Текст книги "Моя темная Ванесса"

Вечером перед возвращением в Броувик, пока родители смотрели Тома Брокау, я прокралась к ним в комнату, открыла верхний ящик маминого комода и принялась рыться в лифчиках и трусиках. Наконец я нашла черную шелковую комбинацию с еще не отрезанным пожелтевшим ярлыком. Вернувшись к себе в спальню, я примерила ее на голое тело. Она была длинновата, заканчивалась ниже колен, зато облегала фигуру: очертания моего тела видны были так, что я казалась взрослой и сексуальной. Глядясь в зеркало, я приподняла волосы и рассыпала их вокруг своего лица. Я покусывала нижнюю губу, пока она не распухла и не покраснела. Одна лямка упала, и я представила, как Стрейн со своей нежно-снисходительной улыбкой надевает ее обратно мне на плечо. Утром я запихнула сорочку на дно своей сумки, а всю дорогу до Броувика не переставала улыбаться, довольная, что так легко что-то – что угодно – может сойти с рук.

В кампусе выросли сугробы, исчезли рождественские украшения, а в общежитиях воняло уксусом, с которым мыли паркетные полы. В понедельник я с утра пораньше пошла в гуманитарный корпус в поисках Стрейна. При виде меня его лицо посветлело, расцвело голодной ухмылкой. Заперев дверь в класс, он прижал меня к шкафу для документов и поцеловал с такой яростью, что почти укусил. Наши зубы стукались друг о друга. Он раздвинул мне ноги бедром и начал тереться об меня – мне было приятно, но все происходило так быстро, что я охнула, и он тут же меня отпустил и попятился, спросив, не сделал ли мне больно.

– Рядом с тобой я не могу держать себя в руках, – сказал он. – Веду себя, как подросток.

Он спросил, в силе ли наши планы на пятницу. Сказал, что в прошедшие недели думал обо мне постоянно и удивился, насколько по мне скучал. При этих словах я сощурилась. Почему это он удивился?

– Потому что, по сути, мы не так уж хорошо друг друга знаем, – пояснил он. – Но Боже, как ты меня взбудоражила.

На мой вопрос о том, что он делал на Рождество, он ответил:

– Думал о тебе.

Всю неделю будто шел обратный отсчет, медленными шагами по длинному коридору. Когда наступил вечер пятницы, казалось почти нереальным, что я засовываю в рюкзак черную комбинацию, пока Мэри Эммет за распахнутой дверью напротив распевает бесконечную песню из мюзикла «Богема», а Дженни в халате спешит мимо в ванную. Странно было думать, что для них это обычный пятничный вечер. Как легко их обыкновенные жизни бежали параллельно с моей.

В девять тридцать я показалась мисс Томпсон, сказала, что плохо себя чувствую и лягу спать пораньше, а потом, дождавшись, пока коридор опустеет, выбралась из «Гулда» по черной лестнице, где была сломана сигнализация. Пробегая по кампусу, я увидела на стоянке за гуманитарным корпусом дожидающийся с выключенными фарами универсал Стрейна. Когда я распахнула пассажирскую дверцу и прыгнула внутрь, он притянул меня к себе, смеясь так, как еще никогда на моей памяти не смеялся, – перевозбужденно, взахлеб, словно не мог поверить, что это происходит на самом деле.

Дома у моих родителей никогда не было так прибрано и чисто, как у Стрейна. Пустая мойка в кухне сияла, тряпка для мытья посуды сохла на длинной шее крана. Несколько дней назад он спросил, какую еду я люблю, объяснив, что хочет запастись, и теперь показал мне три пинты дорогого мороженого в морозилке, упаковку из шести банок вишневой колы в холодильнике, две большие пачки чипсов на кухонной стойке. Там же стояли бутылка виски и стакан с почти растаявшим кубиком льда.

Журнальный столик в гостиной не был захламлен – там лежали только два пульта и стопка подставок под стаканы. Книги на полках были аккуратно расставлены, ни одна не лежала и не стояла вверх ногами. Пока Стрейн показывал мне дом, я потягивала газировку, стараясь выглядеть впечатленной, но не слишком, заинтересованной, но не слишком. Но на самом деле я вся тряслась.

В спальню он привел меня в последнюю очередь. Мы стояли на пороге, в моей банке газировки шипели пузырьки, и мы оба не знали, что делать дальше. Через шесть часов я должна была вернуться в «Гулд», но провела я в этом доме всего десять минут. Перед нами простиралась кровать, аккуратно застеленная стеганым одеялом цвета хаки. Подушки были в клетчатых наволочках. Казалось, все развивается слишком быстро.

– Ты устала? – спросил он.

Я покачала головой:

– Да нет.

– Тогда тебе, наверное, не стоит это пить. – Он забрал у меня газировку. – Столько кофеина.

Я предложила посмотреть телевизор, надеясь напомнить ему о предложении посидеть на диване, держась за руки и глядя какой-нибудь фильм.

– Тогда я точно усну, – сказал он. – Почему бы нам сразу не приготовиться ко сну?

Подойдя к комоду, он открыл верхний ящик, что-то достал. Это оказалась хлопковая пижама – белые шортики и майка с красными клубничками. Они были аккуратно сложены, новенькие, еще с этикетками, купленные специально для меня.

– Я подумал, вдруг ты забудешь взять с собой ночную одежду, – сказал он, вкладывая пижаму мне в руки. Я ничего не сказала о комбинации на дне своего рюкзака.

В ванной я постаралась как можно тише стянуть с себя одежду и оторвать от пижамы этикетки. Прежде чем надеть ее, я рассмотрела свое лицо в зеркале, шампунь и кусок мыла в душе, все, что стояло на раковине. У него были электрическая зубная щетка, электробритва и электронные весы, на которые я, поджав пальцы ног, встала. Вспыхнули цифры – сто сорок пять, на два фунта меньше, чем я весила на Рождество.

Держа майку в вытянутых руках, я задумалась, почему Стрейн выбрал именно эту пижаму. Наверное, ему понравился узор – он как-то говорил, что мои волосы и кожа напоминают ему клубнику со сливками. Я представила, как он бродит по отделу одежды для девочек, прикасаясь ко всем пижамам своими большими руками, и эта мысль наполнила меня нежностью. Что-то похожее я испытала несколько лет назад, увидев фото знаменитой гориллы, которая гладила своего друга-котенка. Каким ранимым казалось это громадное существо с таким хрупким созданием в руках, как старалось быть бережным и добрым.

Я открыла дверь и, прикрывая грудь рукой, зашла в спальню. От ночника на тумбочке исходил теплый мягкий свет. Стрейн сидел на краю кровати, ссутулившись и сцепив руки.

– Все подошло?

Дрожа, я чуть заметно кивнула. За окном проезжала машина, шум приблизился и удалился. Глубокая тишина.

Он спросил:

– Можно посмотреть?

Я шагнула к нему, и он взял меня за запястье и опустил мою руку. Обводя меня взглядом, он вздохнул и сказал «О нет» так, словно уже раскаивался в том, что вот-вот произойдет.

Он встал, сложил одеяло и чуть слышно прошептал:

– Ладно, ладно, ладно.

Он сказал, что пока не будет раздеваться. Я знала, что это попытка успокоить меня, а может, и себя самого. Под мышками его рубашки расплывались темные круги – прямо как во время его речи в первый учебный день.

Я юркнула в постель рядом с ним, и мы лежали под одеялом, не прикасаясь друг к другу и не разговаривая. Потолок был облицован кремовой и золотой плиткой, сливающейся под моим блуждающим взглядом в вихрящийся узор. Мои руки и ноги согревало одеяло, но кончик носа оставался холодным.

– Дома у меня в комнате тоже всегда холодно, – сказала я.

– Правда? – Он повернулся ко мне, благодарный за то, что этим замечанием я как бы сделала все происходящее нормальным. Он попросил меня описать свою спальню – как она выглядит, как расставлена мебель. Я принялась рисовать в воздухе план.

– Тут окно, выходящее на озеро. А тут – окно, выходящее на гору. Тут мой шкаф, а тут кровать.

Я рассказала ему про свои постеры, какого цвета у меня покрывало. Сказала, что летом я иногда просыпаюсь среди ночи от криков гагар на озере и что из-за плохой изоляции зимой на стенах нарастает лед.

– Надеюсь, когда-нибудь я увижу это своими глазами, – сказал он.

Представив, каким большим он показался бы в моей спальне, как бы он задевал головой потолок, я засмеялась:

– Вряд ли это когда-то случится.

– Как знать, – ответил он. – Нет ничего невозможного.

Он рассказал мне о своей детской спальне в Монтане. По его словам, там тоже было холодно зимой. Он описал Бьютт, который во времена расцвета горной добычи был богатейшим городом на земле, а теперь превратился в вымирающий бурый котлован в горах. Он описал брошенные шахтные коперы, торчащие между домов, рассказал, что центр города возвели на склоне холма, а на его вершине с шахтерских времен осталась большая яма, заполненная кислотой.

– Звучит ужасно, – сказала я.

– Так и есть, – согласился он, – но такое место сложно понять, пока не увидишь своими глазами. В нем есть странная красота.

– Красота в яме с кислотой?

Он улыбнулся:

– Когда-нибудь мы туда съездим. Сама увидишь.

Переплетя под одеялом свои пальцы с моими, он продолжал говорить, рассказывал о своей младшей сестре, о своих родителях; его строгий, но добрый отец добывал медь, а мать работала учительницей.

– Какая она была? – спросила я.

– Злая, – сказал он. – Она была очень злой женщиной.

Не зная, что сказать, я закусила губу.

– Ей до меня не было дела, – добавил он, – и я никогда не мог понять почему.

– Она еще жива?

– Они оба умерли.

Я начала говорить, что мне жаль, но он перебил меня, стиснул мою ладонь.

– Все в порядке, – сказал он. – Это древняя история.

Какое-то время мы лежали тихо, держась за руки под одеялом. Вдыхая и выдыхая, я закрыла глаза и попыталась определить, чем пахнет в его спальне. Это был слабый, мужской запах: фланелевое белье отдавало мылом и дезодорантом, от шкафа исходил аромат кедра. Странно было думать, что он живет здесь, как обычный человек; спит, ест, занимается повседневными домашними делами: моет посуду, убирается в ванной, стирает. Интересно, он сам стирает свои вещи? Я попыталась представить, как он перекладывает белье из стиральной машины в сушилку, но не успела я вообразить эту сцену, как она растаяла.

– Почему ты не женился? – спросила я.

Он покосился на меня, и на секунду его рука перестала сжимать мою, – достаточно, чтобы до меня дошло, что это неверный вопрос.

– Семейная жизнь не для всех, – сказал он. – С возрастом поймешь.

– Нет, я понимаю. Я тоже никогда не хочу выходить замуж.

Я была не уверена, что это правда, но пыталась быть великодушной. Я ясно видела, что он волнуется за меня и из-за того, чем мы занимаемся. От любого движения он вздрагивал, как животное, готовое сбежать или напасть.

Он улыбнулся; его тело расслабилось. Я нашла правильные слова.

– Конечно, не хочешь. Ты знаешь себя достаточно, чтобы понимать, что не создана для брака, – сказал он.

Я хотела спросить, для чего же я создана, но не хотела выдавать, что сама этого не знаю. Мне не хотелось рисковать сейчас, когда он снова держал меня за руку и наклонил голову к моей, как будто собирался поцеловать. Он не целовал меня с тех пор, как мы сюда приехали.

Он снова спросил, устала ли я, и я покачала головой.

– Когда устанешь, – сказал он, – скажи, и я уйду в гостиную.

В гостиную? Я нахмурилась, пытаясь понять, что он имеет в виду.

– То есть ты будешь спать на диване?

Он отпустил мою руку и собирался что-то сказать, замолчал, заговорил снова:

– Мне стыдно за то, как я впервые до тебя дотронулся, в начале года. Мне не нравится так себя вести.

– Но мне понравилось.

– Знаю, что понравилось, но разве тебя это не смутило? – Он повернулся ко мне. – Наверняка смутило. Учитель трогает тебя ни с того ни с сего. Мне не понравилось, что я это сделал, ничего заранее не обсудив. Мы можем искупить то, чем занимаемся, только проговаривая абсолютно все.

Он не говорил этого прямо, но я знала, что от меня требуется, – сказать ему, что я чувствую и чего хочу. Быть храброй. Я повернулась к нему, прижалась лицом к его шее.

– Я не хочу, чтобы ты спал на диване.

Я почувствовала, что он улыбается.

– Ладно, – сказал он. – Может быть, ты хочешь чего-то еще?

Я уткнулась в него носом, закинула на него ногу. Я не могла это сказать. Он спросил, хочу ли я, чтобы он меня поцеловал, и, когда я кивнула ему в шею, взял меня за волосы и отстранил мою голову.

– Боже, – сказал он. – Ты такая…

Он сказал, что я совершенна – настолько совершенна, что не могу быть настоящей. Он поцеловал меня, и очень быстро начало происходить всякое такое, чего мы никогда раньше не делали: он задрал майку над моей грудью, щипал и мял, просунул ладонь в мои пижамные шорты и трогал меня там.

Что бы он ни делал, он спрашивал разрешения. «Можно?» – прежде чем стянуть майку мне через голову. «Ты не против?» – прежде чем приспустить мои трусы и засунуть внутрь палец так быстро, что я на секунду оцепенела и мое тело помертвело. Через какое-то время он начал спрашивать разрешения уже после того, как что-то сделал. «Можно?» – спросил он, имея в виду, может ли снять с меня шорты, но они были уже сняты. «Ты не против?» – спросил он, имея в виду, может ли он встать на колени у меня между ног, но он уже стоял там, стонал и говорил: «Так и знал, что здесь ты тоже рыжая».

Я не понимала, что он делает, пока он не начал это делать. Целовать меня там, ласкать. Я не была дурочкой; я знала, что люди таким занимаются, но мне никогда не приходило в голову, что этого захочет он. Просунув под меня руки, он притянул меня ближе к себе, и я уперлась пятками в матрас и схватила его за волосы так сильно, что ему не могло не быть больно, но его поцелуи и лизание или что там он делал – откуда он точно знал, что именно сделать, чтобы мне было хорошо? неужели он знал обо мне все? – все это не прекращалось. Я закусила губу, чтобы не закричать, и он издал хлюпающий звук, словно высасывая через трубочку последние капли газировки. Мне стало бы стыдно, если бы не было так хорошо. Я прикрыла глаза рукой, упала в цветные вихри, океанские волны взмывали как горы, я почувствовала себя крошечной и наконец кончила сильнее, чем когда ласкала себя сама, так сильно, что из глаз полетели искры.

– Окей, хватит, – сказала я. – Хватит, хватит.

Он отшатнулся, как будто я его пнула, встал на колени с растрепанными волосами и блестящим лицом, по-прежнему в джинсах и футболке.

– Ты кончила? – спросил он. – Серьезно, так быстро?

Я сжала ноги и зажмурилась. Не могла говорить, не могла думать. Это было быстро? Сколько времени вообще прошло? Минута, десять, двадцать? Я понятия не имела.

– Ты правда кончила? Ты хоть знаешь, как это необычно? – спросил он. – Как уникально?

Я открыла глаза. Он вытер рот тыльной стороной ладони, а потом замер и поднес эту ладонь к лицу, понюхал и закрыл глаза.

Он сказал, что хотел бы делать это со мной каждую ночь. Подтягивая вместе с собой одеяло, он лег рядом со мной и добавил:

– Абсолютно каждую ночь, пока ты не уснешь.

Его объятия были почти так же приятны, как то, что перед этим. Его подбородок лежал у меня на затылке, его большое тело обвивало мое. От него пахло мной.

– Дальше пока заходить не будем, – сказал он, и я стала влажно-теплой при мысли о том, что секс – это только то, что он со мной только что сделал.

Он протянул руку и выключил светильник, но мне не спалось. Его рука на моем плече потяжелела, а я проигрывала в памяти, как он сказал: «О нет», когда увидел меня в пижаме, как он просунул руки мне под ягодицы, чтобы подтянуть меня ближе к своему лицу, когда ласкал меня там. Как он потянулся ко мне и, не останавливаясь, взял меня за руку.

Мне хотелось, чтобы он сделал это снова, но я не решалась разбудить его и попросить. Может, он сделает это снова утром перед моим отъездом. Может, мы иногда сможем заниматься этим после уроков в его классе или уезжать из кампуса и делать это у него в машине. Мои мысли никак не успокаивались. Даже когда я наконец задремала, мозг продолжал работать.

Когда через пару часов я проснулась, на улице было темно. На полу лежало пятно света, падавшего в дверной проем из коридора. Стрейн не спал, я чувствовала его горячий рот на своей шее. Улыбаясь, я перевернулась на спину, ожидая, что он опустит лицо мне между ног, но он оказался голым. Его бледную кожу от груди до самых ног покрывали темные волосы, а в центре виднелся его громадный эрегированный член.

– Ой! – сказала я. – Окей! Вау. Окей.

Жалкие, глупые слова. Когда он взял меня за запястье и опустил мою руку туда, я повторила их снова:

– Ой! Окей!

Он вложил член мне в пальцы, и я знала, что мне нужно водить рукой вверх-вниз. Отключившись от мозга, моя послушная, как робот, рука тут же начала делать рывки. Дряблая кожа скользила по столбу мускулов, но грубо, с заминками. Похоже на пса, который сдирает со своего живота давно прилипший к нему мусор; на жестокие судороги всего тела.

– Полегче, детка, – сказал он. – Чуть полегче.

Он показал мне, что это значит, и я пыталась держать ритм, хотя рука у меня начинала неметь. Я хотела сказать ему, что устала, перевернуться на бок и никогда больше не смотреть на эту штуку, но это было бы эгоистично. Он сказал, что не видел ничего прекраснее моего обнаженного тела. С моей стороны было бы жестоко отплатить ему отвращением. Неважно, что, прикасаясь к нему, я покрывалась мурашками. Неважно. Все было в порядке. Он делал это тебе, а теперь ты должна сделать это ему. Можешь потерпеть несколько минут.

Когда он отвел мою руку в сторону, я испугалась, что теперь он попросит меня взять в рот, а я не хотела, не могла, но вместо этого он сказал:

– Хочешь, чтобы я тебя трахнул?

Это был вопрос, но на самом деле он не спрашивал.

Перемена в нем не укладывалась у меня в голове. Теперь я даже не была уверена, что он действительно сказал: «Дальше пока заходить не будем». А может, «пока» значило совсем не то, что я подумала. Хотела ли я, чтобы он меня трахнул? Трахнул. От этого бесстыдства я спрятала лицо в подушку. Даже его голос звучал по-другому – хрипло, грубо. Я открыла глаза и увидела, как он, сосредоточенно хмурясь, устраивается у меня между ног.

Я попыталась потянуть время, сказала, что не хочу забеременеть.

– Ты не забеременеешь, – сказал он. – Это невозможно.

Я отодвинулась.

– Что это значит?

– Мне сделали операцию, вазэктомию, – сказал он. Опираясь на одну руку, он удерживал меня другой. – Ты не забеременеешь. Просто расслабься.

Он попытался в меня войти, его большой палец больно вдавливался в мой таз. Он не помещался.

– Солнышко, ты должна успокоиться, – сказал он. – Сделай глубокий вдох.

У меня выступили слезы, но он не останавливался, только говорил, что я молодец, и пытался вставить. Говорил, чтобы я вдыхала и выдыхала, и во время моего выдоха резким толчком проникал чуть глубже. Я заплакала, по-настоящему заплакала – но он все равно не останавливался.

– Ты молодец, – говорил он. – Еще один глубокий вдох, ладно? Боль – это нормально. Больно будет не всегда. Всего один глубокий вдох, ладно? Ну вот. Хорошо. Как хорошо.

Потом он встал с кровати, и, прежде чем закрыть глаза, я мельком увидела его живот и зад. Он надел трусы, и резинка хлопнула, будто кнут. Будто что-то переломилось надвое. По дороге в ванную он громко и тяжело закашлялся, и я услышала, как он сплевывает в раковину. Под одеялом у меня было мокро и саднило, все бедра стали склизкими. Мой разум превратился в озеро в тихий день, гладкое и неподвижное. Я была ничем, никем, нигде.

Вернувшись в спальню в футболке, спортивных штанах и очках, он снова стал похож на себя. Он лег в постель, обнял меня, прошептал:

– Мы занимались любовью, представляешь?

Я попыталась оценить разницу между «трахнуть» и «заниматься любовью».

Через какое-то время мы снова занялись сексом, но уже медленнее, легче. Я не кончила, но, по крайней мере, на этот раз не заплакала. Мне даже понравилось ощущать на себе его тяжесть – такую, что у меня замедлялось сердцебиение. Он со стоном кончил и содрогнулся всем телом. От того, как он дрожал на мне, у меня сократились мышцы, я еще крепче сжала его внутри и поняла, что люди имеют в виду, говоря, что двое сливаются воедино.

Он извинился за то, что слишком быстро кончил, за неуклюжесть. Сказал, что давно не был ни с кем близок. Я повертела слово «близок» на языке и подумала о мисс Томпсон.

После второго секса я пошла в ванную и заглянула в шкафчик с лекарствами. Мне бы такое и в голову не пришло, но в кино я видела, что женщины так поступают, проводя ночь у незнакомцев. В шкафчике у него было полно обычных пластырей, неоспорина, простого средства для пищеварения. Плюс два оранжевых пузырька с рецептурными лекарствами; их названия я знала по рекламе – виагра и фелбутрин.

Когда мы возвращались по темной дороге в кампус под желтые вспышки фонарей, он спросил, как я себя чувствую.

– Надеюсь, я тебя не слишком замучил, – сказал он.

Я знала, что он хочет знать правду и что надо ему сказать: мне не понравилось, что, когда я проснулась, он уже практически вставлял в меня свой член; я не готова была заняться сексом вот так; это казалось насилием. Но мне не хватало смелости что-либо из этого сказать – даже что меня тошнит, когда я вспоминаю, как он положил мою руку себе на пенис, и я не понимаю, почему он не остановился, когда я заплакала. Что весь наш первый раз я думала только: «Я хочу домой».

– Я в порядке, – сказала я.

Он пристально посмотрел на меня, словно желая убедиться, что я говорю правду.

– Это хорошо, – сказал он. – Этого-то нам и надо.