Текст книги "Дарвин и любовь ко всему живому. Биография в семи эпизодах"

«Самый верх органической лестницы»

Конечно, наиболее спорной двойственностью, которой Дарвин положил конец, преобразовав ее после в непрерывную последовательность, было противопоставление «человек – животное». Этот сдвиг стал эволюцией по Мебиусу и заставил всю культуру сделать вираж, как на американских горках. Тем не менее он часто говорил о непрерывности и уже на ранней стадии своей деятельности. В одной из своих первых научных записных книжек он признался: «Абсурдно говорить о том, что одно животное выше другого. Мы считаем самыми высокими тех, у кого наиболее развиты интеллектуальные способности. Пчела, несомненно, считалась бы самой развитой, если бы мы говорили об инстинктах». Это слова настоящего биофила. Противопоставление низшего и высшего является опошлением простого существа. По мере развития своих идей он изменил используемую терминологию – словосочетание «органическое существо» превратилось в «организованное существо», произошло своего рода изменение статуса. Исследователи творчества Дарвина по-разному воспринимали его предположение, что у растений может быть мозг, как и его уважительное отношение к способностям дождевого червя. Профессор Стэнли Хайман замечал, что проза Дарвина иногда может напоминать «сумасшедшего ученого из произведений Готорна[7]7
  Натаниэль Готорн (1804–1864) – американский писатель и литератор, один из первых и общепризнанных мастеров американской литературы. – Примеч. пер.


[Закрыть] или По». Многие смеялись над его антропоморфизмом – чертой, запретной для ученого, но являющейся рефлексивной эмпатией для биофила.

Предполагаемая пропасть между человеком и животным, а также их разделение на высших и низших существ не давали Дарвину покоя. Через несколько лет после завершения работы над «Происхождением видов» он написал своему другу Джозефу Хукеру: «По поводу „низших“ и „высших“ мои представления лишь эклектичны и не очень ясны. Мне кажется, что неизбежное желание сравнить всех животных с людьми… как с чем-то высшим вызывает некоторую путаницу». Дарвин старался избавиться от мысли о банальной иерархии – например, когда на полях книги отметил: «Никогда не используйте слова „выше“ и „ниже“». Он действительно время от времени употреблял эти два слова. Но вот что он писал Хукеру по поводу слова «высший»: «Я намерен тщательно избегать этого выражения, поскольку не думаю, что кто-либо имеет точное представление о том, что подразумевается под словом „высший“».

Одним из показателей отношения Дарвина было то, как часто он с сомнительной похвалой рассуждал о Homo sapiens. Например, в работе «Происхождение человека» он писал, что «человек… является самым доминирующим животным, которое когда-либо появлялось на Земле», а также, что наш вид «поднялся… на самую вершину органической лестницы». Иногда он был еще более откровенным: «У человека [есть] впечатляюще длинная родословная, но, можно сказать, не самого благородного качества». Предупреждая всех таксономистов[8]8
  Таксономия – учение о принципах и практике классификации и систематизации сложноорганизованных иерархически соотносящихся сущностей. – Примеч. пер.


[Закрыть], он повторяет, что «человек не имеет никакого права требовать отдельные, индивидуальные условия для своего собственного приема».

То, что Дарвин видел наличие связи между животными и Homo sapiens и классифицировал человека как еще одно животное, было не просто наглостью. Если «Человек», его разум и его «высшие способности» являлись всего лишь продолжением способностей животных, значит, человечество больше не могло претендовать на то, что мы созданы по образу божественного творца. Дарвин затронул этот момент в «Происхождении человека» настолько прямолинейно, насколько это возможно в отношении преемственности между амебами, обезьянами и нами, когда закончил свой сенсационный научный рассказ кратким повторением плохой новости: «…человек со всеми его благородными качествами, сочувствием, которое он распространяет и на самых отверженных, доброжелательством, которое он простирает не только на других людей, но и на последних из живых существ, с его божественным умом, который постиг движение и устройство солнечной системы, человек со всеми его высокими способностями, – тем не менее носит в своем физическом строении неизгладимую печать своего низкого происхождения». Чистая правда о самой настоящей обезьяне, и при этом Дарвин даже использовал слово «божественный», подчеркивая самое главное. Однако в последнем предложении этой книги Дарвин называет человека «доброжелательством, которое он простирает… на последних из живых существ». Разве это не прекрасная констатация своей биофилии?

Кому верить?

Биофилия похожа на религиозное поклонение, если верить малоизвестному ученому, которого цитирует Уильям Джеймс в «Многообразии религиозного опыта»: «Не Бог, а жизнь возможно более широкая, интенсивная <…> – вот что оказывается целью религии при окончательном анализе ее. Любовь к жизни – вот истинный религиозный импульс на всех ступенях культурного развития»[9]9
  У. Джеймс «Многообразие религиозного опыта», пер. В. Г. Малахиевой-Мирович и M. B. Шик, журнал «Русская Мысль», 1910.


[Закрыть], – утверждал Джеймс Х. Леуба. Дарвин мог бы с этим согласиться. Верный союзник Дарвина, выдающийся ученый Томас Генри Гексли[10]10
  Томас Генри Гексли – биолог, дед автора книги «О дивный новый мир» писателя Олдоса Хаксли. – Примеч. пер.


[Закрыть] соединял не Бога и любовь к жизни, а религию и эволюцию. Хаксли провозгласил «Хиджру науки»[11]11
  Хиджра – переселение мусульман с целью получения возможности свободно исповедовать свою религию и выполнять свои религиозные обязанности. – Примеч. пер.


[Закрыть], уходящей «из идолопоклонства целенаправленного творения» и движущейся к «более чистой вере в эволюцию». Пирс боготворил эволюцию. Дарвин не поклонялся эволюции, но прославлял ее «величие». Он считал важным пульс жизни «на любом уровне развития», у него не было возражений против почтения как такового. В «Происхождении» он писал, что человеческое «чувство религиозной преданности» происходит от «глубокой любви собаки к своему хозяину», что делает такое благоговение вполне естественным. И хотя Дарвин когда-то был «склонен верить френологам», но если бы речь шла о преданности, он бы скорее поверил на слово собаке, чем френологу.

Глава II
Терпение и труд всё перетрут

Я вышла рано, взяла с собой собаку.

Эмили Дикинсон

Рассказ о двух эмбрионах

Источник: воспроизводится с разрешения Джона ван Вайха – редактора ресурса «Онлайн ПСС Дарвина» / The Complete Work of Charles Darwin Online, 2002–, http://darwin-online.org.uk/.

Это сравнение человека (вверху) и собаки в утробе матери является первой иллюстрацией, которую Дарвин поместил в книгу «Происхождение человека», заявив, что «человеческий эмбрион также схож со взрослыми особями низших форм по различным чертам строения».

Словно один небольшой рисунок мог раз и навсегда доказать истинность его эволюционных теорий, он писал: «Было бы с моей стороны излишним приводить многочисленные, заимствованные у других авторов подробности», хотя у него их было много. Дарвин записал тысячи фактов и наблюдений о собаках, начиная от физического состояния собаки до ее моральных качеств и любви к игре. В своих книгах он постоянно использовал примеры собак, чтобы показать сходство и преемственность между видами как свидетельства эволюции. Он снова и снова писал антропоморфно[12]12
  Антропоморфизм – уподобление человеку, наделение человеческими психическими свойствами предметов и явлений неживой природы, небесных тел, животных, мифических существ. – Примеч. пер.


[Закрыть], почти ненаучно, о собаках, он любил самые разные связанные с собаками анекдотические свидетельства. На самом деле Дарвин был очень сентиментально настроен по отношению к собакам. У него за всю жизнь были десятки собак – в детстве и в студенческие годы, во время кругосветного путешествия и в доме, который он в конце концов построил вместе со своей женой.

Истории о собаках из жизни Дарвина изобилуют простыми радостями, переливаются обычными слезами и рассказывают нам о самых обыденных глубинах общения с этими животными. И все они светятся лучезарной страстью человека, который увидел «единый живой дух» в мириадах форм органических существ.

«Полли умерла», – написала Эмма в своем дневнике в четверг 20 апреля 1882 года, на следующий день после смерти самого Дарвина. Полли была помесью терьера и сначала принадлежала их дочери Генриетте. Когда Генриетта вышла замуж, она оставила Полли своему отцу, как другие поступали с теми собаками, с которыми хотели расстаться. Великий ученый души не чаял в Полли и, как писал Фрэнсис в своих мемуарах, научил ее нескольким трюкам. Один из них был вот таким: Дарвин клал ей на нос печенье, и она ждала сигнала, чтобы подбросить, схватить и проглотить его. Гексли прозвал Полли «Urhund», «протособакой», чтобы подтрунить над своим другом-затворником. Эмма написала своей дочери, что Полли стала «абсолютно преданной» Дарвину после того, как у нее забрали щенков; она предположила, что Полли «усыновила» его в качестве щенка. Полли лизала его руки с «ненасытной страстью», писал Дарвин в книге «Выражение эмоций у человека и животных». Она ходила за ним по пятам, словно тень. Дни она проводила в корзине с подушками у камина в его кабинете. Эмма сообщала Генриетте, что по ночам ей приходилось «оттаскивать ее» от Дарвина.

Поэт Райнер Мария Рильке писал о «дивном» чувстве, возникающем, если смотреть в глаза собаке. Он придумал специальный глагол, означающий «лицезреть… позволить себе проникнуть в самый центр собаки, в ту точку, из которой она становится собакой, в то место, где Бог, так сказать, присел бы на мгновение после того, как сотворил собаку». Чувства Рильке, похожие на причащение Святых Тайн, видимо, были знакомы Дарвину. Совершенно очевидным является то, что после смерти Дарвина вследствие сердечного приступа Полли «стало очень плохо, у нее отекло горло… она несколько раз отползала словно для того, чтобы умереть», – писал Фрэнсис. О стремлении собак к сати, самоуничтожению, ходят разные рассказы. Не-собачники сочтут, что Полли скоропостижно умерла от какой-нибудь болезни или что Фрэнсис ее из сострадания усыпил. Но «слово „причина“ – это алтарь неизвестному Богу, пустой пьедестал», – писал Уильям Джеймс, и собачники скажут, что Полли умерла от разбитого сердца.

Даже когда Дарвин размышлял о расцветке осьминога, перьях павлина и сексуальной жизни рачков, его всегда поражал зевок собаки. Этот зевок очень многое ему говорил. «Видя, как зевают собака, лошадь и человек, я чувствую, насколько все животные построены по одной структуре», – писал Дарвин в одной из записных книжек. Зевают очень многие животные, зевок – это какое-то странное, нелепое и механическое действие, зевок одновременно отвратителен и прекрасен, он является непредсказуемым и подавить его невозможно. Смысл и назначение зевка остается загадкой. Он воспринимал зевок в качестве синекдохи «единой структуры» и вот что написал всего через шесть коротких предложений после упомянутых строк в записной книжке: «Теперь происхождение человека доказано. Тот, кто понимает бабуина, сделает для метафизики больше, чем Локк[13]13
  Джон Локк (1632–1704) – английский философ, теоретик правового государства и гражданского общества, один из самых влиятельных мыслителей Просвещения. – Примеч. ред.


[Закрыть]». Обезьяна может быть первым животным, которое приходит на ум при мыслях о Дарвине, но именно собака всегда была лакмусовой бумажкой, которая помогла ему понять, что Homo sapiens является очередным органическим существом, появившимся на свет благодаря «единой структуре». Поведение собак всегда было лучшим доказательством любви, радости, разумности и добродетели. Собаки – это настоящий апогей биофилии. И когда Дарвин изучал собак, то источником его страсти и восприятия всегда была биофилия.

Шутки и охота

Такие качества, как наблюдательность и страсть к экспериментам, стали развиваться в Дарвине уже в детском возрасте. Много десятилетий спустя в «Происхождении человека» он писал, что собаки предоставляли «наилучшую возможность для наблюдения». Фрэнсис вспомнил историю своего отца о том, как тот в детстве играл в прятки с охотничьей собакой. Дарвин просил приятеля придержать собаку; потом долго петлял по огромному саду, оставляя след, и затем забирался на дерево. Потом собаку выпускали в сад, и Чарльз «с удовольствием наблюдал», как животное искало его по запаху, находя дерево, на котором он сидел, что являлось подтверждением ее репутации охотника, умеющего выслеживать добычу. Уже в детстве Чарльз понимал собак как никто другой. Он «умел отнимать их любовь к их хозяевам», – похвастался он в автобиографии, хотя в целом писал о своих заслугах и талантах очень сдержанно. Повзрослев, он неоднократно завоевывал привязанность собак своей сестры – это семейное предание несомненно облегчило решение Генриетты оставить Полли на его попечение. В колледже он повторил этот трюк: живя в том же общежитии, что и его двоюродный брат, он настолько привязал к себе его собаку, что та по ночам перебиралась из комнаты своего хозяина, чтобы спать у ног Чарльза под его одеялами.

Такая глубокая связь с животными является для биофилии фундаментальной. Это качество передается по наследству внутри семьи. Брат Чарльза, Эразм Дарвин, общался с такими знаменитостями, как историк Томас Карлайл, и вызывал восхищение жены Карлайла своим умением обращаться с собаками. Двоюродный брат Дарвина, Фрэнсис Сачеверел Дарвин[14]14
  Автор называет Фрэнсиса Сачеверела Дарвина двоюродным братом Чарльза, допуская неточность: Фрэнсис Сачеверел был дядей Чарльза Дарвина. – примеч. ред.


[Закрыть], написал книгу под названием «Руководство для егеря», которую сын Чарльза хвалил за «потрясающую наблюдательность за повадками различных животных». Но Чарльз мог завоевать преданность даже собаки-мизантропа.

Отец Дарвина и дед по отцовской линии вне всякого сомнения обладали высокоразвитым чувством биофилии. Оба преуспели в различных профессиях, что свидетельствует о глубокой вовлеченности в жизнь и большой проницательности. Дед Дарвина Эразм весьма успешно занимался медициной, проводил медицинские эксперименты и проявлял богатое воображение при встрече с научными фактами. В хвалебной речи Дарвину, произнесенной в 1883 году в философском и литературном обществе города Лидс, некий Луи Комптон Миалл описал Эразма как «механика, натуралиста и поэта<…> прославившегося своими изобретениями, направленными на дело облегчения труда или служение человечеству<…> Он изобрел горизонтальную ветряную мельницу… вязальный станок; машину для определения веса; летающую птицу; шлюз для канала; вращающийся насос; колеса с эластичными спицами… У него дома была установлена переговорная трубка, чтобы передавать сообщения на кухню». Эразм написал и опубликовал работу «Любовь к растениям», трактат биофила, узкоспециальный и при этом скабрезный, а его семейная жизнь была постоянным поводом для сплетен. В своей любви к жизни он во многом был экстремалом. Эразм активно общался с т. н. «лунартиками» – членами «Лунного круга», группой изобретателей, бизнесменов, аристократов и ученых, увлеченных натурфилософией, изначально проводивших свои собрания только в полнолуние, потому что при полной луне путешествовать было легче и светлее. Перед членами группы выступал в том числе Бенджамин Франклин. Сегодня история «Лунного круга» вдохновляет ученых и предпринимателей в сфере хайтек. Эразм был человеком с сильно развитым чувством биофилии.

Отец Дарвина, Роберт, был помещиком, инвестором и сельским врачом с хорошей репутацией. Дарвин считал, что его отец обладал «интуитивным пониманием характера», то есть имел «удивительную способность… угадывать даже мысли тех, кого видел даже на протяжении очень короткого времени. Мы видели много примеров его способностей, некоторые из этих примеров казались почти сверхъестественными». Роберт обладал потрясающей интуицией и мог угадать то, что пациенты скрывали, – то есть располагал диагностическим средством, которое невозможно запатентовать. Дарвин унаследовал эту проницательность, она помогала ему понять все живые организмы. Нобелевский лауреат биохимик Альберт Сент-Дьёрдьи однажды заметил: «Открытие заключается в том, чтобы увидеть то, что видели все, и подумать то, о чем никто никогда не думал». Такой подход ставит перед нами вопрос: почему только этот человек задумался над тем, что не пришло в голову никому другому. Возможно, в случае с Дарвином ответом было бы присущее ученому врожденное исключительно острое чувство биофилии.

Сегодня общеизвестно, что идеи волей-неволей формируют восприятие любого ученого. Например, исследователь наследия Дарвина Дов Осповат писал: «Даже когда Дарвин находился в самом тесном для него контакте с природой, то есть во время кругосветного путешествия и в период изучения моллюсков, на его взаимодействие с природой влияли предположениями, мысли и способы восприятия окружающей среды, которые он перенял у других естествоиспытателей… а также от культуры, в которой был воспитан и в рамках которой занимался своей работой». Это утверждение нельзя назвать окончательно и бесповоротно правильным. Несмотря на крайне теплое отношение к моллюскам, самый близкий контакт Дарвина с природой произошел в детском возрасте, когда никакие теории не оказывали на него никакого влияния, логика не мешала чистоте восприятия, когда начиналась щенячья любовь к жизни. Когда он был ребенком, никакие «предположения» априори, никакие мысленные конструкции и философские суждения не «утяжеляли» его восприятие природы. Кроме прочего, культура не в состоянии заложить в ребенке любовь к не являющемуся человеком органическому существу. В разных культурах отношение, например, к собакам настолько сильно разнится, что ребенок может выбрать между разными моделями поведения, исходящими из диаметрально противоположных установок: животными надо управлять, собак надо бояться, они связаны с нами узами биофилии.

В подростковом возрасте связь Дарвина с собаками усилилась. Он научился охотиться и использовать собак для того, чтобы загонять добычу проверенными способами. Охотничий сезон английского праздного класса радовал Дарвина в течение нескольких лет до тех пор, пока его отец, раздраженный плохой успеваемостью сына в колледже, заявил: «Тебя не волнует ничего, кроме охоты, собак и ловли крыс. Ты будешь позором для себя и всей своей семьи». Это предсказание можно занести в анналы ошибочных родительских прогнозов. Но несмотря на то, что отец Роберт оказался неправ по поводу перспектив Чарльза опозорить фамилию, он совершенно правильно подметил любовь своего сына к собакам.

Те азартные, наполненные тестостероном дни легли тяжелым бременем на совесть Дарвина, чему мы находим подтверждение в следующих строках опубликованной версии автобиографии ученого: «Я думаю, мне было стыдно за свое рвение, потому что я пытался убедить себя, что охота была почти интеллектуальным удовольствием; требовалось так много мастерства, чтобы определить, где найти больше всего дичи, и правильно управлять собаками». Вскоре он перестал бессмысленно убивать ради развлечения и в последующие десятилетия чувствовал вину за причиненные им страдания. Но сколь неоднозначным можно было бы посчитать увлечение охотой, эта страсть в конечном счете дала ему богатый багаж знаний. Используя выражение Уилсона, можно сказать, что охота укрепила его «любовь к жизни».

Какой бы «джентльменской» ни казалась английская охота по сравнению с другими, более опасными и сложными видами добычи зверя, она помогла Дарвину приобрести достаточный опыт жизни на лоне природы, чтобы, образно говоря, не ударить в грязь лицом перед людьми, которые выживали благодаря своим хорошим охотничьим навыкам. Во время кругосветного путешествия по заданию британского правительства в составе картографической экспедиции именно такие люди были его гидами по суровым и диким местам. Например, он путешествовал по Южной Америке в сопровождении проводников – индейцев местных племен; они пробирались через леса, скакали по равнинам, поднимались и спускались по горам и ущельям. Их всегда сопровождали собаки. Тогда и на протяжении всего пятилетнего путешествия Дарвин наблюдал присутствие и отсутствие собак, а также изучал их характеры.

Связь Дарвина с животными способствовала созданию хороших отношений с местными проводниками. В своем бестселлере «Журнал исследований естественной истории и геологии различных стран, увиденных во время кругосветного путешествия на корабле „Бигль“» (не Дарвин давал название кораблю, но он с удовольствием шутил о том, что судно названо в честь породы собак) он описал используемый гаучо вид лассо под названием «болас», представлявший собой полоску кожи с шариками на концах. Если раскрутить болас и бросить его, то он спутает ноги добыче и заставит ее упасть. Дарвин подробно описал, как пытался научиться управляться с этим инструментом:

«Главная трудность… состоит в искусстве ездить верхом настолько хорошо, чтобы уметь уверенно нацелиться, раскручивая их над головой на всем скаку и при неожиданных поворотах в обратную сторону; стоя же на земле, всякий быстро постигает это искусство. Однажды, когда я развлечения ради скакал верхом и раскручивал шары над головой, вертевшийся шар случайно ударился о куст; таким образом, вращательное движение его было нарушено, он тотчас же упал на землю и словно по волшебству охватил заднюю ногу моей лошади; тогда другой шар вырвало из моих рук, и лошадь оказалась совсем связанной.

К счастью, то была старая, бывалая лошадь, которая поняла, в чем дело, иначе она, пожалуй, стала бы брыкаться, пока не свалилась бы. Гаучосы хохотали во все горло; они кричали, что видывали, как ловили всяких зверей, но никогда до сих пор им не случалось видеть, чтобы человек изловил самого себя»[15]15
  Все цитаты из книги «Путешествия вокруг света на корабле „Бигль“» приводятся (если не указано иное) по изданию «Путешествие вокруг света на корабле „Бигль“»: ЭКСМО; Москва; 2014. – Примеч. ред.


[Закрыть].

Дарвин рисковал, потому что его подняли на смех подчиненные. Он всегда был легким в общении, никогда не отличался излишним самомнением, и можно было бы подумать, что после этого случая испортил о себе мнение в глазах тех, кого нанимал. Но мне кажется, что этого не произошло, потому что он был уверен в их уважении. Во время путешествий его проводники видели, что Дарвин уверенно сидел в седле, метко стрелял, отлично управлялся с собаками, а также безропотно питался тем, что они могли достать по пути, будь то яйца нанду (которых во времена Дарвина называли страусами) или мясо пумы. Он принял «приключение жизни», если процитировать описание биофилии Фроммом. Эти умения, вероятно, и перевесили такие факторы, как культурная неуклюжесть, происхождение ученого из страны-колонизатора, а также применение им диковинных инструментов и научных подходов, которые он использовал для сбора тысяч образцов флоры и фауны, ископаемых и горных пород. Как отметил малоизвестный редактор Франс Вердорн, записи в «Исследовательском журнале» Дарвина «свидетельствует о том, что он был энергичным и крепким человеком, что, в свою очередь, во многом объясняет его последующие достижения». Занятно, что отец Дарвина счел своего сына дилетантом в своей собственной культуре, когда тот использовал умения, важные для другой культуры, а также для работы естествоиспытателя. Это можно назвать столкновением трех культур. К тому же данный анекдотичный случай подтверждает, что Дарвин любил осваивать новое, а также о наличии у него приподнятого, хорошего настроения, и это снова доказывает, что ученый был самым настоящим биофилом.