Текст книги "Никогда не поздно"

4

Солнце уже опускалось, небо над океаном подернулось золотистой дымкой. Фэй сидела с Тимом на скамейке и смотрела на закат, чего она не делала уже много лет. После новоселья он привез ее на пляж Санта-Моники, и это тоже было необычно. Аристократия Голливуда никогда не посещала этого демократического пляжа с волнорезами и убогими кабинками, но, к радости Фэй, Тим, по-видимому, не обращал внимания на подобные вещи.

– Наш брак разваливался постепенно, шаг за шагом, незаметно для нас самих. Просто мы вдруг увидели, что ничего не осталось. – Тим быстро взглянул на нее и продолжал: – Мы с Джинни познакомились в колледже и сразу же поженились. Она замечательная женщина и прекрасная мать, но оказалось, что у нас довольно мало общих интересов. Это обычный, тривиальный мотив большинства разводов, но, поверьте, для меня все было довольно тяжело.

Фэй понимала, что он хотел бы услышать и ее историю, но она считала: то, что происходило между ней и Кэлом, не для ушей Тима – он казался ей слишком серьезным и чистым, чтобы обсуждать с ним подвиги ее бывшего мужа.

– А я поступила, как поступает большинство – ждала, пока дочь повзрослеет. Теперь мне иногда кажется, что я была не права и не надо было так тянуть.

– Зато ей это, кажется, пошло на пользу. Ребенку лучше, когда он растет с обоими родителями. – Вы видели моего бывшего мужа, – мягко проговорила Фэй. – Как вы думаете, чем он зарабатывает на жизнь?

– Я уже знаю. Этот тип по имени Дон сообщил мне, что он самый главный агент в Голливуде.

– Во всяком случае, один из самых влиятельных. Так вот, он просто-напросто торгует живым товаром.

– Фэй, вы меня удивляете. Складывается впечатление, что он какой-то кровопийца. – Тим засмеялся и провел рукой по волосам. Фэй понимала, что ему не хочется говорить плохо о человеке, с которым он едва знаком.

– Нет, в самом этом занятии нет ничего ужасного. Среди агентов есть очень неплохие люди, но дело в том, что Кэл уже давно перешел грань.

Он застенчиво взглянул на нее и промолчал.

– Это тот самый случай, – добавила она, – когда человек путает дело с удовольствием.

– Я сейчас, с вашего позволения, изреку одну прописную истину, а потом я собираюсь повезти вас пообедать. Это тут неподалеку. Вы же ничего не ели на новоселье.

– Мне сейчас приходится заниматься собой, поэтому почти все, что там было, мне запрещено. Я ела фрукты.

– Так вы готовы выслушать прописную истину?

Она кивнула, заранее зная, что он скажет.

– Не могу понять, как Карузо мог вести себя подобным образом, имея такую жену, как вы.

– Как это ни смешно, я тоже до сих пор не могу этого понять.

Теперь на горизонте осталась только золотая кайма. Фэй закрыла глаза. Здесь было хорошо – здесь никто ее не знал, и она могла не думать каждую секунду, что этот человек сейчас с ней только для того, чтобы через нее втереться в доверие к Кэлу.

Когда золотая кайма побледнела, они проехали вдоль берега к маленькому непритязательному рыбному ресторанчику. Фэй ела устриц, запеченных в раковине, попробовала кусочек персикового пирога, который Тим заказал на десерт, даже разрешила себе выпить бокал белого вина и сразу же почувствовала, как улучшается настроение, проходит напряжение.

– Что вы думаете о Таре? – спросила она Тима, когда они пили кофе.

– Та девушка на «харлее»? Конечно, она на редкость хороша собой, но ведь здесь это не в диковину. У меня сложилось впечатление, что ваша дочь не слишком ей обрадовалась.

Кейси очень холодно поблагодарила Тару за бутылку прекрасного шампанского, которую та привезла с собой. Фэй тогда вспомнила слова Кейси о дурных наклонностях девушки, но видела перед собой только юную красавицу, почти трогательную в своем желании понравиться. Они с Тимом уже уходили, когда появилась Тара, поэтому Фэй не успела составить о ней определенного мнения, но если бы ее попросили кратко охарактеризовать девушку, она ответила бы: «Не банально красива».

Она немного рассказала Тиму о «Дочери сенатора» и о роли, на которую взяли Тару.

– Эти прекрасные волосы пшеничного цвета придется перекрасить, – сказала она.

У Тары был хороший рост, длинные ноги и гибкий торс, как у спортсменки. Она не красила пышные волосы – Фэй много раз видела этот золотисто-русый оттенок у девушек скандинавского типа в своем родном городе. Немного удлиненные славянские глаза казались совсем светлыми, почти серебристыми. Девушка была действительно очень красива, и Фэй приходило в голову, что враждебность Кейси в значительной мере подогревается обыкновенной завистью, может быть, соперничеством.

Тим привез ее домой довольно рано, но сказал, что должен еще далеко ехать, и не зашел, хотя Фэй видела, что ему этого хочется.

– Я очень желал бы еще раз с вами повидаться, но завтра я весь день проведу с детьми, а послезавтра лечу домой. Вы не собираетесь в Нью-Йорк? Там бывает замечательно на Рождество.

– Я ничего не буду планировать, пока не получу график съемок, – ответила она и тут же спохватилась: – Если, конечно, возьмусь за роль.

– Фэй, думаю, что возьметесь. Ведь в глубине души вы уже решили.

Он нежно взял ее за подбородок и легко коснулся губами ее губ. Она положила руки ему на плечи, почувствовав, что слегка дрожит. Ее так давно никто не целовал, и не стоило отрицать – Тим ей нравился. Но было бы бесчестно изображать страсть, которой она не ощущала.

– Я вам напишу, – прошептал он. – Наверное, я единственный человек в Америке, который еще пишет письма.

Фэй не пришло в голову спросить его адрес, а когда он уехал, ощутила тоску и одиночество. Она вошла в дом, зажгла свет во всех комнатах, поставила кассету с классической испанской гитарой, но через несколько минут поняла, что эта музыка слишком чувственна. Аккорды звучали, как голос женщины, стонущей от наслаждения. Фэй выключила магнитофон, жалея, что не отдалась Тиму.

Она знала немало женщин, которые сочли бы ее ненормальной, женщин, находивших секс чем-то полезным и освежающим, как сауна или посещение косметического салона. Они считали, что имеют право наслаждаться, когда вздумается, как это веками делали мужчины. Такие женщины, как правило, были лет на десять моложе ее. А женщины ее возраста обычно старались узаконить совокупление и поэтому слишком часто меняли мужей. А ровесницы Кейси и Тары? Те знали о сексе куда больше, чем их матери, но не придавали ему большого значения. Они ложились в постель не любя, будто занимались спортом.

Хотя юная Фэй и мечтала о темноволосом мужчине из Нью-Йорка, ее первым любовником стал южанин-блондин с аристократической внешностью и ленивым, тягучим выговором. Он был похож на райскую птицу, случайно залетевшую в Айронвуд, а Фэй он казался самым сексуальным и привлекательным из всех знакомых мужчин. В отличие от других юношей, с которыми она встречалась, он не пытался сразу затащить ее в постель и не говорил: «Для кого ты это бережешь?» или «Ты что, лесбиянка?» Весь первый год в колледже Фэй оставалась девственницей – не потому, что хотела этого, и не потому, что ее тело не отвечало на прикосновения жадных губ и рук, а потому что ей не попадался человек, которого могла бы полюбить, а отдаться без любви она просто не могла.

Постепенно Фэй убедила себя, что влюблена в Грэхема Лайсона. Но какое же разочарование она испытала в тот первый раз! Уверенный пульс наслаждения, который пробуждали в ней его ласки, сменился болью, сопротивлением всего тела, а потом… липкая влага между ногами и пятна крови на простыне.

«О, Фэй, любимая моя», – задыхаясь, выговорил Грэхем, когда все было кончено, а она думала только: «И это все? Неужели это и есть то самое?» Но она сказала, что любит его, потому что иначе превратилась бы в собственных глазах в очередную распутную провинциальную девчонку.

Со временем заниматься любовью стало приятнее, и хотя она ни разу не достигала оргазма, когда Грэхем был в ней, он умел удовлетворить ее другими способами. Никто никогда не говорил ей, что секс имеет отношение к душе в той же степени, что и к телу. С другой стороны, ей не приходило в голову, что можно руководить его действиями, чтобы достигнуть желаемого – это казалось ей «неромантичным». Все ее представления о физической стороне любви были почерпнуты из фильмов, и она считала, что вершина наслаждения достигается без всяких усилий или не достигается вовсе.

Никто не знает, чем бы все это кончилось, если бы у отца Грэхема не случился удар. На две недели он уехал домой, вернулся, а на следующий день отец умер. Тогда Фэй впервые увидела его таким, каким он был в действительности – ее ровесником, девятнадцатилетним юнцом, переживавшим первое в жизни настоящее горе, и она по-матерински прижала его голову к груди.

Он провел со своей семьей целый семестр, звонил ей каждый день и говорил, что скучает, что не может без нее жить. Фэй подолгу простаивала в телефонной будке, шепча ответные признания, и продолжала это делать, когда его образ уже значительно потускнел в памяти. Ко времени его возвращения она играла в студенческом театре и любила играть гораздо больше, чем любила когда-либо Грэхема. Все внутренние запреты, сковывавшие ее в постели, исчезали на сцене, она чувствовала себя сильной, раскрепощенной. Наконец она поняла, чего хочет от жизни. Она ощутила себя актрисой, а для того, чтобы стать хорошей актрисой, требовалась масса времени. Отметки становились хуже, но родителям было бесполезно объяснять, что она провалила геологию потому, что работала над ролью или учила текст.

– Я посылал тебя в колледж не для того, чтобы ты валяла дурака на сцене, – говорил отец больше огорченно, чем сердито.

– Хорошеньким девушкам надо держаться от всего этого подальше, – наставляла мать. – Я не хочу, чтобы ты разбила себе сердце.

«Ничего они не понимают», – думала Фэй. Дело было не в ее амбициях, и она вовсе не стремилась демонстрировать на сцене свою внешность. Единственное, чего она хотела, – это чтобы ей разрешили играть.

Теперь, много лет спустя, она понимала всю наивность своих мечтаний, но она была не одна такая. Голливуд кишел женщинами, которые некогда грезили о жизни на подмостках, а вместо этого мелькали в нескольких фильмах и исчезали навсегда. Самыми счастливыми годами были те, когда она верила, что станет настоящей актрисой, когда в нее верил Рэй.

С Рэем она познала все, что лишь намеком проскальзывало в ее физической близости с Грэмом. Девятнадцатилетняя Фэй приравнивала секс к истинной любви, а сорокашестилетняя Фэй считала, что с любовью покончено навсегда, но признавала, что ее тело к этому еще не готово. Ей мешала старомодная порядочность: она ни разу не изменила Кэлу, что поразило бы многих, а теперь, уже освободившись от него, все равно не могла просто взять и переспать с человеком, даже если он нравился ей.

– Ма! – Голос Кейси звучал из трубки так отчетливо, словно она была здесь, в комнате, где еще сонная Фэй сидела в постели и пила апельсиновый сок. – Ты уже читала «Вэрайети»?

– Я ничего еще не делала.

– Винсент Колмен отказался сниматься в «Дочери сенатора». Пари держу, Рэй Парнелл локти себе кусает.

Фэй так не думала. Самой ей Винс, как актер, никогда не нравился. Казалось, он всегда играет одну и ту же роль. Однако он был признанной звездой, и Рэю придется найти ему равноценную замену.

– Ну что ж, это еще не конец света, – мягко заметила она.

– Ма, ты не въезжаешь. Лишившись такого имени, Парнелл должен искать кого-нибудь более известного на роль дочери. Тара слишком мелкая сошка.

– Ну, меня-то это не касается. На мою роль звезда не требуется.

Наступило молчание – будто Кейси старалась сдержаться и не сказать, что актрисе, играющей эту роль, требуется именно то, чего недостает ее матери. Потом она продолжала:

– Все, я больше ни словечка не скажу, хочу только тебя предупредить, что у Рэя Парнелла не все гладко идет.

– Спасибо, дорогая, благодаря тебе я в курсе всех голливудских дел.

– У тебя есть возможность отплатить услугой за услугу. Кто тот клевый тип, которого ты притащила с собой?

Фэй объяснила, и Кейси презрительно фыркнула, услышав имя Шерри Брукс.

– Ты не находишь, что он для тебя слишком молод? Никогда не думала, что увижу тебя в роли похитительницы младенцев. – Тон был шутливым, но Фэй чувствовала, что дочь серьезно обеспокоена.

– Кейси, Тим просто приятель. К тому же он завтра возвращается в Нью-Йорк, и скорее всего я его никогда больше не увижу.

– В Нью-Йорк! А чем он занимается?

– Преподает историю.

Кейси тут же потеряла всякий интерес к Тиму и спросила:

– Что ты думаешь о Таре? Правда, она ведет себя как шлюха?

Тут требовалась дипломатия. Кейси так ненавидела Тару, что любое слово в ее защиту было равносильно объявлению войны.

– Я слишком мало ее видела, – ответила она, – чтобы у меня сложилось какое-либо мнение.

– Она из какой-то глуши типа Южной Дакоты. Даже в средней школе не училась. Ее откопал некий ценитель талантов.

– Да, это случается довольно часто.

– Ах, ма, я уже сто раз слышала о том, как тебя вытащили из паршивой школы в Мичигане, но ведь это когда было… В годы немого кино.

Фэй засмеялась, ничуть не обидевшись.

– Ма, я серьезно. Если ты все-таки возьмешься за роль, то лучше, чтобы Тары в фильме не было.

Фэй уже приготовилась выслушать, что по этому поводу думает Кэл, но, как видно, у Кейси пропало желание продолжать разговор. Прежде чем повесить трубку, она поблагодарила Фэй за индейскую корзинку.

– Она действительно красивая. У тебя всегда был прекрасный вкус.

Фэй уже сидела в машине, собираясь ехать к Ните, и вдруг приняла решение. Прошлой ночью она дочитала «Дочь сенатора», так что никаких предлогов тянуть с ответом больше не было. Изменения в актерском составе для нее никакой роли не играли. Книга ей понравилась, и она считала, что сможет понять характер Карлотты и сыграть так, чтобы зрители ее запомнили.

Она вылезла из машины, вернулась в дом и решительно расправила плечи.

Секретарша ответила, что у мистера Парнелла важная встреча, но, узнав, кто звонит, соединила ее с Рэем.

– Привет, Фэй, – услышала она глубокий мягкий голос, который и теперь напоминал о том, что лучше было бы не помнить.

– Как ты узнал, что это я? – спросила она, чувствуя, что это звучит довольно глупо.

– Я просил секретаршу ни с кем, кроме тебя, меня не соединять. – Рэй, по-видимому, был весьма собой доволен. – Ну как, есть у меня Карлотта?

– Считай, что есть.

– Я позвоню твоему агенту. Тут у меня сейчас черт знает что происходит, но все уладится. Я рад, что ты с нами. Это для меня так много значит.

На полпути к дому Ниты до нее вдруг дошло, что она нарушила нерушимое правило – позвонила режиссеру вместо того, чтобы вначале сообщить о своем решении агенту. То есть поступила как начинающая старлетка. И все из-за Рэя Парнелла. Она поклялась не принимать от него никаких поблажек и вести себя, как остальные члены съемочной группы.

У Ниты она сразу же сбросила одежду, надела купальник и бросилась в воду. Теперь нужно было особенно тщательно заниматься собой. У нее появилась настоящая цель.

Барни Глассер походил на диснеевскую сову, но он и сейчас был таким же замечательным агентом, как и тридцать лет назад, в так называемые золотые годы Голливуда. Он приехал с Запада, чтобы изучать фотографию, и прижился в Южной Калифорнии. Агентом он стал, когда брату его первой жены понадобился партнер. Он всегда водил дружбу с писателями, потому что те, как он утверждал, знали все, хотя и занимали самую нижнюю ступень в голливудской пирамиде. В то время как предметом гордости других агентов служило появление на людях в обществе знаменитостей, Барни ценил психологию своего ремесла больше, чем внешний блеск. Как литературные и театральные агенты в былые, менее жесткие, времена, он действительно ставил превыше всего интересы клиентов. И не принадлежал к разряду игроков по крупной вроде Кэла Карузо, но его уважали и любили.

Фэй сидела у него в кабинете, а он излагал примерный план работы над фильмом. Съемки должны были начаться в ближайшее время, продолжаться не более шести недель, а ее должны были отснять за неделю. Барни носился с идеей подать должным образом ее возвращение в кино.

– Как насчет «Мы вновь представляем Фэй Макбейн, любимицу наших дедушек и бабушек»?

Барни усмехнулся, но потом строго взглянул на нее.

– Вы недостаточно серьезно к себе относитесь. Вам представился реальный шанс возобновить карьеру, и я намерен сделать для этого все, что от меня зависит.

– Да, Барни, – покорно проговорила она. – Вы правы. Я актриса и должна относиться к себе серьезно.

Внезапно она вспомнила, что тот же совет давал ей и Кэл…

– Мне совершенно не нужно новое платье для встречи с Пасторини, Кэл. У меня шкаф битком набит прекрасными вещами. Почему надо тратить тысячу долларов только для того, чтобы пообедать с восьмидесятилетним режиссером и его женой?

– Маурицио Пасторини – настоящая легенда, великий режиссер. И не забывай, что не он один будет на тебя смотреть. Приглашены тридцать человек. Ты что, забыла?

– Я занимаюсь этим обедом уже две недели, так что забыть довольно трудно.

– Я хочу, чтобы ты купила новое платье и выглядела на миллион баксов, потому что то, как ты выглядишь, отражается на мне. Об успехе судят по многим вещам, в частности по жене.

– Ты хоть понимаешь, что говоришь?

– Разумеется. Ты должна относиться к себе более серьезно, если не для меня, то хотя бы для себя самой…

Фэй поморщилась и спросила Барни:

– Вы были знакомы с Маурицио Пасторини?

– Я несколько раз встречался с ним в Риме. Он был очень доброжелательным человеком, в отличие от многих гениев.

– Он однажды обедал у нас с Кэлом. На нем были старые серые брюки и джемпер.

– Да, это был человек без претензий. А его жена – просто чудо: милая, скромная. – Он приподнял кустистую бровь. – Почему вы вдруг вспомнили о великом Пасторини, мир его праху?

– Сама не знаю, – виновато пожала плечами.

Когда она уходила, Барни вышел из-за стола и обеими руками сжал ее руку.

– Этот мини-сериал, – сказал он, – начало. От него многое зависит. Не так-то просто вернуться в этот бизнес после такого перерыва, но я думаю, что у вас есть шанс сделать настоящую карьеру. Все зависит от вас, Фэй, а я готов вам помогать.

Фэй растроганно поцеловала Барни в щеку и попрощалась со своим агентом.

Дома она занялась хозяйственными делами, съездила за продуктами и оставила у порога Хуаниты букет далий с карточкой. Запаслась фруктами, не купив слишком калорийных авокадо, которые так любила; записалась к парикмахеру. Теперь слишком многие будут на нее смотреть. Фэй понимала, что хорошо выглядеть – необходимая часть ее работы. Больше никаких халатов на купальник, когда она едет к Хуаните, никаких джинсов, когда заглядывает в бар выпить кофе. «И никакого кофе, – решительно сказала она самой себе, – до конца съемок. Чай, сок и минеральная вода».

Дома она снова вспомнила тот обед с Пасторини.

Сначала Фэй с удовольствием носила дорогую одежду, стоившую больше, чем все платья всех женщин в Сайервилле, вместе взятые, но стремление Кэла выставлять ее напоказ не имело предела. Если жене шло платье за семьсот пятьдесят долларов, то, может быть, двухтысячедолларовое пойдет еще больше? Если дочь выразила желание иметь кукольный дом, то почему не заказать архитектору точную копию итальянской виллы?

Все это было частью его неутолимого голода. Фэй полжизни провела в размышлениях о том, откуда в нем этот голод. Его родители были симпатичными стариками, всю жизнь прожили в Сакраменто, имея весьма средний доход. Мистер Карузо был адвокатом, а его жена школьной учительницей.

Родители несколько раз гостили у Кэла в Голливуде. Они приняли Фэй, не выразив ни малейшего неудовольствия тем, что сын женился не на итальянке и не на католичке. Они вежливо улыбались и делали большие глаза при виде роскоши, которой старался их поразить Кэл. Сначала это его стремление казалось даже трогательным, но вскоре все, кроме него, стали чувствовать неловкость. Для родителей Кэла, как и для Фэй, все это было чересчур.

Ей всегда хотелось понять, почему Кэлу всегда всего мало – женщин, игрушек, уважения, свидетельств успеха. Такой способ самоутверждения обычен для людей, с которыми плохо обращались в детстве, но она была совершенно уверена, что его родители любили всех своих троих детей и вполне разумно их воспитывали. Единственным объяснением, которое приходило на ум Фэй, была гибель их старшего сына Майкла во Вьетнаме.

Его окружал ореол, присущий всем безвременно умершим. Смерть подняла Майкла на недосягаемую высоту.

Фэй решила, что, как ни старались его родители скрывать свои чувства, Кэл не мог не понимать: в их душе он всегда останется на втором месте. Майкл умер, и до него уже никогда не дотянуться.

Все это было только теорией, но Фэй эта теория помогла более терпимо относиться к мужу, который считал ее интерес к его прошлому чем-то нездоровым, «копанием в грязном белье».

И если теперь ей было все равно, что происходит с Кэлом, то о Кейси она не могла не тревожиться. Фэй надеялась, что дала дочери достаточно любви, чтобы та никогда не ощутила голода, который невозможно утолить.