Текст книги "Нет ничего невозможного"

Время, затраченное на восхождение, – это самый заметный параметр, и именно за него хватаются средства массовой информации, но по большому счету для спортсмена оно не должно быть таким значимым, как собственная, внутренняя оценка. И тут мы говорим о балансе, который находит сам атлет, между результатом проведенных тренировок и подготовки – и условиями, в которых был достигнут конкретный временной показатель.

На улучшение показателей, а именно времени забега, влияют четыре фактора. Первый – результативность самого спортсмена, в которую делают вклад физические способности, техника, экономичность бега, опыт, стратегия или психологическое состояние. Второй фактор – оптимизация маршрута, то есть то, насколько хорошо мы знаем о его сложностях, о необходимых движениях и о том, где можно «срезать». Третье, что играет роль, – это внешние условия: практиковать зимой в плохую погоду или в летний солнечный день – не одно и то же. Четвертый важный фактор – это этика, которой мы руководствуемся: например, выбираем, будем ли использовать поддержку, будем ли выполнять восхождение в одиночку или с кем-то, какое снаряжение будем использовать и даже решим ли прибегнуть к допингу, механическому или физиологическому.

В качестве примера расскажу о восхождениях Ули Штека на Эйгер. Он превосходно знал маршрут и благодаря тщательной подготовке мог подняться за два часа и двадцать две минуты по прочерченной линии, на паре сложных переходов держась за два зафиксированных троса. Он делал это и медленнее, за два часа сорок семь минут, – но без «подсказок» на поверхности горы и свободным стилем, то есть не прикасаясь к имевшимся тросам. Какой из этих рекордов лучше? Безусловно, более быстрый подъем – самый заметный, но второй труднее осуществить, потому что он требует большей физической работы и ответственности. В любом случае оба эти показателя одинаково интересны, потому что позволяют узнать, на что мы способны в разных условиях. Не стоит упускать из виду тот факт, что время – не единственная награда, а лишь одна из составляющих, результат уравнения, определяющую роль в котором играют все компоненты.

Я ехал вниз вдоль реки Раумы, будучи за рулем уже более тридцати часов без перерыва, с тех пор как выехал из Шамони. Фургон был набит всеми моими вещами и вещами Эмели. Я хотел как можно скорее добраться до места, в котором мы решили начать вместе жить, и уже несколько часов ощущал тяжесть в веках. Занимался рассвет, я пересекал глубокую долину по шоссе, проложенному между стенами высотой более тысячи метров; дневного света еще не было достаточно, чтобы обрисовать текстуру гор, но угадывались бесконечные отроги из черного камня и ледяные водопады, будто пикирующие в долину. Казалось, что я попал на землю, не принадлежащую людям. Вертикальные стены из черного влажного камня стояли так близко друг к другу, что вдали ничего не было видно. Наконец, продолжая спускаться по шоссе и изо всех сил бороться со сном, я увидел ее, освещенную полусветом, – тонкую линию снега, которая, как капля воды, вертикально спускалась по центру стены. Она звала меня, и, хотя в тот момент ее голос вызывал у меня мурашки, я знал, что однажды не смогу устоять.

Тремя годами позже мелодия этого голоса продолжала влюблять меня в себя, когда я украдкой смотрел на заветное место. Порой я просыпался, будто бы слыша этот голос. Все это время я изучал гору – на расстоянии, с соседних вершин, или приближаясь к ее подножию. А потом настал момент присоединиться к ее песне.

В течение многих месяцев я наблюдал за линией, ослепившей меня тогда в долине реки Раумы в норвежском Ромсдале; я изучил ее с разных сторон – с подножия горы, с вершины и с соседних гор, – представляя себе, по каким из ее частей мог бы проехать на лыжах и какие выступы камня или льда должен буду обойти. Потом еще два года я изучал характеристики снега и время от времени смотрел, как он прилегает к поверхности стены, – например, когда снег хорошо держится, когда он слишком заледеневший, а когда кажется хорошим и вверху, и внизу. Иногда после тренировки по дороге домой я сворачивал, чтобы подняться на точку, где хорошо видна стена, и рассматривал ее в призматический бинокль или фотографировал через телеобъектив, чтобы потом как следует изучить. Я представлял, как именно нужно двигаться по ней на лыжах, какое снаряжение мне понадобится и с какими трудностями я столкнусь. Эта исследовательская фаза вызывает почти такие же эмоции, как само восхождение, потому что пока я с закрытыми глазами представляю все подробности, я практически чувствую холод на лице или боль в руках, томление или мурашки, когда лыжи зависают в воздухе на вираже. И, конечно, я представляю все, что может пойти не так: обрушится лавина, под снегом окажется лед, я поскользнусь или не впишусь в поворот. Я часто откладываю свои действия, потому что тщательно прорабатываю их заранее и чувствую всем телом; потому что не знаю, могу ли рискнуть или лучше послушаться внутреннего голоса, который говорит «нет». Иногда в день, когда я уже собрался все сделать, появляется странное недомогание во всем теле. И когда наконец я берусь за реализацию проекта, то знаю, что изучил все риски.

На третью зиму жизни в Норвегии ветер, кажется, задул в нужную мне сторону. Выдалась великолепная зима, когда обильные, больше обычного, снегопады чередовались с долгими солнечными днями, что позволило снегу хорошо пристать к стене, – но при этом его не было столько, чтобы спровоцировать на спуске большую лавину. Главная проблема линии под названием Фива, расположенной справа от Стены Троллей, которая ведет по северной стороне к верхней точке (Троллтинд), – в том, что на протяжении тысячи шестисот метров перепада высот, оканчивающихся практически на уровне моря, условия очень разнородные. На нижних шести сотнях метров на снег влияют изменения температуры и влажности, а в верхней части климат скорее высокогорный.

В последние недели я пару раз добирался до подножия горы и поднялся на первые двести метров, чтобы посмотреть на обстановку изнутри. Хотя снег оказался чуть плотнее, чем мне бы хотелось, условия были почти идеальными – линия была полностью покрыта снегом, а его количество в верхней части не выглядело опасным.

Наступил худший момент перед реализацией проекта: ожидание и выбор дня. Сегодня, завтра, на следующей неделе? Если бы я всегда ждал идеальных условий, то так и не встал бы с дивана. Для экстремального спуска на лыжах плотный снег лучше – хотя он не прощает ошибок, он более стабилен, чем пушистый. На последнем можно двигаться не с такой высокой точностью, но есть риск спровоцировать лавину, когда меньше всего этого ждешь. В этой лыжной практике все определяет поиск баланса между легкостью скольжения и адгезией к стене.

И этот день настал. Первый вираж всегда самый трудный, не потому что ты находишься высоко, а потому что трудно пересечь черту, за которой неизвестность, – именно ее ты пересекаешь при первом движении. «Пум-пум», – стучит сердце в груди; в животе вакуум, руки и ноги вспотели. Я втыкаю лыжную палку ниже лыж, «ощупывая» через нее снег. Смотрю на белизну и оцениваю точку, где нужно будет затормозить на вираже; я пытаюсь угадать, что скрывается под снегом. Не двигаясь с места, я быстро скольжу лыжами вперед-назад, чтобы убедиться, что снизу на них не налип снег; потом даю телу сместиться на несколько сантиметров, перенося вес на лопатки, и набираю инерцию. Большую инерцию. Я набираю в легкие столько воздуха, сколько могу, и начинаю выдыхать, но быстро останавливаюсь. У меня останавливается сердце, останавливается дыхание, я на целую вечность зависаю в воздухе, без движения. Потом вдруг ощущаю, что лыжи возобновили контакт со снегом, они мягко скользят и набирают скорость, оказавшись на уклоне под шестьдесят градусов. Я напрягаю стопы и чувствую, как лыжи изгибаются, обнимая снег, сначала нежно, потом все с большим натиском, и наконец впиваются в снег, деформируя его, и уходят от кратчайшего пути, становясь перпендикулярно. После быстрого и точного усилия лыжи останавливаются на пару метров ниже, чем начало виража. В моей крови – смесь возбуждения и страха, удовольствия и сдерживания, и концентрация этой смеси останется неизменной вираж за виражом, пока я спускаюсь по следам ботинок, оставленным мной чуть раньше, при подъеме. Я обхожу участки льда и камня посреди снега; в ближайшие два часа из-за них мне придется очень стараться. Я использую все методы и ресурсы, какие у меня только есть, и с каждым новым пройденным метром сдерживание уступает удовольствию, а страх – удовлетворению. Наконец, когда я добираюсь до самого низа, я разворачиваюсь. Смотрю на следы лыж, оставленные на стене. И чувствую, как во мне все переворачивается, от ступней до живота, и грудная клетка, и что-то в голове. Это настоящий адреналиновый оргазм.

Я не думаю, что один способ достижения цели лучше, чем другие. Можно сказать, что самый «чистый» из способов практически нереален из-за ограничений человека как вида в царстве животных. Майкл Рирдон, один из самых продуктивных скалолазов-одиночек за всю историю, говорил, что если ты поднимаешься, не зная маршрут, босиком, без магнезии и веревок, это можно назвать восхождением; все остальное – компромисс[21]21
  В 2007 году Рирдон погиб в возрасте 42 лет, когда аномально высокая волна смыла его с утеса в Ирландии. Прим. перев.


[Закрыть]. И все мы постоянно идем на такие компромиссы. Мы сами устанавливаем этические нормы, которые применяем к своим действиям, но в каждом случае они индивидуальны и не распространяются на других. При этом, например, в беге компромисс для всех одинаков – и даже в этом случае нужны судьи, арбитры и разные виды контроля, чтобы убедиться, что все нормы соблюдены. Но в горных видах спорта решение принимает каждый сам, в своей голове.

Я могу сказать, что абсолютно горд лишь одним своим быстрым восхождением, где мне удалось достичь полной оптимизации. Это подъем на Маттерхорн. Возможно, из-за того, что в детстве одну из стен моей комнаты украшал огромный постер с фотографией этой горы, или потому, что время восхождения Бруно Бруно представлялось нереальным, этот пик казался неосуществимой мечтой. Это восхождение с потрясающей эстетикой, и для подготовки к нему я задействовал мотивацию и терпение.

Первого августа 2013 года я выехал на машине в сторону Маттерхорна и остановился в Валле-д’Аосте, на возвышении у подножия горы. У меня не было конкретной даты, когда я планировал ее покорить, хотелось лишь успеть сделать это побыстрее, чтобы перейти к следующим проектам. В течение двух недель я каждый день поднимался на вершину, независимо от погоды, чтобы хорошо изучить гору, понять, как на камни ежечасно влияет солнечное тепло, осознать каждое из движений, необходимых для прохождения маршрута. В общем, познакомиться с горой так, чтобы она стала моим домом, а я – ее частью.

Каждое утро я вставал и, завтракая, наблюдал за горой через окошко фургона, оценивая, как меняется состояние снега и камня. Одновременно я чувствовал, как тело готовится к рывку. Даже накануне гонки Сьерре – Зеналь, проходившей с обратной стороны горной гряды, я поднялся на эту вершину. В этот момент меня не интересовали ни результаты каких-либо соревнований, ни какие-то будущие проекты. В моем сознании все было отдано желанию максимально подготовиться и дождаться идеальных условий.

Двадцать первого августа я почувствовал, что состояние горы пришло в равновесие с моим собственным. Уже несколько дней не было ни дождя, ни снега, камень просох, было жарко; я знал, что после девяти восхождений за две предыдущие недели отлично изучил маршрут и полностью подготовлен, физически и ментально. Я дождался второй половины дня, чтобы не подниматься, пока на горе другие люди, и чтобы солнце растопило лед, образовавшийся за ночь, и сцепление с камнем стало лучше. Когда колокола пробили три часа дня, я вышел из тени палаточного лагеря и выполнил все движения, необходимые, чтобы подняться на вершину и спуститься, за два часа пятьдесят две минуты, как и планировал[22]22
  Килиан на 22 минуты улучшил рекорд Бруно Бруно, который поднялся на Маттерхорн за 3 часа 14 минут (то самое время, которое казалось Килиану недостижимым). Прим. перев.


[Закрыть].

К сожалению, я не могу сказать то же самое о других вершинах, которые покорил с той же идеей быстрого восхождения. Я ни разу не готовился так тщательно и с такой самоотдачей. Да, я всегда стараюсь делать все наилучшим образом, дождавшись хороших условий, но не бываю достаточно терпелив, чтобы выждать еще несколько дней, когда условия стали бы идеальными. Я больше никогда так долго не работал над маршрутом, чтобы сделать его своим, никогда не дожидался стопроцентной физической и ментальной формы. Конечно, это не значит, что я по умолчанию не ощущаю никакой гордости. На Маттерхорне я научился использовать инструменты, необходимые, чтобы покорить пик с максимальной скоростью, какую дадут мои способности. На других восхождениях я не хотел терять столько времени на подготовку или заниматься такой же детальной проработкой. Я научился подниматься в спешке и в плохую погоду, как при восхождении на Денали, без поддержки, в дни, когда из-за плохого самочувствия мне приходилось преодолевать самого себя, чтобы узнать, до какой степени я могу управлять своим телом, когда оно решило взбунтоваться.

Я слишком нетерпелив. Не знаю, преимущество ли это. Я восхищаюсь теми, кто кропотливо прорабатывает мельчайшие детали, но меня не удовлетворит ни один блестящий рекорд или красивая победа, если на подготовку придется потратить год, не делая ничего больше. Например, две идеальные недели я провел в июле 2015 года. Тогда я начал с первого экстремального лыжного спуска по Мон-Моди; продолжил движением нон-стоп по Гранд-Жорасу в течение пары дней; после этого поучаствовал в гонке на вертикальный километр в Шамони, воспользовался ночью для фотосьемки со спонсором и, когда наступило утро, поехал помогать Карлу Эглоффу, который намеревался побить рекорд скорости восхождения на Монблан – рекорд, за пару лет до этого поставленный мной и Матео Жакему. Предполагалось, что мы с хорошим ритмом вместе пробежим по знакомым мне дорогам, обходя препятствия, поднявшись на один-два километра, а затем я отстану, а он уйдет вперед. Но поскольку с самого начала я отлично себя чувствовал, мы вместе поднялись до вершины. Из-за того, что снег был не в лучшем состоянии, а Карл плоховато себя чувствовал наверху, мы поднялись и спустились чуть больше чем за пять с половиной часов. В тот же вечер мы с Эмели улетели в США, где сначала пробежали забег Mount Marathon на Аляске[23]23
  Забег по горе Маратон считается сложнейшей пятикилометровой гонкой мира, с перепадом в 906 метров по вертикали. В 2015 году, о котором идет речь, Килиан поставил рекорд среди мужчин, пробежав за 41 минуту 46 секунд (на следующий год его рекорд был побит Дэвидом Норрисом, пробежавшим на 20 секунд быстрее). Рекорд среди женщин поставлен Эмели Форсберг в том же 2015 году (47 минут 48 секунд). Прим. перев.


[Закрыть], а через пять дней – Hardrock 100 в Колорадо[24]24
  Ультрамарафон протяженностью 100 миль, с суммарным набором высоты более 3300 метров, по шоссе, трейлам и пересеченной местности в южной части гор Сан-Хуан в Колорадо, США. Килиан становился его победителем четыре года подряд, с 2014-го по 2017-й (то есть в том числе в 2015 году, который упоминает). Прим. перев.


[Закрыть].

Я никогда не променял бы это разнообразие на возможность выполнить какое-то восхождение или пробежать какой-то забег еще быстрее, если бы для этого нужно было тщательно готовиться в ущерб остальным видам активности. Я из тех людей, кто считает, что жизнь у нас одна и нужно пользоваться каждым ее моментом. Подозреваю, что такое нетерпение привело к тому, что я всю жизнь учусь самостоятельно: обычно, когда возникало желание выйти и подвигаться, мне не хотелось ждать, пока освободится кто-то из знакомых, а уж тем более расширять их круг, чтобы было с кем бегать. Поэтому я принимал решение бегать в одиночку, а значит, учиться на собственных ошибках и победах. Именно так я впервые поднимался по льду или камню, именно так осуществил большую часть моих восхождений. Так получается медленнее, чем в сопровождении товарищей или учителей, потому что в определенные моменты ты должен четко осознавать риски и быть уверенным в собственных способностях. Когда ты свободен, то надежнее обрабатываешь и суммируешь полученные знания, а еще учишься использовать воображение, чтобы избегать сложностей. Хотя я должен признать, что наступает момент, когда в одиночку прогрессировать уже не удается.

Эверест летом

Приехав в Ронгбук, я, не выходя из машины, увидел у подножия Эвереста палаточный лагерь – и это заставило меня подскочить от неожиданности и замереть. До этого я всегда оказывался в Гималаях не в самый популярный сезон и всегда в одиночестве. А теперь я чувствовал, как глаза вылезают из орбит, – потому что этот лагерь был похож на небольшой город из палаток всех цветов и размеров. Слышались разговоры на разных языках и запахи блюд, которые кто-то готовил с африканскими специями, а кто-то – с оливковым маслом. Я вышел из машины, на которой приехал из соседнего Чо-Ойю (там мы были вместе с Эмели), и отправился искать палатку Себастьяна Монтаза[25]25
  Себастьян (Себ) Монтаз – французский кинорежиссер, канатоходец-экстремал, знаменитый тем, что прошел по стропе, натянутой между двумя воздушными шарами. Прим. перев.


[Закрыть]. Мои глаза еще не привыкли к пейзажу, то ли горному, то ли городскому. Со мной до сих пор были воспоминания о том, как это место выглядело восемь месяцев назад, когда я приехал впервые.

Это было в середине августа 2016 года. Мы наконец добрались до Ронгбука – две недели перед этим нас доводило до белого каления нанятое в буддистской столице Лхасе агентство, которое должно было подготовить всю логистику (палатку с кухней-столовой, еду на месяц и повара, трансферы из Непала в Тибет). Каждый день у них возникала новая проблема, и нам никак не удавалось выехать. В какой-то момент это нас так достало, что мы, потеряв терпение, поехали в долину Лангтанг неподалеку – слегка остыть и заодно убежать от загрязненного городского воздуха. Через неделю («Давно пора!») мы наконец смогли двинуться в сторону Тибета – в поисках разреженного воздуха, которым не могли надышаться.

Дорога в Ронгбук изумительно красива, с фантастическими буддийскими храмами в городах вроде Шигадзе, сияющими золотом и безупречной белизной, которые так контрастируют со скудным пейзажем вокруг, и с бесконечными километрами саванны тибетского альтиплано[26]26
  Альтиплано – огромное плато, западная пониженная часть внутреннего плоскогорья Центральных Анд. Альпинисты и скалолазы, в том числе и Килиан, иногда употребляют это слово в нарицательном значении: обширное высокогорное плато. Прим. ред.


[Закрыть] на высоте около пяти тысяч метров, где монотонность мягких изгибов земли прерывается только крупными озерами и реками. Яркие флажки указывают на приближение населенных пунктов.

Шоссе, которое проходит через этот регион, покрыто отличным асфальтом, и через несколько часов эспланада остается позади, а изгибы пейзажа становятся еще более заметными. Но когда мы доезжаем до возвышенности, на горизонте появляются королевские очертания Гималаев. Непроходимая без проводников стена из белых гигантов над коричнево-желтой эспланадой. Прямая, от равнины внизу до высоты в восемь тысяч метров. Слева – Макалу и Чомолонзо; справа – Чо-Ойю и Гьячунг-Канг. А в центре гора, на фоне которой соседи кажутся коротышками, – Эверест. Между каменистой стеной Кангшунг и заснеженной северной стеной Нупцзе на небе рисуется треугольник идеальных пропорций, окрашенный в белый цвет летним снегом. От самой вершины до долины спускаются две параллельные линии – это кулуары[27]27
  Кулуар (от франц. сouloir – коридор) – здесь: ложбина в склоне горы, направленная вниз по линии тока воды. Прим. перев.


[Закрыть] Нортона и Хорнбейна.

Нам не терпится слиться с этим белым океаном, и мы хотим продолжить путь, но выясняется, что мы должны пробыть несколько дней в Тингри, одном из последних поселков. Каждый раз оказывается, что нужно ждать до завтра, хотя мы не понимаем зачем. Когда мы наконец прибыли в базовый лагерь – через двадцать дней после того, как выехали из дома, – нетерпение и желание скорее начать двигаться и подниматься наверх уже съедали меня изнутри. Именно в этот день, 20 августа, только в 1980 году, Райнхольд Месснер совершил восхождение на эту самую вершину в одиночку, без кислорода и в сильный муссон.

Мы приехали на две недели позже, чем планировали, понимая, что теряем время, и сразу бросились ускорять акклиматизацию. Сразу по приезде я бегом поднялся из базового лагеря до пика высотой шесть тысяч шестьсот метров, а на следующий день, воспользовавшись летней жарой, добежал до семи тысяч метров по северному холму в одних легких кроссовках. Солнце размягчило снег, и я спустился, скользя на подошвах, как на лыжах. Мне хотелось бегать или восходить в горы каждый день, чтобы убедиться, что я в надлежащей физической форме, но Жорди Тосас не переставал повторять:

– Слушай! Нормально, что в начале экспедиции люди нервничают и хотят быстро подняться, не теряя времени, но в конце концов через пару дней все решится, и тогда тебе нужны будут заряженные батарейки. Действуй как снайпер – не стрессуй раньше срока!

Во время подготовки к экспедиции, прежде чем приступать к покорению вершины, важно накопить как можно больше информации. Но чересчур усердствовать тоже не стоит. Если посвящать слишком значительную часть времени изучению метеорологии и ожиданию идеальных условий, окажется, что ты упускаешь возможности. В конце концов, иногда стоит брать на себя риск и начинать восхождение. Совершенство труднодостижимо, и к погодным условиям это тоже относится. В итоге принимаешь тот факт, что нужно учиться делать свое дело, не уделяя им чрезмерного внимания, и идти, даже если придется спотыкаться.

Прошла неделя с тех пор, как мы обосновались у подножия горы, и все прогнозы сходились в одном: оставалось три или четыре дня хорошей погоды, прежде чем на северной стене Эвереста вновь вступит в свои права муссон. Если мы не воспользуемся этим «окном», то придется ждать, пока пройдут снегопады, а потом сидеть сложа руки еще семь дней, чтобы хорошая погода привела гору в приемлемое состояние. В противном случае попытка восхождения будет самоубийством. Стоит сказать, что прогнозам погоды в Гималаях летом можно верить, но скорее по желанию, потому что алгоритмы расчета снегопадов не слишком точны. В конце концов начинаешь больше доверять собственным ежедневным наблюдениям за изменениями неба.

Мы заметили, что практически каждое утро поднимались навстречу голубому небу, залитому солнечным светом, а к полудню с юга начинали двигаться тучи, которые накапливались и выстраивались над непальскими долинами в замки с огромными серыми башнями. Эти крепости двигались на север, пока не прорывались грозами, столкнувшись с самыми высокими пиками. Иногда движение облаков концентрировалось на южной стене, и мы из лагеря аплодировали роскошному шоу с фейерверками, которое они показывали на другом склоне Эвереста. Иногда тучи приближались, чтобы поприветствовать нас, – и мы пережидали в палатках, пока они пройдут мимо, слушая «тик-ток» снега, падающего на брезент. Было странно, когда мы, только поднявшись, видели больше десяти или пятнадцати сантиметров свежего снега, который быстро таял под утренним солнцем.

Прогноз, который у нас был, – это прогноз для горы, уставшей от рутины. Вальс, который танцевали тучи, не решаясь приблизиться к северным воротам, был лишь репетицией – уже через несколько дней небо должно было разверзнуться, а буря – завладеть нашим склоном горы. Если нам предстояло станцевать один танец с Эверестом, это нужно было сделать раньше, чем мрачный погодный фестиваль вступит в свои права.

Наш базовый лагерь находился на каменной морене между Ронгбуком и ледником Эвереста. Сначала предполагалось, что мы поставим палатки у подножия горы, но яки, которые тащили снаряжение, предпочли остановиться на полпути. Мы разбили четыре палатки на наклонной поверхности, усыпанной камнями, попытавшись (вышло не слишком изящно) сложить их в более или менее горизонтальные платформы. Насколько это место было красивым, настолько оно было и пугающим – мы находились в центре километровой морены, с вершинами по шесть и семь тысяч метров впереди и с небольшим полукругом из других семитысячных пиков позади; на эти горы мы могли подняться как-нибудь вечером, чтобы было чем заняться. Кроме того, в случае скуки можно было сгонять по северному склону к нашему приятелю – вершине Чангзе высотой семь с половиной тысяч метров; поприветствовать этот пик всегда приятно, ведь с него открывается безупречный вид на Эверест.

Пожалуй, единственным недостатком нашей элитной смотровой площадки было то, что она оказалась очень далеко от главной вершины мира. Каждое утро приходилось пробегать около десяти километров, чтобы подойти к леднику и начать восхождение; когда мы, уставшие, возвращались, нужно было пройти этот путь в обратном направлении. Ну что ж, по крайней мере мы наконец были в горах и каждый день могли что-то делать.

Мы пришли к выводу, что в течение нескольких дней наступит долгожданное «окно» хорошей погоды, и решили, что надо заканчивать акклиматизацию и предпринять попытку восхождения. Предыдущие дни были интенсивными, и тело, кажется, просило дать ему передышку, но долго отдыхать я не умею. Мы с Себом договорились, что сделаем одно восхождение на очень хорошую высоту, чтобы расправиться с акклиматизацией перед окончательной попыткой.

После ужина мы решили встать в пять утра, чтобы начать подъем, и разошлись по палаткам спать. Я приготовил рюкзак, залез в спальник и уснул, как бревно.

Я проснулся, почувствовав, как солнце ласкает кожу через стенку палатки. Это одно из самых приятных ощущений: когда утром снаружи еще холодно, а к тебе прикасаются первые лучи, которые остаются в ловушке палатки, превращая ее в импровизированную сауну после сурового ночного холода. Но скоро я осознал, что вообще-то солнце еще не должно было встать, и подскочил. Хорошее настроение испарилось: среди одежды, служившей мне подушкой, я нашел часы и заорал: «Чтоб тебя! Уже шесть десять!» Я за один прыжок выскочил из спального мешка и на полной скорости оделся. Не позавтракав, я схватил рюкзак и в буквальном смысле этого слова побежал вверх по морене. Не знаю, что это было – испуг или адреналин, – но в любом случае накопленная усталость прошла, и я максимально ускорился.

Через тридцать минут я пробежал уже полпути к подножию горы – за половину обычного времени. Когда солнце стало как следует жечь, я на бегу размазал по лицу солнцезащитный крем и, не останавливаясь, стал искать солнечные очки. Я занервничал – их не было ни на голове, ни в карманах, ни в рюкзаке, все содержимое которого я, разозлившись, высыпал на землю. Ничего. Ни следа очков. «Твою мать!» Ни на секунду не задумавшись, я оставил рюкзак на земле и побежал обратно к палатке. Открываю молнию – вот они, лежат! А время – ровно семь. Когда я был готов вновь умчаться в направлении горы, из своей палатки высунул голову Ситарам, непальский повар, который нас сопровождал:

– Килиан, завтрак!

– Да какой завтрак, Ситарам, у меня нет времени, бегу наверх! Увидимся вечером!

– Не надо бежать, на такой высоте это вредно!

Я едва расслышал его последние обращенные ко мне слова, потому что уже вновь бежал по тому же пути, что чуть раньше. Теперь, со всем необходимым снаряжением, я продолжил.

Примерно через три часа я увидел Себа в нескольких сотнях метров впереди; он поднимался по стене Чангзе в направлении северного холма.

– Черт, мог бы и подождать! – крикнул я, наполовину в шутку, наполовину всерьез, когда дистанция между нами уже позволяла слышать друг друга. Ощущения были предельно хорошими, но становилось поздновато, а снег очень быстро нагревался.

– Да я подумал, что ты хочешь еще немного поспать! Все равно знал, что ты меня догонишь, – оправдывался он. – Ну как, что ты скажешь?

– Я думаю, что уже слишком поздно по времени. Трех «звоночков» достаточно, чтобы понимать, что сегодня не идеальный день. Ощущения хорошие, но нам надо беречь свои задницы и не растрачивать удачу – и то и другое еще понадобится! Если мы сейчас спустимся, то сможем отдохнуть, а завтра или послезавтра попытаемся еще раз.

На следующий день я отправился наверх один. Возможно, я испытывал легкий стыд за то, что накануне проспал, и злился, что не смог акклиматизироваться выше семи тысяч метров, но вышел я с твердым намерением превзойти эту высоту. Ребята остались в палатках, чтобы подкопить сил. Вся гора принадлежала мне, и я улыбался с ощущением собственника. Добравшись до ледника, я решил не двигаться в сторону Северного седла из-за возможных трещин в каменистой породе и наметил для себя линию по правой части северо-восточного склона. Между каменными шпорами и сераками[28]28
  Серак – ледяной пик, вертикальное ледниковое образование. Прим. перев.


[Закрыть], которые возвышаются на Северном седле, был кулуар с достаточным уклоном, чтобы с него ссыпался накопившийся снег, не замедляя при этом моего продвижения. Я решил направиться именно туда. Условия были превосходные, снег легко выдерживал мой вес, и через несколько часов я оставил позади подъем под углом в шестьдесят градусов и вышел на северный гребень на высоте около семи тысяч пятисот метров. Снег там не таял, и я оказался в нем по пояс.

Каждый шаг требовал больших усилий и тонкой хореографии: сначала я, как бабочка крыльями, двигал руками, чтобы сбросить первый слой снега, потом поднимал одну ногу до колена, опускал ее сантиметров на тридцать дальше, и, пока она погружалась в снег, я слегка давил стопой, чтобы уплотнить его, прежде чем перенести весь вес на эту ногу. Вновь по пояс в снегу, я повторял танец с другой ноги. И так тридцать раз подряд.

Чтобы подняться на сто метров, я потратил час! После трех часов, в ходе которых я прокладывал траншею в снегу, открывая себе путь, я остановился и понял, что устал, – скорее даже не от усилий, а от того, как медленно шел процесс. Я примял снег и уселся на свой рюкзак. Глаза не могли насмотреться на красоту вокруг – а я сидел, с Эверестом за спиной и тибетским альтиплано впереди. Чангзе уменьшался вдали, а горы вокруг будто спорили между собой, какая из них скорее соблазнит меня своим величием. У подножий этих вершин виднелось множество ледников, которые расползались от заснеженных вершин, словно щупальца, и терялись среди коричневых гор. С высоты я четко видел язык снега по левой стороне, по которому в 1980 году прошел Райнхольд Месснер, чтобы найти кулуар Нортона и покорить вершину – в одиночку и без кислорода.

Как хорошо здесь, наверху, когда вся гора принадлежит только мне! Тишина была такой совершенной, что мое собственное дыхание, казалось, нарушало покой. Я на полминуты перестал дышать и почувствовал, как сливаюсь со всем, что меня окружает, становлюсь единым целым с природой, как какая-то маленькая и незначительная снежинка, которой повезло упасть с неба именно здесь. Зигзагообразная линия в снегу, исчезающая там, где ледник сворачивал за горы, напоминала, что я здесь всего лишь визитер и что скоро мне придется вернуться в мир людей. Но мне хотелось, чтобы этот момент длился вечно. Я был свободен от любых хлопот, моей единственной задачей было дышать. У меня, опьяненного высотой, не было мыслей в голове. Как же хорошо здесь, наверху!

Крошечные частицы снега – везунчики, которые могут оставаться в этом белом раю, замерев во времени. Но человек несовершенен, у него есть потребность в еде, тепле и сне, так что мне пришлось пойти обратно, вниз. В лагере меня ждали четыре человека.

Через сорок часов после этого, в последний день августа, я поднялся на то же место, но в этот раз тишина испарилась, в воздухе царил неописуемый шум. Именно таким представляешь себе крик с той самой картины Эдварда Мунка. На высоте почти в восемь тысяч метров, посреди северо-восточной стены Эвереста, я не был уверен, что мы выйдем оттуда живыми. А еще несколько минут назад главным чувством была эйфория.