Текст книги "Пропала собака. История одной любви"

Глава третья

Все воспоминания, которые могли остаться у Вулфи из прошлой жизни, судя по всему, ушли, и осознание нашего дома как безопасного места постепенно укоренилось в собачьем мозгу. В его глазах вновь горит свет. Спина выпрямилась. Он вернул себе собачье счастье.

Чарли звонит, когда я еду домой после деловой встречи.

– Гм, у меня плохие новости.

– Да?

– Похоже, Вулфи сожрал твою меховую куртку.

Мне, к примеру, нравятся свиные шкварки. И псу тоже. И все мы любим пушистую закуску, разве нет? Это всего лишь маленькая куртка-бомбер, кроличья шкурка, и, наверное, пахнет она очень соблазнительно. Пес – плотоядный маг-фокусник – может заставить целого кролика исчезнуть за десять минут, вернув в своем дерьме на следующий день лишь немного шерсти или зуб. Так почему бы не попробовать меховую куртку? Дома я сгребаю недоеденные останки и бросаю в растущее гнездо рваных уютных тряпок под столом.

Вулфи, без сомнения, особенный пес, но я стараюсь не питать иллюзий по поводу того, что он «мой пушистый малыш», а я его «мамочка». Его постоянное тихое присутствие рядом – самое приятное, что может быть, и я часто зову его «приятель», но знаю, что он собака, у него свои собачьи нужды. Главная из них – постоянное, как у обитателя мусорок, желание найти что-то съестное.

Если его оставить дома одного дольше чем на пять минут, он обойдет всю квартиру, выискивая, что бы такое стащить из еды. В первые месяцы мы, придя домой, находили порванные пакеты с едой и рассыпанные продукты, или же они попросту пропадали. Пластиковую банку с копченым свиным салом он сжевал, а содержимое исчезло у него в желудке. Любимые закуски – масло, сыр и хлеб. Целую коробку хрустящих хлебцев он однажды разорвал, половину съел, а остальное втоптал в обивку мебели и ковров. Иногда он крадет что-то и рвет просто для удовольствия, как случилось с мешком нута. По закону Сода[34]34
  Британское выражение-аксиома: «Если что-то может пойти не так, то обязательно так и случится»; в некоторой степени аналогично «закону Мерфи».


[Закрыть], его излюбленное убежище для расправы с украденным – турецкий коврик тулу у камина: самое мягкое, пушистое, мохнатое, дорогое и трудное для очистки место на семистах квадратных футах, куда втиснулись мы, трое животных, назвав это своим домом.

Иногда мы несколько дней не замечаем пропажи, пока я, ломая голову над тем, куда исчез сыр, не кричу Чарли в гостиную: «Нельзя ли проверить ковер на предмет следов чеддера?»

После тщательной экспертизы версия подтверждается: «Действительно, обнаружены следы желтой, похожей на сыр субстанции на той стороне, что ближе к камину».

Мы научились прятать еду.

Но даже когда мы дома, Вулфи все равно ее находит.

Квартира наша устроена очень странно. Она – часть городского жилого компромисса, без передней двери, с ванной возле кухни, то есть как можно дальше от спальни. Это крошечный лабиринт, многоуровневая нора, как иногда кажется, на девяносто процентов состоящая из лестниц. Ты поднимаешься по тринадцати шумным ступеням наверх, чтобы добраться до задней двери, от кухни можно спуститься на одну ступеньку к ванной слева или подняться на три ступени к гостиной. Здесь еще одна лестница, еще тринадцать ступеней, ведущих в спальню в мансарде. Все ступени узкие и крутые – смертельная ловушка для тонконого пса. Помните?

Все это забавно распределено по уровням. Наша главная поверхность для приготовления пищи находится рядом с теми тремя маленькими ступенями, что ведут наверх из кухни. То есть большая деревянная разделочная доска, на которой мы готовим всю снедь, пребывает ровно на высоте носа лерчера. Мы зовем ее «шведским столом Вулфи». Однако если у нас и были раньше какие-то опасения насчет гигиены, то мы распрощались с ними при виде блестящего черного носа, мелькающего над этим «шведским столом», и вороватого розового языка, старающегося дотянуться до всего, что можно стащить, пока мы не начнем обычный балаган, пытаясь ругать пса и одновременно смеясь.

Вулфи на постоянной диете «Вижу Еду – Тащу Еду». Кажется, голоднее пса не найдешь. Поначалу мы его ругали, резко говорили: «Нельзя», если он крутился у стола. Если бы поддерживалась дисциплина, уверена, Вулфи бы появлялся на кухне, только когда нас нет дома, изучая ее носом, языком и зубами, прежде чем унести что-то, как и все остальные сокровища, на коврик.

Но наши попытки приучить пса к порядку были непоследовательны. Мы ловили его за попытками кражи еды, но его усилия в стиле «Когтя в капюшоне»[35]35
  Комичный злодей из американского мультсериала «Опасности для Пенелопы Питстоп».


[Закрыть] нас скорее забавляли. Он научился подкрадываться бочком, пробираясь мимо нас, стараясь выглядеть настолько плоским, маленьким и незаметным, насколько это возможно. Отхватывал хорошо прожаренные края отбивной, выбрасывая длинный мокрый язык и положив голову боком на столешницу. Мы с Чарли хохотали над его проделками, и не было ни сил, ни времени его от них отучать.

Да, мы любим некоторые дурные привычки пса. В них нет его вины, мы сами потворствовали собачьему непослушанию, стоя рядом и любовно посмеиваясь. Мы создали обожаемого монстра, избаловали его, потакали ему. Но во всем остальном манеры Вулфи безупречны. Мочится он как можно дальше от квартиры, даже не в переулке позади дома. Осмотрительно приседает только в высокой траве, чтобы ни унюхать, ни увидеть. Он делает это так ловко, что я иногда не замечаю, где он оставил кучку, и тогда осторожно ступаю по траве, чтобы не вляпаться в экскременты чужих собак, и осматриваю землю в поисках его фекалий, словно охочусь не за дерьмом, а за трюфелями.

Однажды мы гуляли с моими племянниками, и Вулфи сделал одно из своих аккуратных невидимых дел.

– Пойду поищу, – сказала я. – Очень важно подбирать то, что наделала собака.

– Ага! А ну-ка! – воскликнул Арти со всей уверенностью маленького человека. – Тетя Кейт, хочешь знать, как найти то, что Вулфи только что сделал?

– Ну же, знаток, просвети меня.

– Тебе всего лишь надо следить за мухами, потому что они быстро находят то, что тебе нужно.

Его теория работает. Зимой надо обращать внимание на поднимающийся пар. Летом доверять собственному носу или, как предложил Профессор Арти, следить за мухами.

Вулфи живет собственной жизнью, насколько это возможно для домашнего пса. В переулке за нашей квартирой ему позволено навещать кое-кого из соседей. Но, конечно, это не похоже на старые добрые времена, когда люди, выходя из дома, отпускали собак и по улицам свободно гуляли животные, оставляя тут и там кучки.

Первым «другом», которого Вулфи завел в переулке, стала Дженис. Она живет в одном из двухэтажных таунхаусов с двумя комнатами внизу и двумя спальнями наверху. Когда-то такой дом вмещал две семьи – одну сверху, одну снизу. Наша лачуга – единственная, до сих пор поделенная надвое. Дженис живет здесь с самого рождения, у нее нет ни центрального отопления, ни стиральной машины, ни телевизора, электричества тоже не хватает. Дом у нее ужасно грязный и обветшалый. На втором этаже еще сохранилась древняя дверь черного хода, дешевый бассейн синеет выщербленными стеклянными вставками, нет и внешней лестницы, такой, как у нас.

Когда я впервые заметила, что Вулфи проскользнул в заднюю дверь Дженис, то бросилась за ним с извинениями: «Вулфи, пойдем, пойдем, НАЗАД! КО МНЕ!»

– Все в порядке, он просто пришел за печеньем, – закудахтала Дженис. – Пускай. Ву любит свои печенья.

Мне ничего не оставалось, как слоняться у двери, ожидая, пока пес вернется с одиннадцатичасового завтрака у Дженис.

Вулфи там принимают очень тепло. Он может съесть всю оставленную на улице кошачью еду или прибежать в спальню, чтобы попросить старомодное печенье, которое хозяйка хранит у кровати: «Рич Ти», «Найс», «Мелтед Милк», «Линкольн». Иногда, если Дженис куда-то уходит, она ломает печенье и оставляет за дверью, чтобы Вулфи съел его на досуге.

Дженис из тех, кого обычно считают сумасшедшими леди с кошками. Но это не совсем справедливо. Она эксцентрична и живет одиноко, не счастлива, не печальна, всегда занята и часто встревожена чем-то, что происходит в ее маленьком мирке.

Ей нравится, что Вулфи заходит к ней каждый день. В итоге я стала покупать собачьи галеты и оставлять в старой пластиковой коробке у ее задней двери. В сумме это равнялось где-то восьмистам человеческих печений в день. Дженис этого словно не замечала и не благодарила меня. Что для нее вполне нормально. На прошлое Рождество я принесла ей тортик из продуктового отдела «Маркс энд Спенсер», на что она только и сказала: «Не стоит больше так делать». Это максимальное с ее стороны выражение благодарности.

После Дженис пес совершает следующий ежедневный визит. Рите семьдесят, ее муж Джон, бывший коммерсант, обожает Эрика Клэптона. Джон зовет Вулфи «Директор». «Рита! Директор!» – кричит он, когда жена наверху, а Вулфи скребется в заднюю дверь. Рита дает псу влажный и сухой кошачий корм. «Аааах. Ему так нравится кошачья еда, правда?» – говорит она, нежно взирая, как Вулфи лихорадочно вылизывает стучащую тарелку. Да уж, хотя то, что делает с его дыханием «Вискас», не слишком нравится двуногим обитателям его жилища.

Мы с Ритой диву даемся, как Дженис любит животных, живет для них: когда кто-то из них умирает, идет в церковь и ставит свечку – но к мертвым зверушкам никогда не прикасается. Несмотря на преданность Дженис, Вулфи больше нравится Рита; съедобный улов у нее больше, плюс она постоянно гладит его и обнимает; большие печенья, кошачья еда двух видов и доза окситоцина. Неплохо!

Я рада его выбору, потому что визиты пса к Дженис – своего рода проблема. Внутри и снаружи дома огромное количество кошек, пылесоса у нее нет, и ковры не меняли со времен последней мировой войны. Так что при определенной температуре ее жилище просто кишит блохами. Нэнси Манчестер, другой нашей соседке, скорее девяносто, чем восемьдесят, но она до сих пор не прочь хлопнуть живительного джин-тоника на три пальца и периодически выходит прогуляться в мини-юбке и с собранными в пучки длинными светлыми крашеными волосами. Нэнси не слишком любит собак, зато я люблю джин, поэтому изредка забегаю к ней, и Вулфи лежит на искусственной травке ее патио, наблюдая, как я бескорыстно делю крепкий напиток с немолодой соседкой.

Нэнси рассказала, что всегда подозревала Дженис в легком аутизме: «Она вообще не пьет, ты в курсе; даже Рита не отказывается. Люди такие забавные, правда?» Дженис обходит переулок в мужских ботинках без шнурков, неопрятном халате того же цвета, что и обожаемые Вулфи печенья, и грязной голубенькой ночнушке. И днем и ночью она разговаривает с кошками, которых приютила: Зеппи, Деппи, Бастером, Ногги, Фелисити… Все они раньше жили в других домах переулка, но в итоге оказались у Дженис. Она говорит, что «там плохо о них заботились». «Неправда», – возражают прежние владельцы. Впрочем, все вокруг более-менее ладят, и таков мир Вулфи.

– Зачем ты засунул помидоры в холодильник? – спрашиваю, вытаскивая три отчаянно недозрелых оранжевых куска льда. – Никогда не клади их туда.

– Да ради бога! – выдает Чарли сквозь зубы и с силой втыкает в разделочную доску нож, которым обычно отрезает себе кусок салями.

Мы спокойно относимся к тому, что по-разному произносим слово «томаты», но насчет того, надо ли хранить их в холодильнике, договориться так и не смогли. Медовый месяц с Вулфи никогда не завершится, другое дело – короткая передышка в нашем с Чарли противостоянии. Мы оба радовались, наблюдая за Вулфи несколько месяцев после того, как он появился. Теперь это закончилось. Мы словно оказались на убогом каменистом бесплодном острове, и я всерьез задумываюсь, действительно ли нам суждено быть вместе.

Иногда единственное, что меня удерживает с Чарли, – то, что мы делим на двоих ипотеку, которая никуда не отпускает наподобие тяжеленного шара, прикованного цепью к ноге узника. Если верить выложенным в Инстаграме фотографиям других пар, у нас с Чарли худшие отношения на земле. На самом деле я начинаю подозревать, что всякие отношения, технически говоря, – «гребаная дробилка». Неудивительно, что все мои прошлые связи не протянули дольше двух лет.

– Что-нибудь еще не так? – цедит Чарли сквозь зубы.

– Ну, теперь они никогда не созреют, и, – это я добавляю уже так, чтобы он не услышал, – на самом деле все хранят помидоры в холодильнике.

Ты получила парня, которого заслуживаешь, думаю я, сурового, мрачного, полного жалости к себе. Наказание, впрочем, сработало в обе стороны – он получил меня, женщину, которая осуждает людей за то, что они держат помидоры в холодильнике.

Насчет помидоров мы за совместную жизнь наговорили друг другу много всякого, но разрушают счастье в нашем доме не крики, а молчание. Чарли открывает ноутбук. Губы сжаты в обиженную линию. Мы не общаемся до вечера. Такое происходит слишком часто, и это мучительно. Это не наигранная депрессия, когда ты пыхтишь, дуешься и жалуешься, что тебе так плохо, потому что не можешь достать билеты на концерт Бейонсе в «О2». Это действительно угнетает. Я постоянно чувствую себя подавленной.

Хочу сказать что-то позитивное, но не могу ничего придумать. Когда все-таки пытаюсь заговорить, в голосе звучат холод и разочарование, медленно стекающий яд. Женский ответ на мужскую злость – усталая пассивная агрессия. Как всегда.

Я, конечно, еще взорвусь в истерике, но, наверное, не раньше чем через двадцать четыре часа. Злость копится, капля за каплей, с мелкими уколами, краткими вдохами и долгими выдохами. Сейчас же я ничего больше не говорю, просто тоскую по своей старой убогой съемной квартирке, по берлоге, где никто никогда не морщится из-за того, что кровать не застелена, или не вздыхает о том, что я повредила в машине зеркало заднего вида. У меня была моя собственная дерьмовая машина, я читала до четырех утра, включив весь свет, и никто слова не говорил. Что же я наделала? Отказалась от независимости ради несчастливых отношений.

Тишина, холодная и полная ненависти. Я прицепляю поводок и иду гулять с Вулфи, хлопнув дверью так, что стаканчик с ручками падает с подоконника на пол. Пока спускаюсь по металлическим ступенькам, позади раздается глухой удар: похоже, какая-то подвернувшаяся бытовая техника приняла на себя силу ноги или кулака Чарли.

– Ой, привет, Ву, – булькает Дженис. Время уже позднее, но она в сером халате и грубой рубахе направляется к кошачьей стае. Загораживает мне выход из переулка.

– Слушай, ты не видела Зеппи? – спрашивает она, деловито уперев руки в бока.

– Не сейчас, Дженис.

Хочется быстрее уйти от дома, но не получается. Добираюсь до зеленой лужайки позади спортивного центра, сажусь на скамейку рядом с высоткой, утыкаюсь головой в колени. Вулфи отправляется пометить любимый объект – старый камень из кладки фундамента, оставшийся со времен, когда несколько лет назад здесь строили школу.

Я хочу отмщения. А за что, сама не знаю. Хочу вернуть себе силу. В любой момент я могу встать и уйти. Но куда? В приют для женщин? С собакой? А какую причину назову? Скажу, что мой парень хранит помидоры в холодильнике? Может, смогу позволить себе маленькую квартирку? А если жить с мамой? Господи, нет. Мне ж почти пятьдесят. Иисусе.

Пес уже обнюхал ствол каждого дерева и уличный фонарь у спортивного центра.

Обычно после этого мы возвращаемся домой.

Этим вечером такого желания нет, поэтому я сижу на бетонной скамейке напротив зловещей розовой загогулины какой-то дурацкой городской скульптуры. Несколько раз глубоко вдыхаю. Я хочу зацепиться за что-то прочное, сильное, основательное, то, что поднимет настроение. Подходит Вулфи, складывает долговязые ноги под животом и ложится на траву передо мной, испустив содержательный вздох, означающий, что и он намерен тут остаться.

Льюис Хэмилтон Второй, бигль, за которым я наблюдала последние несколько месяцев, успел вырасти из щеночка в жирную перекормленную собаку. Вот он появился и шныряет позади моего пса. Подходит и его хозяин. Не знаю, как его зовут, поэтому «владелец Льюиса» вполне сойдет.

– Добрый вечер, Вулфи, – говорит он, и тот, неуклюже спотыкаясь, прижимается к его ноге. – Люблю, когда они так делают, – он тепло улыбается. – Старый добрый Вулфи.

Этот парень такой веселый и жизнерадостный, что вынесенное из дома гадкое ощущение как-то меркнет. С другой стороны к нам направляется девушка-трансгендер с кучей французских бульдогов и мопсов. У нее, кажется, новенькая: «Ничего не могу поделать, я просто зависима от них, детка». История приобретения щенка излагается во всех деталях, включая жилищные проблемы владелицы. Маленькие свиноподобные собаки – явно не единственное, к чему она пристрастилась, решаю я, глядя в ее тяжелые, сонные глаза и слушая болтовню.

Интересно, хотела бы я сейчас оказаться под кайфом?

Да. Нет. Нет. Да. Я думаю о последствиях. Ужасная идея. Самое быстрое и самое худшее решение проблемы. Вулфи садится рядом. Нагибаюсь, зарываюсь лицом в шерсть на его голове и целую в уши.

Подходит жутко шикарный член местного совета со своей собакой.

– Это же Уигглс, кокерпу![36]36
  Кокер-пудель.


[Закрыть] – восклицаю я, а мелкая перчаточная кукла бросается к Вулфи, чтобы обнюхаться. Вулфи узнает маленького егозу, встает и приветствует, активно размахивая хвостом.

Шикарный парень кивает мне – в общении он не силен – и хозяину Льюиса тоже. Быстро оглядывает девушку-трансгендера. Она выглядит слишком здоровой для крэка или ЛСД и слишком веселой для героина или травы. Мне до смерти интересно, на чем же она сидит. Если спрошу, будет слишком грубо? Может, поболтаем немного. Она заметила, что я на нее смотрю. Машу ей и улыбаюсь, наверное, с излишним энтузиазмом. «Детка». Она помахала в ответ, изящно и лениво.

– Пу-ма… – Только сейчас я замечаю, что со мной заговорил советник. – Пу-ма…

– О боже! Что, сбежала из зоопарка?

– Я про Уигглса. Он не кокер-пудель, а пу-ма. Ну, или мальтипу – большой мальтийский пудель.

– А, поняла. – Мальтипу, слово-то какое.

Советник без ума от своей собаки, как и я от своей. У него тоже окситоциновый ген. Еще какой. Он смотрит на Уигглса с обожанием. Видно, что сердце у него тает.

– О, мне, кажется, надо… – и он бежит вслед за вертлявым мультипу с пакетиком для сбора какашек, надетым на руку в перчатке. Подсвечивает айфоном – надо найти коричневое сокровище, запрятанное глубоко в кустах рядом с Тредголд-хаус. Вот она, гипертрофированная гражданская сознательность.

Мысленно я представляю альтернативы возвращению домой. Уйду на всю ночь, не вернусь. Чарли решит, что я мертва, осознает свои ошибки, и мы снова станем прекрасными любовниками. Выключу телефон и исчезну. Да, тогда он точно пожалеет! Но куда пойти? К подруге Элейн? К брату? Слишком далеко. Тимбо всего в десяти минутах на такси отсюда. Дверь там всегда открыта, точнее, надо ждать несколько минут, пока он справится с многочисленными замками и задвижками: а как без них наркоману-параноику? Я представила зеркало от «петербилта», гору окурков в тяжелой стеклянной пепельнице, болтливых дебилов, сгрудившихся вокруг стола из стекла и мрамора.

Советник-красавчик вернулся, помахивая рукой, все еще обернутой пакетом:

– Ложная тревога!

Я пожимаю плечами и закатываю глаза – изображаю веселое негодование, которого, впрочем, никто из нас не чувствует. Наши собаки всегда все делают правильно.

Нет. Просто нет. Уходя от кого-то раньше, я ночевала в свободной спальне Тима, которую он называл «люксом для истерик». Мысль о том, чтобы поступить так сейчас, напоминает просьбу как следует врезать мне по башке.

Я задерживаюсь еще немного, листаю Инстаграм Чики. Вот она на вечеринке в кругу светских друзей и подруг, тощих, как ершики для прочистки труб, и все на одной и той же вечеринке. Кликаю на отмеченные в ее постах аккаунты. Еще больше стройных длинноногих девиц, все сияют, блистают, обнимаются; то они на скоростных яхтах, то на горнолыжных курортах. А я сижу возле городского спортивно-развлекательного центра в компании собак и таких же придурков, как я. И зачем только полезла в Инстаграм? Теперь частичка хорошего настроения, выцарапанная благодаря компании случайных «собачьих» знакомых, изрядно потрепана шкалой чужого успеха. Ну что я за тупица.

Давай иди домой в постель. Забей, посмотрим, что будет завтра. Это все, что я могу сделать. Может, наши отношения для Инстаграма и неидеальны, но с Чарли мы вместе уже шесть лет, и для меня это серьезное достижение. Стисни зубы. Опусти голову – и вперед.

Я хочу домой, к себе домой. Никуда не собираюсь убегать сегодня вечером.

– Пойдем, мальчик, в гости к Рите уже поздно, – я тяну Вулфи от ее дверей. Мы идем по переулку, лунный свет окрашивает серебром облака и мерно покачивающуюся задницу моего четвероногого друга. Я вдыхаю свежий ночной воздух. Жизнь, может, и не особо прекрасна, но вот это у меня всегда есть.

Квартира все еще заряжена взаимной неприязнью, и я сижу на кухонной ступеньке, не спеша присоединяться в постели к, так сказать, возлюбленному.

Без солидной суммы в кармане я бессильна.

Вирджиния Вулф как-то сказала, что женщине нужно собственное пространство. Но она имела в виду немного другое, что не стало крылатой фразой: женщине нужны собственные деньги, а уж потом можно разбираться с пространством. Мать в одиночку воспитывала нас троих, и ее постоянно мучила финансовая нужда, справиться с которой она сама не могла. Деньги – жестокая штука. В детстве мы с Уиллом фантазировали, как позаботимся о маме. Вот вырастем, купим ей дом, будем отправлять ее в путешествия, и ей никогда больше не придется терпеть обиды от мужчин. Она станет свободной и счастливой.

Мое мировоззрение сформировано опытом осознания, что экономическая власть – всегда в мужских руках. Работа, работа и только работа сделает женщину свободной, и я работала, я не пошла по пути домохозяйки, но при этом реальная экономическая власть всегда оставалась вне моей досягаемости. И бездумные траты не имели к этому отношения. Виноват всегда был кто-то другой.

Я сижу с Вулфи на кухонной ступеньке и размышляю. Если будут деньги, я смогу просто уйти, но мне это не надо. Просто хочу знать, что есть такая возможность. Я хочу желать моего парня, а не нуждаться в нем. Риск, связанный с потребностью, слишком велик. Любовь – как любой наркотик: принимай сколько угодно, но старайся от него не зависеть.

Вулфи сидит неподвижно, смотрит в сторону. Сравниваю его трогательную верность с холодной отстраненностью мужчины наверху, и наворачиваются слезы. Ну и пусть. Слезы падают на водоросли, из которых сделан коврик. Я опускаю голову, гляжу вниз, на скопление грязи между плетением ковра и… моей жалкой домашней вселенной. Во взрослой жизни я редко плачу. Научилась сдерживаться еще ребенком, подобно тому как истинные леди учатся сдерживать газы. Отец считал, что последнее вредно для здоровья, но про слезы ничего не говорил. Хлюп. Хлюп. Сопливый нос. Хлюп. Хлюп. Кап. Кап. Они все капают и капают. Мне очень плохо и одновременно хорошо. Пес повернулся и, прежде чем устроиться на полу передо мной, пару раз быстро лизнул мне щеку.

«Я так хочу, так хочу… я…» В груди вздымается жалость к себе, в ушах шумит от закипающего гнева, все внутри переворачивается от горечи. Чего я хочу? Уйти от Чарли? Несколько лет назад подруга Бритт открыла мне один из основополагающих принципов жизни. Когда ей надоедает муж и она хочет развестись, ее мать всегда говорит: «Нет смысла». Это нужно произносить уверенно и с американским акцентом. «Ты просто сменишь одного придурка на другого». Мы любили хором повторять это друг другу. Это и правда утешало.

Итак: я не хочу быть именно с этим парнем, который кладет помидоры в холодильник и любит рано ложиться спать? Или я вообще не хочу зависеть от мужчин, чтобы не приходилось идти на уступки? И чего ради я распустила слезы и сопли? Ох, бедная я – «Так! Ох. Ах! Блоха!». Мелкая дрянь шествует сквозь шерсть с высокомерием саудовского принца, рассекающего на «Ламборгини» по улицам Найтсбриджа в три утра. «Ах ты гадина». Я давлю ее ногтями. Следом еще одну. Опускаюсь на корточки и продолжаю в экстазе примата. Расческа, нужна расческа! Бегу к шкафчику в ванной, где у нас хранятся всякие штуки по уходу за собакой. После долгой и плодотворной охоты на блох расхотелось быть несчастливой.

Этот дурак наверху, ворчливый, эгоистичный, да… да как он смеет! Особенно когда рядом я, само совершенство. И вообще он мне сейчас отвратителен. Но мы с Чарли связаны, не детьми или браком, но псом, вот этим, у которого куча блох, не говоря уже о денежной черной дыре, также известной как ипотека. А когда время от времени возвращается любовь, мы связаны и ею тоже.

Я подхожу к постели, думая о том, какое же это утешение – чувствовать тяжелый комок шерсти у своих ног. Уговорами и тычками втаскиваю двадцать с лишним килограммов на кровать и ложусь рядом с Вулфи, ложечкой, поглаживая его шелковистую грудь, зарывшись лицом в теплую, цвета печенья, шерсть на шее. Он довольно выдыхает: «Ммммм».

– Ты в порядке? – спрашиваю Чарли.

Ответа может быть три. «О черт, пойду спать вниз», – сопровождаемое резким броском из спальни. Это первое. Потом второе, резкое, раздраженное: «Отстань».

Но я слышу:

– Мммммнормально.

Это значит «да». Значит, все хорошо. Это и есть счастье животных.

Обучение собаки – важная часть наших с Чарли отношений, поэтому регулярно по десять минут мы повторяем забавные уроки. Я учу пса: «Дай лапу!», «Лежать!», «Стоять!».

Однако заставить его оставаться на месте выходит не особо. Как-то утром я видела высокого джентльмена в куртке от «Барбур» и вельветовых брюках. Он тренировал охотничьих псов рядом с Круглым прудом в Кенсингтонских садах. Собаки оставались на месте, даже если он поворачивался и уходил на приличное расстояние. Одного он заставлял стоять, другого посылал за «дичью». Он был словно авиадиспетчер для черных лабрадоров. Низкое утреннее солнце только что прорвалось между ног вздыбленной лошади из «Физической энергии», конной скульптуры, которую Вулфи увлеченно метил, пока я разглядывала мужчину и его сверхбдительных ретивых собак.

Порывшись в кармане, вытаскиваю горсть облепленного мелким мусором сухого корма, или, как мы с Чарли их называем, «песьих орешков». Вулфи полон решимости, он тоже освоит все эти впечатляющие навыки, и все в парке будут удивляться, глядя на моего послушного умного пса.

– Стоять!

Какое-то время Вулфи стоит ровно и неподвижно, но через пару секунд у него начинает чесаться бок. Это страшно важно, и пес яростно атакует его задней лапой, и вскоре в этом действе участвует все тело целиком. Почесавшись, он тут же бросается ко мне, напрочь забыв, что ему надо где-то чего-то ждать.

Я пробую еще раз.

И еще раз.

Даже без почесываний у меня получается отойти максимум метров на шесть – а потом он срывается с места и бежит ко мне. Я воображаю, что между нами дорога, и вздрагиваю: а вдруг он помчится и нырнет в поток машин, невзирая на четкий приказ «Стоять!».

После, кажется, восьми попыток я бросаю это занятие и командую «Лежать!», чтобы почесать псу живот, пока его нога не начнет кружить, рефлективно отвечая на щекотку. Потом мы просто сидим, и я гадаю, думают ли прохожие о нас как о «роскошной собаке и классной женщине». Вулфи раскрыл рот, на розовом нёбе у него черное пятно, симметричное и абстрактное, как в тестах Роршаха. Вулфи, ты удивительный.

Потом мы идем краем озера Лонг-Уотер, и оно постепенно превращается в другое, в Серпентайн.

В Гайд-Парке пес ненадолго задерживается у скульптуры работы Генри Мура, а потом идет к воде попить. В ожидании я сажусь на корточки.

Сейчас еще довольно рано. Пожалуй, можно искупаться.

Мы не спеша проходим под мостом Серпентайн-Бридж. Двести лет назад с него прыгнула и разбилась насмерть Гарриет Уэстбрук, беременная жена поэта Шелли. Две недели спустя Шелли женился на дочери Мэри Уолстонкрафт. Мэри считают первой феминисткой, чьи сочинения опубликовали. Плавая здесь, я всегда представляю себе Гарриет; как она стоит на мосту в длинном платье. Наверное, она была очень несчастна.

Если бы только человеческие отношения были так же просты, как наши отношения с животными.

Сначала, когда я стала оставлять Вулфи на берегу, он усаживался на понтоне над озером и, глядя, как я проплываю два коротких круга, принимался выть и лаять. Но спустя пару месяцев привык к моим купаниям.

– ОК, Вуфс, ты остаешься ТУТ. Сидеть! – говорю, прыгая в воду. Отплывая от берега, поворачиваюсь на спину и смотрю на него, подняв руку и негромко повторяя: – Сидеть!

Проинструктированный таким образом, пес сидит на понтоне и смотрит, как я отдаляюсь. Каждые несколько минут я оглядываюсь: он все там же, наблюдает за мной – или иногда отбегает в сторону, где встречает какого-нибудь дружелюбного члена местного клуба, и тот его гладит. Но при этом Вулфи все равно где-то неподалеку. Сегодня для него недостаточно тепло, но в жару он заходит на мелководье и пытается получше меня разглядеть. Бродит у берега, пьет темную воду, не переставая следить за мной. А бывает, плюхается в нее задницей, чтобы охладиться.

Так что какими бы нелепыми ни казались мои попытки подражать тому мужчине с лабрадорами в Кенсингтонских садах, для наших с Чарли целей Вулфи обучен довольно хорошо. Мы же не собираемся охотиться на вальдшнепов или бекасов. Я просто хочу иногда поплавать. Минут через пятнадцать пес начинает спрашивать, где я – тонким воем, громким ровно настолько, чтобы я его услышала. Нет, он не страдает, он просто ждет, что я вернусь, и я возвращаюсь. Плыву назад, и, когда он видит меня, радостно бежит к спуску и дальше в воду, пока она не доходит ему до груди. Между ушей у него топорщится мокрая шерсть – в том месте, где его ласково треплют мокрыми руками пловцы.

Однажды, когда я выбралась на сушу, пес подпрыгнул, оттолкнувшись всеми четырьмя лапами прямо как ягненок, возбужденно виляя задницей. Босиком и в купальнике я бежала метров сто по асфальту вдоль воды, маневрируя, чтобы не угодить в громадные кучи, оставленные водоплавающей птицей. Он же носился кругами от берега в траву, пока не подбежал наконец ко мне и подпрыгнул на задних лапах не хуже кенгуру. Его глаза оказались на уровне моих.

– С возвращением. Я так рад тебя видеть!

– И я тебя!

Мы сидим и смотрим на воду. Закрыв глаза, я каждой порой кожи впитываю солнечный свет и утро. Вулфи лежит под скамейкой, подбородком на скрещенных лапах. Это и есть счастье. Вот оно.

У нас в Ноттинг-Хилл живет много очень состоятельных людей. Среди них есть такая порода – жены богачей. Они увлечены пилатесом, нанимают личных тренеров, укладывают волосы феном, а в августе массово отчаливают на Средиземное море минимум на месяц. Мы, обычные люди, наблюдаем за этим в Инстаграме. Некоторых я знаю и периодически сама появляюсь в их мире. Иногда меня сопровождает Вулфи.