Текст книги "Хикикомори"

6

В глазах жжение, в груди колет, волосы прилипли ко лбу. Передо мной блестит керамический унитаз. Пальцы судорожно сжимают его края, словно туловище боится сорваться в какую-то пропасть. В воде кружат зернистые комки и сгустки слизи, вращаясь вокруг воображаемой воронки. Пахнет кофе. Желудок ушел куда-то в пятки. Взгляд будто тонет в патоке. Пока я жду очередного освободительного позыва, во мне снова всплывают картины прошедшей вечеринки. Я упорно сопротивляюсь, но все равно вижу перед собой, как, спотыкаясь, бреду по темному саду дома Рейхертов, не понимая, что именно меня гонит и куда. Я мочусь, выписывая восьмерку по зарослям форзиции; около пруда стоит Вурст, придерживая пальцами пенис. Раздается плеск, и в это мгновение во мне что-то пробуждается, я застегиваю молнию, опережая его, и что есть силы ударяю его сзади в спину. Криков я уже не слышу. Нащупываю кнопку слива, воронка поглощает очередную порцию слизи. Надеюсь, что меня вывернет еще хотя бы пару раз. В гостиной семья собралась за воскресным бранчем. В голове волнами вспыхивает боль. Вот она, жизнь, думаю я, жизнь – это когда ты стоишь, опустошенный и отравленный, и тебе ни грамма не плохо. Просто несколько бессмысленно. Я наполняю раковину и опускаю в нее лицо, полощу рот, сморкаю воду через нос. Смотрю в зеркало и вижу, как по щекам текут слезы. В мыльнице еще тлеет сигарета; я пробую затянуться. Снова колет в груди, накатывает едкая тошнота. Задираю футболку и осматриваю громадный фиолетовый синяк. При нажатии боль. Та девчонка, когда ей засунули тюбик между ног, вдруг принялась отчаянно махать руками. Я вижу, как ее кто-то держит, и не знаю, я или не я это; не знаю, я ли это ввожу его ей поглубже снова и снова или нет. У сигареты вкус жженой земли, я захожусь в кашле, поперхнувшись горелыми крошками, хриплю, потому что они попали мне не в то горло, опускаюсь на колени перед унитазом и пошире разеваю рот, не зная, что еще делать. Как пес, наевшийся травы и харкающий в попытках сблевануть отраву. Но ничего не выходит. Вижу, как Ян стоит внизу в гостиной и машет нам вслед. Мне и девушке. Правда ли он машет? В следующем эпизоде она уже сидит на мне, потом друг оказывается в дверях, это его комната, и он все машет и машет. Или это он так пытается меня прогнать? Но я не останавливаюсь и ставлю ее на колени. Это Лилит. Он все машет, а я продолжаю – я просто не могу остановиться! Он аплодирует с презрительной миной, наверняка в эту минуту он ненавидит меня до глубины души, в конце концов, это не в первый раз. Но я не могу прерваться, мы почти кончаем. В голове только одна мысль, все остальное не важно, я отключаюсь и внезапно чувствую его ладонь у себя на спине – меня выворачивает наизнанку, изо рта вырывается волна желчи, с хлюпаньем ударяясь о поверхность воды. Напряжение спадает, сигарета падает на кафельный пол. В зеркале вижу, как слезы потоками заливают лицо, держусь покрепче за раковину, тру кулаками глаза. Вот и отец – улыбаясь, он сует мне под нос какую-то из своих сильнодействующих настоек. Это не Ян, что уже хорошо. Одним движением я опрокидываю содержимое в рот, вкус горький, на языке остается ощущение ваты. Я закрываю за собой дверь комнаты и опускаюсь на матрас. Со вчерашнего вечера мне стало ясно, что я представляю собой опасность. Тот, кто не знает, что забыл в этом мире, готов ко всему.

Давно стемнело. Тишину изредка нарушает шум проезжающих грузовиков. Последний раз я выходил из комнаты примерно двое суток назад. Весь день практически не шевелился, поднимаясь с матраса лишь по крайней нужде. Руки и ноги болят от долгого лежания. Но стоит встать на ноги, я чувствую, как кровь приливает к голове, как приток свежего кислорода порождает новые мысли, как между мной и сном разверзается огромная пропасть. Надо чем-то себя занять. Если я не торчу в миссии «Фау-2» вместе с Храбрым Убивашкой, то кружу вокруг меток, оставленных мелком на полу и напоминающих мне о первоначальном намерении стать другим, о пустотах, зияющих в пространстве моей комнаты и в моей голове. Пока я не пойму, чем их заполнить, я не смогу выйти отсюда.

День третий. Сегодня стемнело рано. Я приоткрыл фрамугу, чтобы прекратить дышать собственными испарениями многодневной давности. Стою у окна и выдыхаю в щель дым. Курение задает мой режим дня, как часы, отбивающие свои положенные удары. Сегодня это двадцать шестая сигарета. Первую я выкурил еще лежа, вторую уже стряхивал в террариум. Ян еще не давал о себе знать. Ким тоже куда-то пропала, так и не ответив на мое письмо.

Днем я почти не двигаюсь. Один раз выходил в туалет и запастись едой. Стараюсь избегать всякой ненужной встречи. В коридоре натолкнулся на отца, тот только вернулся из приемной. Мы остановились друг перед другом, запахи наших тел слились в то, что называется семьей. Он смерил меня взглядом с головы до пят, словно перед ним одна из его раздетых пациенток. По вечерам ему всегда нужно какое-то время, прежде чем он сможет абстрагироваться. «Мальчик мой, – сказал он тогда, – воздухом дышать не забывай».

Я не стал обращать на него особого внимания, проследовал в ванную, затем на кухню. Отец быстро надоедает, такая уж у него натура. Поэтому он всегда столь пристально вглядывается в черты лица, чтобы чем-то заполнить возникающую пустоту: он считывает части тела на предмет характерных выступов и борозд, высвободить которые – и есть основная задача его ремесла. Для него развитие человека делится на семилетки, к концу каждой из которых должно произойти существенное изменение. Наверняка он – единственный врач своей специальности, производящий диагностику по подобному хронологическому принципу и соответственно регулирующий степень своего хирургического вмешательства. Он стремится обнаружить в человеке индивидуальное, неповторимое «Я». Это же он говорит и в лицо подругам матери, кутающимся в бесформенные балахоны. Те, разумеется, тут же пугаются и начинают в панике вертеть головами, только чтобы не смотреть в глаза мерещащимся морщинам и апельсиновым коркам. И все потому, что узнали от него, что зашлакованность организма происходит от бесцельного просиживания штанов, а уже она, в свою очередь, неизбежно приводит к целлюлитным рытвинам и стремительному старению кожи. И вот они бросаются на шею врачу и просят прописать им какую-нибудь из его легендарных настоек Тегетмейера, разработанных им собственноручно для устранения мешков под глазами и различных «шероховатостей характера». Таким образом, какое-то время с ним не бывает скучно.

Вспоминая счастливые лица тех, кто покидает двери его кабинета, я не могу сказать, прав он или не прав в своих теориях. По крайней мере, они придают его деятельности некий смысл.

В ярком свете фонаря пустынная улица видна как на ладони. Окна окрестных домов, за исключением квартиры Карла, погружены в темноту. У него, как всегда по вечерам, по стенам пляшут холодные голубые отсветы. Периодически, день ото дня, я вижу, как комнату пересекают бесформенные тени – от телевизора к шкафу, от шкафа к голому подоконнику. У него нет цветов, а значит, нечего и поливать. Когда наши взгляды встречаются, мы закуриваем. Он всегда курит быстрее меня, первым открывает фрамугу, бросает сквозь щелку бычок в направлении цветочных кадок. И попадает. Меня это восхищает. Затем он плетется назад, в глубину комнаты, и опускается в кресло. Я могу лишь предположить, что это кресло, поскольку когда он садится, то пропадает из моего поля зрения, укладывается плашмя в свой склеп.

Мой пятый день прошел точно так же, как и четвертый, а четвертый – точно так же, как третий: ел, пил, играл, ходил кругами, следил за Карлом, стоял под дверью сестры.

Уже поздно. Фаза глубокого сна. Последний раз она обновляла статус несколько часов назад. Я вхожу в ее комнату без стука. Вот она, Анна-Мари, лежит и посапывает, натянув одеяло до самого носа, скрестив руки на груди. Она постоянно мерзнет, ей не хватает подкожного жира. Ее лицо словно вылито из единого куска металла; под ровной, упругой кожей гуляют тонкие мышечные волокна; я вижу, как бегают ее глаза под прикрытыми веками. Она говорит, что ей уже несколько лет не снятся сны. Отец считает, что это все от зомбоящика и беспрестанного сидения в Интернете – они поглощают воображение. Телевизор гордо возвышается на маленьком шкафчике в изножье, планшет лежит на письменном столе в пределах непосредственной досягаемости. Нервно мигают огоньки устройств, ушедших в спящий режим, на мониторах отражается та же комната, только в темных тонах. Больше всего мне хочется схватить их, швырнуть об пол и растоптать.

На прикроватном столике среди журналов, скомканных старых чеков и оберток от жвачки – наша фотография. Брат и сестра глядят на меня из простой рамы. Мы сидим, прижавшись друг к другу, на заднем сиденье автомобиля; сквозь стекло виднеется узкая, неровная улочка в обрамлении тропических зарослей. На мне голубая рубашка поло, на ней белая. На моей голове – соломенная шляпа отца, у нее – стрижка «паж», как у матери. Я играю во владельца ранчо и кладу свою руку ей на плечо. Она едва достает мне до ключиц. Высунув язык, корчит хитрую гримасу на камеру; глаза ее сияют.

Внезапно она начинает часто и глубоко дышать, дергается, и одеяло покрывается складками. Я разглаживаю его, и, словно это помогло ее успокоить, Анна-Мари вновь начинает ровно дышать. Возможно, во сне невидимые руки утаскивают ее под воду – раньше ей часто такое снилось: она видела себя, маленькую девочку с медицинским чемоданчиком, под непробиваемой толщей мутного стекла. Словно она заключена под прозрачный купол, отделяющий ее от жизни, изолирующий от меня – меня, только что стрелявшего по рабочему месту отца карандашами, после чего он гнался за мной по всей квартире, чтобы настигнуть и наказать – любовно, как он сам говорил. И вот я лежу, тяжело раненный мстительным родителем, и взываю к ней о помощи, но невидимая сила удерживает ее и душит, пока она в последний момент не просыпается, судорожно хватая ртом воздух.

– Привет, – говорю я.

Анна-Мари протирает глаза. На короткое мгновение она становится похожа на себя прежнюю, с любовью смотрит на меня блестящими глазками. Потом в ней что-то щелкает, выражение ее лица в корне меняется, и, видя это, я первым подаю голос, торопливо произношу: «Все, уже ухожу», вскакиваю и оставляю ее одну.

И долго сижу перед монитором в надежде, что хотя бы в ее статусе промелькнет завуалированный намек на мой приход.

Даже на седьмой день меня никто не тревожит. Проснувшись поутру, некоторое время я и не помню о существовании родных. Когда все сваливают, я отправляюсь на кухню пополнять запасы круассанов из булочной Треттеров. С шоколадом или с нугой. Их мне хватает на день. Съедаю пару на завтрак и снова ложусь спать.

Я уже неделю не выходил из дома и по-прежнему придерживаюсь строгого правила покидать комнату не чаще, чем раз в день. Сосредоточиваюсь на самом необходимом, чтобы не расходовать понапрасну свои и без того весьма ограниченные силы. За один заход я набираю еды, хожу в туалет и моюсь. Мне не хватает лишь способа перестать зависеть от вылазок за пропитанием. По сути, мне нужен поставщик, который каждые пару дней швартовался бы у моих дверей, чтобы пополнить запасы живительной энергии. И все же я горжусь тем, что за все семь дней ни в ком не нуждался.

На восьмой и девятый день я занимался исключительно тем, что лежал на полу и смотрел, как мое тело бороздят солнечные лучи. Они появляются слева, в проеме между двумя рядами домов, и падают сквозь окна эркера, рассеченного рамами на отдельные куски. Узор на полу сдвигается настолько медленно, что непривычный взгляд никогда не смог бы уловить отдельных рывков, и в какой-то момент достигает края матраса. Для меня это знак того, что начался перерыв на обед. Банкиры в темных пальто с воротниками-стойками и чиновники в засаленных кожанках и чрезмерно узких шапках выстраиваются перед шавермочной с противоположной стороны улицы; «мне без лука, мне с зеленью, пожалуйста»; школьники, в стремлении проявить свою индивидуальность, одетые совершенно одинаково, налетают на булочную Треттеров, требуя сандвичей-багетов и нарезанной пиццы. Чуть позже солнце застывает прямо над домом Карла, его лучи рассекают дым бесчисленных сигарет, которые я курю, чтобы расслабиться. И вот наконец оно заходит с противоположной стороны, возвещая наступление самой бессмысленной части дня.

На обед я доедаю остатки круассанов. Пока я, подремывая, их перевариваю, лучи солнца скользят по моим закрытым векам, создавая ярко-оранжевую, усеянную темными точками поверхность. Наступает час, когда все постепенно возвращаются домой. Сначала мать – я слышу, как она бросает на вешалку пальто, снимает ботинки и надевает тапочки, слышу, как закрывает двери, створка на створку. Мама забирается на кушетку в гостиной и прячется там, пока не приходит отец, не заявляются гости, что случается чуть ли не каждый второй день, не возвращается Анна-Мари в компании подруг, которые, в свою очередь, не приводят с собой еще подруг. Не успеешь и глазом моргнуть, как в квартире начинает бурлить жизнь, пробуждая меня и заставляя подняться с матраса. Я включаю музыку погромче и сажусь за стол. Родные шумят, аки малые дети. Не могу найти этому объяснения. Днем, пока никого нет, я нем, как стены вокруг, шум с улицы вяло ударяет о наружные пределы моей коробки-комнатки. Я не шевелюсь, а если все же и двигаюсь, если иду в ванную, как сегодня, чтобы помыть себя и заброшенный террариум, – даже тогда я передвигаюсь на цыпочках. Но стоит Анне-Мари включить музыку, отцу или матери подать голос громче обычного или гостям приняться ходить из комнаты в комнату, как я вопреки всем своим намерениям подаю сигналы о том, что тоже существую.

Мать стукнула в дверь со словами, что ужин подан. Если прижаться ухом, слышно ее дыхание. Я какое-то время стою у прохода, как и в последние дни. Знать, что они сидят за столом без меня, а мое место пока что пустует – довольно странное чувство. Я поставил террариум туда, где было написано «ДИВАН». Скатившиеся с меня после ванны капли образовали приличную лужу.

Десятый и одиннадцатый день я провел в раздумьях о том, как раздобыть чистое белье. По моему разумению, тот, кто не ест с остальными за одним столом, не может и претендовать на общую сушилку. Я жду в подсобке, пока закончится отжим, достаю из машинки вещи и уношу к себе в комнату. Встряхиваю их по одной, как это делает мать, чтобы они не морщились, и осторожно развешиваю на веревке. Я вбил крюки в противоположных углах комнаты и повесил на них трос. Над матрасом веревка провисает больше всего, даже если на ней ничего нет. В некоторых странах иметь дома бельевую веревку совершенно нормально. В Италии полжизни проходит под развешанным бельем. Так что можно сказать, у меня тут маленькая Италия.

Мне очень нравится запах мокрого белья. Он напоминает мне о том, как раньше мы с сестрой могли часами торчать под сушилкой, смотреть, как капает с рубашек и брюк, с носков и полотенец, и мечтать о том, как было бы хорошо, если бы можно было мыться или купаться в море так, чтобы потом вода просто стекала с тела и нас бы не драили нещадно полотенцем. Просто стоять на солнце, держа в руке мороженое, и ждать. И когда мороженое кончится, можно было бы уже надевать футболки и штаны.

С того дня, как состоялась вечеринка, снаружи, за исключением пришедшихся на пару дней редких моментов, все было окрашено в плавно переходящие друг в друга серые тона, типичные для зимнего времени. Что для меня было еще одним поводом не покидать комнаты. И, по всей видимости, для таких людей, как Карл, тоже. День ото дня он все больше курит, почесывает голову, старается не смотреть в мою сторону, если в это время я тоже стою у окна. Не знаю, какая муха его укусила.

Когда этот тощий Тегетмейер из дома напротив вдруг взгромоздился на стул с дрелью в руках и принялся сверлить дыры, вгонять в них дюбели, ввинчивать крюки-саморезы и натягивать между ними веревку, на его лице читалось изумление. Наверняка он уже задавался вопросом, что я в конце концов сделаю с террариумом. Но юный Тегетмейер сам не знал, как на этот вопрос ответить, и потому взял с полки – последней оставшейся полки – книгу и принялся листать ее в поисках подсказки. Неужели он настолько глуп, подумал про себя Карл, что считает, будто чтение может ему помочь? Он увидел, как одинокий Тегетмейер ставит книгу обратно на полку, открывает другую, убирает назад и ее и снова берется за следующую, покуда томов на полке больше не остается. Карл усмехается. И тут Тегетмейер хватает полку за крепежи, срывает ее на пол и выпотрашивает. Ухмылка исчезает с лица Карла. Тегетмейер сваливает вывороченные внутренности в кучу и утаскивает деревянный скелет в коридор. Вернувшись, берет мелок и пишет на стене: «КНИГИ, КНИГИ, КНИГИ». Карл одобрительно хлопает в ладоши.

День тринадцатый. С сегодняшнего дня я официально болен. Это не моя идея, просто так получилось.

Стояло ничем не примечательное утро воскресенья, снаружи по оконному карнизу осторожно постукивали капли дождя, и я слышал, как начинается день остальных обитателей квартиры. Лежа с закрытыми глазами, я силился вспомнить, когда в последний раз оказывался рядом с Ким. Кажется, это было, еще когда я ходил в школу. Она была у меня в кровати, обнимала так сильно, что мне практически становилось нечем дышать. Я чувствовал, как набухают ее соски, она целовала меня в шею. Словно в кино, где камера бесконечно долго сосредоточивается на мельчайших деталях, мы в наши первые дни подбирались друг к другу чрезвычайно медленно. Поначалу лишь играли кончиками пальцев, прижимали ладонь к ладони, проводили по линиям сердца, судьбы и жизни. Постепенно изучали каждый уголок тела друг друга. Пока она знакомилась с моей шеей, я уснул, а когда вновь открыл глаза, было уже утро, и с постели мне было видно, как Ким сидит в старом кресле, подтянув под себя ноги и напрягшись. Как рисует на крошечных обрывках картона, как пролегает тонкая линия между ее ног, как узки и нежны ее бедра, как торчат во все стороны взлохмаченные волосы. Когда она увидела, что я открыл глаза, уголь еще интенсивнее и быстрее заскользил по бумаге. И так пока я не встал, не взял ее за руку и не отвел обратно в кровать, не в силах скрыть, чего мне на самом деле хотелось: уложить ее, проникнуть внутрь. День ото дня мое желание снова оказаться с ней, на несколько мгновений забыть, как далеко я ее от себя оттолкнул, растет, как поднимается уровень воды в сосуде, в который по капле капает вода. Наступит момент, когда и эта чаша окажется переполнена.

Пока в голове моей роились эти мысли, дверь неожиданно распахнулась. Я ее не запирал. Я едва успел натянуть до живота одеяло и, прищурившись, взглянул в проем. Разумеется, это была мать. Она пробормотала что-то вроде «Завтрак готов!», хотя, разумеется, знала, что я совершенно не заинтересован ни в каких совместных трапезах. «Мальчик мой, ты что, – произнесла она, оглядываясь вокруг, но не подавая виду, что ее как-то трогали произошедшие изменения, – совсем не хочешь к нам присоединиться?» Я почти не мог разглядеть ее в лучах света, падавшего из коридора в комнату, и, зажмурившись, раздумывал, что бы ответить, чтобы выиграть время. Но как только я собрался заговорить, вместе с первыми словами отделился кусок мокроты и вылетел у меня из горла прямо в рот. Голос мой звучал хрипло, говорил я в нос и весьма неразборчиво. Мать остановилась в проеме двери, обеспокоенно глядя на меня. Я проглотил мокроту и кашлянул. «Да ты совсем болен! – с этими словами она двинулась ко мне, опустилась на колени рядом с матрасом и положила ладонь тыльной стороной мне, на лоб. – Температура. У тебя совершенно явно температура». Я вновь закашлялся. Она скептически оглядела бельевую веревку и то место, где когда-то стоял диван, потом долго смотрела на освобожденную от книжной полки стену. Затем помогла мне подняться, похлопала меня по спине, снова опустила на матрас, натянула одеяло до самого подбородка и вышла. С этого момента мне официально открыли бюллетень.

Несколько позже отец принес к моей «постели» чайник чая с ромашкой, ни слова не говоря, глядел на меня озабоченным взглядом. Потом он вышел и вернулся с деревянной скамеечкой, которая должна была служить мне столиком. Прежде чем снова уйти, достал из кармана свои таблетки с арникой и велел рассосать их, пока он здесь.

Следующей явилась Анна-Мари. Сперва я едва узнал ее, мне показалось, будто она стала сантиметров на десять выше, и у меня мелькнула мысль, что, если так пойдет дальше, ей вскоре придется смотреть на своего дорогого старшего брата сверху вниз. И только потом я заметил каблуки – и удивился, зачем они ей дома, вдали от почитателей. Кажется, это заставило меня улыбнуться. Она улыбнулась в ответ, просияв так, что у меня даже заболели глаза. Но потом выражение ее лица изменилось, и сестра посмотрела на меня так, словно я ей что-то сделал, безучастно огляделась по сторонам, смерила взглядом надписи, знаки, бельевую веревку и, наконец, своего больного братца.

– Ну и что это значит? – спросила она.

– Заболел, – ответил я.

– Я имею в виду, что за дерьмо ты тут устроил?

– Он заболел, – произнесла мать, вновь появившаяся в дверях с тарелкой манной каши в руках.

Сегодня шестнадцатый день. Вот уже третьи сутки я черпаю из тарелки манку, помешивая ее по часовой. После брокколи это мое самое любимое блюдо. Я снимаю слой за слоем, пока со дна на меня не начинает смотреть Гуфи. С тех пор как я заболел, я получаю на завтрак манную кашу и вообще все, что захочу, например горячий шоколад, потому что мать знает, что я не очень верю в пользу чая. Отец, разумеется, сторонник того, чтобы я пил его травяные настои. «Я буду сосать таблетки, если ты не будешь приставать ко мне со своим чаем», – сказал ему я. Он согласился, взял сумку и понял, что можно отправляться играть в гольф.

На обед меня ожидают прочие любимые блюда. Мать изменила для этого свой рабочий график; ее шоу-рум, в котором выставлены на продажу эстетичные, но совершенно непрактичные предметы мебели, находится в нескольких минутах пешком от нашего дома. Стоит мне заслышать ее шаги, как я бросаюсь под одеяло и достаю из-под подушки единственную пережившую разгром книгу – учебник по химии. Сосредоточенно читаю и показательно морщу лоб. Мать ненадолго заходит, открывает проветрить фрамугу, отодвигает в угол одинокую тумбочку и спрашивает, как я себя чувствую. «Уже могу курить», – отвечаю я. Она надеется, что я встану и продемонстрирую ей это, что мы вместе постоим у окна. Тем не менее оказывать подобных услуг я не собираюсь.

Я все же сжалился и выкурил с ней по одной – позавчера, вчера и сегодня. Давать и принимать. С отцом у меня иные отношения. Диагноз и сопротивление.

– Состояние, близкое к смертельному, – говорит он, имея в виду количество моих физических нагрузок.

– Грубоватая оценка, – возражаю я; обычно ему приходит в голову нечто более остроумное.

– Наиболее близкое к попавшему под машину оленю, – добавляет он.

– Затишье перед бурей, – бубню я.

– Поначалу сердце оленя бьется не спеша, – продолжает он, – чтобы организм расходовал как можно меньше сил. В решающий момент оно застучит, чтобы доставить последние молекулы кислорода в затуманенный мозг. И будет ускоряться, пока изувеченное тело не испустит последний вздох.

– Что ж, – говорю я и чешу под мышкой.

– Пневма, – произносит отец, очерчивая в воздухе нечто круглое, что должно напоминать душу. Ну вот, уже лучше.

Он навещает больного сына раз в сутки. Рутинное действие, приносящее успокоение всем участникам. Разнообразие вносит погребенный под горой одежды смартфон, постоянно звонящий и вибрирующий. Некоторое время назад снова появился Ян, наверняка хочет поделиться тем, как идут экзамены, и сообщить, что, будь я с ними, я бы одолел их шутя. Я не беру трубку. И не говорю, что для меня суть не в том, чтобы их сдать, это любой дурак может. Нет, не говорю. А может быть, он хочет высказать мне что-то по следам прошедшей вечеринки, что я вел себя неправильно, например, и мне все же стоит извиниться. На что я мог бы возразить, что уже сделал для себя выводы, если он еще не заметил.

Моя воля стала крепче стали. Порядка двух недель сидения в комнате возымели свое воздействие. Вне зависимости от того, с какой настойчивостью мать топчется у моих дверей, я могу на раз взмыть над собственным телом и воспарить над миром. Оттуда мне открывается роскошный вид – Ян бы мог только позавидовать, поскольку подо мной простираются четко структурированные очертания окрестных зданий, видны все их особенности, без труда можно разглядеть как пустоты, так и излишки, от которых необходимо избавиться, чтобы дать места новому. На первых порах иного занятия мне и не требуется. Мне не нужно иметь сто друзей, не нужно, чтобы я оставался доступен, даже взобравшись на Килиманджаро. Лучше я буду тренировать восприятие, чистя мандаринку.

Когда мой разум совершенно ясен и бодр, я ощущаю, как течет время, как оно обволакивает меня и увлекает за собой. Стоит только достаточно долго просидеть, не шевелясь, и можно почувствовать, как растут волосы. Не как обычно мы это замечаем, по сантиметру-два в месяц, а каждый крошечный толчок, это вечное стремление наружу, неукротимый растительный цикл. Я прорастаю, словно луковица – даже если чья-то сморщенная рука уже давно вырвала меня из земли и обрубила тяпкой корни, во мне все равно теплится сила. Неделями. Даже месяцами. Не то чтобы я хотел этим сказать, что я мертв. Все эти слова про луковицу и силу – просто метафора. Я чувствую в себе силы, чувствую независимость. Я не какая-нибудь истеричная приятельница моей сестры, которую разрядившийся телефон способен довести до полного исступления. Я мог бы покорить любую вершину, если бы меня только интересовали горы. И с каждым днем эта вершина могла бы оказаться все выше, все недоступнее.

Двадцать второй день я провожу за игрой. Целые сутки. На звонки по-прежнему стоически не отвечаю. На экране телефона то и дело мелькают лица – лишь для того, чтобы я стряхнул их пальцем. Матце превратился в настоящего спамера и ежечасно забрасывает меня предложениями зафрендиться. Ян и Ким пытаются прозвониться буквально ежеминутно. Я был бы рад поговорить с девушкой, но что мне ей сказать? Что ей следует набраться терпения, что я еще ничего не добился, что по-прежнему пытаюсь соорудить тот мир, в котором мы могли бы существовать?

Я шевелю мышкой и логинюсь на 43312212.54. Я начал ставить на стене отметины, по одной за каждый логин. Как в камере. Только каждая моя черточка означает не потерянный, а выигранный день. Это уже двенадцатая. Пингуется плохо. При плохом пинге начала игры приходится ждать бесконечно. Я быстро теряю терпение и физически ощущаю, как во мне вскипает безудержная энергия. Беру шкурки от мандарина и бросаю в террариум. Наконец-то залогинился. В системнике надрывается кулер. Время позднее; кажется, сервак полностью забит. Просматривая список игроков, я многих узнаю по никам. Вижу одного новичка. Точнее, одну. Она маневрирует чрезвычайно успешно, движется по комнатам совершенно бесшумно, так, словно родилась и выросла в этой миссии. Она почти сливается с окружением, с каждым укромным местечком, каждым крошечным пикселем. «Человек приумножает свой игровой потенциал в той мере, в которой может себе это представить», – пишет она в чат. Все ее слова бьют точно в цель. Она – наша Girl No.1, во всех отношениях.

Я посылаю всем привет: не хочу, чтобы меня считали одним из тех, кто появляется, проходит, ни с кем не общаясь, свой уровень и так же молча исчезает. Girl No.1 и Храбрый Убивашка залегли у входа во внутренний двор. Они играют за немцев. Почти на два часа я ухожу в режим наблюдателя и слежу за ними с высоты птичьего полета, периодически меняя перспективу.

Они лидируют с большим отрывом. Не потому что на их счету наибольшее количество киллов, а потому что они никогда не повторяются, по крайней мере, я пока что не могу распознать общей стратегии. В отличие от остальных, у них нет любимых уголков, в которых они предпочитают разбивать лагерь, чтобы подстеречь противника и наброситься на него из засады. В игре их привлекает нечто большее, нежели просто одержание верха над другими. Скорее, их целью является полное овладение самой механикой игры, умением наилучшим образом отреагировать на происходящее с любой позиции. Им необходимо разглядеть все преимущества каждого укрытия. Они даже умудряются просовывать свои орудия сквозь щели в плохо прорисованных ящиках и стенах и стрелять, не подвергая себя ни малейшей опасности. Кажется, они знают игровой мир лучше его создателей, и им никто ничего не может противопоставить. Именно это делает их героями.

Я присоединяюсь к ним, демонстрируя желание играть на их стороне. Нас пятеро, союзников шестеро. «Апекс, отправляйся на ту сторону», – пишет Храбрый Убивашка. Они повышают градус, я понимаю это. Хотят, чтобы я играл против них, чтобы противников было больше – только так они могут уравнять силы. «Давай же, смени команду!» – продолжает настаивать он.

Ну ладно, я неохотно напяливаю зеленую униформу и отправляюсь к америкосам. Меня переносит на базу союзников: в отличие от залитого бетоном дворика, она прячется в зеленых лесах. «Привет всем», – отправляю я в чат, но моя реплика остается без ответа. Я закидываю ствол на плечо, чтобы иметь возможность быстрее двигаться, и бегу в сторону зданий, проникаю внутрь. Моя цель – запустить ракету. Цель Girl No.1 и Храброго Убивашки – помешать мне во что бы то ни стало. Но прежде всего мне нужно целым и невредимым пробраться через здание – невероятных размеров бункер со множеством ходов, больших и маленьких складов, командным пунктом, кучей лестниц и бесчисленными укромными уголками. Пройдя несколько метров, я теряюсь. Продолжаю блуждать, даже не надеясь обнаружить нужную дверь, которая привела бы меня во внутренний двор, к ракете – просто пытаюсь куда-то выйти из этого лабиринта. Я открываю дверь за дверью, прохожу через некое подобие библиотеки, мои ладони вспотели, и вот я уже опускаюсь на землю, подбитый снарядом – настолько внезапно, что поначалу даже не понимаю, что произошло. «**Подстрелен Girl No.1**», – высвечивается на экране. «Хороший выстрел», – пишу я в чат и снова возвращаюсь в режим наблюдателя, даже не питая надежд, что кто-то из трусливых союзников вознамерится меня спасти. Слежу за тем, как Храбрый Убивашка изящно карабкается по перилам, найдя короткий путь. Чищу следующую мандаринку, бросаю часть шкурки в террариум, оставшуюся использую как импровизированную пепельницу.