Текст книги "Пылающий камень (ч. 2)"

Она поймала его любящий взгляд и, показав на лук, лукаво спросила:

– А ты не хочешь попробовать?

И все-таки бывали минуты, когда он думал, что никогда не сможет понять ее.

ОТКРОВЕННОСТЬ

1

Горе, Страх и Ярость разбудили его, как обычно, слюнявыми собачьими поцелуями. Они облизывали Алану лицо и не отставали до тех пор, пока он наконец не поднялся. Алан умылся и приказал слуге принести камзол и чулки. Облачившись, он отправился на улицу, собаки сбежали по лестнице следом за ним. Снега еще не было, хотя первый день зимы отпраздновали уже неделю назад и каждое утро поверхность земли искрилась инеем после морозной ночи.

Собаки в восторге носились как угорелые по подмерзшей траве, прыгали за сосульками, свисающими с отяжелевших веток. Алан свистнул, и собаки тут же примчались к нему, а потом тихонько последовали за ним в дом. Он уселся в кресло графа, собаки развалились у него в ногах. К нему стали подходить его люди и рассказывать, что произошло за неделю: яблоки отправили в давильню и заложили в бочки, чтобы дать сидру настояться; в поместье Рейвенхольт козы вырвались из загона и потоптали пшеницу, а человек, которому принадлежит поле, требует от хозяйки коз возмещения убытков; работник Тейлас просит у графа разрешения жениться в следующем году; пастухи зарезали пятьдесят овец – животные болели и не смогли бы пережить зиму; священники спрашивали, из какого амбара брать зерно для раздачи беднякам. Герцогиня Иоланда прислала письмо, где сообщалось, что прибудет на празднование дня святого Геродия. У них оставалось шесть недель, чтобы приготовиться к приему гостей. Скоро должны привезти соколов и ловчих ястребов – охота не только хорошее развлечение: добычу можно закоптить и использовать мясо в пищу до самой весны.

В полдень Алан перекусил, а затем, как обычно, поднялся в палату, где лежал труп Лавастина. На мраморно-холодном теле по-прежнему не было заметно никаких следов разложения. По обе стороны кровати как изваяния лежали Ужас и Тоска. Алан молился здесь каждый день, иногда подолгу простаивая на коленях. Но сегодня он просто положил руку на холодный лоб отца. Трудно поверить, что его душа уже отлетела – Лавастин лежал как живой, и только прикоснувшись к нему, можно было понять, что перед тобой – мертвый, холодный камень.

Господи! Все думали, что Таллия беременна, даже она сама уверилась в этом и начала что-то говорить о непорочном зачатии и о потоке золотого света, который окутал ее во время молитвы, а молилась она почти постоянно. Алан понимал, что вероятность такого чуда ничтожно мала. Как говаривала тетушка Бел, «ни одна корова не принесет теленка, если прежде ее не случить с быком». Тетушка любила иносказания, а мысль о том, что само собой ничего не делается, не уставала доводить до каждого работника. Алан отлично знал, что в данном случае он как раз ничего и не делал.

Он уже устал бороться с Таллией. Она упорно постилась, каждый день приходилось буквально заставлять ее съесть хотя бы кусок черствого хлеба. По правде сказать, ему самому было очень трудно выполнять обязанности графа: трудно сидеть в его кресле и ездить на его лошади, трудно отдавать приказания и говорить со слугами. Алан все время ждал, что Лавастин войдет в комнату и все снова станет как прежде.

Но, как втолковывала тетушка Бел, «что проку плакать над пролитым молоком». Надо все убрать и жить дальше – слезами горю не поможешь, и граф Лавастин согласился бы с Бел. Алан поцеловал мраморный лоб Лавастина и вышел из комнаты.

По дороге к церкви Алан опять вспоминал тетушку Бел. Весной он и Таллия должны продолжить поездку по землям Лаваса, люди должны увидеть новых графа и графиню, поклясться им в верности, а граф должен пообещать быть их верным защитником и справедливым хозяином. Как его встретит тетушка Бел? Признает ли она его новое положение или просто посмеется над тем, как высоко он взлетел? Алан думал и о Генрихе – не решит ли его приемный отец, что он, Алан, хитростью добился своего нынешнего положения? Может, лучше просто проехать мимо деревни, не встречаясь с теми, кто знал его с пеленок? В конце концов, впереди еще много лет, у него будет время.

Но так поступил бы трус.

Каменщики сидели на ступенях церкви и ели хлеб с сыром. Странно, но служанки Таллии тоже толпились у входа, не решаясь войти внутрь. Они напоминали стаю голубей, толкущихся у окна в ожидании подачки.

– Господин граф, – нерешительно обратилась к нему леди Хатумод. Казалось, она чем-то встревожена. – Леди Таллия попросила оставить ее, чтобы она могла спокойно помолиться Господу.

– Хорошо, я пойду один.

Он приказал сопровождавшим его слугам ждать на улице, а сам вошел в церковь.

Он не видел жену со вчерашнего дня, и в первую минуту даже не заметил ее. В церкви царил полумрак, и после солнечного света разглядеть что-нибудь там было невозможно. Из окна, обращенного на восток, на алтарь падали солнечные лучи. В центральном нефе уже приготовили достойное место для погребения Лавастина – усыпальница графа была сделана из яшмы и украшена резьбой.

Хрупкая фигурка застыла перед алтарем. Таллия стояла на коленях, плечи у нее вздрагивали. Алан ступал так тихо, что она не услышала его шагов. Приблизившись, он уловил тихий стон.

– Таллия? – Алан нежно коснулся ее плеча.

Она вскрикнула от неожиданности и отпрянула. И тут Алан увидел, что она проткнула себе старым гвоздем ладони и запястья, и теперь из ран струится кровь. Видя выражение ужаса на его лице, она беспомощно разрыдалась.

Алан не знал, что и делать. Он отобрал у нее гвоздь и уговорил вернуться в дом. Уложив жену на кровать, он прогнал всех служанок, даже леди Хатумод. Лицо Таллии ужасно осунулось, щеки ввалились, глаза запали, через полупрозрачную кожу проступал голубоватый рисунок вен. Она изнуряла себя постом и молитвами, сейчас ее тело больше напоминало скелет, обтянутый кожей, нежели тело молодой женщины.

Как ни странно, у него уже не было сил сердиться. Он чувствовал только опустошающую усталость.

– Таллия, – сказал он таким тоном, каким разговаривала бы тетушка Бел с больным ребенком, отказывающимся есть. – Ты слаба. Поэтому ты останешься в постели, пока не поправишься. И ты каждый день будешь есть хлеб, мясо, кашу и овощи, чтобы снова стать здоровой и сильной.

Она всхлипнула:

– Но тогда Господь перестанет меня любить. Я должна страдать, как когда-то страдал Его любимый сын. Только через страдания мы можем очиститься и приблизиться к Господу. Позволь мне построить часовню. Всевышний любит тех, кто покорен Его воле. А я повинуюсь Ему.

– Я люблю тебя, Таллия, – безнадежно сказал Алан.

Гвоздь в руке казался ему тяжелым, как грех. Он ни в чем ее не винил. Наверное, тогда, в тот единственный раз, ему все только привиделось.

Но она что-то продолжала бормотать о любви Господа, о потоке золотого света, о невесте Его сына, которая будет окружена ореолом святости, дарованной всем истинно верующим. Даже сквозь ароматы лаванды, жимолости и мяты, которые в шелковых мешочках развешивали по комнатам, чтобы отгонять блох, Алан чувствовал запах тела Таллии.

– Ты так и не вымылась, – сказал он и, поднявшись, взял губку и кувшин. Он больше не собирался убеждать и уговаривать ее. – Вытяни руки, пожалуйста.

Не обращая внимания на ее слабые протесты, Алан вымыл ей руки, лицо и шею. В конце концов Таллия замолчала и просто позволила ему делать то, что он сочтет нужным.

Когда он закончил, вода в тазу потемнела от грязи и крови. Алан осмотрел гвоздь, которым его жена проткнула себе ладони, но тот не поведал ему ничего особенного. Гвозди не умеют говорить. Потом Алан посмотрел на Таллию, она в свою очередь уставилась на гвоздь так, словно он держал в руках гадюку. Алан вздохнул и вытащил из-за пазухи неувядающую розу, когда-то подаренную ему Повелительницей Битв. Он поранил шипом палец, и из него обильно потекла кровь.

Таллия тихо плакала, глядя на Алана, а может, и не на него вовсе, а на кровь, гвоздь или розу. Вероятно, она считала все это происками врага рода человеческого или, скорей всего, боялась, что муж выдаст ее тайну и грех.

– Лежи смирно, – скомандовал он, и, как ни странно, она послушалась.

Алан принялся прикладывать лепестки розы к ранам Таллии.

Как только они вышли из фиорда, волны начали швырять корабль вверх и вниз, как щепку. Он стоял на палубе, в одной руке держа опустевший деревянный кубок, а в другой – маленький ящичек. Перед глазами простиралось бескрайнее море.

Его корабль и еще одиннадцать судов направлялись на север, к берегам Джафарина. От племени Хаконин прибыл посыльный сказать, что на Джафарин напали эйка, сожгли дома, увели жителей в плен, а тех, кто сопротивлялся, убили. Но самое ужасное – они украли гнездо. Такое оскорбление не должно остаться безнаказанным, в каком-то смысле эта месть станет для них своего рода испытанием. А если он не сможет защитить тех, кому когда-то поклялся в верной дружбе, его союзники один за другим уплывут на восток, подыскивая более надежного соратника. И вполне возможно, им станет Нокви, вождь Моэрина, связанный с альбанскими колдунами.

Он поворачивается и обращается к жрецу, который держит в руке нечто напоминающее завернутое в ткань копье.

– Вот ты и вернулся из своего путешествия, – произносит Сильная Рука.

– И где, по-твоему, я был?

– На севере и юге, западе и востоке, – отвечает он. – Эту тайну по силам разгадать только мудрецу.

– И кто из нас мудрец, а кто дурак? – хмыкает жрец.

– Поживем – увидим, – отвечает он. – Что ты принес?

Жрец в ответ болтает какую-то чепуху:

Летит сокол, кричит ворон —

Как земля, как уголь черен.

Опадая, лист кружится,

По тропе бежит лисица

Зуб змеи в змеиной коже

И дыханье флейты тоже,

Магам всем приносит смерть.

Где он встанет – будет твердь.

Приговаривая эти слова, он разворачивает ткань и достает небольшой, в половину человеческого роста, деревянный шест, украшенный перьями, костями, кусочками кожи, на нем висят змеиная шкурка, ожерелье из желтоватых зубов, цепочки из золота, серебра, железа и олова, бусы из аметиста и хрусталя, несколько костяных флейт, отзывающихся на дуновение ветра печальным стоном.

– Ну, разве я не путешествовал за морями и горами, под землей и по лесам, к солнцу и звездам, чтобы раздобыть это? – смеется жрец. – Разве я не принес тебе, что обещал?

Сильная Рука хватает шест, и тотчас его ладонь вспыхивает болью, словно в нее впивается сотня пчел. Может, так оно и есть и внутри шеста спрятан рой, хотя летка не видно. Он осматривает шест, но если не считать негромкого гудения, доносящегося откуда-то изнутри, тот ничем не отличается от установленного им на берегу фиорда в знак победы.

– И это защитит меня от магии? – спрашивает он недоверчиво. – От всех, кто решит меня преследовать?

Жрец перебирает висящие у него на поясе кости, глядя на собеседника светлыми глазами, – для этого ему требуется некоторое усилие, словно он привык видеть сразу несколько миров, и ему трудно сосредоточиться только на одном из них. Уже без шуток и загадок он объясняет:

– Я потратил несколько месяцев, чтобы сделать эту штуку. И я разбираюсь в магии и во всем, что с ней связано. Этот амулет должен стать твоим знаменем. Не расставайся с ним, и он убережет тебя и твоих людей от магии. Защитит он и тех, кто покорится и придет под твою руку просить защиты.

Вождь улыбается:

– У меня сильная рука. Я смогу подчинить многих.

– А как же наша сделка? – требует ответа старик. – Ты ведь обещал освободить меня от Староматерей. – Жрец дрожит от волнения. Он настолько стар, что кожа его больше всего напоминает накидку, наброшенную на скелет.

«Сколько же ему на самом деле лет? – думает Сильная Рука. – Сколько зим он видел? Как он ухитрился протянуть так долго? Ведь всем известно, что сыновья Староматерей заканчивают свои дни намного раньше».

Но он понимает, что скорее всего не узнает этого никогда. Впрочем, есть вещи, о которых лучше не знать или, по крайней мере, не говорить вслух.

– Не так уж трудно обрести свободу, – отвечает вождь.

Сильная Рука делает знак, его воины хватают жреца, а он, ни секунды не колеблясь, одним взмахом вскрывает ему грудь. В воздухе разносится пьянящий запах крови. Сильная Рука вонзает нож в сердце старика, тот бьется, пытаясь вырваться и произнести проклятие, но амулет защищает Сильную Руку и его сторонников от магии. У старика горлом бьет кровь, Сильная Рука подставляет кубок и наполняет его.

Только смерть может дать свободу от Мудроматерей, которые живут вечно, как скалы, как море. Их дети подобны каплям дождя, скатывающимся со скал в море.

Кубок наполняется, кровь начинает переливаться через край. Сильная Рука слышит вопль жреца:

– Нет, нет, он меня обманул!

Над чашей поднимается зеленоватый дым – это дух жреца, он свивается в кольца, потом вытягивается в спираль, из которой тянутся полосы, похожие на пальцы, – дух пытается найти для себя новое вместилище, но все вокруг защищены амулетом. Наконец зеленоватый туман над кубком рассеивается, и Сильная Рука отпивает глоток из чаши, а потом отдает солдатам, те пускают ее по кругу. Так дух жреца не сможет ни в кого вселиться и отомстить.

– Бросьте тело в море, – велит Сильная Рука, и его приказание тотчас исполняют.

Сильная Рука наклоняется через борт и переворачивает кубок, последняя капля крови срывается в море, над волнами разносится вопль ярости и бессилия: дух жреца ничего не может сделать со своим обидчиком. Сильная Рука чувствует, как от этого вопля натягивается и колеблется незримая нить, связывающая его с Аланом Генрихсоном, потом все затихает. Волны спокойно лижут борт корабля, весла опускаются на воду, парус ловит попутный ветер.

Откуда-то издалека доносится тоскливый крик чайки.

Он выпускает кубок из рук, и тот падает в море.

Гвоздь выпал из пальцев Алана, и тот, сжимая розу в другой руке, наклоняется за ним.

– Нет, нет, меня обманули! – слышит он.

Чей это голос? В комнате никого нет.

Таллия крепко спит.

Алан поднимает гвоздь и вместе с розой прячет его на груди под рубашкой.

2

С тех пор как в руки Росвите попало «Житие святой Радегунды», ей стали сниться странные сны. Она слышала голоса, говорящие с ней на языках, которых она не знала, на нее смотрели люди, которые на самом деле не были похожи на людей, – когда-то давным-давно они жили здесь, а потом исчезли. Но, уйдя навеки, они оставили послание своим потомкам, смысла которого она не могла понять. Перед глазами у нее мелькали незнакомые письмена, они то приближались, то отдалялись, но не становились понятнее ни на йоту.

– Мы спасены? – спрашивала она, но никто не отвечал ей. Стены кружились перед ее глазами, то и дело возникали невероятные картины, которые становились то яркими и четкими, то бледнели и пропадали вовсе.

– Успокойтесь, сестра. Вы больны.

Сначала ей показалось, что с ней говорит Теофану, потом она подумала, что это может быть и Фортунатус или старая монахиня, которая рассказала о Великом Разделении и втирала ей в грудь бальзам. Росвите скоро стало легче дышать, и она заснула.

В лучах солнца медленно вращалось золотое колесо. Юный Бертольд мирно спал в каменной пещере под охраной шести юношей, чьи лица сияли нестерпимо ярким золотистым светом. Горные пики сверкали на солнце, а на крыльях ветра танцевали полупрозрачные дэймоны, словно сотканные из лунных лучей. В тени скалы величественно возлежал лев, а по равнине за оленем гнались гончие, за ними скакали всадники в ярких одеждах.

Росвиту окружали Исчезнувшие, они смотрели прямо на нее, сверкая зелеными, как изумруды, глазами, они нашептывали ей свои тайны.

«Я не возражал, когда Господь отдавал предпочтение тем, кто первым пришел на эту землю, ибо таков естественный порядок вещей. Я не возражал, когда Он возвысил других, ибо видел я, что многое делают они для того, чтобы изменить эту землю. Но что проку в моем рождении, если Господь наш любит своих младших детей больше, нежели меня, если Он ставит их выше меня? Почему я должен служить им, хотя я появился на свет раньше? Разве не поэтому восстали ангелы?»

Росвита проснулась.

– Сестра, – послышался тихий голос. Теофану сидела возле нее на табурете. Она была, как всегда, невозмутима, хотя и очень бледна. Росвите почудилось, что по лицу принцессы промелькнула тень беспокойства, впрочем, возможно, она ошиблась: так быстро исчезло это выражение. – Я принесла вам вино и кашу… И еще новости.

– Позвольте я сперва поем, ваше высочество, – попросила Росвита. Что-то подсказывало ей, что новости Теофану не из тех, что стоит выслушивать на голодный желудок.

Росвита осмотрелась – она по-прежнему лежала на кровати, но уже в другой келье, стены которой были аккуратно побелены, и от этого помещение казалось странно пустым по сравнению с расписанной фресками палатой. Росвита перенесла лихорадку, монахини, наверное, и не надеялись, что она выживет, но она выкарабкалась. Когда ей стало получше, вероятно, ее перенесли в келью рядом с трапезной – сюда доносились аппетитные запахи.

Теофану терпеливо ждала, пока Росвита утолит голод. Она сидела, сложив руки на коленях, из окна на ее лицо падал луч света. Росвита поняла, что сейчас день. В монастыре святой Екатерины не происходило никаких важных событий, все дни походили один на другой, а из-за болезни Росвита совсем потеряла счет времени. Здесь, как и во всех других монастырях, утро начиналось с молитвы. Первой шла служба под названием Вигилии, затем Лауды, потом Примарии, после этого служили Терции, Сикстии и Ноны, вечером звучали Весперы, и заканчивался день Комплиниями. Так было всегда, и такой порядок будет повторяться до бесконечности.

Как только Росвита поела, Теофану забрала у нее миску и кубок, сняла с колен поднос и поставила все на пол. Она двигалась бесшумно, как и Аои в сновидениях Росвиты.

– Наверное, мне надо пойти к Айронхеду, если он пообещает взамен отпустить Адельхейд.

– Неужели все настолько безнадежно?

В полутемной келье Росвита не могла разглядеть выражение лица Теофану – сердится ли она или тревожится о будущем?

– Действительно, все обстоит хуже некуда. Аббатиса поделилась с нами припасами, но вы сами понимаете, что семьдесят пять человек и пятьдесят лошадей – слишком много для монастыря, где припасы рассчитаны на девять монахинь. Продовольствия осталось не больше чем на неделю. Если я сдамся в плен Айронхеду, вы сможете спокойно уйти, а монахиням не придется умирать от голода.

– Это благородный жест, ваше высочество. Но мы знаем, что за человек этот Айронхед. Навряд ли он станет вам хорошим мужем.

– Ничего, сестра, вы же знаете, я терпелива. Я не спорила с отцом, когда он заявил, что выдаст меня замуж за того, кого выберет он, или вообще отправит в монастырь. Айронхед – жесток и честолюбив. Но разве я отличаюсь от него? В душе я точно такая же, как и он. Лучше уж я стану его женой, чем буду ждать, пока мой отец снова женится и станет благоволить своим младшим детям, которых предпочтет мне.

– Эти слова я слышала во сне! Хотя мне казалось, их произносил другой голос…

Неужели Теофану покраснела?

– Прошу прощения, сестра. Мне не стоило говорить об этом. Меня посещают злые мысли.

– Потерпите еще немного, ваше высочество. Думаю, в горах Айронхеду трудно вести армию в триста человек.

– На это мы и рассчитывали. Но лорд Джон отнюдь не глуп и, боюсь, сумеет найти выход. Есть и другие новости. – Что-то в обычно спокойном и холодном голосе Теофану заставило Росвиту ужаснуться тому неизвестному, что еще могло произойти, пока она лежала в горячке. – Вы должны пойти со мной, сестра, и увидеть все собственными глазами. Я не уверена, что и в самом деле все это вижу.

Подобное заявление не прибавило ясности, но подстегнуло любопытство Росвиты и заставило ее подняться с кровати. Ее приятно удивило, что она может самостоятельно держаться на ногах, и колени уже почти не дрожат. Теофану позвала служанку, чтобы та помогла Росвите одеться. Выйдя из комнаты, они осторожно начали спускаться вниз по вырубленному в скале коридору и наконец оказались возле трапезной. Свет лился через окна, расположенные почти под самым потолком, и падал на единственный обеденный стол посреди комнаты. Для девяти монахинь и помещения, и стола было вполне достаточно, но никто не рассчитывал, что в поисках прибежища в монастырь придут больше полусотни человек. Здесь же стоял и ткацкий станок, над которым склонилась сестра Диоклетия. Заметив Теофану и Росвиту, она приветливо кивнула им и снова принялась связывать тонкие нити в сложный узор.

Из трапезной они вышли на террасу. Отсюда лагерь Айронхеда был виден как на ладони, слышался ритмичный стук молотков, раздавались отрывистые команды капитанов, проклятия и ругань солдат. Все эти звуки разносились эхом далеко вокруг, отражаясь от каменных стен. Ярко светило солнце, трудно было даже поверить, что сейчас зима, второй день после Сретенья.

Терраса находилась на выступе в южной части горы и представляла собой довольно просторную площадку. Сестра Теуда – самая тучная из всех монахинь – молола на ручной мельнице зерно. Рядом с ней выстроились несколько мешочков: в одних уже была мука, другие только дожидались своей очереди. Большую часть террасы занимал сад – здесь были проложены дорожки и устроены грядки. Наверняка землю для этого садика пришлось таскать снизу в корзинах – непростое дело, особенно если учесть, что в горах почти нет плодородной почвы.

Сестра Синдула пропалывала мяту, она была туга на ухо и к тому же поглощена своей работой, поэтому не заметила Теофану и Росвиту. А вот другая монахиня, молодая сестра Палома, сразу увидела их и, отставив лейку и отряхнув землю с одежды, направилась к ним. Вряд ли она была старше Теофану, но при взгляде на нее никому не приходило в голову назвать ее юной девушкой.

– Пойдемте, – сказала она.

Ниже оказалась еще одна терраса, где солдаты капитана Фалька несли караул возле лебедки. Второй ворот был поврежден в последнем бою ударом катапульты – огромным камнем вдребезги разнесло одну из опор. Возле уцелевшего ворота стояла большая корзина, именно в ней шесть дней назад Росвиту подняли наверх. По правде сказать, Росвита смутно припоминала окончание своего путешествия – тогда перед глазами у нее плыл туман, и она с трудом могла бы определить, что происходило в действительности, а что просто приснилось ей. По словам Теофану, капитан Фальк и его люди сумели поднять в монастырь даже лошадей, чтобы те не достались Айронхеду. Росвита с трудом могла представить, как в корзине поднимали лошадь, однако приходилось поверить, что дело происходило именно так.

Потом Росвита перевела взгляд на лестницы – все они были втянуты наверх, и никто не мог пробраться в монастырь с этой стороны. С террасы шли уступы, напоминающие грубые ступени, вырубленные в камне каким-то великаном. Они вели к маленькой каменной площадке, на которой возвышались каменные глыбы, как в древнем святилище. Издали эта площадка больше всего напоминала корону. Оставалось непонятным, как неведомые строители сумели взобраться на такую высоту и втащить туда огромные и тяжелые каменные блоки.

– Должна сказать, – отметила Теофану, – для святого места монастырь очень хорошо защищен. Такие оборонительные сооружения гораздо больше подошли бы какой-нибудь крепости.

– Несомненно, основатели этого монастыря были не понаслышке знакомы с набегами воинственных дикарей.

Солдаты Айронхеда строили осадные башни. Они уже вздымались почти до половины скалы, на которой располагалась нижняя терраса. Скоро с них можно будет атаковать укрывшихся в монастыре. Айронхед даже приказал солдатам срубить несколько больших олив, росших у подножия утеса. В лагере противника все трудились, как муравьи, никто не сидел без дела. Над палаткой в центре развевалось знамя Айронхеда. Никакая стрела не пролетит такого расстояния. Сверху отлично было видно размытое весенними водами ущелье – единственная дорога. Росвита не помнила, как они добирались, но иначе попасть в монастырь просто невозможно.

– Вы хотели, чтобы я на что-то посмотрела, ваше высочество…

Впрочем, как только Теофану подняла руку, Росвита и сама увидела: над палаткой, полускрытой роскошным белым шатром Айронхеда, трепетало красное полотнище с вышитыми золотом орлом, львом и драконом.

– Разве это не символы Вендара? – спросила Палома. – Значит, сюда прибыл сам король Генрих?

Росвита чуть не расхохоталась, представив короля, который прибыл без свиты и войска и поселился в обычной палатке.

– Нет, дитя мое. Обычно, если люди выполняют какое-то поручение короля Генриха, они едут под такими знаменами. Это что-то вроде охранной грамоты – на королевского посла не станут нападать. Обрати внимание, на знамени есть еще изображение золотого круга, это означает, что от королевского двора прибыло посольство во главе со священником.

– Они приехали вчера вечером в сопровождении солдат Айронхеда, – сообщила Теофану.

– Может, ваш отец узнал о том, в каком трудном положении вы оказались?

– Увидим, – сказала Теофану и повернулась к молодой послушнице. – Палома, ты знаешь, куда идти…

Монахиня кивнула.

– Гутта, – обратилась она к темноволосой девушке, – пойди посмотри, не надо ли помочь на кухне.

Палома повела принцессу и Росвиту снова в трапезную, потом по коридору, затем они свернули в узкий тоннель, куда свет и воздух проникали через узкие щели в скальной породе. Внезапно они оказались возле большой комнаты. Росвита, Палома и Теофану стояли и смотрели в эту самую комнату сквозь узкое окно, стекло которого, судя по всему, было прозрачным только с их стороны, так что изнутри их никто не мог заметить. Сейчас в комнате находились несколько солдат, двое аостанских священников и рыжеволосый «орел», который молча стоял в стороне и слушал.

– По-моему, это просто невозможно, – говорил один священник другому. – Я сам перебирался через перевал святого Виталия в аогосте, в это время там свирепствуют снежные бури. Не понимаю, как эти люди смогли пройти там в это время года, да еще и хвастаться, что им повезло с погодой! – Он понизил голос: – А что если он просто-напросто наколдовал хорошую погоду? И ни один из его сопровождающих не предположил подобного, хотя любой на их месте удивился бы. Такое ощущение, словно он заколдовал их всех.

– Возможно, вы совершенно напрасно обвиняете его.

– Тебе не хуже меня известно, что перевал святого Виталия закрыт с середины осени до начала лета. До сих пор не находилось глупцов, которые рискнули бы отправиться в путь, зная, сколько людей там уже сгинуло. И никто никогда не проходил там за неделю до Сретенья!

Его собеседник пожал плечами:

– Зима была теплой, им просто повезло. Солдаты, которых я расспрашивал, сказали, что снегопад начался, когда они уже спускались.

– Это ничего не доказывает. К тому же никто не может поручиться, что это не колдовство. А как насчет всего остального? Например, тех огней, которые мы видели прошлой ночью с вершины скалы? Ты ведь и сам слышал вопли, которые доносились оттуда.

– Тише, – предостерег его друг, оглядываясь на солдат. – Не забывай, мы здесь только для того, чтобы проследить, как он сдержит слово, данное лорду Джону. Больше от нас ничего не требуется. Да и какое тебе дело, если он и в самом деле умеет колдовать? Иногда я думаю, что плохого в колдовстве, если его можно использовать во благо? Мне уже до смерти надоели и эта глупая осада, и те жалкие крохи, которые называют пайком, так что я буду не против, если кто-то воспользуется магией, чтобы захватить королеву Адельхейд. Тогда мы наконец сможем спокойно отправиться по домам.

– Доминик! – укоризненно воскликнул его друг и поспешно дотронулся до висевшего на груди Круга Единства, словно отгоняя зло.

Теофану схватила Росвиту за руку и потащила за собой. Они пошли обратно через тоннель, потом повернули и оказались в коридоре, таком узком, что Росвита то и дело задевала плечами за стены. Потолок становился все ниже, им пришлось сначала нагнуться, чтобы не удариться головой, а затем и вовсе встать на колени. Так они и продвигались, словно кающиеся грешники, выполняющие обет. Наконец, добравшись до лесенки, ведущей наверх, Росвита следом за Теофану вскарабкалась по каменным ступеням в крохотную нишу, которая размерами больше всего напоминала шкаф. Впрочем, обе женщины сумели там разместиться. Одна стена этой ниши пропускала неяркий свет, и Росвите потребовалось всего несколько секунд, чтобы понять, где они находятся.

Они оказались внутри каменного алтаря в часовне. Полупрозрачная, как и в предыдущей комнате, стена пропускала свет, идущий от двух светильников, установленных по обе стороны от алтаря.

Перед алтарем на коленях стоял мужчина, склонив голову и сложив ладони, – судя по всему, он молился. Росвита почувствовала, что обычно спокойная и невозмутимая Теофану дрожит как осиновый лист, такой ужас, наверное, испытывает заяц, попавший в силок. Росвита не видела лица молящегося, но сразу же узнала его. Ей были знакомы и эта осанка, в которой воедино сливались смирение и гордость, и блеск золотистых волос, и сладкоречивый голос. У алтаря звучала молитва:

– «Господи, в сердце моем нет высокомерия, а в глазах – надменности; и не стремлюсь я к тому, что неподвластно разуму моему.

Владычица, я усмирял свои страсти и поступал по заветам Твоим.

Душа моя тоскует, подобно ребенку, разлучаемому с матерью.

Укрепи же меня в вере моей в Господа нашего.

Ныне и присно и во веки веков».

В дверях часовни появился священник. Он пригнулся, проходя под аркой, и обратился к молящемуся:

– Прошу прощения, что помешал вам, лорд Хью…

Тот поднял голову и посмотрел на вошедшего. Удивительно, даже не зная, что за ним наблюдают, он повернулся так, что свет озарил черты его красивого лица самым выгодным образом. Хью словно позировал для картины – кроткая поза, добрый взгляд – словом, идеал священника.

– Брат Доминик. – Хью мягко улыбнулся. – Говорите же, брат. Что вас тревожит?

– Ответила ли мать настоятельница на вашу просьбу, лорд Хью? Она встретилась с вами? Позволила поговорить с королевой Адельхейд?

– Я не получал от нее никаких известий. Но все в руках Господа. Мы должны верить и молиться.

– Некоторые спрашивают, не объясняется ли ваше желание переговорить с настоятельницей лишь боязнью попасть в плен к лорду Джону. В конце концов, вы в безопасности здесь, наверху. У вас есть надежда на спасение, а те, кто помог вам сюда добраться, остались внизу и обречены на страдания.

– Твои упреки больно ранят меня, брат, но я признаю, что заслужил их. – Хью произнес это совершенно спокойно. – Я не испытываю никакой неприязни к священникам и солдатам, которые сопровождали меня. Разумеется, солдатам лорда Джона вообще не стоило захватывать нас в плен и приводить сюда, но что было, то было. Узнав о нашей миссии, лорд Джон должен был освободить нас и позволить спокойно продолжить путь. Однако, как я понял, он человек честолюбивый и собирается использовать нас в качестве заложников. Если мне не удастся выполнить возложенную на меня миссию – что ж, я погибну мучительной смертью, как и мои товарищи. Если же все пойдет как надо, мы продолжим путь в Дарр и я предстану перед госпожой иерархом, как было решено на совете в Отуне.