Текст книги "Бесчестие миссис Робинсон"

Тем не менее она последовала совету Комба и не поддалась искушению опубликовать свои размышления. «Есть люди, которых такой мой поступок способен рассердить, если не оскорбить, – написала ему Изабелла, – и возможно, я могу просто оставить заметки, которые после моей смерти будут изданы или нет моими друзьями, как они сочтут нужным». Она неохотно смирилась с требовавшимися от нее секретностью и самоограничением.

Джорджа Комба поразил уровень доводов Изабеллы. «Вы обладаете, – писал он ей в письме, – здравомыслием, убедительностью и полнотой осмысления в способности проникать в отношения причины и следствия гораздо глубже среднего уровня даже по сравнению с образованными женщинами». Когда в 1853 году он решил письменно изложить свое мнении о религии, Изабелла стала одной из «очень, очень немногих», кому он послал экземпляр своей рукописи (другой была Мэриан Эванс). Он убедил своих привилегированных читательниц в важности сохранения в тайне содержания рукописи. «Я пришел к заключению, что сверхъестественной религии не существует, – объяснял он другому корреспонденту. – Если бы содержание этой книги стало известно… нам пришлось бы покинуть Эдинбург». Изабелла заверила его в своей осторожности. «Я свободно могу пообещать выполнение поставленного вами условия. Я немедленно запру книгу среди своих личных бумаг и никому о ней не скажу, кроме мистера Робинсона, которому вы разрешили ее показать». Она признала, что «общие взгляды» Генри «либеральны, и он в высшей степени уважает ваши взгляды» – Изабелла и ее муж действительно разделяли энтузиазм по поводу научного прогресса и отделенного от церкви образования, – но не устояла и напомнила Комбу, что Генри лишь поверхностно интересуется общими понятиями. «У него, – написала она, – мало досуга или склонности к отвлеченным размышлениям».

Изабелла с головой ушла в чтение и сочинительство. В 1852 году она послала размышления о религии в газету «Лидер», хотя знала, что мнение будет, вероятно, сочтено слишком крайним даже для ее радикальных страниц. «Эдинбургский журнал Чемберса» опубликовал еще одно ее стихотворение, «несколько моих строчек о неких фантастических символах бессмертия, что весьма меня порадовало». В июне 1853 года тот же журнал напечатал эссе о браке «Женщина и ее хозяин» за подписью «Женщина», которое вполне могло принадлежать перу Изабеллы: затруднительное положение автора, ее яркая проза, сильная любовь к детям и инакомыслие – все напоминает Изабеллу. Эссе было данью «Социальной статике» Герберта Спенсера, новой книге, которую Изабелла прочла тем летом и рекомендовала Комбу как работу «глубокой и вдумчивой философии». Брак, говорил Спенсер, может вызывать «вырождение того, что должно быть свободным и равным общением, в отношениях властелина и подчиненного… какая бы поэзия ни присутствовала в страсти, соединяющей два пола, она вянет и умирает в холодной атмосфере принуждения»[49]49
  См. первое издание «Социальной статики» (1851). Впоследствии Спенсер отрекся от своих протофеминистских идей и почти полностью убрал их из издания «Социальной статики», вышедшего в 1856 году. См. Н. Пэкстон «Джордж Элиот и Герберт Спенсер. Феминизм, эволюционизм и гендерная перестройка» (1991).


[Закрыть].

Подобным образом автор статьи в «Чемберсе» утверждал, что чрезмерная власть мужа может погубить его жену, не оставив ей ничего, кроме ненависти к нему и к себе самой. По словам автора, неудачный брак не просто наносит женщине ущерб, он ее калечит. Как немощный спутник «всевластной планеты» своего мужа, она становится слабой, бездеятельной, плачевно зависимой. С течением времени «она может очень стараться, стараться, плача кровавыми слезами, быть терпеливой, мудрой и сильной, но подорванные жизненные силы могут никогда не восстановиться». Как «белая христианская рабыня», она «обязана двигаться тихо, подавлять свои настроения… На ее лице должно отражаться внешнее спокойствие, хотя в груди бушует пламя Этны». Несчастная женщина, писал автор, часто остается в браке только потому, что не в силах вынести расставания со своими детьми. Она может испытывать к детям «исключительную нежность», но у нее нет независимого права на них, «совершенно никакого».

Роберт Чемберс почувствовал себя обязанным объяснить свое решение опубликовать такие взгляды. Он добавил к эссе постскриптум: «Наш автор, имея, возможно, более чем достаточно оснований для описания того, что мы должны считать исключительным случаем, прав в поисках лекарства… Со временем, быть может, выяснится, что разрешить несчастной женщине уходить с детьми от невыносимого мужа – гораздо меньший риск, нежели это теперь, как правило, представляется».

Летом 1853 года Эдвард, Мэри и леди Дрисдейл навестили Робинсонов в Рипон-лодже. Генри по-прежнему занимался своими сахарными заводами. Не так давно он стал обладателем патента[50]50
  Патент официально заверен 8 апреля 1853 года и описан в «Ньютоновском лондонском журнале искусств и наук» в 1854 году.


[Закрыть] на диск связи, соединяющий новый мотор и старую мельницу: конец вала шестерни этого мотора вставлялся в один паз железного диска, а язык верхнего вала – в другой. Эдвард только что получил звание терапевта – врача-джентльмена, специалиста в области диагностики, а не хирургии, – и ехал со своей семьей через Беркшир на континент, где они планировали отдохнуть в течение месяца. Они попросили Изабеллу, которая была так добра к их детям в Эдинбурге, приютить их сыновей на время этой поездки за границу. Артуру и Уильяму исполнилось соответственно пять лет и два года. Теперь у Мэри Лейн был еще один сын, Сидни Эдвард Гамильтон, родившийся в 1852 году, темноглазый, в отличие от своих голубоглазых братьев, мальчик; вполне возможно, что Гамильтоном его назвали в честь Изабеллы – это имя было средним именем у нее и у Альберта.

Лейны и леди Дрисдейл направлялись в курортный город Баден в Германии, откуда Эдвард написал Изабелле несколько писем[51]51
  Показания Эдварда Уикстеда Лейна в Суде по бракоразводным и семейным делам 23 ноября 1858 года.


[Закрыть]. Он уже побывал на водолечебном курорте в Шотландии и на горячих источниках Баньи-ди-Лукка в Италии – в статье, написанной для «Эдинбургского журнала Чемберса» в 1851 году, он хвалил тосканский курорт за его «тенистые дорожки» и «журчащую реку». Теперь, будучи готовым к практической работе, Эдвард вынашивал планы о собственном гидротерапевтическом заведении – просторном мире стекла, воды, лугов и солнечного света.

По возвращении в Англию Эдвард Лейн и его семья заехали в Рипон-лодж за мальчиками и пробыли с Робинсонами сутки[52]52
  Показания Эдварда Уикстеда Лейна в Суде по бракоразводным и семейным делам 23 ноября 1858 года.


[Закрыть].

«Мне очень хочется знать, думал ли он обо мне и скучал ли хоть сколько-нибудь, – признавалась Изабелла в дневниковой записи без даты – хотя в моменты серьезных размышлений я ничуть в это не верю». Она укоряла себя: «Как может человек, столь занятой, столь любимый и пользующийся таким восхищением, уделить хотя бы одну мысль некрасивому, не отличающемуся изящными манерами и дальнему другу? Боже милосердный! Да я бы отдала всю свою жизнь по капле, если бы это могло принести ему пользу, и, умирая, просила бы только любви; а он – почему должна существовать такая несоразмерность симпатии? – он думает обо мне всего лишь как о бывшей знакомой. Увы!» В таком настроении она настолько же низко оценивала себя, насколько высоко Эдварда – она некрасива и неуклюжа, сокрушалась Изабелла, тогда как он любим и ценим всеми. Ее желание отдать ради Эдварда «жизнь по капле» было желанием превратить свою кровь в золото ради его пользы, принести себя ему в жертву.

Робинсоны и сами совершили путешествие в Европу туманной зимой 1853 года – «ускользнуть от мрачного ноября», как описал это Генри в письме Комбу. За шесть или семь недель семейство объехало города на севере Франции – Кале, Сент-Омер, Лилль и Булонь. «Жили мы в основном в последнем, – писал Генри, – который очень понравился миссис Робинсон».

Семья вернулась в Рипон-лодж к концу декабря. В первый день 1854 года Изабелла встала рано (без четверти восемь), проверила счета, закончила дневник за 1853 год и начала новую тетрадь. Она очень старалась быть терпеливой и практичной с мужем и сыновьями, отличавшимися изменчивостью настроений. «Этот день был холодным, морозным, дул восточный ветер, – отметила она, – бодрящее солнце светило до полудня. Ночью чувствовала себя не очень хорошо, но когда поднялась, мне стало получше, и я ощутила прилив энергии. Мое радостное настроение вернуло Генри хорошее расположение духа, и я нежно поздоровалась с детьми, хотя они выглядели довольно хмурыми».

Генри начал строительства дома для семьи в Кевершеме, пригороде в четырех милях к северу от Рипон-лоджа, и за завтраком они с Изабеллой обсуждали, как его назвать. Затем они читали с мальчиками. Потом, уединившись, Изабелла пересчитала свои письма за прошлый год: «Получено 189 писем и 26 записок, написано 214 и 54 записки». Произведя подсчет своей корреспонденции, она также составила список умерших знакомых и родственников, среди них брат ее первого мужа Джордж Дэнси, «некогда друг, а в последнее время чужой, отдалившийся человек», две тетки с материнской стороны и двое сыновей ее старшего брата Джона, жившего со своей семьей на Тасмании. Этот ежегодный учет, типичный для дневников того времени, побудил Изабеллу к попытке молитвы: «Пусть Великий Творец самого высшего из всех земных существ направляет наши пути и ведет нас к признанию и постижению присутствия добра и порядка посреди кажущихся противоречий, боли и скорби».

В половине второго Изабелла пошла на прогулку с Альфредом и Стенли. Начать с того, что старший мальчик «скучен и не в духе», написала она, но холодный воздух и вид на заснеженные холмы поднял им настроение. По возвращении Генри снова расстроил Изабеллу. «Обед прошел хорошо, но Генри дулся и был полон решимости к чему-нибудь придраться». Поскольку за хозяйство отвечала она, то критика в отношении блюд досталась ей. «Читала после обеда детям, а потом беседовала с ним о причинах его недовольства. Он бранил прислугу, хотел личного слугу (которого через месяц рассчитает), хотел кабинет, желал, чтобы я была более активной хозяйкой, жаловался на простуду и строил планы, как проводить меньше времени здесь и больше – в Лондоне». На выпады против ее манеры ведения хозяйства и на его намерение как можно меньше времени проводить с семьей она отвечала спокойно: «Я сказала все, что могло, по моему мнению, как-то его вразумить, отметила эгоистичность его жалоб, справедливость желания наилучшим образом устраивать дела и указала на несколько мелочей, которые можно было бы воплотить для улучшения положения».

Поведение Изабеллы в тот день казалось выстроенным как послание к самой себе, новогоднее решение в действии. Она пыталась поступать в соответствии с таким руководством, как книга «Английские жены» Сары Стикни Эллис, вышедшая в 1843 году, где доказывалось, что миссия жены – подчиняться мужу и посвящать себя созданию уютного и спокойного дома. «Бесспорно, – писала миссис Эллис, – что неотъемлемым правом всех мужчин, больных или здоровых, богатых или бедных, умных или глупых, является право ожидать, чтобы к ним относились с почтением и угождали им в их собственных домах». Принести мужу счастье было даром и привилегией женщины. Как отмечал Ковентри Патмор в своей эпической поэме «Ангел в доме» (1854), «Мужчину должно ублажать, но ублажать его – вот радость женщины».

Изабелла изо всех сил постаралась молча снести грубость Генри и его дурное настроение, с любовью ожидая, когда рассеется облако недовольства. Она оставалась с ним, пока он не смягчился, а затем снова пошла на прогулку с Альбертом: «Ветер утих, и было очень приятно». Вернулись они к восьмичасовому чаю, после чего они с Генри еще час обсуждали название их нового дома. В половине десятого она сделала запись в дневнике и закончила упражнения по латинскому языку – хотя у нее не имелось больше возможности посещать лекции и занятия, как это было в Эдинбурге, Изабелла по-прежнему старалась восполнить пробелы в своем образовании. К одиннадцати часам Изабелла легла спать. «И так закончился первый день этого года, – поведала она своему дневнику, – не без приятности, хотя до некоторой степени и испорченный плохим настроением Генри». «Полное недружелюбие его характера, – писала она, – утомило и раздосадовало».

Глава четвертая
С разгоряченным, словно от явных вещей, воображением

Беркшир и Мур-парк, 1854 год

В 1854 году в жизни Изабеллы и на страницах ее дневника появился новый мужчина: Джон Прингл Том, шотландец лет двадцати четырех, нанятый Генри в качестве первого учителя в дневную школу, которую он планировал открыть в Беркшире. Дело со школой еще не сдвинулось с места – прогрессивный проект Генри не встречал особой поддержки среди консервативных жителей этого района, да и в любом случае он был слишком занят своим бизнесом в Лондоне. А тем временем Джон Том поселился в Рединге и преподавал английский язык сыновьям Робинсонов.

Том прибыл в Рипон-лодж в половине десятого утра 24 марта 1854 года, сухим, холодным, ветреным днем. Он давал уроки Отуэю, теперь девятилетнему, а Изабелла наблюдала за занятиями Альфреда, тринадцати лет, и Стенли, которому только что исполнилось пять. Пока ее сыновья не пойдут в школу, за их образование отвечала она. После занятий с Отуэем она разговорилась с Томом. «Мне стало очень жаль этого молодого человека, – написал она в дневнике, – он был какой-то вялый, подавленный и одинокий. Мистер Робинсон привез его в Рединг и теперь, по-видимому, бросил. Я решила показать ему, что озабочена его положением». Она тоже чувствовала себя покинутой Генри и обреченной на бессодержательную провинциальную жизнь.

В течение последующих трех месяцев сочувственная привязанность Изабеллы к гувернеру своих сыновей сделалась лихорадочной и необходимой. Ее по очереди то увлекала «буря страсти и возбуждения», то настигал «апатичный и горестный» спад, всегда с надеждой, что очередная встреча с ним принесет ответ на ее желания.

Она с таким волнением предвкушала встречи с Томом, словно тот был ее любовником. «Мои мысли часто и с каким-то ужасом возвращались к намеченной встрече с мистером Томом, – записала она без даты, – и тем не менее невыразимое желание влекло меня вперед. Я испытала все возможные средства, чтобы успокоиться, но тщетно». К ее смятению, он на встречу не пришел. «Если бы он испытывал или возвращал мне хотя бы десятую часть моего подлинного интереса к нему, то не отверг бы с такой легкостью мое приглашение. Я была убита, унижена, как часто случалось в других ситуациях, и всерьез кляла возбужденную нервозность и привязчивую пустоту моего сердца».

«Если бы я могла оставить его в покое, – писала она, – если бы только я могла избавиться от тоски по дружескому общению и участию в интеллектуальных удовольствиях, то вполне сносно существовала бы. А так моя жизнь – это сочетание возбуждения, страдания и непоследовательности. Что же мне делать?»

Влечение Изабеллы к Тому не уничтожило ее чувств к Эдварду Лейну, которого она забросала записками и письмами. «Мистер Лейн по-прежнему молчит, – сообщалось в записи без даты, – не ответил даже на мой вопрос: хочет ли он со мной переписываться? Испытала возмущение и изумление. Я полагала, что его друзьям не на что рассчитывать, кроме как на его личное присутствие (которое единственное учтиво и вежливо). С глаз долой – из сердца вон». Похоже, ей не приходило в голову, что молчание Эдварда могло быть намеренным, попыткой отдалиться от влюбленной приятельницы. Как только они с Изабеллой разлучились, его благоразумие вновь заявило о себе. Его письма, когда они приходили, были неизбежно осторожными: позднее он сказал, что Мэри читала каждое слово их с Изабеллой переписки.

Все же Изабелла смутно предполагала, что Эдвард может не отвечать ей взаимностью. «Просмотрела два последних письма мистера Лейна, – говорилось в одной из записей. – Написанное к Рождеству доставило мне много радости, оно так свежо и умно. Но всякий раз, глядя на них, я понимаю, насколько велика разница между робким дружеским чувством, которое он питает ко мне и о котором заявляет, и всепоглощающим уважением, испытываемым к нему мной. Если бы это было наоборот». Такой реалистичный взгляд мало способствовал пресечению ее грез. «В одиночестве и в минуту радости, – писала она, – его голос, его взгляд снова возвращаются, и я тоскую по его обществу. Я страшусь времени, которое уменьшает мою способность нравиться, но нисколько не уменьшает моих страстных и неконтролируемых чувств».

Во сне Изабеллу донимали эротические фантазии, грезы гораздо более насыщенные и притягательные, чем ее серые, пустые дни. «Приняла сны о мистере Лейне за действительность, – написала она 24 марта 1854 года, – и пробудилась с разгоряченным, словно от явных вещей, воображением. Весь день я думала о предметах, заполнивших мой сон. Попеременно то впадала в уныние, то приходила в возбуждение, и день получился бессвязным».

Френологи верили, что сны берут свое начало в участках мозга, высвобождающихся, когда разум спит. Они «проистекают из некоторых участков мозга, отдыхающих менее чем другие, – писала Кэтрин Кроу в «Ночной стороне природы», – поэтому, если допустить истинность френологии, один орган не в состоянии исправлять впечатления другого». Порой этой коррекции не происходит, даже когда спящий просыпается. В работе «Сон и сны» (1851) Джон Эддингтон Саймонс объясняет, как в подобных случаях проснувшийся человек «видит перед собой новый мир, созданный его внутренним существом. С помощью меланхолической способности, рокового дара, присваивать и ассимилировать реальные объекты, воспринимаемые его чувствами, он овладевает ими, нет, освобождает от формы и соединяет их со своим воображаемым творением».

В одном сне Изабелла увидела себя летящей в ночи с Эдвардом Лейном и своими старшими сыновьями Альфредом и Отуэем. Мэри Лейн гналась за ними и настигала, задерживая побег Эдварда; Изабелла, преследуемая Генри и человеком, обозначенным только буквой «К», продолжала бежать. «Никогда ни один из моих снов не захватывал настолько мою душу, – написала она. – Я спешила закончить свои утренние занятия, чтобы записать его в виде рассказа; и весь день не могла забыть о нем, с трудом осознавая, в какой мере это было правдой, а в какой – вымыслом. Боже великий! Что мы за игрушки в руках воображения?» Ее тревожило и возбуждало то, каким образом сны просачивались в ее дни. Ночные видения были фрагментами другого мира, намеками на свободу. «Всю ночь мне снились отсутствующие друзья, романтические ситуации и мистер Лейн, – говорилось в другой записи. – О! Почему сны благословеннее жизни наяву?»

В эссе, написанном в начале 1850-х, Флоренс Найтингейл описала «накопление нервной энергии», которое нарастает в подобных ей женщинах и «при отходе ко сну вызывает у них чувство, будто они лишаются рассудка». Она приписывала насыщенность своих снов собственной «страстной натуре» – брак, думала она, мог бы «по крайней мере спасти меня от зла сновидений». Сны Изабеллы тоже управлялись сильными эротическими желаниями, очевидно, подогревая, в свою очередь, ее литературные амбиции, пробуждая ее утром с желанием занести все это на бумагу. Ее жажда физического контакта выливалась в желание сочинять. «Необыкновенный, романтический сон на рассвете до пробуждения, – писала Изабелла. – Во сне у меня часто появляется мысленный сюжет и основа для романа, с именами, сценами, и все идеально, однако совершенно не связано ни с какими событиями моей жизни, и в тот момент я тоскую по перу скорописца, чтобы все записать».

В тот год одна из романисток, знакомых Изабелле по Шотландии, похоже, полностью перешла в мир фантазий. В конце февраля нагую шестидесятичетырехлетнюю Кэтрин Кроу, давно уже расставшуюся с мужем, обнаружили бродящей по улицам рядом с ее домом на Дарнуэй-стрит, недалеко от Морей-плейс. Чарлз Диккенс сообщил о необычной перемене, произошедшей с миссис Кроу, в письме от 7 марта 1854 года: она «совершенно сошла с ума – и совершенно разделась… На днях ее нашли на улице, облаченную лишь в целомудрие, носовой платок и визитную карточку. Кажется, духи сообщили ей, что если она выйдет в таком наряде, то станет невидимой. Сейчас она в доме для умалишенных и, боюсь, безнадежно утратила разум».

Какое-то время известный психиатр – или «доктор для помешанных» – Джон Конолли лечил Кэтрин Кроу в частной психиатрической лечебнице в Хайгейте, к северу недалеко от Лондона. «Когда она поступила сюда, ее галлюцинации развеялись, как сон, – сказал доктор Конолли другу романистки Джорджу Комбу. – Разве не свирепствует эпидемическое влияние, поражающее умы множества людей пустыми верованиями, как в Средние века – склонностью к бесконечным танцам?» Из Хайгейта миссис Кроу поехала на гидротерапевтический курорт в Малверне, где принимала водолечение. В письме, опубликованном в «Дейли ньюс» 29 апреля, она отрицала свое безумие, но признавала, что перенесла в феврале «хроническое желудочное воспаление» и, находясь в беспамятстве, посчитала, что ею руководят духи.

История о блуждании миссис Кроу нагишом была подтверждена Робертом Чемберсом, который в письме от 4 марта 1854 года рассказывал, как друзья писательницы, обнаружив ее раздетой рядом с домом, спасли женщину от «жуткого состояния обнажения в припадке безумия». Она считала себя невидимой, но кончила тем, что скинула достоинство и разум, явив миру свои галлюцинации.

* * *

В конце мая Генри оставил планы создать школу[53]53
  Затея со школой не нашла поддержки из-за местной оппозиции социальному и религиозному либерализму, а также из-за большой занятости Генри в Лондоне, как писала Изабелла в письме Джорджу Комбу от 25 сентября 1854 года.


[Закрыть] и уведомил Джона Тома об увольнении с поста гувернера. Изабелла пришла в страшное смятение. В субботу 3 июня – ясный день с проблесками солнечного света и свежим северным ветром – она послала Альфреда за Томом к нему домой на Лондон-роуд, на восточной окраине Рединга. Она неделю не видела молодого человека и встревожилась, когда он не пришел сразу же: «подавлена, озабочена, несчастна, беспокойна, слезы на глазах». Она оделась и заказала обед, все еще надеясь, что он придет. Наконец он появился: «В 12 я услышала его голос с голосами мальчиков, но была слишком взволнована, чтобы принять его, и побежала в комнату бледная, как привидение, но, немного придя в себя, спустилась и встретилась с ним в своей комнате». Он казался таким же изнуренным и встревоженным, как Изабелла. «Выглядел он худым, бледным, измученным, взволнованным, отчаявшимся. Я никогда не видела человека, настолько переменившегося в худшую сторону за одну неделю; его большие глаза казались бледными фиалками в тени тяжелых, нависающих век; щеки впали, и во всем его облике сквозило сильное уныние. Он сказал, что хворал и находится в отчаянии из-за внезапного увольнения». Если он был опустошен, то Изабеллу переполняли ответные эмоции, к глазам подступили слезы, обдало жаром. «Я едва владела собой, чтобы поддерживать разговор, и у меня мучительно разболелась голова; щеки пылали, на глаза каждую секунду наворачивались слезы, голос прерывался».

Когда она восстановила душевное равновесие, они говорили «долго и откровенно». Изабелла критиковала Генри за его «гордость и упрямство» в столь внезапном увольнении Джона Тома. Том признался, что не знает, как ему быть дальше. «Он подробно описал свои невзгоды: тяжелая работа в Шотландии, увольнение отовсюду из-за отсутствия университетского образования». Она сочувствовала его положению – подобно ей, он не получил полного образования, ему никуда не было хода, что обрекало его на скучную работу – и пыталась ободрить его мыслями о будущем: «Мы строили планы, в основном, если не все, безнадежные».

Его отчаяние отвлекло ее от собственных печалей: «Мы полчаса гуляли по саду, и мне стало лучше, а затем пообедали в прекрасном настроении, но болезненная бледность так и не покинула его лица». Потом они сидели в ее комнате, разговаривая о скульптуре, живописи и Италии. Изабелла предложила Тому кофе и виски, он не отказался и достаточно «оживился», чтобы пешком сопроводить Изабеллу с сыновьями, когда днем они совершали верховую прогулку. Альфред пошел к Тому – взять «Диккенса и проч.», написала она; гувернер, должно быть, собирал книги – а затем молодой человек верхом проводил Изабеллу и мальчиков до Уайтнайтс-парка. Они сидели со своими книгами у озера, но «говорили так много, что было не до чтения». Изабелла предложила Тому в виде подарка пятнадцать фунтов стерлингов, от которых он отказался, и взяла адрес его матери, обещав писать. «Это был практически последний наш разговор, – написала Изабелла, – и наши чувства были обострены, хотя и не совсем печальны. Он рад был, по его словам, что вообще приехал в Рединг, я тоже». Они оставались в парке до его закрытия, когда их попросили удалиться.

Изабелла и мальчики вернулись в Рипон-лодж. Генри приехал домой к чаю и держался «вежливо», отметила Изабелла. Ели они вместе. Остаток вечера она писала и легла в постель в полночь.

Когда Том оставил свою службу у Робинсонов в том месяце, Изабелла побудила его посетить новое водолечебное заведение Эдварда Лейна в Мур-парке, рядом с Фарнемом в Суррее, что в двадцати милях к югу от Рединга[54]54
  К середине XIX века престижность окрестностей снизилась, в основном из-за уродливого нового военного лагеря в Олдершоте, и они стали доступны для таких предпринимателей, как Сметерст и Лейн.


[Закрыть]. Лейны и леди Дрисдейл переехали туда из Эдинбурга в марте, чтобы вступить во владение курортом, принадлежавшим известному гидротерапевту доктору Томасу Сметерсту. Том принял предложение Изабеллы[55]55
  Письмо Мэри Батлер к Чарлзу Дарвину, декабрь 1862 года. См. базу данных переписки Дарвина на сайте www.darwinproject.ac.uk.


[Закрыть], надеясь, что отдых в Мур-парке ослабит его зависимость от курения, алкоголя и опиума. Эдвард, в качестве любезности Изабелле, мог согласиться полечить неимущего гувернера по льготным расценкам.

Мур-парк стал оздоровительным учреждением, о котором мечтал Эдвард. Он рекламировал новую клинику среди друзей в Шотландии и через рекламные объявления в таких изданиях, как «Атенеум», «Морнинг пост» и «Таймс». Каждый вторник он приезжал в Лондон для бесед с потенциальными пациентами между 10.30 и 12.30 утра в конторе в Мейфэре. Брал он за консультацию гинею, а базовая стоимость лечения на курорте составляла от трех до четырех гиней в неделю, дополнительные четыре шиллинга обеспечивали банщика, который мыл и растирал пациента, и пять шиллингов – камин в комнате. Эдвард надеялся, что они с семьей и сами выиграют от переезда в здоровую южную местность. Доктор «всегда» отличался «хрупким здоровьем», писала Изабелла (он страдал от диспепсии), и Атти продолжал жаловаться на легкие.

Водолечение, появившееся в Шотландии и Англии в 1840-х, становилось популярным лечением неясных, связанных с неврозами заболеваний середины XIX века. Столетиями люди «принимали воды» на таких курортах, как Бат и Бакстон, но новый вариант водолечения, изобретенный в Силезии Винсентом Приснитцем в 1830-х, тяготел к более научному и систематическому подходу. Считалось, что погружение в горячие и холодные ванны и принятие душа может вернуть здоровье расстроенному организму. Эдвард Лейн говорил, что многие из его пациентов являлись жертвами мании, вызванной одержимостью работой («изнуренный непосильным трудом адвокат, политик или механик»), либо наркотиками и алкоголем («самоубийственные злоупотребления светского человека»). Искал помощи у доктора Лейна Чарлз Дарвин, охваченный тревогой по поводу своей «бесконечной книги о видах», работы, которая станет «Происхождением видов»: он страдал от ужасных приступов метеоризма, а также от тошноты, головных болей и вспышек экземы и фурункулеза. «Я видел много случаев жестокого несварения, – делился Эдвард с доктором Б. У. Ричардсоном в своем письме, – но не могу припомнить ни одного, при котором боль была бы настолько мучительной, как у него. Во время самых тяжелых приступов он казался почти сломленным страданиями, нервная система серьезно расшатывалась и в результате развивалась удручающе сильная временная депрессия»[56]56
  Сведения о пребывании Ч. Дарвина в Мур-парке взяты из работы Р. Колпа «Болезнь Дарвина» (2008) и из переписки самого Ч. Дарвина.


[Закрыть].

Хотя водолечение пользовалось популярностью в интеллектуальных кругах, ведущие газеты высмеивали его, называя модным увлечением, комическим пристрастием и потачкой своим желаниям. Эдвард писал в «Гидротерапии» (1857), что как терапевт вынужден «бороться против объединенного консерватизма медицинской профессии» в своих усилиях быть воспринятым всерьез. Слово «водолечение», доказывал он, на самом деле неточно: Приснитц не сумел заметить, насколько успех его лечения зависел от диеты и окружающей обстановки. Эдвард предпочитал называть свой метод «природным лечением». Подобно гидротерапевту в романе Чарлза Рида «Никогда не поздно исправиться» (1856), он «похлопывал природу по плечу» там, где «другие били ее по голове дубинками и обломками кирпича».

Во вторник 4 июля, через месяц после расставания с Джоном Томом, Изабелла посетила Мур-парк в надежде увидеть и Тома, и Эдварда Лейна. Из Рединга до деревни Эш она доехала на поезде, путешествие заняло сорок пять минут, а оттуда проделала последние несколько миль до Мур-парка в кебе. В 10.30 утра она высадилась на гравийную подъездную дорожку перед широким белым домом высотой в три этажа. Над парадным входом красовалась табличка с гербом сэра Уильяма Темпла, знаменитого дипломата и эссеиста, жившего здесь в конце XVII века. Темпл купил это поместье площадью четыреста пятьдесят акров в 1680-х, через полвека после постройки дома, ища отдохновения «в непринужденности и свободе частного владения, где человек может ходить куда хочет и как хочет».

Изабеллу встретили леди Дрисдейл, Мэри Лейн и некоторые из гостей. Доктора не было, но ранним утром она увиделась с Томом. «Встреча получилась очень натянутой, – написала в своем дневнике Изабелла. – Я сильно покраснела, и глаза всех присутствующих были прикованы ко мне. Мистер Т. стоял рядом, не осмеливаясь много говорить, и я почти умолкла».

Внутри дома у одной из стен зала находился бильярдный стол, у другой была устроена библиотека. В глубине помещения поднималась достопримечательность этого здания – лестница-кринолин, с чугунными, как бы раздутыми, словно юбки дам-пациенток, перилами. Окружающие стены были украшены лепными лирами и ангелами и освещались овальными световыми люками. Дверь за лестничной клеткой вела в столовую с камином, отделанным деревом с резными пасторальными фигурами – пастух играл на дудочке, а пастушка стояла в окружении стада. За тремя застекленными во всю высоту другой стены дверями открывался вид на лужайку, фонтан, два канала и реку Уай. В чаще на речном островке притаились летний домик и разрушенная беседка.

Справа от террасы, примыкавшей к столовой, размещались виноградник, оранжерея и теплица, а далее огороженный сад, где летом созревали крыжовник, малина и черная смородина. Слева от террасы рос огромный кедр, распростерший свои ветви над травой, а солнечные часы отмечали место, где после смерти сэра Уильяма Темпла предали земле его сердце в серебряной шкатулке. Также под лужайкой был устроен глубокий погреб со льдом, который зимой заготовляли на каналах и реке; еще один ледник находился в склоне холма напротив парадной двери.

День был теплый, то и дело принимался дождь. Поздним утром, когда ненадолго прояснилось, Изабелла погуляла по саду вместе с Атти, которому теперь было шесть лет, и знакомым пациентом, названным в ее дневнике «капитан Д.». Изабелла остро ощущала присутствие Джона Тома, который шел по другую сторону изгороди вместе с «мистером Б.» (возможно, Робертом Беллом, пациентом Мур-парка, впоследствии давшим мистеру Тому работу). Она обменялась несколькими словами с мужчинами, но у нее создалось впечатление, что Том держит ее на расстоянии. «Я гадала, избегал ли он меня или просто не искал встречи», – писала Изабелла.