Текст книги "Секрет бабочки"

Глава 4

Ночью мне снятся сине-черные снежинки, которые падают с неба, садятся на все, как сажа. Я с Ореном. Теперь в снах я всегда с Ореном. Мы гуляем по берегу большого холодного озера. Деревья стоят без единого листочка. Потом, когда я собираюсь что-то сказать, сформулировать какой-то важный вывод, я поворачиваюсь к нему, а его нет, и я понимаю, что его проглотило озеро.

И в этом сне случившееся не приводит меня в замешательство, я только злюсь на себя за то, что не держала его за руку чуть крепче.

Сажа падает мне на голову и руки, покрывает их. Озеро-из-сна, поглотившее моего брата-из-сна, наполнено сажей, и он тоже наполняется ею. Его глаза-из-сна, его рот-из-сна, его горло-из-сна.

* * *

Статуэточная бабочка Сапфир сидит на моем прикроватном столике. Я ношу ее с собой, когда одеваюсь, пытаясь прикрыть неуклюжие формы и углы своего тела: темные джинсы с манжетами, серебряная цепочка с лошадью под огромным толстым свитером из синей шерсти, который раньше носила мать (ныне сильно похудела, и он ей велик), синяя вязаная шапочка, натянутая на уши. Я засовываю кудряшки под нее. Но теперь на виду шрам, белый, как мел. Я высвобождаю кудряшки из-под шапочки. Волосы у меня темные и посеченные на концах. Они давно жаждут стрижки, но я им в этом отказываю. Наверное, потому, что не люблю с чем-либо расставаться.

Мне бы делать домашнее задание по «Введению в экономику», дисциплины, которую настоятельно порекомендовал мне отец. Мне бы проводить базовый статистический анализ по инфляции и безработице, – но в моей голове места для этого сейчас нет. Все мои мысли сейчас сосредоточены исключительно на Сапфир и ее смерти. Я не думаю, что она случайная, не думаю, что Сапфир «всего лишь чертовски не повезло», как сказал бы Марио.

Я собираюсь вернуться в Гдетотам, к блевотно-желтому дому с маргаритками. Не знаю наверняка, что собираюсь сделать, придя туда, но прийти я должна. Должна поближе узнать ее, какой бы она ни была.

* * *

Мне требуется немалое время, чтобы найти это место. При дневном свете нарисованные маргаритки сверкают еще сильнее. Никого нет – никаких полицейских, никто ничего не вынюхивает, пытаясь содействовать торжеству правосудия.

Я осторожно подхожу к парадной двери. Она перекрещена полицейской лентой. Я тук тук тук, ку-ку, понятное дело, легонько прикусываю язык девять раз, прежде чем пытаюсь повернуть ручку… Заперто. Не знаю, чего еще я ожидала. Удары сердца едва не крушат ребра, когда я крадусь по проулку, к двери черного хода. Прохожу мимо разбитого окна, тоже перекрещенного полицейской лентой, и замечаю, что пулю из стены вытащили. Новый, тошнотворный страх облепляет меня, вызывая желание дать задний ход. Я не поддаюсь.

Добираюсь до двери черного хода. Выглядит она хлипкой. Похоже, открыть ее никому не составит труда. Около ручки в дереве трещина. Начинаю работать с отколовшейся щепкой. Скоро отламываю ее.

Внезапно пара сильных рук хватает меня за плечи.

Я непроизвольно вскрикиваю и разворачиваюсь, готовая ударить, готовая убежать. Я очень испугана, и в первое мгновение не могу понять, что вижу перед собой: какая-то безумная смесь из медведя, и зубов, и парня.

Потом соображаю, что руки на моих плечах принадлежат парню в шапке «медвежьи ушки». Это тот самый парень с блошиного рынка, который, пробегая мимо, толкнул меня на стол Марио. Его глаза на мгновения превращаются в щелочки, потом широко раскрываются. Должно быть, по моим глазам он заметил, что я его узнала.

– Что ты тут делаешь? – спрашивает он, когда я стряхиваю его руки со своих плеч.

– Я… я ничего не делаю. А что делаешь ты? – выплевываю я. – Ты тот, кто… почему ты… – слова срываются с губ, не складываясь в связные фразы. – Почему ты так подходишь сзади… ты мог быть… – «Ты мог быть убийцей», – едва не говорю я, но не могу договорить до конца, не могу сказать это парню в дурацкой шапке с «медвежьими ушками», за кого я его едва не приняла, о том, что он, по моему разумению, собирался сделать.

Он пристально смотрит на меня, похоже, оценивает. Потом, внезапно, разом меняется, лицо расплывается в широкой улыбке.

– Эй, чел, не стреляй! – Вскидывает руки в воздух, будто мы играем в полицейского и вора и я нацелила пистолет ему в сердце. – Всего лишь простой вопрос. Разве ты не помнишь меня? Вчера… Le Market du Flea?[11]11
  Блошиный рынок (фр.).


[Закрыть] – Он отставляет назад левую ногу и кланяется, притворяясь, что снимает с головы невидимую шляпу, принося извинения, но реальная шапка с «медвежьими ушками» остается на голове.

«Чудик», – думаю я, но не говорю.

– Я тебя помню. – В голосе по-прежнему сердитые нотки. – Ты врезался в меня. Какого черта ты бежал так быстро?

– Так вышло. Разминал ноги. Сожалею об этом. Но что может быть лучше быстрого бега по запруженному людьми рынку? – Хотя слова легко слетают с губ, он постоянно переминается с ноги на ногу, даже чуть подпрыгивает. То ли ему очень хочется отлить, то ли он из-за чего-то нервничает. – Я увидел тебя в проулке, подумал, что подойду и поздороваюсь.

Его длинные дреды в некоторых местах осветлены, в остальном волосы темно-каштановые, но я вижу, что глаза его и голубые, и зеленоватые, и золотистые одновременно, совсем как стеклянные шарики, которые папа давал поиграть мне и Орену, когда мы были маленькими. На нем грязные черные брюки и крепкие коричневые ботинки без шнурков, с болтающимися язычками.

Мои глаза превращаются в щелочки, а он продолжает тараторить.

– Я был там, – он указывает на другую сторону проулка. – Рылся в мусорных баках в поисках сокровища и подумал, – он нацеливает палец в висок, – а ведь это та хорошенькая девушка, которая приходит на блошиный рынок и любит старые вещи. Готов поспорить, она оценит хороший испуг, а потом у меня появится уникальный и практически единственный шанс показать ей мои последние находки. Итак, с испугом мы покончили, так что теперь переходим ко второй части нашей программы.

Хорошенькая девушка. Он только что назвал меня хорошенькой девушкой. Эти слова ударили меня как электрическим током.

А может, я его не расслышала. Может, он произнес совсем другое слово, которое лишь звучало как «хорошенькая».

Он хватает меня за здоровую руку и ведет к мусорным бакам. Я не возражаю. Этот парень излучает что-то яркое, и большое, и открытое, что-то такое, к чему я не привыкла… и меня тянет к нему, не знаю почему.

Нет. Знаю. Он назвал меня хорошенькой девушкой.

Хорошенькие – это девушки в школе, с длинными волосами и сердечками на серебряных цепочках. Хорошенькая значит нормальная.

Он останавливается у мусорного бака, наклоняется, чтобы что-то достать. Поворачивается лицом ко мне, большим и указательным пальцами обеих рук держит спущенную автомобильную камеру.

– Ты… э… нашел спущенную камеру, – говорю я. Не знаю, какой реакции ожидает он от меня на этот кусок резины, который он достал из грязного, вонючего мусорного бака в том самом проулке, где меня чуть не застрелили тремя днями раньше. Впрочем, об этом он знать не может.

– Да, безусловно, – отвечает он, без малейшего намека на иронию. – Вот, просто подойди чуть ближе. Пока смотреть особо не на что, но… – Он убирает одну руку с шины, как это мог бы сделать фокусник, и машет ею в воздухе. – …подожди, пока ты поймешь, отчего она сдулась.

Не знаю, почему я решаю подойти к совершеннейшему незнакомцу, но подхожу. Он протягивает мне камеру и вертит. Одна сторона утыкана осколками зеркального стекла, которые торчат из иссиня-черной камеры, как звезды.

– Вау. Это… это действительно прекрасно, – я говорю, что думаю, протягиваю пальцы к осколкам. Я должна прикоснуться к этим звездам, притянутым к земле. Пока они не исчезли.

– Эй… не делай этого! – он отталкивает мои пальцы. Рука у него большая и холодная. Я засовываю руки в карманы, рассерженная.

– Видишь? – Он показывает мне ладонь левой руки, в маленьких красных порезах. – Я уже успел порезаться. Раны на ладони – совсем не смешно, поверишь ты мне или нет. Но жизнь художника полна трудностей! И, полагаю, я могу расценивать их как боевые ранения.

Моя порезанная ладонь пульсирует болью в кармане. По ощущениям, порезано и предплечье, чуть ли не до локтя. Он не понимает, что я страдаю от собственных боевых ран – тех боевых ран, которые получаешь на передовой, пусть и благодаря случаю. Мысль о пуле, грохоте выстрела, летящих во все стороны осколках стекла вновь заставляет меня содрогнуться.

– Боевыми ранениями, да? – повторяю я. – И с кем ты воюешь?

Он мнется с ответом. Потом его глаза вспыхивают.

– Моя благородная битва – борьба за право рыться в мусорных баках, – он протягивает мне здоровую руку. – Между прочим, я Флинт.

– Ло. – Я не пожимаю ему руку. Рукопожатия – это для взрослых и психотерапевтов, когда они встречаются с тобой в первый раз и пытаются доказать, что уважают тебя как личность. Я-то знаю: за прошлые три года общалась с пятью или шестью, включая доктора Джейнис («Зови меня Джейнис») Вайсс, доктора Аарона («Здесь ты в полной безопасности, Пенелопа») Машнера и самого последнего, доктора Эллен Пич. Доктор Пич, простая в общении, перегруженная работой и, несомненно, вымотанная донельзя, уже на нашей второй встрече выписала мне «Золофт»[12]12
  Сильный антидепрессант.


[Закрыть], отправив в Зомбиленд, где давно уже живет мама. После двух недель с онемевшим мозгом я решила, что канализационной системе эти таблетки нужнее, и спустила их в унитаз.

Мама и папа, разумеется, не замечают. Они никогда не замечают. Ничего.

Флинт никак не комментирует мое пренебрежение рукопожатием, просто убирает руку в карман куртки и снова кланяется, продолжая улыбаться.

– Итак, Флинт, – говорю я, – ты так и не ответил на мой вопрос. Что ты здесь делаешь? Помимо борьбы за мусорные права?

Перед тем как ответить, он несколько долгих секунд разглядывает небо.

– Я художник. Но у меня нет денег, чтобы покупать материалы и создавать произведения искусства, – он пожимает плечами. – Поэтому я нахожу материалы там, где могу, – добываю из неисчерпаемых мусорных баков Гдетотама.

Когда Флинт говорит «Гдетотам», такое ощущение, что речь он ведет о небесах.

– Взгляни. Утренняя охота удалась. – Он поворачивается, берет брезентовый мешок, ставит у моих ног. Он в постоянном движении, никогда не останавливается. – Раскрой его. Посмотри сама. Магазин открыт до трех часов. – Он покачивается взад-вперед на каблуках.

Я вытаскиваю керамическую лампу с треснувшим абажуром, пакет с осколками синего стекла, деревянный брусок, утыканный ржавыми гвоздями, большую металлическую погнутую раму для картины.

– И что ты об этом думаешь? – Он вновь улыбается, дергает себя за один из блондинистых дредов, потом ощупывает дырки в штанах. Мне нравятся маленькие изъяны его одежды, и то, что вся она мятая и одно не подходит к другому, и яркие заплаты, пришитые к рукавам на локтях. Все это хорошо смотрится на нем, на его долговязом теле. Действительно хорошо. И все у него такое мягкое. Не то что у парней в школе. Очень уж наглаженные джинсы, и намазанные гелем волосы, и одежда в тон и цвет. Все холодное, чистое, резкое.

– Они клевые, – говорю я, так и думаю. Неосознанно тянусь пальцем к ржавым гвоздям, но останавливаю себя. Флинт пристально наблюдает за мной, и я в смущении краснею. – Для чего ты их используешь?

– Пока не знаю. Сотворю что-нибудь дикое и потрясающее. А может, что-то уродливое и отвратительное, и никто этого никогда не увидит.

Мы начинаем укладывать все обратно в мешок, стоя на коленях на грязном бетоне.

– Ты живешь где-то здесь, Ло?

Я смотрю в бетон, отдавая себе отчет, что как раз здесь я и не живу.

– Нет. В другом районе.

– Каком? – спрашивает он.

– В Лейквуде. Туда идет автобус. Добраться легко, – я чувствую, как щеки горят румянцем.

– Никогда там не был. Вообще редко покидаю Гдетотам. Действительно. Это правило, которое я не нарушаю. – Я смотрю на него и вижу, что и он весь красный.

– Никогда не покидаешь? – повторяю я. – И тебе тут не… скучно? – Я-то полагала, что такой район может загнать в депрессию. Разруха, грязь, вонь.

– В общем-то нет, – он пожимает плечами. – Это дом, во всяком случае, сейчас. И Гдетотам – это что-то.

Я, должно быть, скорчила гримасу, потому что Флинт добавляет:

– Поверь мне, это правда. Тут так много всякого и разного. У тебя просто нет хорошего путеводителя. – Улыбка никогда не покидает его лица, но глаза наблюдательные и настороженные, как у зверя. – И знаешь, Лейквудская Ло, ты тоже не ответила мне, что ты здесь делаешь, почему отираешься в этих местах, дергаешь за сломанные ручки. Ты… – секундная пауза, – …бывала здесь раньше?

Я не могу сказать ему правду. Я это чувствую, как и биение собственного сердца. Я встаю, отряхиваю пыль с коленей. Флинт тоже встает, наблюдая за облаками пыли между нашими ногами.

– Ладно, у меня есть давняя подруга. Точнее, у меня была давняя подруга. Ее убили несколько дней тому назад. Я увидела в газете ее фотографию и фотографию дома, в котором она жила. – Я указываю на блевотно-желтый дом позади нас. – И почувствовала, что должна прийти и, ты понимаешь, засвидетельствовать почтение или что-то в этом роде.

Адреналин сталкивает с моих губ слова, которые я говорить не собиралась. Но я, сжимая рукой подвеску-лошадь, продолжаю делиться с ним выдуманными подробностями, которые приходят мне в голову:

– В детстве мы были очень близки, но она переехала, а мои родители никогда бы не отпустили меня к ней в гости. В такой район. А теперь она… ну, теперь она ушла. – Я избегаю смотреть ему в глаза. Тяжело вздыхаю.

Флинт какое-то время молчит. Теребит какой-то дред, улыбка с лица сползла.

– Послушай, мне действительно жаль твою подругу. Я слышал об этом. И читал тоже, – он смотрит на мусорные баки. – Это ужасно. Люди безумные, особенно здесь. Поверь мне. Я знаю если не всех, то большинство.

– Да, спасибо, – говорю я и тут же тараторю: – Самое ужасное, что полиции глубоко насрать. Они уже закрыли дело. Даже не расследуют, как положено.

Флинт не откликается на мои слова. Я сержусь на себя за последнюю тираду, прикусываю губу, отворачиваюсь от него.

Тишина: секунды как кирпичи, падающие с неба, складывающиеся в стену между нами. Я плотнее запахиваю куртку.

– Пожалуй, мне пора домой, – говорю я Флинту, который кивает.

– Позволь мне проводить тебя до автобуса, – Флинт берет меня под руку, будто мы старые друзья. Я вырываюсь. Не привыкла к тому, чтобы ко мне прикасались. Во всяком случае, парни. Несколько раз такое происходило случайно – как на танцах в шестом классе, когда Джей-Эр Миллер обхватил меня за талию, перепутав с Грейс Халл, или в восьмом, когда Мика Эйзенберг обеими руками толкнул меня в поясницу, чтобы разбежаться для подачи во время волейбольного турнира. А это не в счет.

Флинт не пытается вновь прикоснуться ко мне, и он, похоже, не обиделся. Мы шагаем по Гдетотаму с его рытвинами в асфальте и замусоренными улицами.

– Тебе следует иногда бывать здесь. Я знаю одного клевого парня, у которого отменный вкус по части головных уборов; так он может показать тебе, какой же классный этот говняный город, – говорит Флинт, когда мы уже рядом с автобусной остановкой. Он дергает шапку с «медвежьими ушками».

Мое сердце подпрыгивает. Кто-то хочет тусоваться со мной. Парень хочет тусоваться со мной. Я исследую его лицо, глаза, пытаясь решить, не подшучивает ли он надо мной. Но выражение лица остается прежним: улыбка с ямочками на щеках, веселые голубовато-зелено-золотистые глаза.

На мгновение я перевожу взгляд с Флинта на небо. Вижу шесть черных дроздов, летящих рядком – словно в этот момент они специально поднялись в небо, чтобы подбодрить. Этого почти достаточно, чтобы отвлечься от моей миссии, от образов тела убитой Сапфир, которые не выходят у меня из головы, кружатся и кружатся кровавой каруселью.

Я решаю подыграть.

– Звучит неплохо, – осторожно говорю я, и улыбка Флинта становится шире. – Но… как я найду этого действительно крутого парня? У него есть мобильник? Свисток Бэтмена? Он издает условный крик какой-то птицы?

– Если бы! – восклицает Флинт. – Свистеть он, к сожалению, не умеет. Смотри. – Он старается свистнуть, но выдувает лишь облачко пара и капельки слюны, ничего больше. Мы оба смеемся. – И никаких технических штучек у него нет. Я уверен, что мне… то есть ему… хочется держаться подальше от них, понимаешь, потому что это ловушка. Так что, давай договоримся о встрече со мной, то есть с ним. В каком-нибудь месте. И я полагаю, что ты дашь ему номер своего телефона, на случай если он окажется рядом с телефонной будкой. И не бойся спросить о нем. Кто-нибудь будет знать, где его найти. – Он замолкает. Потом поправляется, на этот раз говорит серьезно, смотрит на меня. – Где меня найти.

Когда мы подходим к остановке, 96-й уже ждет. Я быстро пишу номер моего мобильника, нервно, в маленьком блокноте, который Флинт носит в кармане. Потом тук тук тук, ку-ку, как можно тише, лицо при этом горит, надеясь, что он не слышал, надеясь, что не заметил, поднимаюсь в салон автобуса, плачу за проезд. Через окно наблюдаю, как Флинт исчезает в каком-то проулке, со спущенной камерой на шее, которая напоминает свалившийся нимб.

Глава 5

Весна уже пробирается в Кливленд, пожирает старый снег, закрепляется в парках и на ветвях деревьев, наполняет безумием жизнь старшей школы. Когда мы возвращаемся после уик-энда, все стены Карверовской школы обклеены флаерами. «ВЫПУСКНОЙ БАЛ! ВЫПУСКНОЙ БАЛ! ВЫПУСКНОЙ БАЛ! ОДИН МЕСЯЦ ДО ВЫПУСКНОГО БАЛА! Голосуйте за вашу любимую музыку! Диско безумных джунглей? Хип-хоп с Алисой в норе кролика? Рэп внешнего космоса?» Потом мелким шрифтом: «Билеты 25 долларов. В продаже ограниченное время». И еще ниже: «Кто судит? Вам решать. Голосуйте сегодня за состав жюри выпускного бала». Все крыло естественных наук обклеено флаерами с физиономией Энники Стил, на прекрасных волосах сверкающая бриллиантами корона. В самом низу каждого флаера два слова: «ЛУЧШИЙ ДРУГ».

Я окружена не только флаерами, приглашающими на выпускной бал. Я также окружена Джереми. В понедельник он садится рядом со мной на английском, после ленча во вторник передает мне записку, неловко сложенную. Я разворачиваю ее в туалете, в уединении. В ней написано: «Позанимаемся? Этим вечером?» Я выбрасываю ее, потом меня начинает мучить совесть, я достаю ее из мусорной корзинки, отыскав среди смятых бумажных полотенец и пустых пузырьков из-под блеска для губ.

К среде я больше не могу ждать. Думаю только о Сапфир или Флинте, парне, который назвал меня хорошенькой. Мне не терпится узнать все тайны этого загадочного района Гдетотам. Поэтому, вместо того что сесть в автобус до школы, я запрыгиваю в 96-й – отличный номер, тридцать два раза по три – и еду до конечной остановки. Никогда даже не думала о том, чтобы прогулять школу, – слишком боялась, а тут внезапно обрела бесстрашие, осознав, что правописание слов и математические пределы – не самое важное в жизни. Я нахожу дорогу к мусорным бакам в надежде, что Флинт будет в них рыться, как и обещал.

Вместо него вижу три записки, одну над другой, приклеенных к ближайшему к улице мусорному баку. Написанные безумным, падающим, на грани разборчивости почерком, они говорят одно и то же (с минимальными отклонениями). На верхней я читаю:

Дорогая Ло!

Если меня здесь нет, значит, темные силы вызвали меня в место, известное (только никому не говори), как Малатеста. Пройди на север два квартала и поверни налево в переулок, отмеченный красными «Х». Постарайся не привлекать к себе внимание. Будь храброй.

Флинт.

Мое сердце трепещет: он оставлял мне записку. Каждый день после нашей последней встречи. Я следую инструкциям – тревожась о том, что не найду его там, где он обещал быть, или заблужусь и не смогу найти его, или это вообще розыгрыш.

К счастью, я замечаю переулок, указанный в записке Флинта: красные «Х» и нарисованные краской черепа, образующие зловещий орнамент на бетонных стенах.

Идя по переулку, я обнаруживаю пустырь. А на нем большущий сарай с односкатной крышей, вход в который выкрашен черным. Тук тук тук, ку-ку, снова тук тук тук, ку-ку, и еще раз тук тук тук, ку-ку, для гарантии. Я осторожно вхожу. В сарае несколько столов и стулья, очевидно с помойки, ободранные, свободно расставленные по достаточно большому пространству. Люди – с пирсингом, татуировками, ирокезами – сидят или лежат на грязном полу, создают произведения искусства.

Я нахожу Флинта в углу. Сидя на корточках, он разрисовывает большущую доску руками и локтями, лицо напряженное, концентрация полная. Все видимые части его тела покрыты краской.

– Флинт?

Никто не отрывается от своих дел.

– Флинт, – повторяю я уже громче.

Девушка, которая творит рядом с ним, наклоняется и дышит ему в ухо. В ее щеки вживлены изумруды.

– Эй, Эф, – говорит она, – к тебе гости.

Он поднимает голову и улыбается мне, «медвежьи ушки» стоят торчком. Я думаю, краска у него даже на зубах. Глаза сейчас ярко-зеленые, щеки пылают.

– Ло! Ты меня нашла! – Он встает, вытирает руки о латаную куртку. – Дай мне секунду, чтобы все собрать. Потом я покажу тебе загадочный мир Гдетотама.

Он наклоняется, чтобы поднять тяжелую доску, одновременно представляя соседей:

– Ло, познакомься с Серафиной – она делает потрясающие парики и миллион других вещей, перечисление которых займет слишком много времени. – Девушка с пирсингом на щеках кивает мне. – Марлоу, местный создатель кукол, поэт, революционер. – Худой чернокожий парень в радужных подтяжках и с наполовину обритой головой в недоумении поднимает голову. – И Гретхен, спец по вегетарианской кухне, танцовщица и потрясающая художница-оформитель, – очень высокая девушка в широченной балетной юбке и высоких черных шнурованных сапогах делает реверанс. – Эти трое по большей части здесь и хозяйничают.

Я сильнее запахиваю куртку, под которой дырявый кашемировый свитер – его мать купила мне в «Гэпе», когда я училась в седьмом классе, – и застенчиво машу всем рукой. По части искусства я не очень. У Орена с этим все было в порядке – он и рисовал, и писал песни, и голос у него был как кленовый сироп.

Флинт с доской в руках отворачивается от меня, уходя, кричит:

– Сейчас вернусь!

Скрывается за занавеской. В потолке старого склада я насчитываю девять отсутствующих планок, и идеальное спокойствие этого числа окутывает меня, как вторая куртка. Меня ждет хороший день: теперь я действительно в это верю. Серафина, Марлоу и Гретхен возвращаются к своим проектам. Через несколько секунд Флинт появляется из-за занавески sans[13]13
  Без (фр.).


[Закрыть] доски, но так же измазанный в краске.

– Пошли.

Протягивает мне руку. И на этот раз я ее беру.

* * *

– Так я просто… бросаю его? – Я поднимаю стул между ног, готовясь бросить его в пирамиду пустых жестяных банок, которую Флинт построил на заброшенной автостоянке. Флинт учит меня играть в «боулинг жестяных банок» – вероятно, здесь, в Гдетотаме, это одна из самых распространенных игр. Я никогда не бывала в боулинге, но мне приходилось сшибать кегли в больших комнатах с кондиционированным воздухом на вечеринках по поводу дня рождения, на которые ребенком приводила меня мама.

– Да, просто брось его что есть силы. Но ты должна чувствовать стул, чтобы бросить его под нужным углом. – Он машет руками, показывая, что надо делать. – Если делаешь все правильно, это прекрасно. – Он озорно улыбается. – Сама увидишь.

Но за какое-то мгновение до того, как я бросаю стул, грохочет обратная вспышка в каком-то автомобиле. Хлопок заставляет меня подпрыгнуть – воспоминания о выстреле слишком свежи.

Стул летит в сторону и при падении на землю разваливается на несколько частей в трех футах от аккуратно сложенной пирамиды из жестяных банок. Секундой позже в воздухе уже Флинт, после длинного прыжка падает на пирамиду. Банки стучат, раскатываясь, он же вскакивает и бежит ко мне.

– Вау! Ло! Ты сшибла их все! Ты только на это посмотри! – Он хватает меня за талию, кружит, радостно кричит, стремится убедить меня последовать его примеру. Мое тело – желе, перекатывающееся и неконтролируемое, и я вырываюсь из рук Флинта как можно быстрее. Смотрю на рукава моей курки и осознаю, что они в краске. В многоцветных отпечатках пальцев и ладоней Флинта: краска, которой он пользовался в Малатесте, должно быть, на его руках высохнуть не успела. Я вижу ее в тех местах, где он касался меня: на плечах, талии, тыльной стороне ладоней. И я не могу не улыбаться, надеясь, что Флинт не видит, какими фиолетовыми, должно быть, стали мои уши.

– Я сломала стул. С мастерством у меня не очень.

– Тогда кто раскатал все эти банки по земле? Ответь мне, Ло! – Он бежит к мусорным бакам и возвращается с еще одним стулом. – И как ты могла сломать стул, если он целехонький? – Улыбка расползается по его лицу. – Эй, что случилось с твоей курткой?

Я смотрю на него. В его глазах золотистые искорки. Я изображаю непонимание.

– Ты о чем? Она такая же, как и всегда.

– Точно-точно, разумеется. Извини… просто солнце такое яркое… вот и вижу чего нет.

– У меня полоса везения, а ты меня отвлекаешь, – я щурюсь, губы сжимаются в жесткую полоску, я сгибаю колени и руки, принимаю боевую стойку. – Быстро поставь все банки. Я их снова раскатаю.

Флинт их ставит. Я поднимаю новый стул над головой – изящный, легкий, без одной ножки, – закрываю глаза и бросаю.

Грохот – стук раскатывающихся банок – заставляет мои глаза раскрыться. Я это сделала.

– В десятку! – восторженно кричит Флинт, вскидывая руки к небу.

Поднимается ветер, сдувает мои кудряшки со лба, еще дальше укатывает банки, заставляя их подпрыгивать на бетоне. Мы кружимся, рука в руке. В какой-то момент я это осознаю, останавливаюсь, отпускаю его руки и бегу к другому краю автостоянки, чтобы построить для него баночную пирамиду. Он раскатывает ее легко и непринужденно, и мы вновь танцуем – два человека, опьяненные победой. Смеющиеся.

Пребывание с Флинтом странным образом освобождает. Он отличается от всех, кого я встречала раньше. С ним я чувствую себя не такой ненормальной, не такой чужой. Я и представить себе не могла, что мне может быть так легко с другим человеком, да еще парнем.

Я практически ничего о нем не знаю, но он кажется мне таким знакомым, будто я листаю семейные альбомы с фотографиями и вижу его на каждой странице. Улыбающимся. Летом – качающимся на ветке дерева. Зимой – лепящим снеговика.

– Ладно, – говорит он, вытаскивая из кармана куртки красные рукавицы. На землю летят клочки бумаги, колпачки шариковых ручек, синяя пластиковая сова. – Как насчет того, чтобы продолжить нашу экскурсию?

Я киваю. Флинт хватает стул, которым мы раскатывали баночную пирамиду, и относит к мусорным бакам, для других любителей баночного боулинга.

Мне вдруг хочется, хочется всем сердцем, чтобы Орен сейчас оказался здесь. Как бы ему это понравилось, он бы тут же придумал какие-нибудь ставки, чтобы повысить соревновательный накал, как он это делал всегда. А потом бы еще и выиграл – обычно он всегда выигрывал. Я задаюсь вопросом, играл ли он в боулинг жестяных банок до того, как ушел, до того, как ушел навсегда.

Сложенный листок бумаги, который я держу в кеде, сползает под пятку, жжет.

Тут он и возникает: порыв, раздувающийся во мне, как шарик, в который накачивают воздух. Я пытаюсь сдуть его так, чтобы Флинт этого не видел, поднимаю руки к голове, чтобы сжать шарик, но не выходит. Давление в нем слишком уж нарастает. Голова болит. Руки отлетают. Я иду к мусорным бакам, прикасаюсь к каждому – их шесть, – на случай, что Орен когда-то тоже прикасался к ним. Шесть мусорных баков. Может, я найду его клетки, они войдут в мои клетки, и какая-то его часть вернется. Шесть шансов. Три вдоха у каждого бака. Шесть шансов для него вернуться. Восемнадцать вдохов. Восемнадцать шансов вдохнуть его.

Флинт кричит, чтобы привлечь мое внимание. Я стою у баков, уйдя в себя, он уже далеко впереди. Я бегу к нему, и он ведет меня дальше, в глубины Гдетотама, города сбежавших и потерявшихся детей.

* * *

– Сюда торчки приходят, чтобы купить героин, а на том углу, на другой стороне улицы, продают кокаин; здесь можно разжиться метом, если ты действительно в отчаянии, – объясняет Флинт. – В этом организация очень четкая.

От его рассказов о жизни Гдетотама я ощущаю себя совсем маленькой и юной. Самое худшее, что может случиться с тобой в старшей школе: попасться кому-то на глаза в торговом центре во время занятий или с сигаретой за лабораторным корпусом. За это тебя могут отстранить от занятий и не разрешить прийти на одну из знаменитых вечеринок Сары Морленд. Никто не думает о том, что творится за пределами Карверовской школы: насколько там все хуже или, наоборот, насколько лучше.

Флинт уводит меня все дальше по пустынной улице. Несколько домов, еще остающихся на ней, с разбитыми окнами и выглядят так, словно краска на них в какой-то момент подверглась сильному нагреву.

Гдетотам напоминает расползшийся лабиринт, где одно уже не связано с другим и между ними не осталось ничего общего. Его словно строили люди, которые где-то на полпути потеряли интерес к своему детищу: церковь без шпиля, ржавая купальня для птиц, превращенная в местный почтовый ящик, где оставляются и забираются записки, автостоянка, заставленная раковинами, и унитазами, и чугунными ваннами с потрескавшейся эмалью, известная как «Ванный дом». Флинт объясняет, что в Гдетотаме здесь обычно встречаются с друзьями, чтобы потом пойти куда-то еще.

Половина встреченных нами людей – другие бродяги. Они сидят на корточках посреди тротуара и раздаются в стороны, словно красное море, чтобы дать нам пройти. Будто Флинт – Моисей. Некоторые вскидывают кулаки, когда мы проходим, в знак солидарности. Другие свистят вслед, что вызывает смех сначала у него, а потом у меня.

Мы огибаем угол и направляемся к переулку, перегороженному тяжелым занавесом. Я сую правую руку в карман: тук тук тук, ку-ку. Ку-ку – это такая новая игра, шепнуть так, чтобы никто не услышал, даже я сама.

А потом я ахаю. За занавесом – Нарния. Словно он отгораживает еще один тайный мир. Немалую часть этого мира занимает большое открытое пространство, где кто-то возвел каменные стены, ничего не огораживающие, и лестницы, ведущие в никуда. Все это ярко разрисовано абстрактными фресками, подсвечено мигающими лампочками, украшено кусочками материи. И везде люди, в длинных юбках и черных, с заплатами, куртках, со штангами и болтами для пирсинга в ушах, и носах, и губах, и языках; некоторые с дредами, как у Флинта, другие обритые наголо или с разноцветными волосами.

Какие-то люди, усевшиеся кружком, барабанят руками по крышкам мусорных баков, или кастрюлям, или сковородам. Другие играют на гитарах и каких-то тренькающих, а то и грохочущих самодельных инструментах. Некоторые поют, а может, стонут, я не могу определить. Зрелище это удивительное и ужасающее, и я ничего не могу с собой поделать, тоже начинаю приплясывать, ловя ритм. Забываю про холод. Забываю вещи, которые мне нравится переставлять в комнате, забываю, что мама всегда спит, а папа всегда работает.