Текст книги "Потаенные места"

Она не могла вытащить ни единой нити из клубка запутанной пряжи, в который превратилось все, последовавшее потом. В ее памяти осталось лишь чувство, что прикосновение пробудило ее от кошмара. Разрушило клетку, которую она создала для собственной защиты. Рука, что легла на ее оголенное предплечье, казалось, вырвала ее из трясины, и она почувствовала облегчение. Как будто что-то открылось внутри. Она даже не могла точно вспомнить, что именно он тогда сказал. Может: «Вы не должны обращать внимание на Сирену, когда она так говорит». А может: «Вы потанцуете со мной когда-нибудь, Ирен?» Или: «Хотелось бы знать, что вы обо всем этом думаете?» Это не имело значения. Конечно же, не имело. Она лежала рядом с Алистером, прислушиваясь к его дыханию, становившемуся все более глубоким по мере того, как он засыпал, и вспоминала, что он тоже был там той ночью. Алистер Хадли, приехавший из провинции для встречи со своими друзьями по Итону[53]53
  Итонский колледж – частная школа-пансион для мальчиков 13–18 лет; находится в 30 км к западу от Лондона, рядом с королевским Виндзорским замком; основан в 1440 г. королем Генрихом VI. За время своего существования выпустил 19 будущих премьер-министров.


[Закрыть]. Немолодой – ему исполнилось почти сорок, – но все равно красивый. Она помнила, как познакомилась с ним, а затем видела его на нескольких вечеринках – одна из них, возможно, даже прошла в его квартире в Мейфэре – и даже проехалась с ним в его новом «алвисе». Высокий мужчина с прямыми светлыми волосами, добрыми глазами и немного безвольным подбородком. Она танцевала с ним – во всяком случае, так ей казалось – если не в ту первую ночь, когда Фин к ней прикоснулся, то в другую, вскоре после нее. Она вспомнила, как подумала, что морщинки у его рта, возникающие, когда он смеется, делают его лицо слегка грустным. Но когда Фин прикоснулся к ее руке… Она поняла, что пробудилась ото сна, обретя наконец выход, и это чувство было гораздо сильней, чем иллюзорное ощущение опасности, которое его сопровождало. Его было так легко игнорировать.

* * *

Илай Таннер хотел до нее дотронуться, Клемми в этом не сомневалась, и ее удивляло, почему он до сих пор этого не сделал. Ей казалось совершенно очевидным: она ему нравится. Девушка думала, что у него тоже не должно быть сомнений: она от него без ума и просто сгорает от любви. Любви живой, сильной, не нуждающейся в объяснениях – подобно тому, как в них не нуждаются солнце или ветер. Влюбленные встречались почти каждый день, гуляя по заливным лугам у реки вверх по ее течению, доходя до самого Форда или спускаясь вниз по направлению к Боксу, до Уидденхемской фабрики, на которой лет десять назад еще делали бумагу, но теперь она стояла безлюдная и пустая. Вода деловито шумела, стекая с плотины, ничуть не беспокоясь о своей теперешней ненужности. Коровы жадно пережевывали летнюю густую траву, стоя в грязи на берегу реки и отмахиваясь хвостами от слепней, то и дело садившихся им на бока.

Илай и Клемми сторонились жилья и больших дорог. Они держались тихих изгибов берега и прогуливались в тени деревьев по заповедным тропинкам, петляющим по краям полей, в которых отцветали синие колокольчики. Поднимаясь по ступенькам проходов через ограды выгонов и ныряя в бреши в живых изгородях, они старались, чтобы их не увидели. Они делали это по молчаливому соглашению. Клемми не знала, будет ли отец Илая возражать конкретно против нее или только против того, что Илай бьет баклуши. Против того, что он гуляет, высвободившись из-под тяжелой отцовской опеки. Что же до родственников Клемми, то они наверняка будут против Илая, потому что он из семьи Таннеров. Возможно, ее родных возмутит сама мысль о том, что у нее есть жених, ведь раньше никто ею не интересовался, несмотря на хорошенькое личико. Из-за того, что она не умела говорить и все считали ее тронутой.

Тронутая. Глупышка. Дитя природы. Все это означало, что мнение Клемми никогда не учитывалось и никто не верил, что у нее могут быть свои собственные мысли или планы. Она должна была оставаться в своем теперешнем положении, и ни в каком другом. Возможно, именно это заставляло ее так ценить все живое вокруг, в отличие от других людей. Птицы, звери, скот – все они были живыми, хоть и лишенными дара человеческой речи. Как и они, Клемми искала своих путей, чтобы идти по ним, оставаясь незамеченной. Как и они, девушка пользовалась для этого достаточной свободой. То, что люди всегда ждут чего-то друг от друга, к ней не имело отношения. Изредка она общалась с мужчинами и молодыми парнями, но те никогда не относились к ней как к возможной жене и матери своих будущих детей. Сама Клемми тоже никогда не смотрела на себя с этой стороны, а потому она никогда и не страдала из-за того, что не годится на подобную роль.

Прикосновение. Что могло быть проще? Не понимая нерешительности Илая, когда тот ждал слишком долго, Клемми брала любимого за руку и прикладывала его ладонь к своему животу, бедру или груди. Если он желал до нее дотронуться, то ей хотелось, чтобы он это сделал. Такой податливости не было иного объяснения, кроме природной доверчивости девушки, понимания и чувства, что она находится в полной безопасности. Все тело Илая начинало дрожать, дыхание учащалось, а глаза горели. Его вкус, остававшийся на губах, был божественным. Казалось, у нее на теле не хватит кожи, чтобы прижаться к нему. Ей хотелось произнести его имя. Она не раз пробовала сделать это дома, когда остальные не могли слышать, – используя упражнения, которым научил ее мистер Хадли, разбивая слово на части, давая рту привыкнуть к каждой из них, прежде чем перейти к следующей. Это было как разучивать движения ног в танце. Она практиковалась за амбаром или в маслобойне, спрятавшись среди пахталок[54]54
  Пахталка (от слова «пахта») – приспособление для изготовления сливочного масла из слегка скисшего молока, сливок или сметаны путем взбивания.


[Закрыть] и щеток для их чистки, ведер, кастрюль и деревянной коробки с солью. Но через несколько минут Клемми начинала задыхаться и обливаться потом, а сердце колотилось так, будто она пробежала целую милю. С первым звуком, «и», все было в порядке. Она могла его выговорить. Но переход от «и» к «л» ей никак не давался, и ее мозг ничего не мог сделать против непрошибаемой каменной стены языка. Прошло так много времени с тех пор, как Клемми пробовала говорить без успокаивающего присутствия мистера Хадли, что она успела забыть весь связанный с этим ужас, и минут через пятнадцать или около того она уже останавливалась, истощив силы.

Однажды она прислонилась затылком к стене маслобойни, чтобы отдохнуть и произнести единственную часть его имени, которую могла выговорить:

– И-и-и…

Мягкий звук шагов заставил ее вздрогнуть, и в дверном проеме появилась Джози со стопкой чистых рабочих халатов в руках. Она слышала издаваемый сестрой звук, и ее глаза были широко раскрыты.

– Давай, Клем. Продолжай, у тебя почти получилось, – сказала она, но Клемми покачала головой, роняя с ресниц слезы разочарования.

Когда ей удастся приобрести соответствующую сноровку – если только та у нее действительно когда-нибудь появится, – она станет шептать имя любимого ему на ухо, наслаждаясь запахом его волос, щекочущим ноздри, и невероятной мягкостью кожи там, где они начинают расти. «Илай», – скажет она и почувствует, как он вздрогнет оттого, что это слово волной пробежит по его телу. Блики солнца, вспыхивающие в его глазах, подчеркнут их голубизну и будут подобны зимородкам, стрелой проносящимся над поверхностью воды. Он был с ней так нежен, что она не могла заподозрить в нем ничего плохого, хотя во время их первых встреч иногда замечала в нем какую-то злость. Но вскоре она исчезла; освободившись от нее, юноша словно опьянел. Он закрывал глаза и замирал, когда Клемми проводила руками по его волосам, клала ладони ему на лицо или затылок. Словно старался запомнить свои чувства, когда к нему прикасаются вот так, с добротой.

– Мы должны пожениться, Клемми, – прошептал он, когда она легла на спину и потянулась к нему. Их травяное ложе окружали стены из наперстянки, бутня, норичника. Невдалеке шумела река, перекатываясь с камня на камень, и большая зеленая стрекоза летала то туда, то сюда, словно следя за ними. – Сперва нам надо пожениться.

Но, сказав это, он закрыл глаза, охваченный трепетом, плечи юноши закрыли над ней солнце, и она заставила его замолчать поцелуями. Если бы Клемми могла говорить, она бы сказала: «Зачем ждать?»

* * *

Воскресным днем после крайне утомительной утренней службы, во время которой викарий заунывным голосом твердил о необходимости сохранять веру в Господа перед лицом невзгод, доктор Картрайт и Донни отправились на рыбалку. Пудинг и Луиза присоединились к ним, чтобы устроить «пикник», то есть просто посидеть на солнышке, расстелив одеяло и лакомясь пирожками со свининой, немного жирноватыми для такой жары, но все равно очень вкусными, испеченными Рут, сэндвичами с помидорами и сыром, а также яблоками и песочным печеньем. Они расположились на ровном лугу в тени корявого боярышника, росшего недалеко от Байбрука в том месте, где он был особенно широк и глубок, неторопливо неся свои воды к обеим фабрикам. Прозрачные струи шевелили длинные ярко-зеленые водоросли, среди которых Пудинг и Донни купались каждое лето, когда были детьми. Пудинг, пожалуй, не возражала бы искупаться и сегодня, но необходимость надевать купальник лишала ее всякого энтузиазма. Когда доктор Картрайт распаковывал свои удилища и снасти, он указал пальцем на воду.

– Смотри вон туда, Донни! Это самая жирная форель, которую я когда-либо видел, и она ждет нас! Нахальная негодница! Клянусь, я заметил, как она мне подмигнула! – прокричал он точно так же, как в ту пору, когда его дети были совсем маленькими.

– Правда, папа? – откликнулся Донни через пару минут.

Ему понадобилось куда больше времени, чем раньше, чтобы настроиться на шутливую волну и приготовить снасти, но его первый бросок был плавным и легким. Мушка на конце изогнувшейся полумесяцем лески взвилась ввысь и тихо опустилась на поверхность воды. Мышцы Донни помнили многое из того, что забыл его мозг. Пудинг не раз слышала это от отца.

– Он такой, мой мальчик, – говаривал доктор. – Его руки ничего не запамятовали, вот так-то.

После этих слов он обычно смотрел куда-то вбок, и край шляпы канотье[55]55
  Шляпа канотье – жесткая соломенная шляпа с плоским верхом и полями.


[Закрыть] скрывал его лицо. Донни мог ловить рыбу часами, не скучая, искоса глядя на блики солнца в воде из-под козырька своей кепки, – еще дольше, чем до того, как он ушел на войну. И так же как тогда, он, кажется, совсем не беспокоился об улове.

Луиза Картрайт села, аккуратно подогнув под себя ноги, и похлопала по руке Пудинг, давая понять, что та не должна сидеть по-турецки, со скрещенными ногами.

– Ты уже не маленькая, Пудди, – сказала она. – Постарайся хотя бы немного соблюдать приличия.

– Прости, мама, – ответила Пудинг, слишком довольная, чтобы возражать против сделанного ей замечания.

Еще бы, ведь мать обратила на нее внимание и заговорила с ней! В этот момент ей пришла в голову мысль, что они, все четверо, представляют собой идеальную семью. Не было и намека на что-то неладное. Если бы Пудинг захотела, она могла бы притвориться, что у них все в порядке. Солнце палило вовсю, и от травы, казалось, поднимался пар. В небе сновали ласточки, по реке проплыла пара лебедей, и малиновка наблюдала за ними из ветвей боярышника в надежде поживиться остатками их трапезы. Пудинг взяла травинку, зажала ее между больших пальцев и подудела. Донни то и дело вытаскивал удочку и забрасывал снова, а доктор возился с пойманным крошечным карпом, пытаясь извлечь из его рта крючок, чтобы бросить добычу обратно в реку. Пудинг наблюдала, как жучок с двумя крапинами на спинке ползет по длинному красноватому стеблю смолевки, а потом залезает на цветок, и вспоминала довоенный день, так похожий на нынешний. Небо было таким же белесым, и стояла такая же томительная жара. Они сели в Чиппенхеме на утренний поезд и доехали до Суониджа[56]56
  Суонидж – прибрежный город на юго-востоке Дорсета. Расположен в восточной части полуострова Пурбек; первоначально небольшой порт и рыбацкая деревня, он расцвел в Викторианскую эпоху, став популярным курортом.


[Закрыть], стоящего на берегу моря. Ей тогда исполнилось всего шесть, но она была уже достаточно пухленькой и круглолицей, чтобы получить прозвище, которое с тех пор прилипло к ней намертво. До начала войны оставался год. Донни был крепким пятнадцатилетним парнем с длинными руками и ногами, которые становились все сильней день ото дня. Пудинг запомнилось, что его кожа разительно отличалась от ее собственной – загорелая и без веснушек. Казалось, она у него начинала темнеть уже через пару секунд после того, как брат сбрасывал рубашку. В тот день на него были обращены взгляды многих юных леди, прогуливавшихся по пляжу и по набережной, где они пили чай, но он уже к тому времени влюбился в Аойфу Мур и больше никого не замечал.

Пудинг наблюдала, как ловко брат забрасывает удочку, и вспоминала прикосновение его рук к ее ребрам. Поднять тяжелую сестру ему было нелегко. Приходилось напрягаться изо всех сил, но он поднимал ее снова и снова, подбрасывал как можно выше, швырял в волны, а она смеялась и кричала, пока вода не попала ей в нос и им не пришлось остановиться. Пудинг помнила, как он, опустившись на песок, стоял перед ней на коленях, пока она кашляла и отплевывалась, ухмылялся и говорил: «Ты не выпьешь море, глупая Пуд, ты должна в нем плавать». Его волосы на солнце имели оттенок красного дерева. Недавно начавшие расти усы казались тенью, падающей на верхнюю губу. Пудинг могла плескаться в море часами – детский жирок, которому с возрастом полагалось исчезнуть, не давал ей замерзнуть. Она слышала, как ее зовет мать, но делала вид, что ничего не замечает. На отце красовалась точно такая же, как сейчас, соломенная шляпа канотье, не позволявшая солнцу напекать лысину. На матери было синее платье с матросским воротничком, и она гуляла по самому краю воды, следя, чтобы та не поднималась выше лодыжек. День казался бесконечным и радостным. Как то лето, как та жизнь. Но как бы она ни старалась, Пудинг не могла вернуться в прошлое, несмотря на красоту дня, на ясность ума матери, на спокойствие Донни, довольного рыбалкой. Ей никак не удавалось снова ощутить себя маленькой счастливой, беззаботной девочкой, которой неведом страх.

– Может, доесть все, что мы с собой принесли? – спросила она у матери, чтобы избавиться от тягостных мыслей.

Она знала, каким будет ответ, и жаждала услышать знакомые слова, произнесенные знакомым голосом.

– Конечно нет! Боже милостивый, Пудинг, ты здесь не одна.

– Похоже, у тебя клюет, мой мальчик… – проговорил доктор. – Донни, ты меня слышишь?

Не найдя лучшей темы для разговора, Пудинг принялась рассказывать матери об Ирен Хадли и об их путешествии к мамаше Таннер. Пудинг надеялась, что после посещения Соломенной Крыши Ирен Хадли оттает, начнет больше общаться с людьми и разговаривать с Пудинг, а может, даже станет ездить верхом, но этому, кажется, случиться было не суждено. Пудинг мучило любопытство после того, как мамаша Таннер сказала, что грядут перемены. Девушка отчаянно пыталась понять, что та имела в виду, как могла предвидеть будущее и каких именно перемен ждала. Но когда она выложила все это по дороге на ферму, Ирен не проявила к ее словам ни малейшего интереса. Впрочем, Пудинг не давало покоя еще кое-что из сказанного старой женщиной. Та отметила, что Ирен еще не замужем в своем сердце. Пудинг задавалась вопросом, правда ли это. Ей казалось невероятным, что кто-нибудь – а тем более молодая жена Алистера – может его не любить. Но вообще-то, Ирен действительно казалась ей немного бесчувственной, как выразилась бы Рут. Эта мысль никак не оставляла Пудинг, как бы часто она ни твердила себе, что нечего совать нос в чужие дела. Девушка была очень счастлива, когда узнала о браке Алистера. Ей нравилось думать, что этот замечательный человек нашел кого-то, кто с любовью будет о нем заботиться, как он того заслуживает. Мысль о возможности его союза с кем-то, кто им не дорожит, казалась настолько абсурдной, что не укладывалась в голове. Пудинг также смутно надеялась, что Алистер, привезя жену в Слотерфорд после свадьбы, сумеет столкнуть и ее собственную жизнь с прежних накатанных рельсов, по которым той, похоже, было суждено катиться вечно. Во всяком случае, лишь Алистеру было под силу изменить ее жизненный путь, направление которого девушке не нравилось. Уверенность в том, что Донни так и не оправится от последствий войны, со временем лишь росла, и тот факт, что матери будет только хуже, казался неоспоримым.

В понедельник утром Пудинг оседлала Робина, мерина, предназначавшегося для Ирен Хадли, и отправилась проехаться по холмам, чтобы он немного растряс лишний жирок. Но когда дорога пошла в гору и Робин начал тяжело дышать, девушка почувствовала себя виноватой – он был некрепкого сложения, и она, по всей видимости, была для него слишком тяжелой. К тому же он был невысок, и ноги наездницы свисали ниже его боков. Девушка изо всех сил старалась сидеть так, чтобы Робину было удобно, однако это все равно не могло уменьшить ее рост. Ей даже пришлось просить Нэнси купить более широкие стремена для дамских седел, так как сейчас ее ступни по размеру скорей напоминали мужские. Они были так не похожи на крошечные, аккуратные ноги Нэнси, которые выглядели изящно даже в сапогах. Девушка точно знала, что к осени, когда начнется сезон охоты, она уже не сможет застегнуть на груди свою единственную приличную куртку.

Когда Пудинг вернулась на ферму, она увидела Ирен Хадли в одном из верхних окон и помахала ей, но Ирен, похоже, не заметила этого. По какой-то причине это событие, соединившись с мыслью об охотничьей куртке, из которой она выросла, испортило хорошее настроение Пудинг, так что, когда пришел помощник кузнеца, чтобы подковать лошадей, и спросил, куда она подевалась, тогда как Данди и Барона ждут в кузнице, это застало ее врасплох. Обычно она такого не забывала, и ей пришлось бежать на поле бегом, чтобы привести лошадей и смыть грязь с их ног. Барон был возмущен и не желал даваться ей в руки. Он брыкался и прижимал уши, и от обиды девушка едва не заплакала, так что Хилариусу пришлось вмешаться, чтобы ей помочь.

– Что тебя беспокоит, девочка? – спросил он, щурясь, чтобы лучше разглядеть ее красное лицо, на котором застыло измученное выражение.

– Да так, ничего! – воскликнула она. – Все в порядке.

– Лошади все чувствуют, – проговорил старик, пожимая плечами. – Их не обманешь.

Хилариус легко поймал Барона, бормоча что-то непонятное на языке своего детства, – старик всегда делал это очень тихо, и Пудинг никогда не удавалось расслышать его слова достаточно ясно, чтобы понять, откуда он родом, – а затем без единого слова вручил ей повод.

– Девка, должно быть, влюбилась, – заметил кузнец с говорящей фамилией Смит[57]57
  Смит (англ. Smith) – кузнец.


[Закрыть], когда Пудинг наконец отвела лошадей в его покосившийся сарай, после чего одарил девушку кривоватой улыбкой, обнажившей коричневые зубы с идеально круглой выемкой, в которую был вставлен мундштук трубки. Его руки были густо усеяны шрамами, и он хромал на одну ногу, однажды пострадавшую от удара копытом. Он был единственным, кто называл Пудинг девкой, но она не возражала, ответив ему рассеянной улыбкой, слишком занятая своими мыслями, чтобы смутиться.

– Значит, все-таки влюбилась? – спросил Бен, ученик Смита, который был всего на год старше Пудинг и так же неловко чувствовал себя в новом теле, как и она. Его лицо представляло собой мешанину уродливых черт, которые находились в постоянном движении и, казалось, никак не могли замереть в окончательной позиции. Щеки были усеяны прыщами, и парень наблюдал за миром, угрюмо глядя на него через нависшую на глаза грязную челку, тем не менее он обладал уникальным свойством ладить с лошадьми, которое Смит называл «подходом». Любая из них, едва Бен к ней притрагивался, немедленно успокаивалась и покорно ждала, когда кузнец закончит работу, в то время как ее копыта дымились под раскаленными подковами.

– Что я сделала? – переспросила Пудинг.

– Влюбилась!

В его голосе прозвучала обвинительная нотка, словно любовь была делом величайшей глупости.

– Вряд ли, – беспечно произнесла Пудинг, полагая, что ее дразнят по поводу Алистера Хадли. – Здесь нет никого, в кого можно было бы влюбиться.

От этих слов Бен покраснел, отвернулся и добавил лопату угля в полыхающее в горне пламя. Смит, наблюдавший за их пикировкой, снова ухмыльнулся.

– Похоже, втюрилась не только девка, – заметил он, но Пудинг уже не слушала.

В конце дня она пошла за Донни, чтобы отвести его домой, но на Усадебной ферме брата нигде не было видно. Тогда Пудинг спустилась в долину, а затем направилась к фабрике. К тому времени небо заволокло тучами и в воздухе чувствовалось приближение грозы. Крошечные черные жучки, появившиеся ниоткуда, усеяли одежду и кожу Пудинг, а над поверхностью реки роились мелкие мошки. Донни любил фабрику, он понимал принципы ее работы лет с десяти, тогда как его сестре та всегда представлялась чем-то таинственным и вызывала у нее чувство тревоги. Там она чувствовала себя чужой. Нравилось ей только на складе, где стояли сияющие чистотой стеллажи, среди которых работницы усердно зашивали стопы бумажных листов в мешковину и наклеивали ярлыки. В те дни, когда настроение у девушки ухудшалось, фабрика казалась ей раковой опухолью на прекрасном Байбруке, и хотелось, чтобы та исчезла совсем. Навязчивое присутствие современных промышленных построек в таком красивом месте казалось ненормальным. К тому же число их все время росло. Взять, например, массивный кирпичный корпус с возвышающейся над ним трубой, который Алистер возвел всего два года назад, чтобы разместить паровые котлы и генератор. Дата, «1920 год», гордо красовалась на камне, вмурованном в стену. Пудинг даже представить себе было трудно, сколько мог стоить новый цех вместе с оборудованием. К тому же здание выглядело как бельмо на глазу. Но с другой стороны, оно принадлежало Алистеру, и с этим нельзя было не считаться. И потом, на фабрике трудились люди из всех окрестных деревень. Многие из них без этой работы обнищали бы, и их семьям пришлось бы нелегко. Без фабрики Слотерфорд не был бы Слотерфордом.

Пудинг нашла Донни перед огромной паровой машиной фирмы «Беллисс и Морком»[58]58
  «Беллисс и Морком» – фирма, основанная в 1852 г. в Бирмингеме, Уэст-Мидлендс, в настоящее время подразделение английской фирмы «Гарднер денвер груп».


[Закрыть], которая вырабатывала электричество для всей фабрики. Она по-прежнему блестела, несмотря на хлопья сажи и дым в воздухе, возвышаясь на четырнадцать футов над полом, выложенным коричневой и белой плиткой. Донни стоял, опустив руки, рядом с машиной, нависшей над ним, словно какое-то большое черное животное. С точки зрения Пудинг, паровая машина являла собой лишь нагромождение труб, ремней, цилиндров и циферблатов с дрожащими красными стрелками, указывающими давление. А Донни, понимает ли он, как все это работает или, как и она, видит перед собой просто груду металла? Ей была ненавистна мысль, что он стоит здесь, полностью сознавая свое новое, неполноценное существование. На его лбу блестел пот, но явился ли он следствием жары или стал результатом какой-то внутренней работы, она не знала.

Затем Пудинг заметила позади них, в углу возле угольной кучи, Таннера, он спал в надвинутой на глаза кепке, с коричневой бутылкой, которую тот нежно держал в руках, словно младенца. У нее перехватило дух, когда она со страхом подумала, что он может проснуться и увидеть их перед собой, невольных свидетелей его прегрешения. Одежда Таннера потемнела от сажи, копоть въелась в складки лица, и выглядел он очень старым. Пудинг знала, что его уже не раз увольняли и все за одно и то же. Он либо прикладывался к бутылке на работе, либо приходил уже пьяным. А однажды, напившись, устроил драку из-за мнимого оскорбления и бросил помощника механика в желоб, подающий воду на колесо, в результате чего тот едва не утонул. Каким-то образом Алистер всегда умудрялся дать ему еще один шанс. Но в последний раз дело приняло другой оборот. Шесть месяцев назад Пудинг слышала, как Нэнси и Алистер спорили о Таннере в конторе фабрики, куда девушка зашла в поисках Донни.

– Нет, Алистер, этот человек – обуза, – объявила Нэнси голосом, не терпящим возражений.

– Никто больше не возьмет его на работу, Нэнси.

– И для этого есть веские причины.

– А как же его семья? Как его дети?

– Некоторые из них уже достаточно взрослые, чтобы начать работать. Из всех здешних обитателей, которых мы вынуждены нанимать на работу, он самый непригодный человек.

Последовавшее молчание Алистера свидетельствовало о полном согласии, но возможно, он все-таки переговорил с Таннером, потому что присутствие этого человека в Слотерфорде было относительно незаметным в течение нескольких месяцев. Триш Таннер – его жена, которая редко что-нибудь говорила и брела по жизни с видом женщины, отказавшейся от всяких надежд еще в молодом возрасте, – заверила миссис Гловер, что он вообще завязал с выпивкой. Ее муж снова вернулся на фабрику, и вот теперь он лежал пьяным у кучи угля. Один из его сыновей, которого Пудинг и Ирен видели в доме Таннеров, бросал уголь лопатой сразу в две топки. Он зыркнул на девушку, увидев, что она на него смотрит, и Пудинг поспешно отвела взгляд. Застукают этого человека на месте преступления или нет – ей было все равно. Во всяком случае, она не собиралась на него доносить. Ее это вообще не касалось, тем более что Пудинг сама находилась на фабрике нелегально. Она взяла Донни за локоть:

– Пора возвращаться домой.

Пар шипел, котлы ревели. Здесь, в этом цеху с его мудреным машинным оборудованием и высокими металлическими стропилами, как-то забывалось, что снаружи стоит летний день, и внезапно девушке захотелось убежать от всего этого. Она потянула Донни за руку, хотя по опыту знала, что он не пойдет за ней, пока не захочет сам. Он посмотрел на нее сверху вниз странным взглядом.

– Когда-то я во всем этом разбирался, – пробормотал он. – Разве нет?

Сердце у Пудинг екнуло.

– Верно, Донни. Разбирался.

– У меня такое чувство, будто я и теперь все знаю, Пуд. Только… никак не могу вспомнить.

– Не важно, Донни, – проговорила она, стараясь не показывать своего беспокойства. – У тебя теперь другая работа, ведь так? В саду.

Он кивнул и снова повернулся к паровой машине. Его лоб наморщился от какой-то мысли, от связанного с ней умственного усилия.

– Да, – согласился он. – Но раньше я во всем этом разбирался.

Пудинг не знала, что сказать. Юный Таннер наблюдал за ними подозрительно и с раздражением. Он был весь в угольной пыли, смешанной с потом, и Пудинг видела, что к концу дня он совсем устал – его напряженные руки, державшие лопату, дрожали.

Когда ей наконец удалось уговорить Донни пойти домой, уже наступил вечер и вся западная часть неба была затянута темными тучами. Пудинг скрестила за спиной пальцы и загадала, что грозы не будет. В то время как Донни смотрел вверх диким взглядом и казался жалким и испуганным. В прошлый раз Пудинг с отцом в течение нескольких часов ставили на граммофон пластинки, чтобы заглушать раскаты, но Донни все равно дрожал и пытался забаррикадироваться в своей комнате, передвинув к двери всю мебель. Пудинг не хотелось вспоминать об этом.

– Мне казалось, будто я опять вернулся во Францию, Пуд, – тихо признался Донни на следующее утро. – Лежал рядом с убитыми парнями, упавшими на веревки с мокрым солдатским бельем. Ну и запах от них шел. И я не мог уйти, не мог.

Они поднимались по холму к коттеджу Родник в тишине, ибо каждый раз, когда Пудинг собиралась что-то сказать, отрешенное выражение на лице брата заставляло ее замолчать. Сарычи описывали круги высоко в небе, издавая пронзительные крики, кролики бросались врассыпную по берегу при их приближении, а блестящие черные шмели копошились в цветках клевера. Перемены определенно близятся, думала Пудинг. Но что они принесут?

* * *

Как бы рано ни вставала Ирен по утрам – а она делала это с каждым днем все раньше и раньше, разбуженная шумом на ферме и солнечными лучами, проникающими через щель между портьерами, – Нэнси всегда была уже одета и на ногах. Ирен задавалась вопросом, спит ли Нэнси вообще, не исключено, что она остается такой же непроницаемой, энергичной и непогрешимой всю ночь напролет. За столом, накрытым для завтрака, было сервировано лишь одно место, предназначавшееся для Ирен. Алистер и Нэнси уже поели, и за ними убрали. На буфете стояли остывшие почки с грибами, и в доме царила расслабленная атмосфера места, покинутого деловыми людьми. Ирен оказалась совершенно неготовой к письму, оставленному рядом с предназначавшимися для нее столовыми приборами. Она сразу узнала почерк, и кровь бросилась ей в лицо при мысли, что Алистер и Нэнси, несомненно, видели письмо и точно знают, кто его написал. Ирен долго стояла, глядя на него, прислушиваясь, не идет ли кто-нибудь, и задаваясь вопросом, открыть его прямо сейчас, чего ей до смерти хотелось, или прежде удалиться в какое-либо укромное место. Куда-то, где она сможет им насладиться, – возможно, в новый кабинет, где еще не высохла краска. Она сможет спрятаться там и окунуться в слова Фина, в его голос. Когда Ирен взяла письмо, руки предательски задрожали. В нем не могло быть ничего, способного изменить произошедшее, ничего, упраздняющего то, что она замужем за Алистером Хадли и живет в совершенно другой вселенной, совсем не похожей на ту, которую знала прежде. Ничего, что могло бы отменить тот факт, что Фин все еще женат на Сирене. Однако сам вид знакомого почерка действовал словно глоток свежего воздуха. Она прижала конверт к лицу и вдохнула, надеясь, что на нем сохранился запах Фина.

Нэнси вошла тихо, словно материализовавшись из ничего. Она была одета для поездки в Чиппенхем: юбка по щиколотку и куртка. Каблуки ступали по ковру совершенно беззвучно. Она стояла, упершись рукой в бедро, и на ее лице застыло возмущенное выражение. Ирен почувствовала себя ребенком, пойманным за ковырянием в носу. Или еще того хуже. Осуждение Нэнси казалось тяжелей мельничного жернова. Ирен вздохнула.

– Могу я получить письмо от друга, не подвергаясь за это критике? Меня что, всегда нужно осуждать? – проговорила она, смиряясь с тем, что ее голос дрожал.

Нэнси вздернула бровь:

– Мы, знаете ли, не вчера родились, моя дорогая. Если бы это было просто письмо от друга, поверьте, никто бы вас не осудил. Но насколько я понимаю, у вас осталось мало друзей. Я привыкла судить о людях по тому, насколько давние у них друзья. Это подразумевает постоянство характера, вам так не кажется?

– Наверное, хорошо быть безупречным в этом отношении, Нэнси.

– Да, верно.

В голосе Нэнси, как всегда суровом, прозвучали нотки, свидетельствующие, что она довольна ответом, отчего Ирен почувствовала себя еще более несчастной. Еще более обозленной.

– Возможно, этого легче достичь, когда человек не испытывает ни к кому больших чувств. Почему вы присвоили себе право… относиться ко мне с таким презрением, Нэнси? – пробормотала Ирен, с трудом выдавливая из себя слова, которые она произнесла почти шепотом, сама их пугаясь и зная, что сказанного не воротить.