже мой!

11

Третий ребенок Грейс родился первого января тысяча девятьсот сорок четвертого года. Она назвала дочь Джейн. Дональд в это время лежал в постели с гриппом, так что если он и собирался проигнорировать рождение ребенка, об этом все равно никто не узнал.

Стивену рождение сестры не понравилось: это отвлекло всеобщее внимание от его «одетой» в металлическую шину ноги. Беатрис тоже не проявила особого интереса, так что Грейс родила ребенка вроде как только для себя. Такое продолжалось до тех пор, пока девочке не исполнилось шесть месяцев.

Дональд, насколько знала Грейс, никогда даже не смотрел на Джейн – и Грейс радовалась этому. По крайней мере, хоть этот ребенок будет принадлежать ей: Беатрис уже давно пошла по стопам Стивена и стала «папочкиной дочкой». Но Джейн будет моей, решила Грейс, и навсегда останется моей.

После рождения Джейн Грейс разработала собственную теорию, может быть, негативную, но тем не менее оказывающую успокоительный эффект. Бороться дальше бесполезно, решила она. Буду принимать все, как есть. Чему быть – тому и быть. Ей надо заботиться о дочери (она размышляла теперь так, будто у нее был один-единственный ребенок) и о миссис Макинтайр.

Как ни странно, но мать Эндрю приносила ей в эти последние месяцы огромное облегчение. Это она, Грейс, должна была помогать старой женщине, но нет, вышло наоборот: миссис Макинтайр, уже почти слепая – лишь левый глаз видел еле-еле, – утешала Грейс, в то же время убивая любую надежду на то, что эта мучительная для Грейс жизнь в Уиллоу-ли когда-нибудь окончится.

Мать Эндрю говорила, что теперь ее зрение заключается в кончиках пальцев – она научилась передвигаться по своему дому, нащупывая каждый предмет мебели, знакомый ей много лет. Более того, когда миссис Макинтайр стояла на пороге дома, она и так «видела» все, что находилось перед ней: она чувствовала, каким был в тот или иной день воздух – насыщенным туманом, влажным, теплым или колючим от снежинок – а потому могла без посторонней помощи сказать, как выглядит в данный момент расстилающийся перед ней холмистый пейзаж…

Была ли при таком положении вещей надежда на то, что Эндрю оставит мать и «поедет и заживет где-нибудь своей собственной жизнью», как говорила миссис Макинтайр Грейс? «Но только не очень далеко, чтобы он мог в случае чего быстро приехать.» Нет, теперь в жизни Грейс изменений не предвиделось.

Однако новая философия Грейс призывала: «Не расстраивайся. Считай, что все идет естественным образом. Выжидай…» Следование этим фаталистическим лозунгам помогало сохранить разум и спокойствие.

Однако так продолжалось лишь до дня ее рождения. Ей исполнилось двадцать шесть. Дональд проигнорировал это событие. И тогда Грейс перестала считать, что все идет естественным образом, – она сказала себе, что будет бороться.

Как-то раз, когда Дональд пересекал холл, раздался телефонный звонок. Дональд снял трубку.

– О, привет, Дэвид, – услышала Грейс. Последовала длинная пауза, потом он сказал: – Мне очень жаль.

Несколько секунд спустя Дональд вошел в гостиную. Грейс, стоявшая спиной к нему, собирая на столе какие-то бумаги, не сразу осознала, что он смотрит на нее. Такого не было уже длительное время – с того памятного разговора в детской комнате. Она повернулась.

– Только что звонил Дэвид. Он сказал… – Дональд помедлил. – Они слышали… – потом тихо добавил: – Бертран Фарли погиб в бою.

Грейс выдержала его взгляд. О, бедный Бертран… бедный парень.

Потом она поняла, почему Дональд сообщил ей эту новость подобным образом. Он и в самом деле верил, что отцом ее детей был молодой Фарли. Это открытие не вызвало у Грейс ничего похожего на смех – она лишь мимоходом подумала: это может означать, что он не знает об Эндрю. И то, что ее супруг ни разу не обмолвился о событиях, связанных со взрывом бомбы возле их дома, говорило в пользу этого предположения. Дональд также никогда не упоминал о тех последствиях, которые взрыв имел для миссис Макинтайр.

Она отвернулась и села на тахту. Ей потребовалось немалое самообладание, чтобы сдержать себя и не бросить ему в лицо: «Не будь же таким глупым, чертов дурак!» – когда он подошел и, глядя на нее, произнес: – Мне жаль его. Ты знаешь об этом, правда? Впервые за много недель в ее голове вновь появились бранные слова, и ею опять овладело чувство отвращения к самой себе. «Нет, не надо, не надо начинать этого снова!» – мысленно прокричала Грейс. Дональд долго молча смотрел на нее, потом вышел из комнаты Ужасные слова, переполнявшие Грейс, исчезли.

Но в тот же день после обеда они вернулись вновь. Это случилось, когда Дональд посмотрел на третьего ребенка Грейс. Не только посмотрел – он взял Джейн в руки.

Грейс стояла возле окна в спальне и смотрела на яму с песком, возле которой стояла коляска. В это время она увидела Дональда. Тот направлялся к детям, чтобы сообщить им о том, что он пришел: никогда, даже отсутствуя в Уиллоу-ли всего час, он не забывал напоминать им о своем возвращении.

Стивен не играл в песке: он пускал кораблики на маленьком пруду, расположенном неподалеку и служившем для разведения рыбы. При виде Дональда мальчик вскочил настолько проворно, насколько позволяла шина на ноге, потом бросился к нему. Дональд высоко поднял его – наверное, четвертый или пятый раз за день.

Потом наступила очередь Беатрис: все те знаки внимания, что Дональд оказывал Стивену, требовала и она. Даже если девочка и не напоминала об этом, Дональд всегда следил за тем, чтобы дети получали поровну.

Держа на руках Стивена и Беатрис, он подошел к коляске. Дональд опустил детей на землю и долго всматривался в пухлое личико Джейн, которое вовсе нельзя было назвать красивым. Девочка пускала пузыри, а Стивен и Беатрис наперебой тараторили и не слишком нежно мяли свою сестричку. Через открытое окно Грейс услышала, как Дональд мягко упрекает их:

– Ну, ну, Стивен, будь поаккуратней. Нет, Беатрис, нет, не так.

Когда он медленно наклонился над коляской и взял Джейн на руки, желудок Грейс, казалось, начал выворачиваться наизнанку. Это было такое же тошнотворное, заставляющее человека покрываться потом чувство, как если бы ей ввели клизму.

То, что произошло дальше, отнюдь не ослабило это ощущение. Она видела, как ее супруг направился к скамейке, сел, положил Джейн на правое колено и обнял девочку одной рукой Он взял ее ручку и положил пухлый кулачок в левую руку Стивена, а правую руку мальчика соединил с левой рукой Беатрис. Получился круг, причем этот крут был почти заключен в его объятия. Весь ритуал проходил без единого слова. Папочка показывал детям новую игру – слова были не нужны.

Неприятное чувство в желудке вызвало слабость в ногах Грейс. Она прислонилась к низкому подоконнику и в тишине комнаты высказала все, что было у нее на душе:

– Ты не сделаешь этого! Нет, клянусь Богом, с ней это у тебя не пройдет! Ее-то ты у меня не отнимешь. Нет, Дональд теперь я буду действовать твоими же методами… Ты… Ты… Ты!… В тебе нет ничего человеческого, ты не человек, это точно. О, какая жестокость Ты… Ты… Ты!..

Вслед за этой практической демонстрацией своих прав на Джейн Дональд решил закрепить победу и теоретически. В следующее воскресенье он читал проповедь на тему «Прости нам прегрешения наши». По одну сторону от Грейс сидел Стивен, по другую – Беатрис. Дональд, возвышаясь над их скамьей, вопрошал прихожан, как они могут, если сами не прощают чужие грехи, ожидать прощения за свои ошибки – причем отнюдь не маленькие, а очень серьезные. Супружеская неверность распространилась во время войны, подобно болезнетворному микробу, а с микробами необходимо бороться, их надо уничтожать. Никто не станет убивать человека, который носит в своем теле микробы, скажем, гриппа. Нет, надо уничтожать микробы и тем самым спасти человека. Так и с грехами. Но люди не смогут прощать друг друга, сказал Дональд, если они не научатся смирению…

Все внутри Грейс переворачивалось от возмущения. Учиться смирению. Бог ты мой! Смирению! Смиренный Дональд! Эти бедняги летчики, что тоже пришли в церковь, и их подруги – они все, наверное, думают, что он имеет в виду их. Ей хотелось повернуться к этим людям и сказать: «Не волнуйтесь, он обличает не вас». Прощение… прощайте… только маленькие дети помнят обиды… покорность…

Грейс посмотрела прямо на него, но Дональд ни разу не позволил своему взгляду остановиться на ней. Покорность. А как насчет воровства? Умелого, расчетливого воровства. Не того, что происходит в охваченный любовной страстью миг, когда мужчина похищает чужую жену. Там все честно, такой поступок можно считать почти достойным по сравнению с этим ежедневным, ежечасным впитыванием в себя всей жизни, преданности, чувств ее двоих детей – теперь он собирался сделать то же самое и с третьим ребенком… Покорность!

Ей просто необходимо было увидеть тетю Аджи.

В тот же день Грейс нанесла мимолетный визит в Ньюкасл. Беспомощно раскинув руки, она спросила старую женщину:

– Что мне делать? Я не знаю, как бороться с таким… таким коварством. О, я могла бы уехать, но… но теперь Стивен.

Когда Аджи заговорила, это было утверждение – не ответ.

– Бессердечная свинья, – сказала она. – Чтоб он сгорел в адском пламени.

12

День за днем, выматывая нервы, Грейс вела с Дональдом борьбу, прилагая все усилия к тому, чтобы не лишиться и младшей дочери. Эта борьба была тем более ожесточенной, что ни Грейс, ни ее супруг ни разу не заговорили насчет своего соперничества в открытую.

И ее состояние отнюдь не улучшилось, когда она вынуждена была признать, что ей не удается забрать у Дональда Стивена – с таким же успехом она могла бы выкачать у мальчика всю кровь и ожидать, что он останется после этого в живых.

Жизнь Грейс становилась все более невыносимой; только Эндрю в состоянии принести ей облегчение – его вид, его прикосновения.

Но он был в Италии, на Сицилии, а до этого в Северной Африке. Каждую субботу утром его письма ждали Грейс у тети Аджи, но они почти всегда заканчивались одними и теми же фразами: «Теперь уже скоро, война почти окончена, дело движется к концу».

И когда война, наконец, завершилась, надежда, овладевшая Грейс, если и не помогла ей прибавить в весе, то, по крайней мере, заставила порозоветь ее щеки. «Может, завтра, – непрерывно думала она. – Может, завтра. Может, завтра.»

Но прошло еще много месяцев, и люди уже успели привыкнуть к мирной жизни, прежде чем Грейс вновь увидела Эндрю.

Однажды в пятницу, в шесть часов вечера, Пегги Матер, надевая пальто и повязывая голову шарфом, готовилась выйти в снежную пургу, что бушевала на улице. Неожиданно она услышала телефонный звонок. Кухарка уже хотела открыть заднюю дверь, когда телефон прозвонил вторично. Пегги остановилась. Викарий так шумел в детской комнате со своими сорванцами, что ничего не слышал. «А где эта?» – подумала Пегги Она вышла из кухни, пересекла холл и после третьего звонка подняла трубку.

– Алло? – услышав знакомый голос, кухарка положила трубку, подошла к лестнице и пророкотала: – Это вас, мэм!

Со времени того разговора Пегги Матер ни разу не употребила обращение «мэм», не придав ему голосом какую-то особую окраску.

Грейс, искупав детей, убиралась в ванной комнате. Она только что услышала звонок. Когда она вышла на лестницу, Пегги, уже закутав рот шарфом, пробормотала:

– Вас.

– Спасибо, Пегги, – Грейс поморщилась и посмотрела в направлении детской комнаты, откуда неслись высокие радостные крики.

Когда она взяла трубку, немедленно раздался голос Аджи:

– Ты что, спала?

– Нет, но наверху так шумели, что я не слышала звонка.

– Как ты?

– О… знаете… как обычно.

– Не хотела бы выбраться ко мне на уик-энд, поесть говядинки?

– Говядинки, тетя Аджи? Ну… – Грейс покачала головой и повторила: – Говядинки? Неплохо бы, а то мы четыре последние недели ели одну баранину. Меня уже от одного ее вида тошнит. Значит, вы можете угостить меня куском говядины?

– Да. Отличный сорт, настоящее шотландское мясо, – женщина засмеялась и добавила: – К тому же не из-под прилавка.

Грейс улыбнулась. Голос Аджи звучал так счастливо, даже взволнованно. Ей всегда удавалось во время своих поездок достать что-то особенное. У нее было столько знакомых. Но так радоваться из-за куска говядины!

– Грейс.

– Да, тетя Аджи?

– Схватись за что-нибудь, а то упадешь. У меня для тебя сюрприз. Этот кусок шотландской говядины, если можно так выразиться, ростом с человека.

Грейс отвела трубку от уха, посмотрела на нее, потом крепко прижала. Чей-то низкий, глубокий голос произнес:

– Грейс… Грейс.

Она закрыла глаза и ухватилась за край телефонного столика. Даже под страхом смерти Грейс не смогла бы выдавить из себя сейчас ни слова.

– Грейс… – голос зазвучал еще ниже, глубже. – Грейс… дорогая, ты слышишь?.. Грейс.

Ее рот был открыт, и слова готовы были политься потоком, но в это время Грейс услышала резкий голос Аджи:

– Грейс!.. Грейс, ты слышишь меня? Алло!

– Да. О, тетя Аджи!

– Там с тобой рядом кто-то есть?

Грейс покачала головой и уже собиралась сказать «нет», когда услышала, как дверь детской комнаты открылась. Потом раздались шаги Дональда.

– Да, тетя Аджи, – торопливо проговорила она.

– Значит, приедешь завтра утром?

– Да, тетя Аджи, – Дональд уже спустился в холл, и Грейс была вынуждена через силу продолжать: – У меня хватит купонов, чтобы купить Беатрис тот костюм, который мы видели. Да, завтра утром я приеду… и… мы поговорим. До свиданья, тетя Аджи, спокойной ночи.

Она положила трубку. Дональд направился в свой кабинет, а Грейс побежала наверх, к себе в комнату. На площадке она остановилась и посмотрела в сторону детской. Ей следовало броситься туда и закричать: «Дети! Дети! Вернулся ваш отец. Вы не видели его три года. Но теперь он приехал – навсегда, навсегда, навсегда. Все произошло, как бывает в сказках. Да, как в сказках: навсегда-навсегда».