Текст книги "Комната из листьев"

На пути в загробную жизнь. Как и все остальные, я стояла с опущенной головой, когда капитан Маршалл читал заупокойную молитву над парусиновым свертком, но я знала, что никакой «загробной жизни» нет. Есть только здесь, сейчас, а потом – тишина.

Тем не менее, каждый год в день рождения и смерти Джейн я думаю о ней. Не с прискорбием, сожалением, тоской или гневом, а с замиранием сердца, свято чту тот факт, что на этом свете короткое время жил такой человечек.

Никто ее не помнит – только я и Энн. А теперь и вы тоже знаете о ней. Я чувствую, как мне становится легче на душе после того, как я увековечила на бумаге ее существование. Сообщила вам ее имя и то, что она была любима.

В Сиднее мистер Макартур сошел с корабля. Шаг у него был нетвердый, на белом, как мел, лице безобразно розовели оспины. Но он шел сам.

Форма выражения

О своем путешествии я сочинила для матери великолепный роман. По большому счету, откровенной лжи в нем не было. Я выбрала более интересный путь: сделала так, что моя ложь занимала то же пространство, что и правда. Читая копию того письма теперь, десятилетия спустя, я восхищаюсь той молодой особой, какой я тогда была. Я не стала упоминать про ужасы заточения в каюте. Коварного капитана Трейла представила забавным персонажем: настоящее морское чудовище. Заверила маму, что я сама попросилась пересесть на другое судно, дабы она думала, будто моему мужу хватало влияния добиться того, чтобы я не знала тягот во время плавания. Пересадка на другой корабль оказалась выгодной для меня во всех отношениях, написала я, словно это событие по важности было столь же пустячным, как переход на другую тропинку в саду.

С издевательским злобным удовлетворением я думала о том, как здорово мне удалось одурачить всех. Но я прекрасно помню чувство опустошенности, что владело мной, когда я запечатывала и отсылала то письмо. Подобное проявление ума обрекает человека на одиночество.

В конце того письма, полного оптимистичных прикрас, я черкнула пару строк для дедушки. Я не виделась с ним с того дня, когда ему сообщили о моем грехопадении. Несколько раз я писала ему, но ответа не получала. Теперь, понимая, что вряд ли когда-нибудь снова встречусь с ним, я хотела вымолить у него прощение. Может, дедушка и не откликнется на мольбы своей заблудшей овечки, но, я надеялась, что он смягчится и согласится выслушать адресованные ему слова. «Передай дедушке, – написала я, – что я люблю его и не забываю совет, что он мне дал: всегда помнить о своем долге перед Создателем». Я не утверждала, что верую в Бога или исполняю его священный наказ – только то, что помню о нем. Я надеялась, что мои слова, подобно Троянскому коню, распахнут ворота дедушкиного сердца и он впустит в него те, которые я хотела, чтобы он услышал: я люблю его.

Часть 3

Небывальщина

Вот уж воистину, сельскохозяйственные культуры в Новом Южном Уэльсе давали небывалый урожай. Настолько небывалый, что его вообще не было. Пшеница жухла на корню; кукуруза, изжариваясь на солнце, превращалась в скрипучие стебли с сухими листьями; ячмень вообще не давал всходов.

Писали, что каторжники обеспечивали высокие темпы строительства, и это была еще одна ложь в облачении правды. Да, строительство велось. Утаивание деталей – это не обман. Каких деталей? А вот каких. Строились хижины на кривых столбах, соединенных между собой сплетенным лозняком, который затем обмазывали глиной – убогие будки, в них даже собаки постыдились бы жить. Да, и еще под высокими темпами строительства подразумевались конструкции из изъеденной плесенью парусины, которую накидывали на веревку, что была протянута между двумя деревьями. Края парусины придавливали камнями, чтобы образовать – можно сказать, построить – небольшое треугольное пространство, куда мог бы залезть человек.

Тем первым утром в Сиднее, осматривая жилище, в котором нас разместили – низкий дрянной домишко с крышей из пальмовых листьев, – я увидела, что мистера Макартура впервые одолели сомнения. Он скривил губы, сдвинул брови. Подобно тучам на горизонте, это предвещало бурю. Далее последуют визит к губернатору, громогласно выраженное возмущение, жесты, разрубающие воздух. Моя жена, станет негодующе восклицать он. Мой сын! Здесь это не аргумент. Зачем было тащить на край света жену с маленьким ребенком, если можно было, проявив немного смирения, сидеть в комфортных условиях где-нибудь в казармах Гибралтара?

– Гораздо лучше, чем можно было ожидать, – произнесла я. – А в сравнении вон с тем домиком так просто дворец!

Я показала на еще более убогую хижину, чем наша, куда входил, пригнувшись, какой-то офицер. Мы видели только его спину.

– Вас, должно быть, уважают, сэр, – заметила я, – раз выделили нам именно этот домик. Смотрите, здесь и речка поблизости. Очень удобно!

Провидение Господне неожиданно устроило переполох в соседней хижине. Хозяин спины стоял, потирая голову. Он задел ею притолоку, которая теперь болталась в дверном проеме, будто сломанная рука.

– Видите, мистер Макартур, нам крупно повезло, – сказала я веселым тоном. – Давайте-ка поскорее займем этот домик, пока тот товарищ не позавидовал нашей удаче. А то ведь сглазит еще.

Я знала, что этот довод заденет мужа за живое.

Поселение Сидней – пыльное, безобразное, пренеприятнейшее местечко – раскинулось на унылом захудалом клочке земли, на котором топталось слишком много людей, мечтавших оказаться где-нибудь в другом краю. Два года миновало с тех пор, как тысяча заключенных и двести пятьдесят морских пехотинцев Его Величества вошли на кораблях в Сиднейскую бухту и высадились на диком берегу, о котором ничего не было известно. С того самого времени они были оторваны от цивилизации: продовольствие им не поставлялось, они не имели возможности ни получать, ни передавать новости, не считая тех первых сообщений о небывальщине.

Тараканы

На первых порах на новом месте меня повергало в шок буквально все. Каторжники – и мужчины и женщины – в силу жизненных обстоятельств были люди порочные и злобные. Они вырывали хлеб прямо изо рта друг у друга, клокотали и строили планы побега или мятежа, постоянно проявляли недюжинную изобретательность и хитрость, чтобы ограбить склад или своих соседей. Некоторые морские пехотинцы были немногим лучше. Казалось, им доставляет удовольствие пороть заключенных, словно они наказывали каторжников не за совершенные ими преступления, а за то, что они, военные, по их милости, оказались в этом забытом богом месте. Бывало, крики доносились из каждого уголка поселения.

Голод и отчаяние, гнев и страх, утраты и тоска по родине пробуждали в людях все самое дурное. Здесь процветали злословие, оговоры и клеветнические слухи; каждый выискивал слабости в другом и скрывал собственные. Узкая долина с крутыми склонами, в которой мы все обитали, была подобна щели в стене, где копошились, налезая друг на друга, тараканы.

В первые дни во сне меня посещали смутные видения мятежей и ураганов. И потому я была поражена, когда осознала, что ужасы, совершенные преступниками и навлеченные на них, больше не вызывают у меня кошмаров.

Бог и царь

В этом адском месте всем заправлял худой и кривобокий капитан военно-морского флота Артур Филлип, который два года назад привел первый флот в здешнюю гавань. Будучи капитаном Королевского флота, Филлип привык к тому, что он бог и царь в одном лице, но весь предыдущий опыт службы не подготовил его к тому, с чем пришлось столкнуться губернатору Нового Южного Уэльса: держать под контролем тысячу преступников, снедаемых отчаянным желанием совершить побег или поднять бунт, и мятежной группой недовольных конвоиров. Ему не с кем было поделиться своими невзгодами: до вышестоящего начальства, у которого он мог бы спросить совета, нужно было плыть целый год, так что положение его было незавидное: один на один со своими трудностями.

Тем не менее, власти Великобритании поступили мудро, остановив свой выбор на его кандидатуре. В колонии, где благожелательность была в дефиците, он оставался порядочным и великодушным человеком, надеясь, что его благородство станет примером для других. Незадолго до нашего прибытия запасы провизии стали истощаться, и Филлип постановил, что всем обитателям этого голодного поселения должен выделяться одинаковый паек, и значит, самый гнусный преступник имел такой же рацион, что и губернатор. Он даже отдал в общий котел муку из своих личных запасов.

Однако его бескорыстный поступок никого не вдохновил. Невзирая на конвоиров и телесные наказания, каждую морковку, каждую репу, стоило им вырасти размером с палец, тут же выдирали с грядки. Среди воров не существовало понятия чести. Вскоре после нашего прибытия один заключенный в отчаянии обменял свой единственный горшок на горстку риса, но никто не одолжил ему посуду, чтобы сварить этот самый рис, и он умер, проглотив его сырым. Что касается моряков и солдат Корпуса Нового Южного Уэльса, за спиной губернатора они кипели от негодования оттого, что им приходится голодать так же, как и каторжникам.

Губернатор понимал, что перед ним стоят непосильные задачи, которые он выполнял со всем присущим ему благоразумием, проявляя неслыханное для многих милосердие. Однако он был всего лишь человек, оказавшийся в ситуации, требовавшей нечеловеческих усилий. Ни для кого не было секретом, что Филлипа мучают боли в боку, которые врач, при всех его стараниях, никак не мог облегчить. От этого он легко уставал и переутомлялся. Все видели, что губернатор, хоть на нем и мундир с роскошными золотыми пуговицами, а на боку висит меч, в любой момент может слечь от изнурения.

Сокровище губернатора

В приглашении, предлагавшем лейтенанту и миссис Макартур почтить своим присутствием их первый званый ужин в доме губернатора, было ясно сказано, что – в силу нехватки продовольствия – все гости должны принести с собой свой кусок хлеба, поэтому мы отправились на прием с завернутыми в салфетку булками, испеченными в полковой пекарне.

– Сударыня, – воскликнул губернатор, пожимая мне руку. – Это мое упущение. Поверьте, я намеревался сделать для вас исключение. На моем столе всегда найдется хлеб для миссис Макартур!

Так уж получилось, что из всех гостей мы пришли последними. Капитан Непин холодно поклонился мне и мистеру Макартуру и тотчас же отвернулся к капитану Хиллу. Заместитель военного прокурора капитан Коллинз увлеченно беседовал с врачом мистером Уайтом, и я обменялась улыбкой с корабельным врачом мистером Уорганом, который во время плавания великодушно одалживал мне свои книги. Несколько морских офицеров стояли группой у камина. Среди них был вечно улыбающийся капитан Тенч. Не прошло и часа с нашей высадки на берег, как он уже представился мистеру Макартуру и всячески старался быть ему полезным. Для меня было очевидно, что капитан Тенч, как и все остальные жители побережья Сиднейской бухты, прекрасно знал, что за человек мистер Макартур, и принял мудрое решение постараться не ссориться с ним.

– Если заметили, миссис Макартур, капитан Тенч особенно внимателен, – сказал губернатор. – Это потому, что он обязался написать книгу о нашем маленьком обществе антиподов.

Тенч с улыбкой поклонился. Он выглядел маленьким, если стоял рядом с кем-то высоким, но благодаря своему живому бойкому темпераменту, казалось, занимал больше пространства, чем это было на самом деле.

– Да, это так, мадам, – обратился он ко мне. – Не смог пренебречь возможностью составить первое описание этого места. Здесь все так необычно, что читательская аудитория моему очерку обеспечена, хоть мои писательские способности и невелики. Я ведь как тот муравей из сказки: ничего не выбрасываю, складываю в кучу все, на что натыкаюсь.

Капитан Тенч мог бы еще долго говорить, но губернатор двинулся дальше, представляя меня офицеру Королевского флота лейтенанту Доузу. Долговязый, нескладный мужчина, он поклонился мне, но взглядом со мной не встретился.

– Вам повезло, что вы встретили здесь мистера Доуза, – с улыбкой добавил губернатор, чтобы заполнить паузу, возникшую оттого, что мистер Доуз, по-видимому, не сознавал, что обмен любезностями требует в ответ что-то вроде: «Рад знакомству, миссис Макартур» или «Приветствую вас, миссис Макартур». – Между прочим, – продолжал губернатор, – мистер Доуз – наш местный астроном. Так что после заката он редко составляет нам компанию.

Мистер Доуз снова поклонился, но для фразы «Рад знакомству, миссис Макартур» время уже миновало, и было такое чувство, что мы все хотим избавить его от мучительной неловкости, которую он испытывал, оказавшись в центре внимания.

– А теперь, миссис Макартур, пойдемте-ка садиться за стол. Не будем задерживать начало пиршества!

Гости зашумели, учтиво обмениваясь шутками. Мы с мистером Макартуром, уже достаточно долго прожив на побережье Сиднейской бухты, присоединились к всеобщему оживлению. Всех присутствовавших – мужчин, женщин, детей – в этот вечер ожидали такие яства: ломтик солонины, гороховая каша, хлеб. Правда, капитан Тенч сообщил мне, что егерю губернатора иногда удается подстрелить дикую утку или кенгуру, и во мне затеплилась надежда.

Перед нами поставили тарелки с едой: гороховая каша с солониной и парой листиков растения, которое здесь называли петрушкой из Ботани-Бэй. Надежда полакомиться уткой или мясом кенгуру постепенно умирала, за столом воцарялась тишина. Я увидела, как у Тенча, сидевшего напротив, дрогнули губы в предвкушении того, что он собирался сказать.

– О, наша ежедневная дьявольская пища, – воскликнул он, и все, кто был на ужине, рассмеялись, даже губернатор.

– Благодарю вас, капитан Тенч, – произнес он. – До прибытия кораблей с продовольствием эта шутка не устареет.

Он явно слышал ее прежде и, вероятно, не один раз. Словно осознав, что в его тоне прозвучала резкость, губернатор с улыбкой обратился ко мне.

– Капитан Тенч, – объяснил он, – первый юморист Сиднейской бухты. Хотя эта местность не располагает к юмору.

Он поддался вперед за столом, глядя на Тенча.

– Уверяю вас, мой дорогой сэр, что лично я высоко ценю ваши старания.

О званые ужины тех дней! На больших роскошных тарелках с золотым ободком скудные порции выглядели совсем крошечными, солонина попахивала. Но видимость пышного пиршества была соблюдена. Вино, пусть и по нескольку глотков, разливалось в хрустальные бокалы. Ослепительно сияли комплекты столового серебра, рассчитанные на семь блюд. Дамастовые салфетки, серебряные подсвечники. Священник Джонсон торжественно прочитал молитву.

Со своего места я наблюдала за мистером Макартуром, сидевшим по другую сторону стола. Он из кожи вон лез, стараясь очаровать губернатора, как это способен делать человек, для которого обаяние – не более чем один из тактических приемов. С самых первых дней порядочность и мягкие манеры губернатора, чей лоб был изборожден морщинами, у мистера Макартура вызывали лишь глубочайшее презрение. В узком кругу он величал его – не армейского офицера, а капитана ненавистного ему флота – «наш почитаемый морской волк», произнося это с издевательски утрированным ирландским акцентом. Но сейчас я, с чувством облегчения и презрения, отметила, что мой муж улыбается и кивает.

Губернатор уже понял, с кем он имеет дело в лице мистера Макартура. От капитана Непина он, конечно, знал о том, что произошло на борту «Нептуна». На мой взгляд, он видел, что мистер Макартур лицемерит, пытаясь завоевать его расположение, и не отвечал ему особой симпатией.

Как подобает богу и царю в одном лице, губернатор держал в услужении несколько человек: трех-четырех лакеев, одетых в униформу, которая могла сойти за ливреи, и двух горничных. Все они были из числа каторжников. Экономка, спокойная женщина в опрятном сером платье, внимательно следила за каждым шагом прислуги, прямо у всех на виду пересчитывала столовое серебро.

Каторжников к губернатору она и близко не подпускала, сама обслуживала его за столом. Я сидела рядом с ним и заметила кое-что интересное: в том, как она наклонялась к нему, чувствовалась не просто учтивость прислуги, а в его тихом «спасибо» слышалось нечто большее, чем обычная благодарность. Губернатор заметил, что я за ними наблюдаю.

– Миссис Брукс – настоящее сокровище, – сказал он мне, улыбаясь экономке. – Она служит мне много лет, на кораблях больших и малых, прочных и не очень. Верно, миссис Брукс?

– Да, сэр, – отвечала она. – И служить вам – большая радость. Мне очень повезло.

– Миссис Брукс – супруга боцмана с «Сириуса», – объяснил губернатор. – И прекрасно заботится о моих нуждах на суше и на море.

При словах «заботится о моих нуждах» миссис Брукс как-то испуганно улыбнулась. Они обменялись мимолетными взглядами, и воздух между ними встрепенулся, почти неосязаемо, будто потревоженный взмахом птичьего крыла.

Может, миссис Брукс и экономка, подумала я, а также жена боцмана, но, если не ошибаюсь, для губернатора она значит нечто большее.

Знаки внимания

По отношению ко мне губернатор всегда был сама доброта. После того первого ужина он старался облегчить мою жизнь разными способами: бывало, присылал фрукты из своего сада, яйца из своего птичника, пару раз – дикую утку. При первой же возможности своей властью он выделил для Макартуров один из лучших построенных домов, так что через несколько месяцев после нашего прибытия мы уже перебрались в кирпичный дом с деревянным полом и гонтовой крышей. Там имелись две довольно просторные комнаты. Та, что побольше, была оборудована камином. За ней находилась вполне удобная уборная.

По всей вероятности, губернатор решил сохранять добрые отношения с мистером Макартуром, угождая его жене. Но в его знаках внимания чувствовалась искренняя симпатия. Я верила тогда и склонна верить теперь, что они были продиктованы не только тактическими соображениями.

Прогулки

Энн пришлось уговаривать, чтобы она начала выходить из дома. Какой-то шутник наболтал ей, что видел – лично, собственными глазами, – как в соседней бухте стая львов растерзала и съела человека, и мне никак не удавалось убедить ее, что это все выдумки. В принципе, думаю, такое было возможно. Мои заверения о том, что в Новом Южном Уэльсе львы не водятся, сопровождались неозвученной оговоркой «насколько нам известно». Во время наших прогулок Энн вздрагивала от малейшего шороха. В каждой палке видела змею, на каждом листике – притаившегося паука.

Но сама я старалась выбираться из дома – он во всем превосходил наше первое жилище, но все же комнаты были темные и сырые, – под любым удобным предлогом. Самый подходящий повод обеспечивал Эдвард, ибо в этом краю лишений он начал быстро крепнуть и развиваться. Когда мы высадились на берег, ему было чуть больше года, но он выглядел не старше полугодовалого малыша – болезненное молчаливое существо с огромными глазищами на сморщенном личике. А через несколько недель после высадки он уже уверенно топал, держась за руку, и непрерывно лепетал. Щечки его хоть и не совсем порозовели, но уже утратили восковую бледность.

По распоряжению мистера Макартура мы никогда не ходили дальше последней хижины с той или с другой стороны бухты.

– Не забывайте, дорогая, здесь вам не Девон, – сказал он мне, будто я сама этого не знала.

На прогулках нас всегда сопровождал рядовой Эннис с ружьем. Жизнерадостный парень, он охранял нас от агрессивных каторжников, а также от аборигенов, которые наведывались в поселение, ибо губернатор своим указом постановил, чтобы к ним относились дружелюбно и благожелательно.

Сентиментальность губернатора мистера Макартура раздражала. Он заявил мне, что аборигены – дикари самого низкого пошиба. Ему сказали, что в их языке нет таких слов, как «спасибо» и «пожалуйста»; им неведомы такие понятия, как «муж» и «жена»; они разделяются на мужчин и женщин, как животные на самцов и самок. Из достоверных источников ему известно, заверил он меня, что они убивают и едят собственных детей. Аборигенов он называл наши темнокожие собратья, что его самого всегда забавляло, потому как своими собратьями он их никогда не считал. Те дикие обитатели лесов в его восприятии были такие же собратья, как, например, попугай. Но так он скрывал свой страх, пряча его за изощренной иронией.

Аборигены-мужчины меня немного пугали. Рослые, великолепно сложенные обнаженные воины, они вышагивали с важным величавым видом, небрежно держа в руках копья. Женщины страха не вызывали, однако их откровенная нагота, которой они ничуть не стыдились, приводила меня в смятение.

Во время своих прогулок – обычно мы шли медленно, подстраиваясь под шажки Эдварда – мы всегда следовали одним и тем же коротким круговым маршрутом, идя мимо скопления лачуг, разбросанных среди деревьев, минуя злобных каторжников, которые наблюдали, как супруга лейтенанта Макартура и ее свита дышат свежим воздухом. Каждый день я со всей серьезностью спрашивала Энн, какой путь она сегодня предпочитает выбрать: с запада на восток или с востока на запад. Подыгрывая мне, служанка сосредоточенно морщила лоб, якобы принимая решение, и затем мы отправлялись на прогулку. Рядовой Эннис поклялся ей, что львов здесь нет, а если вдруг откуда-то появится лев, он его пристрелит!

Дойдя до последней хижины с той или другой стороны долины, мы останавливались и смотрели на то, что простиралось за пределами поселения. Для путника картина была неприглядная: каменистая бугристая земля; диковинные деревья; кустарники с игольчатыми листьями; трава, острая, как нож, легко можно порезать руку – знаю по собственному опыту. Шипы, колючки. В общем, место труднопроходимое, вероятно, опасное и, безусловно, неудобное.

Например, дуб похож на все дубы, но здесь каждое дерево по форме отличалось от остальных. По ней, видимо, можно было бы определить, как именно семя упало на каменистую почву и как впоследствии рос ствол. Некоторые деревья были абсолютно прямые, другие – разлапистые. Некоторые росли строго вверх, но стволы имели скрученные, как веревка. Мистер Макартур был подобен одному из таких деревьев. Семя упало в почву как-то криво, вот и человек получился весь кривой.

Я играла с Эдвардом, кормила его однообразной пищей, что имелась в наличии, купала, отсылая Энн, чтобы в одиночку получить удовольствие от этого скромного занятия. Сидя у узкого проема в стене, служившего окном, я чинила нашу одежду. Читала и перечитывала те несколько книг, что у нас были.

Но после того как прогулка была совершена, одежда починена и книги прочитаны, время будто тяжелело и останавливалось. Мои руки зудели, скучая по работе. Помнится, когда я росла в доме дедушки, у меня на ладонях вечно пузырились волдыри оттого, что я колола дрова или стригла овец. Я вспоминала запах навоза, запахи фермы, хотя здесь не было ни фермы, ни навоза. Каторжник, что выполнял для нас грязную, тяжелую работу, уже больше часа вяло возил по земле граблями во дворе за домом. Мне так и хотелось выхватить у него эти грабли и самой взяться за дело, почувствовать, как оживают мышцы и кости, сухожилия и суставы, а в жилах начинает бурлить кровь.

«Жизнь длится долго, миссис Макартур», – сказала мне та грубая хозяйка постоялого двора. Жизнь длится долго. Она даже сама не подозревала, сколь глубокая истина кроется в ее словах, ибо в Новом Южном Уэльсе каждый день состоял из череды унылых длиннот. Однако нас окружала совершенно новая вселенная: аборигены и их язык, растения, птицы, диковинные животные. Даже звезды здесь были совсем незнакомые, так что мистер Доуз, как говорил губернатор, только и успевал отмечать их на карте, редко находя время для визитов в поселение. Этот край выплескивал свои дары. Здесь, как из рога изобилия, сыпалось все новое и удивительное, только оно находилось вне досягаемости миссис Макартур во время ее чинных ежедневных прогулок.

Мне оставалось лишь дожидаться своего часа; чего-чего, а времени у меня было вагон. Дожидаться своего часа и одного из тех поворотов судьбы, про которые говорила та женщина.

Ни уму, ни сердцу

В поселении на побережье Сиднейской бухты проживали тысяча двести человек, но после того, как Эбботов отправили во второе поселение на острове Норфолк, осталась всего одна женщина, чье общество подходило для супруги офицера: Мэри Джонсон, жена священника.

Но, боже мой, до чего Мэри была скучная особа! Необразованная, ограниченная, она имела привычку к месту и не к месту поминать Всевышнего буквально в каждом своем предложении, что меня жутко раздражало. Время, проведенное в компании миссис Джонсон, не приносило радости ни уму, ни сердцу.

Однако женщина она была добродетельная, как и ее муж. Вдвоем они на свои средства выхаживали больных и никогда не оставляли попыток обратить каторжников на путь спасения, хотя все указывало на то, что занятие это бесполезное.

В их обществе я чувствовала себя черствой, эгоистичной грешницей. Мне всегда становилось стыдно, когда я мысленно насмехалась над ними. Я сознавала, что их вера дарует им утешение, какое мне самой в жизни было неведомо, и что мое презрительное отношение к ним произрастает из сложного чувства, которое, как я теперь понимаю, было очень похоже на зависть.

Мистер Макартур вообще не находил времени на общение с многоречивым пастором. Ричард Джонсон греческого не знал, с латынью был знаком совсем чуть-чуть и изъяснялся на грубом диалекте йоркширских фермеров, из которых он происходил. В общем, никак не джентльмен, а значит не ровня моему мужу.

– Моя дорогая жена, – сказал он мне, видя, что я собираюсь с визитом к Мэри. – Вот уж воистину высокая цена за наше пребывание в Новом Южном Уэльсе. Если б я знал, что здесь нас ждет общество его преподобия и миссис Джонсон, возможно, я не стал бы переводиться в Корпус!

По его мнению, это была очень забавная шутка.

Отвлечься от бога

Однажды утром я застала Мэри за поливом двух хилых розовых кустов, что росли у двери ее дома. Должно быть, они росли там всегда, ведь никаких кораблей, которые могли бы их сюда доставить, мы не видели. Но мы прибыли в Сиднейскую бухту зимой, а сейчас была весна, и на голых стеблях стали распускаться листочки. Розы! Какое счастье! Розы в краю, где господствуют блеклые оливковые и серые цвета, где нас окружают растения с необычными жесткими листьями! Этим розам я обрадовалась как старым добрым друзьям, обещавшим, что я наконец вернусь туда, где розы цветут у каждого дома.

– Миссис Джонсон, вот это да! – воскликнула я. – Увидев ваши розы, я сразу вспомнила родной край!

– Да, розы хороши, – согласилась она. – Но должна вас поправить. Это не мои розы, миссис Макартур. Это розы Господа.

Меня отчитали, как ребенка, и, подобно ребенку, я вознегодовала. Самоуверенная Мэри с улыбкой смотрела на меня. Она была убеждена, что ее, в отличие от таких несерьезных болтушек, как Элизабет Макартур, ждет вечное блаженство в раю.

Но не навещать Мэри Джонсон я не могла. Это было бы неучтиво. А неучтивость в столь маленьком обществе, как наше, имела бы свои последствия. К тому же я научилась получать удовольствие в ее компании. Как и ее муж, она была родом из Йоркшира. Когда я жила в Девоне, Йоркшир мне казался далеким местом, почти что заграницей, но из другого полушария Девон и Йоркшир виделись как две соседние округи. Воспоминания о родине сблизили нас. Мы рассуждали о вкусе малины; о грибах, стоявших, словно важные часовые под пеленой утреннего тумана; о кустарниках в полях с нанизанными на ветки клочьями шерсти, что оставили на них овцы.

Мэри меньше тосковала по дому, нежели я, но, вероятно, она страдала без женского общества и потому от случая к случаю позволяла себе отвлечься от Бога и поностальгировать по перезвону колокольчиков, которым зимним утром оглашали поля овцы.

Письма

Я писала письма матери и Брайди. Вот передо мной лежат копии тех моих писем. До чего же они скучные! Напичканы витиеватыми фразами, но совершенные пустые по содержанию. «Вот у меня и выдалась минутка заверить мою родную матушку, что я пребываю в полнейшем здравии, и, дабы еще больше обрадовать ее, добавлю, что мистер Макартур и мой маленький Эдвард тоже благоденствуют, и мы желаем лишь одного – узнать, что вы в той же мере счастливы и здоровы». Фразы будто из учебника по риторике, будто вымученные излияния человека, которому платят пословно.

В каком-то смысле так и было. Я считала своим долгом писать матери и подруге детства о том, что я абсолютно всем довольна, что у нас великолепные перспективы. Мои письма будут зачитывать соседям. Всех, кто будет приходить в гости к матери или наведываться в дом священника, станут развлекать рассказами Элизабет о диковинном крае, где она теперь живет. Я не хотела, чтобы обо мне тревожились. Зачем?

На то была еще одна причина: моя гордость. Я не могла допустить, чтобы меня жалели.

Порой, читая свои послания и восхищаясь оптимистичными выдумками собственного сочинения, я досадовала, что мы с Брайди в свое время не разработали язык иносказаний, который был бы известен только нам двоим. На всем земном шаре она была единственным человеком, которому я хотела бы поведать правду, скрытую за красивыми словами. Но об этом не могло быть и речи.

Мистер Макартур прочитывал письма, что я писала Брайди и матери. Зная это, я старательно следила за тем, чтобы в моих посланиях не к чему было придраться. Он тоже показывал мне свои письма, адресованные брату и отцу. Как и в моих, в них наша жизнь описывалась в самых радужных красках. Он никогда не отмечал, насколько мой оптимизм далек от реальности, а я никогда не выражала сомнений по поводу его приукрашиваний. В действительности, я частенько слово в слово заимствовала некоторые из его высказываний, – чтобы угодить ему. Ведь с довольным мистером Макартуром было куда приятнее общаться.

Переписывая его цветистые фразы, я обратила внимание, что слово «мы» в письмах, сочиненных мужем, отсутствует. В эгоцентрическом мировоззрении мистера Макартура не было такого понятия. Только «я», «мне», «моё».

Бдительность

Каждое утро, просыпаясь под варварский гогот смеющихся кукабар[11]11
  Кукабарры, или кукабары, или гигантские зимородки – род птиц семейства зимородковых; обитают в тропиках и редколесье Австралии и на Новой Гвинее. Всего 4 вида.


[Закрыть], я старалась не думать о том, когда мы покинем этот дикий край. Морских пехотинцев направили сюда на три года, и полсрока они уже отслужили, однако Корпус Нового Южного Уэльса был создан для того, чтобы заменить их на постоянной основе. Длительность нашего пребывания здесь – ссылка, если угодно – зависела от того, насколько быстро мистер Макартур сумеет добиться своей цели. Отдать долг, скопить денег и вернуться домой.

Приходилось признать, что, возможно, этого не случится никогда. Да, мой супруг был хитроумен и честолюбив. Но вместе с тем неуравновешен, задирист, неуживчив, неблагоразумен. Запросто мог погубить все наши надежды.