Текст книги "Человеческий крокет"

– Он поддерживает дисциплину – и что такого? – сказала Вдова, безжалостно нацепляя на узкие Чарльзовы плечи громадный кожаный ранец. – Маленькие мальчики шалят, надо им показать, что к чему.

Да и большим мальчикам это не помешало бы, манерно протянула Элайза, глубоко затягиваясь сигаретой и щурясь Гордону, поедающему горячий вдовий завтрак. Я Гордону нередко показываю, что к чему, правда, голубчик? Элайза улыбнулась, словно кошка на солнцепеке, а Вдова стала цвета своей по-домашнему замаринованной красной капусты и, видимо, погрузилась в мечты о том, как расшибет Элайзе череп большим хромированным чайником, бессменным центром настольной композиции. Гордон все это стоически проигнорировал, взял с тарелки треугольный тост и сказал:

– Пойдем, старина, – (офицерство в военные годы отразилось на его изначально плебейском лексиконе), – я тебя подброшу до школы на машине.

У бедного Чарльза, смирившегося с неизбежным, над полосатой фуражкой воссиял нимб обреченности. Чарльз подошел поцеловать Элайзу на про щанье, и та шепнула ему на ухо: Если мистер Бакстер хоть пальцем тебя тронет, скажи мне – я ему голову оторву и легкие через горло выдеру. На свете нет человека страшнее мистера Бакстера, но и ему далеко до Элайзы.

Рождество подарило Чарльзу две недели отдохновения, и он долгими часами косоруко клеил бумажные цепи и сооружал украшения из серебристых крышечек от молочных бутылок. Очаровательно, голубчик, сказала Элайза и завернулась в гирлянду из крышечек, по ошибке решив, что Чарльз смастерил ей ожерелье.

Гордон съездил за город и вернулся с исполинской елью в багажнике большой черной машины – все корни облеплены землей. Элайза нежно погладила ветки, словно дикого зверя успокаивала, сказала: Ты понюхай, и они вдохнули аромат холода, и смолы, и чего-то совсем таинственного. Гордон укротил елку, посадив ее в старую бочку, обернутую рождественской упаковочной бумагой, и увешав разноцветными фонариками.

Элайза из салфеток и крепдешина смастерила гномиков, на бумажных личиках карандашом небрежно начертила улыбки, вместо глаз вставила спичечные головки. Ершистые гномьи ручки и ножки что есть мочи цеплялись за елку. Симпатичные, правда? спросила всех Элайза; она восторгалась своей работой, и ни у кого духу не хватило сказать, что гномики страшны как смертный грех.

На Рождество Гордон подарил Элайзе викторианское цыганское кольцо – золотое, с изумрудными и брильянтовыми звездами. Элайза прижа ла кольцо к бледной щеке. Мне идет? спросила она Чарльза. Вдова мерила ее ястребиным взором из-под нависших век и злилась, представляя, во сколько обошлось это кольцо ее малышу. Сама она вручила Элайзе скучный и натужный свекровный подарок – коробку носовых платков с монограммой.

Гордон купил Чарльзу набор фокусника, до которого Чарльз не дорос.

– Да ты его купил себе, – сказала Винни, колючая, как сосновые иглы. (Она была сама не своя с тех пор, как наступил мир.)

Сделай так, чтоб она исчезла, голубчик, (громко) шепнула Элайза Гордону.

Вдова разрезала рождественского поросенка, криво умостив бумажную корону на седом пучке, Гордон произнес тост за будущее, и все выпили французского вина, а Чарльзу и Изобел Элайза дала разбавленного. Вдова глотнула кровавого вина из бокала и молвила:

– Ну конечно, у нас же тут царство свободы.

Пришло лето, а с ним и новые соседи. Старики, жившие в «Шервуде» с самой постройки, умерли с разницей в неделю, и дом купил некий мистер Бакстер. Тот самый мистер Бакстер – к неизбывному ужасу Чарльза, – который директорствовал в началке на Рябинной. Редкая несправедливость: Чарльз и так целыми днями прячется от мистера Бакстера в школе, а теперь даже дома и в саду спасения нет. Уж такая у Чарльза судьба – если он пинал мячик, тот перелетал к мистеру Бакстеру через забор, если решал заорать во все горло, что с Чарльзом случалось нередко, именно мистер Бакстер дремал в шезлонге за бирючиной.

А еще была застенчивая миссис Бакстер. Моложе супруга, типично материнской конституции – невысокая, полная, мягкая в отличие от костлявого мистера Бакстера. Миссис Бакстер переименовала дом и велела разнорабочему, который трудился на Вдову, снять с ворот латунную табличку «Шервуд» и заменить ее деревянной, на которой значилось «Хълм самодив».

– Только металлом разбрасываться, – высказалась Вдова, хотя неясно, подразумевала она латунь или деньги.

«Хълм самодив», объяснила миссис Бакстер Вдове, – это «Холм фей» по-шотландски. Миссис Бакстер была шотландка с чудесным акцентом – торф, вереск, дома из мягкого песчаника.

У Бакстеров имелась дочь Одри, ровесница Изобел. Одри была «робкой малюткой» (по словам Вдовы), с волосами цвета палых кленовых листьев и глазами как голубиные крылья. Мистер Бакстер обходился с Одри и миссис Бакстер по всей строгости. Как ужасны чужие семьи, зевала Элайза.

На соседские любезности миссис Бакстер Вдова откликалась без воодушевления – она придерживалась принципа «к чужим не лезть и к себе не пускать». Да кому она нужна? говорила Элайза, в купальнике растянувшись на коврике посреди газона, и длинные тонкие руки ее были невероятно бледны, словно в жизни не видели света.

Вдова желала общаться по-соседски только с избранными. Помимо прочих, обхаживала семейство Любет («Пригласи маленького Малькольма в гости», – говорила она Чарльзу, подкупая его леденцами). Она питала сверхъестественный пиетет к медицине и не смущалась гинекологов, поскольку у нее не водилось женских проблем.

Как-то раз Гордон пришел домой и сказал:

– Ну так как насчет отпуска? – а Элайза ответила: Только без нее.

И они вчетвером уехали на море и поселились в пансионе, где вечерами хозяйка призывала жильцов на ужин, колотя в медный гонг, висевший в коридоре, и Гордон однообразно шутил насчет Дж. Артура Рэнка[38]38
  Дж. Артур Рэнк (1888–1972) – британский промышленник и кинопродюсер, активный приверженец методистской церкви, основатель Rank Organisation (ныне The Rank Group), которая выпускала кинофильмы, пропагандирующие семейные ценности; человек, бьющий в гонг, фигурировал на заставке, предварявшей все фильмы компании.


[Закрыть], пока Элайза не сказала: Господи всемогущий, Гордон, хватит уже, а? – и больше Гордон не шутил.

Гордон снял кабинку на берегу, где по всему променаду тянулась целая шеренга разноцветных кабинок, и днями напролет строил замечательные песчаные замки. Чарльзу приходилось носить вислую панамку, как маленькому, потому что рыжие очень обгорают.

– Так у тебя в роду были рыжие? – спросил Гордон в редком припадке коварства, но Элайза лишь непроницаемо воззрилась на него сквозь солнечные очки.

Они закопали Элайзу в песке. Она сидела равнодушно, читала книжку, иногда поглядывала на детей поверх очков и улыбалась. (Я ваша пленница!) На ней был шикарный красный купальник с хомутом; жаркое солнце не выключалось всю неделю и окрасило ее белую кожу смуглой экзотикой.

Вечерами Элайза наряжалась в дорогие вечерние платья и они с Гордоном гуляли по променаду. А когда возвращались, Гордон расстегивал ей платье на спине, и снимал ожерелье, и пальцами гладил теплую смуглую кожу, и лицом зарывался в темные-темные волосы, а Элайза смеялась: Прости, голубчик, детский магазин закрыт, и Гордон спрашивал, отчего она распутничает со всеми, кроме него? Элайза смеялась.

Я пошла гулять, сказала Элайза, вскочив с шезлонга, и не ходите за мной, предостерегла она, когда Гордон тоже начал подниматься, мне дышать нечем.

На ней была красная хлопковая юбка поверх красного купальника, она подоткнула эту юбку сбоку, и мужчины, послушно сидевшие на пляже с детьми и женами, украдкой оборачивались и глядели, как Элайза неспешно кочует вдоль кромки моря. Один раз она наклонилась, что-то подобрала, рассмотрела и зашагала дальше.

Она ушла далеко, превратилась в далекий красный огонек, еще чуть-чуть – и исчезнет. Когда прибрела назад, солнце больше не жарило, а песчаные замки по всему пляжу вылизывал прилив.

– Я думал, ты не вернешься, – сказал Гордон, когда Элайза наконец появилась.

Она не ответила, сказала Чарльзу: Гляди, что я нашла, и вручила большую спиральную раковину, снаружи белую, шероховатую, известняковую, а внутри блестящую, атласно-розовую, цвета детского нутра, пояснила Элайза, и Гордон сказал:

– Лиззи, перестань, ради бога.

Элайза закурила, поглядела, как волна подползает к ее худым коричневым ступням с ногтями как ягоды остролиста.

– Ну, пошли, – сказал Гордон Чарльзу и Изобел. – Дж. Артур Рэнк вот-вот позовет, мы же не хотим остаться без ужина?

Они по шершавым бетонным ступеням взобрались на променад, а Элайза осталась, и волны облизывали ей щиколотки.

– Тоже мне Кнуд Великий[39]39
  Кнуд Великий (ок. 994–1035) – король Дании, Англии и Норвегии; по легенде, дабы отучить придворных от лести, привел их на берег моря в прилив и сказал, что не отступит от воды, потому что, если придворные правы и он действительно «повелитель земли и воды», вода должна отступить перед ним. Придворные вымокли до нитки, затвердили урок и больше королю не льстили.


[Закрыть], дьявол ее дери, – сказал Гордон, который обычно не ругался, – пускай хоть утонет, к дьяволу.

Но Чарльз от такой идеи заорал, побежал обратно и притащил Элайзу за руку.

– Ты бы могла с ней подружиться, – сказал Гордон Элайзе – они смотрели, как миссис Бакстер работает в саду. – Она же ненамного тебя старше.

Они стояли в чердачной спальне, но Чарльза и Изобел не было, они купались в ванне под надзором Вдовы, которая притворялась капитаном подлодки, чтобы Чарльзов лодочный флот ее потопил. Гордон сзади обнимал Элайзу за талию, положил голову ей на плечо. Элайза заставляла себя не обращать внимания на его голову, не вздрагивать, не отпихивать его.

Миссис Бакстер вела наступление на запущенные травяные заросли в саду «Холма фей», всем весом налегала на механическую газонокосилку, то и дело останавливалась, чтобы снять с вала длинные мокрые стебли. Жаркий чердак заполонили ароматы скошенной травы.

– Зря она так, в ее-то положении, – сказал Гордон (миссис Бакстер была беременна), тревожно нахмурившись; вышел мистер Бакстер, что-то сказал жене. – Вот ведь ненормальный тип, – сказал Гордон.

Элайза попятилась от окна, прижалась к Гордону, а тот вел ее задом, держа за талию, точно пленницу, а потом Элайза изо всех сил вонзила локоть ему под ребра, пнула каблуком в лодыжку, и от боли и изумления Гордон рухнул на постель Чарльза.

Он долго лежал и слушал, как уничтожают германский флот («Ахтунг! Ахтунг!» – кричала тонущая Вдова) и рычит в вечернем воздухе газонокосилка миссис Бакстер. Он слышал, как хлопнула парадная дверь. В эти долгие летние вечера Элайза все время уходила. Куда? Погулять.

– Бабье лето, – возвестила Вдова.

Стоял сентябрь, зелень на деревьях состарилась. Чарльз и Изобел болели ветрянкой, у Чарльза еще не начались уроки, Изобел пойдет в школу только в будущем году.

– Здоровы как быки! – всякий раз при виде их сердилась Винни.

Завтрак – это всегда нелегко. Вдова – сама назойливость, Элайза – сама праздность.

– Да ты сама только обрадуешься, когда Чарльз опять пойдет в школу, – сказала ей Вдова как-то раз за особо удручающим завтраком; сентябрьское утреннее солнце маслом растекалось по белому льну Вдовьей скатерти. – Когда они оба в школу пойдут! – продолжала Вдова, одолжив у Винни восклицательный знак.

Гордон еще не спустился к столу – брился, опасной бритвой осторожно скреб красивое горло.

Да? переспросила Элайза, беззаботно щелкая зажигалкой. Глубоко затянулась и сказала, что, будь ее воля, она бы детей вообще в школу не посылала. Она еще не накрасилась, лицо чисто вымыто, а волосы забраны лентой на затылке, и вдруг проступили эскимосские скулы.

– Ну, значит, и хорошо, что воля не твоя, – огрызнулась Вдова.

Элайза промолчала, только праздно воздела бровь и намазала маслом тост – от таких ответов у Вдовы вскипала кровь.

(«У меня кровь от нее вскипает», – бормотала она Винни, возя старой деревянной щеткой по ковру в гостиной, словно хотела стереть его до полного несуществования. Винни, которая следовала за ней с тряпкой для пыли и политурой, посетило неприятное видение: в материном теле-реторте весело булькает кровь. По Вдове не скажешь, что у нее кровь кипит, скорее, сворачивается от холода.)

– И чем бы ты с ними тогда занималась? – не отставала Вдова; любопытство понуждало ее длить беседу, хотя в целом она бы предпочла вообще не разговаривать с Элайзой.

Ой, ну не знаю, беспечно отвечала та, к восторгу Чарльза выдувая идеально круглое дымное колечко. Намотала на палец черный локон, улизнувший из ленточных уз, улыбнулась Чарльзу. На ней был старый шелковый пейслийский халат Гордона и ночнушка, такая красивая, что в ней хоть на танцы, – длинный кружевной лиф и косая юбка устричного атласа, – и в неприбранности своей Элайза была до того прекрасна, что у Гордона, который незамеченным замер в дверях, сжалось сердце. Я бы их выпустила где-нибудь на большом зеленом лугу, наконец сказала Элайза, и пускай бегали бы весь день.

– Гиль, дичь и дурь, – протелеграфировала в ответ Вдова.

Овсянка у Изобел собралась островком посреди молочного пруда, серым и комковатым, как расплавленные мозги. Изобел запустила ложку в середину овсяного островка и вообразила, как бегает по Элайзиному зеленому лугу. Вот она, Изобел, крохотная фигурка в океане зелени.

– Ты будешь есть или играться? – сурово осведомилась Вдова.

Не надо так разговаривать с моим ребенком, сказала Элайза, встала и оттолкнула стул, будто вот-вот бросится на Вдову со столовым ножом. Халат соскользнул, обнажив плечо и северное полушарие гладкой круглой груди, что вздымалась над кружевными зарослями. Кожа у Элайзы была безупречна – Чарльзу она напоминала мягкий творог, который готовила Вдова, только без мускатных веснушек, как у него самого.

– Посмотри на себя, шлюха, – прошипела Вдова, и Изобел поджала пальцы на ногах и принялась быстро-быстро поедать овсянку.

– Что тут такое? – спросил Гордон, входя в столовую.

Рубашка у Гордона (накрахмаленная Вдо вой) и свежевыбритое лицо были так свежи, так чисты, что все устыдились и за столом наступило перемирие.

Гордон вдруг подхватил Изобел со стула – она и ложку не успела положить – и подбросил так высоко, что казалось, она вовсе не приземлится.

– Осторожнее – ты ее на абажур подвесишь, – попеняла ему Вдова.

Появилась Винни, в поход на работу экипированная шляпой и сумочкой.

– Описается же, – предупредила она.

И не подумаешь, что у нее есть свой дом, вслух сказала Элайза, вечно здесь торчит.

Гордон водрузил Изобел на стул и сказал Вдове:

– Если б в этом доме изредка веселились – вот был бы ужас, правда? – а та ответила:

– Оставь, пожалуйста, этот тон, Гордон.

Винни тоже не упустила шанса вклиниться.

– Веселье, Гордон, – усмехнулась она, – рубашки тебе не постирает.

– Что это вообще значит, Винни? – Гордон резко развернулся к ней, а она села за стол и налила себе чая, поскольку ответа не придумала.

Ой, голубчик, проворковала Элайза, подошла к Гордону, прижалась к нему всем атласно-кружевным телом, и Винни пришлось рукой закрыть Чарльзу глаза. Руки Элайзы скользнули Гордону на талию, под пиджак, высвободили рубашку и майку из брюк, ладони проползли по спине до самых лопаток, и Гордон не сдержал постыдного стона. Винни и Вдова зеркалами отражали гад ливость друг друга. Губы Винни надулись, как у карпа. «Шлюха», – украдкой бормотала она чайнику.

Элайза встала на цыпочки, зашептала Гордону в ухо, и кудри ее щекотали ему щеку, а голос ее был как жженый сахар: Голубчик, если мы вскорости не поселимся отдельно, я от тебя уйду. Ты понял меня?

Миссис Бакстер потеряла ребенка. («Как можно потерять ребенка?» – ужаснулся Чарльз. Легче легкого, если сильно постараться, голубчик, засмеялась Элайза.) Как-то ночью миссис Бакстер внезапно отбыла в больницу. Мистер Бакстер явился в «Арден», волоча за руку Одри, попросил Вдову за ней присмотреть. Едва ли Вдова могла отказаться, и Гордон отвел Одри наверх и уложил в постель к Изобел. Одри вела себя очень смирно, сказала только «здравствуйте» и «спокойной ночи», но тихонько похрапывала, как котенок.

Ребенок у миссис Бакстер был недоношенный, слишком рано родился и умер, так и не увидев дневного света.

– Нежизнеспособный, – сказала Вдова наутро за яйцами-пашот, а Гордон сказал:

– Тш-ш, – и указал на Одри. Та, впрочем, была занята – ловила яйцо, убегавшее с тарелки, – и ничего не заметила.

Потом, когда Одри ушла домой, Чарльз спросил, что такое нежизнеспособный, и Винни ответила:

– Мертвый, – как обычно не церемонясь. Она жевала тост, ожидая, когда ее подбросят до работы.

– Куда девают мертвых детей? – спросил Чарльз.

Винни ни капли не растерялась:

– В землю кладут.

И Вдова зацокала языком от такой прямолинейности.

– Они, естественно, отправляются на небеса, – утешила Вдова, – дети улетают на небеса и становятся ангелочками.

Чарльз вопросительно посмотрел на Элайзу. Если Элайза не подтверждала, дети не верили почти ничему.

На ремонт в детский магазин, сказала она, к досаде Винни и Вдовы.

– А если не поторопишься в школу, – прокаркала Вдова Чарльзу, – тебя тоже отнесут в детский магазин и обменяют на другую модель! – Довольная своей уловкой, Вдова победно ухмыльнулась Элайзе и отбыла из столовой.

Элайза сощурилась и закурила. В один прекрасный день, сказала она, в один прекрасный день я убью эту старую сволочь.

– Нам действительно пора жить своим домом, – рискнул Гордон.

Вдова в кухне месила тесто для воскресного пирога с плодами ее собственных «викторий» – на столе стояла огромная фарфоровая ваза красных слив. Ошалев от благоухания, по ним медленно ползла оса. Вдова скрестила руки, подперев тощую грудь, и обсыпала блузку мукой. Она спала и видела избавиться от Элайзы, но, едва доходило до дела, мысль о том, что Гордон («сыночек») уйдет из дома, оказывалась невыносима.

– Не вижу смысла, – сказала она, – у меня тут места полно, и без меня некому о тебе заботиться, и вообще этот дом однажды станет твоим. Очень скоро, – прибавила она, и голос у нее дрогнул.

Она фартуком промокнула глаза, и Гордон сказал:

– Ну полно, полно, – и обхватил ее руками.

Элайза хладно лежала в постели подле Гордона. В не ахти какой постели. Простыни в «Ардене» были жестки, как оберточная бумага. Через ледяное плечо Элайза сказала ему: Ты посмотри на нее – почему она не уедет, не поселится с Винни, отдала бы нам дом или хоть денег с лавки? Лавка ведь твоя, она уже старуха, чего она за эту лавку цепляется? Мы бы продали, выручили бы денег, убрались бы из этой адской дыры. Добились бы чего-нибудь.

За последние месяцы Элайза ни разу не говорила Гордону столько слов подряд. Он в темноте смотрел на стену – если вглядываться очень пристально, можно различить, где начинает повторяться узор, розы на шпалере. На Сикоморной улице заухала сова.

* * *

Вдова тяжко взгромоздилась на переднее сиденье большой черной машины.

– Сегодня закрываемся рано, – сказал Гордон Чарльзу. – Я к обеду вернусь.

Винни залезла на заднее сиденье, негодуя:

– Почему я вечно сзади? Почему я всегда не ахти что?

И все уехали, чтобы снова превратиться в патентованных бакалейщиков, пррт-пррт-пррт. Чарльз махал, пока автомобиль не скрылся из виду, и потом еще чуть-чуть, потому что у Гордона был такой фокус – притвориться, будто исчез за углом, думаешь, будто его нету, а потом он опа – и опять есть. В этот раз, правда, не так.

Пикник, сказала Элайза, туша сигарету на Вдовьем блюдце в цветочек, каникулы все-таки, а мы, дьявол его дери, всю неделю баклуши бьем, выволокла старую плетеную корзину из корзинного тайника под лестницей и прибавила: На автобусе в город, встретим папу в обед, устроим ему сюрприз.

Детям на радость, они сидели на втором этаже автобуса, впереди, и смотрели, как мимо проплывают древесные улицы. Толстая ветка сикомора неожиданно треснула по стеклу, затрясла мертвой листвой, как ладонями, и Элайза сказала: Все нормально, это просто дерево, и закурила. Помахала рукой, отгоняя от них дым, скрестила ноги и застучала туфлей по полу, будто ей не сиделось. Она надела любимые туфли Чарльза, на шпильках, из коричневой замши, с мохнатыми помпончиками. Норковыми, говорила Элайза. Тонкие чулки того же оттенка. Норкового.

Автобус протрюхал дальше, по улице, где прежде жила Винни. Элайза затушила сигарету на полу, долго-долго крутила ногой, хотя сигарета давно погасла. Элайза источала недовольство, точно холодное октябрьское солнце. Прямо напротив двери Винни была автобусная остановка, и они втроем заглянули сверху в крошечный садик, всмотрелись сквозь кружевные занавески – им ничто не угрожало, Винни же на работе. Спальня прямо напротив окна автобуса, но шторы навеки задернуты – не на что здесь смотреть любопытным пассажирам второго этажа, – и никаких тайн спальня зевакам не выдала. Краснокирпичный домишко Винни – узкий, ленточная застройка, с небольшим угловатым эркером и убогим крыльцом; дом построили, когда у градостроителя истощилась фантазия и алкоголем переполнились сосуды (крепкая туша градостроителя рухнула под ударом инсульта в 1930-м).

Бр-р, передернулась Элайза, хотя не поймешь, думала она про дом или про его отсутствующую хозяйку. Про обоих, наверное. Чарльз и Изобел не любили ходить к Винни. Там пахло сыростью, мою щими средствами и вареными овощами.

Вдова стояла в лавке у потертой краснометаллической кофемолки «Хобарт» и грезила о деньгах и отмене нормирования. Гордон посадил Изобел на полированный прилавок красного дерева, чтоб посмотрела, как он взвешивает чай. Чай пах темнотой и горечью, как Вдовий горячий хромированный чайник с вязаной желто-зеленой чайной бабой. Винни резала ланкашир, белый, как Вдовья кожа.

– Так-так-так, – сказала постоянная покупательница миссис Тиндейл, грузно вваливаясь в лавку, – да это же Чарльз и Изобел. – Повернулась к Вдове. – Вылитая мамочка, правда? – (И Вдова с Винни разом воздели брови, между собою безмолвно обсудив неизбежные выводы из этого наблюдения.) – Как приятно, – сказала миссис Тиндейл, – видеть счастливую молодую семью!

Элайза ни слова не ответила и исчезла в глубине лавки, а за ней на невидимом поводке ушел Гордон. Миссис Тиндейл заговорщицки склонилась над прилавком и сказала Винни:

– Взбалмошная она штучка, да?

Винни улыбнулась этак странно, с прищуром, и шепнула:

– И игривая, – будто Элайза представительница диковинного орнитологического вида.

Элайза и Гордон вернулись – у обоих лица напряженные и пустые, словно они только что поругались. Мы на пикник, но сначала вас подвезем, сказала Элайза Вдове. Та воспротивилась. Она идет обедать в «Базилику», сказала она, вся такая святоша, будто молиться собралась, будто «Базилика» – взаправду храм, а не ресторан при универмаге.

– Пикник в октябре? – жизнерадостно переспросила миссис Тиндейл, но на нее никто и не взглянул.

Элайза сняла Изобел с прилавка и принялась покусывать ей ухо. Почему, недоумевала Винни, Элайза вечно пытается отгрызть кусок от своих детей? Ах ты, вкусненькая плюшка, прошептала Элайза дочери, а Винни тем временем энергично кромсала масло, воображая, что это Элайзина голова. Лучше б она поостереглась, думала Винни, – в один прекрасный день опомнится – а детей и нету, всех съела.

Вдова между тем размышляла, что это за пикник такой – не очередная ли спонтанная Элайзина вылазка? А вдруг она опять вернется с ребенком? Или, если повезет, заплутает и вообще не вернется? Винни шмякнула кусок масла на мраморную доску – ее-то позвать на пикник никому и в голову не пришло, а? Винни, ласково промурчала Элайза, поедем с нами, хочешь? И Винни отшатнулась в ужасе: да она никуда с ними не поедет, ни за какие блага, ей просто хотелось, чтоб позвали.

– Да, поезжай, – гаркнула Вдова, – может, све жий воздух в тебя чутка жизни вдохнет.

Бедная Винни, сказала Элайза, бурля смехом.

Элайза развеселилась, хотя бы на пару минут, и все вздохнули с облегчением. Она неделями на всех кидалась. Я не в себе, сказала она и захохотала, как маньяк, но вот где я – это вопрос.

Гордон, взмахнув рукою, эффектно вывернулся из белых бакалейных пут, надел габардиновый плащ и фетровую шляпу и совсем перестал походить на бакалейщика. У него такие густые кудри – он прямо как кинозвезда. Встал в дверях и поднял руки, чтоб сыграть в «Апельсины, лимоны»[40]40
  «Апельсины, лимоны» (Oranges and Lemons) – английское народное детское стихотворение, сопровождает детскую игру, похожую на «Ручеек». – Здесь и далее пер. И. Родина.


[Закрыть], сказал:

– Скоро тебя утешит палач!

И Изобел пробежала у него под руками. Чарльз разволновался и, чтоб его утешил палач, бегал три раза. Гордон как раз собрался отрубить голову и Элайзе, но она сказала – очень холодно, очень по-хампстидски – Прекрати, Гордон, – и он глянул на нее странно, щелкнул каблуками и ответил: – Jawohl, meine dame[41]41
  Слушаюсь, моя госпожа (нем.).


[Закрыть], – а Винни рявкнула:

– Не смешно, Гордон, – на войне люди погибали!

Элайза засмеялась: Да ну тебя, Винни, – а Гордон развернулся к ней и сказал:

– Помолчи, Элайза, ладно?

Не понимаю, что с тобой такое, беспечно ответила она, а Гордон поглядел на нее очень пристально и ответил:

– Правда, что ли?

Когда Гордон захлопнул дверь, лавочный колокольчик на пружинистой железке громко загремел. Вдова и миссис Тиндейл стояли за дверным стеклом и махали машине, одеревенелые, как Панч и Джуди в сундуке. Едва мотор завел свое пррт-пррт-пррт, обе они повернулись друг к другу – не терпелось посудачить о поведении этой не особо счастливой молодой семьи.

– Куда двинемся? – спросил Гордон не пойми кого, руками в кожаных перчатках постукивая по рулю, словно перед ним тамбурин.

Куда угодно, ответила Элайза, закуривая. Он посмотрел на нее странно, косо, будто они только что познакомились и он не понимает, что она за человек такой.

– Может, в Боскрамский лес? – спросил он, глянув на Чарльза в зеркало заднего вида.

– Да! – воодушевился Чарльз.

Элайза что-то сказала, но Гордон, отъезжая от обочины, с шумом дал по газам, и слова Элайзы утонули в реве мотора.

Винни, по обыкновению сосланная на заднее сиденье, съеживалась, уворачиваясь от пагубы брыкающихся ног и липких рук.

– А ты что скажешь, Вин? – спросил Гордон, и та ответила:

– Что, в кои-то веки кого-то заинтересовало мое мнение? – Закурила, так своего мнения и не высказав, и исчезла в дымном облаке.

Едва Гордон завел мотор, Изобел закрыла глаза. Ей нравилось уплывать в дрему, вдыхая снотворные запахи кожаных сидений, никотина, бензина и Элайзиных духов. Когда проснулась, они еще не приехали. Элайза оглянулась через плечо и сказала: Почти прибыли. Язык у Изобел во рту был как гравий. Чарльз ковырял болячку на коленке. Все лицо в веснушках и крошечных эллиптических кратерах шрамов от ветрянки. В сигаретном дыму он шмыгал курносым носом. Гордон приятным мягким баритоном запел «На ивовой аллее мы повстречались с ней»[42]42
  «На ивовой аллее» (Down by the Salley Gardens, 1889) – стихотворение ирландского поэта и драматурга Уильяма Батлера Йейтса (1865–1939), его попытка реконструировать некогда услышанную народную песню – вероятнее всего, балладу «Бродяги ищут удовольствий» (The Rambling Boys of Pleasure). Пер. М. Рахунова.


[Закрыть]. В профиль нос у него был прямой и римский, и, если смотреть, лежа на кожаном заднем сиденье, прямо воображалось, как он летит на самолете в облаках. Временами Гордон взглядывал на Элайзу, словно проверял, не испарилась ли она.

Он резко дал по тормозам – дорогу перед машиной перетекал тоненький ручеек серых белок, – и все подпрыгнули и клюнули носом. Винни стукнулась лбом о спинку переднего сиденья и взвизгнула.

– Господи, – сказал потрясенный Гордон, а Элайза только рассмеялась – опять этот ее странный смех, раздражает. Гордон глядел в лобовое стекло, и щека у него дергалась.

– А ты как, Винни? – поинтересовалась Винни. – Ой, спасибо, не беспокойтесь, – ответила она, и ее снова тряхнуло, когда Гордон помчался дальше.

Холод удивил после долгой жары в машине, после табачного смога ясный лесной воздух потряс. Элайза подняла воротник верблюжьего пальто и натянула тоненькие кожаные перчатки. Надо было шляпу надеть, сказала она и нагнулась завязать Изобел шарф. Изобел увидела крупинку туши у Элайзы на щеке, под ресницами. Элайза так затянула шарф, что Изобел стало нечем дышать, – пришлось совать под шарф руки и растягивать.

Шарф был под цвет шетландского берета – то и другое связала Вдова на Рождество. Чарльз в школьном блейзере и фуражке, Винни – в темно-синем габардиновом пальто с поясом и такой же зюйдвестке. Посмотреть на них – славная семейка, здоровая, красивая, обыкновенная, из тех, что еженедельно согревают своим присутствием рекламу в «Пикчер пост». Славная обыкновенная семейка идет прогуляться по лесу. Посмотреть на них – никто не догадается, что их мир вот-вот подойдет к концу.

Элайза лизнула краешек рождественского подарочного носового платка и опять наклонилась, протереть Изобел уголки губ. Она так терла, что Изобел нечаянно попятилась. Откуда-то сверху голос Гордона глухо сказал:

– Не три так сильно, Лиззи, ты в ней дырку протрешь.

И Изобел увидела, как сузились глаза у Элайзы, как выступила и запульсировала под нежной кожей на лбу тонкая синяя жилка цвета гиацинтов. Элайза сложила платок аккуратным треугольником, запихала в карман клетчатого шерстяного пальто Изобел: Вдруг тебе понадобится высморкаться.

Пикник вышел так себе. Стряпня Элайзе не давалась. От огурца раскисли бутерброды с рыбным паштетом, у яблок под кожурой проступали ржавые пятнистые бочка, и еще Элайза не взяла ничего попить. Они уже углубились в лес.

– В лесу, – сказал Гордон Чарльзу, – всегда держись тропы, тогда не заблудишься.

А если нет тропы? спросила Элайза, и от раздражения голос у нее срывался.

– Тогда иди к свету, – сказал Гордон, даже не обернувшись.

Элайза захватила с заднего сиденья большой тартановый коврик и разостлала его на ковре буковой листвы. Чудесное солнечное местечко, сказала она, но ее лихорадочное оживление никого не убедило. Чарльз упал на коленки и покатался по ковру. Гордон лег, опираясь на локти, и у него под мышкой притулилась Изобел. Элайза сидела эдакой рафинированной аристократкой, длинные тонкие ноги в норковых чулках и элегантных туфлях вытянулись на тартановом коврике и смотрелись не у дел, будто забрели сюда с парада манекенов. Винни косилась на них с завистью – ее тощие ноги сошли бы разве что за колышки на вешалке. Она мучительно скрючила свое тело-кочергу, подогнула колени и прикрыла ноги юбкой; она была как викторианский путешественник среди примитивных лесных аборигенов.

Новизна ковровой жизни вскоре приелась. Дети безутешно дрожали и жевали бутерброды с джемом и «Кит-Каты», пока не замутило.

– Невесело, – сказал Чарльз, бросился с коврика в груду листвы и давай зарываться, как собака. Веселье было очень важно для Чарльза – самому веселиться и смешить других.

– Он просто внимания добивается, – сказала Винни.

И получает его – умница, правда? ответила Элайза. Волосы у Чарльза были почти под цвет умирающего леса – бежевый дуб и завитки медного бука. Если потеряется в груде листвы, до весны никто не найдет.

Винни не без труда поднялась с коврика, сказала:

– Мне надо пойти это самое, – и исчезла между деревьями.

Бежали минуты, Винни не возвращалась. Гордон засмеялся:

– На много миль уйдет, только бы ее трусов никто не увидал, – а Элайза изобразила, как ее тошнит при мысли о белье Винни, потом вдруг вскочила, сказала: Пойду погуляю, ни на кого не взглянув, и зашагала по тропе, не в ту сторону, куда Винни.

– Мы с тобой! – крикнул ей вслед Гордон, а она развернулась на ходу – широкое верблюжье пальто взметнулось, под ним водоворотом заплескалось зеленое платье – и крикнула: И думать не смейте! В ярости. – Как она в таких туфлях по лесу будет шастать, – сердито пробормотал Гордон и через плечо запустил в лес гнилым яблоком. Уже исчезая за поворотом тропы, Элайза останови лась, закричала, и слова ясно прозвенели в морозном воздухе: Я иду домой, нечего за мной ходить! – Домой! – взорвался Гордон. – Как это она собралась домой? – потом вскочил, устремился за Элайзой, на ходу крикнул Чарльзу: – Я на минутку – побудь с сестрой! – И с этими словами тоже исчез.