Текст книги "Нет ничего невозможного"

Подготовка к штурму Эвереста

Мне очень трудно согласиться с идеей, что подъем на вершину – это нечто героическое. Я знаю, что к такому выводу легко прийти: когда ты стоишь у подножия великой горы, с вертикально нависающими над тобой ледниками, где из-за жары обрушиваются камни, а расстояния кажутся непреодолимыми, очень легко убедить окружающих, что восхождение – это титаническое усилие, которое требует сверхчеловеческих физических возможностей и смелости, присущей разве что божествам. Но – и прошу прощения, если я вас разочарую, – это не так. Восхождение – это просто процесс, в ходе которого ты рискуешь жизнью, чтобы подняться на верхнюю точку горы, а потом спуститься. Очевидно, что это делает тебя гораздо ближе к глупости, чем к героизму.

Да, многие спортсмены притворяются героями; они совмещают экспедиции с кампаниями по сбору денег для благотворительных проектов или по привлечению внимания к каким-нибудь редким болезням. Но в самом по себе подъеме на горные высоты в Гималаях нет ничего героического. Напротив, это эгоистичное дело. Опасное и дорогое развлечение.

Меня всегда привлекали высокие горы, но динамика классической экспедиции кажется мне ужасно скучной. Два или три месяца нужно провести в палатке в базовом лагере, ожидая, что появится «окно» хорошей погоды, которое позволит предпринять восхождение. Мне кажется, это того не стоит – это просто потеря времени. Жизнь в базовом лагере можно описать двумя словами: скука и пассивность. В дополнение к этому ты постепенно теряешь физическую форму, а мотивация оказывается буквально погребена под слоем снега. Базовый лагерь – это райское место в горах, но в стенах палатки я чувствую себя заключенным. Вокруг океан серого камня и море пыли, в сухом воздухе и под синим небом. Со всех сторон возвышаются скалистые горы; пыльную пустыню пересекает холодная речка, которая змеится вниз, чтобы напоить травы и кусты.

Если пойти по ходу реки, то можно дойти до склона со множеством пирамидок из камня; они покрывают все пространство, придавая земле вид скомканного покрывала. Вверху виднеется белое – это огромный ледник. Дует ветер, постоянный ветер, который спускается с гор, убегая от заснеженных вершин по тому же маршруту, что и река. Я вижу четыре маленькие палатки и одну побольше на краю склона; они желтоватые, выцветшие от солнца. В самой большой можно почувствовать себя как в кемпинге, с несколькими стульями и термосом чая. Я слушаю завывания ветра, заставляющего стены палатки хлопать, и этот звук порождает в моем сознании кинематографическую картинку: вертолет с вращающимися пропеллерами, который то приближается, то удаляется, но так и не улетает, будто в кошмарном сне.

Передо мной книга, которую я уже пару раз перечитал, и я жалею, что оставил все остальные дома. Часы показывают только два времени: шесть утра, когда мы собираемся, чтобы позавтракать, и шесть вечера, когда встречаемся на ужин. Между этими точками нет ни часов, ни минут, ни секунд, только неопределенное время. «Блин, что за скука!» Мой взгляд блуждает, ожидая наткнуться хоть на что-то интересное. Это уже не тот взволнованный и обостренный взгляд, что в первые дни: глаза стали сухими от ветра и реагируют, только когда в тумане проглядывает невиданная ранее гора, на которую я мечтаю подняться, когда пробегает черный пес с таким же взглядом, как у меня, или когда облака вдруг принимают форму, напоминающую рисунок других облаков, какие бывают осенним вечером дома.

Сразу после приезда я посмеивался над Вивианом Брушезом[16]16
  Вивиан Брушез (род. 1984) – французский гид и ски-альпинист. Прим. перев.


[Закрыть], который при помощи швейцарского ножа превращал банки из-под колы в разнообразные фигурки; через пару дней я уже часами рассматриваю целую гору блестящих поделок. Среди них есть простые, такие как лицо или гора с лыжней, а есть сложные, например альпинист, который спускается дюльфером – по веревке, со страховочной системой и даже ледорубами. Пока он в тишине создает свои скульптуры, мы рассеянно смотрим и забываем о ходе времени.

Я наблюдаю, как Вивиан превращается в художника и творит, и одновременно отмечаю, что мне некомфортно в одежде. Проблема в трусах из шерсти мериноса. Когда я приехал, они были почти новыми, но уже несколько дней, как волокна истираются. Когда я взял в экспедицию всего две пары, чтобы сэкономить место (ведь авиакомпанией разрешен багаж не больше двадцати килограммов), я не подумал, что из-за стирки в жесткой ледниковой воде и из-за сухого воздуха шерстяные волокна ослабнут. В нижней части трусов появилась неизбежная дырка, в которую стала попадать одна из тестикул.

Будто за оружие, я хватаюсь за ручку и держу ее над белым листом бумаги. У меня нет идей. Вернее, есть, но только одна: все уже написано до меня. Остальное – плагиат. Мы просто повторяем, повторяем и повторяем одно и то же до отчаяния и не можем сказать ничего нового. Я просматриваю страницы тетрадки, которая годами сопровождает меня в путешествиях и экспедициях. Рассматриваю рисунки, которые делал, – прототипы обуви для высотных походов, палаток, более эффективных в плане ветра, или легких ледорубов. Читаю заметки в календаре: время и даты, то, чем именно я занимался, какие-то свои соображения, телефоны и контактные данные тех, с кем я познакомился в каком-то лагере и с кем никогда после этого не общался. Я останавливаюсь над текстом, который написал на Аляске, когда участвовал там в Mount Marathon. Это забег всего на пять километров, который начинается в Сьюарде, на уровне моря, и включает подъем на вершину за городком и спуск с нее, с перепадом высоты около тысячи метров. Я помню, что, когда я туда летел, задавался вопросом: стоит ли так далеко ехать, чтобы пробежать такую короткую дистанцию, минут на сорок. Тем не менее это оказался один из самых интересных забегов за всю мою жизнь:

«Я вспотел; пот течет по лицу, попадает в глаза, и их щиплет. Я вижу только собственные руки, которые упираются в колени и поочередно давят на ноги, заставляя их быстрее подниматься; если поднять глаза – вижу задницу Рики Гейтса. Я знаю, что выше нас ждет резкий уклон из черной земли, по которой мы поднимаемся, а еще выше – вершина, где можно будет развернуться назад. Дышать тяжело, и это заставляет меня смотреть вниз, на свои руки, которые давят на ноги. “Слушай, Рики, зачем нам это надо? Может, чуток расслабимся?” – думаю я. Но мы не сбавляем темпа, и когда я бросаюсь вперед изо всех сил, то пробую еще более высокую скорость. Я как следует вдыхаю и бегу. Мои голени никогда мне этого не простят, я уже много лет плохо с ними обращаюсь, и сейчас они напряжены сильнее, чем гитарные струны. Между двумя вдохами я успеваю провести рукой по лицу, чтобы вытереть пот со лба и глаз – они должны быть открыты, когда я со всей мощи побегу вниз по этим камням. Я добегаю до вершины и позволяю себе лишь один раз расправить легкие и набрать воздуха. А дальше начинается рок-н-ролл, который продолжится до финишной черты. Да, катиться вниз кубарем я тоже не хочу. Эта затея на всю ночь. Как говорят здесь, законы, конечно, существуют, но писали их где-то далеко. Я приехал из Европы, где трейлраннинг давно сводится к трейлу и всех это устраивает. Сейчас все вокруг опьянено свежим воздухом Аляски, и кровь из носу нужно бежать, бежать вверх, а потом вниз, и праздновать изо всех сил. Это – жизнь.

Когда кто-то становится авторитетом в своей области и поучает других, логично, что он будет защищать сформулированные им принципы как единственно правильные. Он попытается убедить следующие поколения, что для достижения успеха всем нужно следовать этим установленным правилам. Но сейчас 4:30 утра, всегда 4:30 утра, как говорил Чарльз Буковски. Мы так поглощены своим планом и желанием все сделать правильно, мы продолжаем с таким религиозным упорством, испытывая страх перед неизвестностью, что не поднимаем глаз от дороги и собственных рук, помогающих коленям. Мы не отдаем себе отчета в том, что соблюдаем правила, установленные первым человеком, который прошел пешком по дороге, где прежде ездили только на лошади, или тем, кто в одиночку поднялся более чем на восемь тысяч метров без кислорода, или тем, кто решил оставить дома крючья, веревки и систему безопасности, чтобы почувствовать слияние с отвесной стеной. Законы, которым мы следуем, устанавливали те, кто нарушал другие законы. Возможно, пора забыть о правилах и стереть то, что мы начали писать, – хотя иной раз чернила уже так впитались, что до белого листа не добраться. Рюкзак, наполненный опытом, должен быть источником ресурсов, но слишком часто это не более чем балласт, который не пускает нас в свободный полет».

Я встаю и выхожу, чтобы подняться на какую-нибудь из ближайших гор. Я не получал на это разрешения, и вполне возможно, что усталость в дальнейшем снизит мои возможности в покорении той вершины, ради которой я приехал. Но, честно говоря, я больше не могу терпеть и ненавижу терять время.

Глава 2. Мой дом – это горы

* * *

У меня нет «своего места». Я не могу показать пальцем и твердо сказать: «Мой дом – вот тот, между пригорком на севере и долиной на юге». Есть много мест, где я чувствую себя почти как дома, но полностью своим ни одно из них не считаю.

Я вырос в перевалочном пункте, окруженный альпинистами, лыжниками и туристами, которые останавливались у нас по дороге. Думаю, потому я и стал бродягой, что с самого детства жил в месте, которое по большому счету не принадлежало никому.

В общем представлении свой дом – это физическое пространство, будь то здание, район, поселок, город или страна; иногда, думая о доме, мы представляем себе буквально четыре стены одной комнаты. Дом – это место, входя в которое ты узнаёшь запах свежевыстиранного белья, зажарки к супу или пшеничных полей. Это один и тот же ясный лунный свет, который падает по вечерам через окно и рисует хорошо знакомые тени. Это возможность встать ночью, если понадобится, и сориентироваться, не зажигая света. Но для меня все эти ощущения разрозненны, ведь мой дом состоит из отдельных конкретных пространств, в которых мне комфортно находиться. Я приезжаю в Сердань и быстро понимаю, что я дома, но стоит моргнуть, и мираж исчезает. Возвращаюсь в Шамони и благодаря запаху осени опять чувствую себя дома, но и это очарование быстро разрушается. Расслабленность родного дома на миг обволакивает меня в Непале. Много раз бывало, что в путешествии по незнакомой стране я ощущал себя более на своем месте, чем в доме, который купил и сделал своим и в котором иногда все же чувствую себя гостем.

Наверное, быть дома – это проводить время с теми, кого любишь. Быть дома – это смеяться и заниматься любовью. Чувствовать комфорт в одиночестве и плакать, не беспокоясь, что кто-то увидит. И если вспомнить все кусочки мира, где я на своем месте, я понимаю, что у них есть нечто общее: все они в горах.

Источник моей головной боли – в том, что я удалился от дома. Массовые забеги, с огромным количеством людей и шумом, похожи на города. В последнее время они стали моим привычным ландшафтом, но в них я – не дома.

Я всегда находил покой в одиночестве. Для меня трое – это толпа. И в семье, и в компании друзей я всегда чувствовал себя некомфортно, нестабильно. Мне нравится быть с людьми, но только чуть-чуть и иногда. В нашем таком социальном мире, где все связаны со всеми, мне никогда не хотелось принадлежать к той или иной группе.

В детстве я думал, что, когда вырасту, хотел бы жить в уединении, в доме, затерянном в горах, чтобы дорога до любого обитаемого места занимала не меньше часа. Я даже нарисовал план: одна комната для сна, другая – для хранения спортивного снаряжения, кухня со столом. В окружении природы мне не нужна была бы ванная комната, чтобы от кого-то скрываться; я представлял себе, что каждый день смогу наслаждаться, удовлетворяя свои базовые потребности, фантастическим видом, намного более вдохновляющим, чем стены из белого кафеля.

В Шамони мои мечты грубо столкнулись с реальностью. Из-за небольшой площади и огромного разнообразия людей мужчины и женщины там объединяются во что-то вроде групп, а сама по себе принадлежность к группе заставляет их думать, что одни из них лучше других. Я не просил, но меня приписали к шайке ультратрейлеров. Я не сказал ни да, ни нет: с одной стороны, я не то чтобы получил официальное удостоверение, а с другой – не озаботился тем, чтобы снять с себя ярлык члена «клуба». У меня была слишком сильная жажда активности, и, за исключением моментов, когда я уступал напору кого-то из журналистов или спонсоров, я ни разу не ходил в бары, рестораны или другие места, где люди собираются, чтобы поговорить и утвердиться в своей принадлежности к избранным. Эту принадлежность они демонстрируют своей речью, манерой одеваться и выбором мест, которые посещают.

Я поехал жить в Шамони только потому, что это мистическое для меня место. В детстве я прочитал о нем множество историй. Оно не удалено от всего мира – напротив, Шамони находится в центре Альп, с прекрасным сообщением. Но для меня это место было символичным, позволяющим проживать настоящие приключения и прогрессировать в горных видах спорта. Прекрасное место, чтобы возобновить свою связь с горами.

Впервые я поднялся на Монблан еще подростком, и легкое удовлетворение от покорения вершины не компенсировало того, каких усилий это стоило. Это было ужасно. В первый день, в жутко жестких ботинках и с тяжеленными рюкзаками, мы поднялись до перевалочного пункта, где пытались поспать среди тракторного храпа десятков альпинистов. Когда вскоре после полуночи мы оттуда вышли, стоял кусачий холод, и приходилось все время останавливаться – постоянно кто-то уставал, хотел попить, перекусить или сделать фотографию. Наконец на заре мы дошли до вершины. Спуск был еще хуже: ботинки сдавливали ноги, было очень жарко, а у меня разболелась спина. Создавалось впечатление, будто мы возвращаемся с войны, – а мы всего лишь поднялись на горный пик.

Как-то в те же годы мы с мамой и сестрой поехали в Экрен, что на юге французских Альп. Мы разбили базовый лагерь в кемпинге, где остановились, и выходили оттуда, чтобы ездить на велосипеде, бегать или подниматься в горы. Я узнал, что один из самых сильных бегунов того времени поднялся из этого самого кемпинга до Дом-де-Неж, то есть на четыре тысячи метров, за рекордные три часа. Мне было всего шестнадцать лет, у меня было мало опыта, и этот факт стал для меня стимулом попытаться подняться еще быстрее.

В одном из тех путешествий в Экрен я начал понимать, чем именно хочу заниматься в горах. Сложный рельеф меня не привлекал – он требует слишком медленных действий; классический альпинизм тоже казался слишком скучным. Бег, обычный или на лыжах, – это виды спорта, которые меня привлекают, но в них мне недостает ощущения приключений и открытий. Зато постоянное движение по пересеченной местности всегда приносило мне огромное, небывалое удовольствие. Французский альпинист Жорж Ливано говорил, что в восхождении важнее, чтобы оно было не быстрым, а долгим. Я полностью согласен со второй частью этой фразы, но если в течение долгого времени поднимаешься быстро, то увидишь намного больше. Что я обожаю – так это высокую скорость в горах, потому что она приводит к синергии между движением тела и природными формами; именно там я чувствую себя уязвимым, ничтожным, а одновременно свободным. Такие тренировки дают мне чувство свободы и единения с природой, которого я не достигаю, если двигаюсь по горам каким-либо другим способом. В то же время если говорить о принятии серьезных решений, то в моем спортивном стиле граница между осознанным пониманием рисков и откровенной глупостью очень тонка. И я могу сказать, что пару раз ее переходил.

Сейчас расскажу.

Уже темнело, и с неба сыпал снег, много мокрого снега. Сверкали молнии. Нам оставалось пятьдесят метров до вершины Эгюий-дю-Миди – одновременно много и мало. Пик был так близко, что до него почти можно было дотянуться пальцами вытянутой руки, и при этом очень далеко, потому что нас от него отделяла стена камня, и двигаться вперед не получалось. Эмели уже какое-то время не чувствовала ног и страдала от скованности в руках. При каждом вдохе она всхлипывала. Как могла, она объяснила, что больше не может, что задыхается. Что может умереть. Я знал, что этого не произойдет, что мы выживем, но понимал, как трудно сохранять ясность мышления в момент панической атаки, особенно если ты в каменной ловушке, во время бури с огромными электрическими разрядами, а вокруг тьма и снегопад. Честно говоря, можно обделаться от страха, да как следует.

Я положил руки ей на лицо, закрыл рот и нос, чтобы уменьшить приток кислорода; я чувствовал, как воздух прорывался между моими пальцами, и ей приходилось прилагать усилия, чтобы легкие могли наконец его заполучить. Дыхание становилось все регулярнее, каждый выдох был все более долгим, и наконец ритм пришел в норму. Но боль и напряжение в ладонях и ступнях достигли такой степени, что она не могла идти вперед. У нас было несколько метров веревки, чтобы спуститься почти на тысячу, на которую уже вскарабкались.

Заманить Эмели на это восхождение было неудачной идеей. Я знал, что погода испортится; более того, именно поэтому я и решил быстрее начать подъем, чтобы успеть, пока не стало поздно, и избежать ожидания ясного неба в течение еще нескольких недель. Из-за всего этого я решил, что идти надо как можно раньше.

Мы вышли утром, без особого стресса, не было даже необходимости вставать затемно. В начале восхождения я последний раз проверил метеорологический прогноз: было похоже, что фронт, приближавшийся с юга, должен был подойти поздним вечером. Это значит, что мы успевали подняться на вершину и спуститься.

Условия для восхождения были превосходные. Хорошая, теплая погода за последнюю неделю просушила камень, сцепление было отличным, и мы прошли две трети пути с хорошей скоростью, ни разу не столкнувшись со снегом или льдом. Но на последней части подъема все изменилось. Солнце не только высушило камень, но и подтопило снег, который покрывал вечный черный древний лед, твердый, будто гранит под ним. Чтобы не соскользнуть вниз, требовались хорошие навыки, работа с кошками. Максимально натягивая веревку, мы потихоньку начали подниматься; потом останавливались, потому что у нас все болело, и поднимались по скале еще на несколько метров.

Не то чтобы мы потеряли на остановках много времени, но поскольку изначально мы вышли впритык, то становилось ясно, что нас застанет плохая погода. Я стал искать какой-то проход по скалам, чтобы не возвращаться на лед; постепенно мы продвигались, но в какой-то момент разразилась гроза. Вместе с молниями и градом пришли паника и тревога. На какое-то время мы нашли укрытие, чтобы переждать, пока утихнет буря, – но все указывало на то, что утихать она не собирается. Пока мы ждали, холод проник до костей, ведь теплую одежду мы не взяли. Я стал осторожно продолжать подъем, но Эмели из-за боли в ногах не могла идти дальше. Я взвесил возможные варианты. Мы оба дрожали. Мы оба боялись. «Твою мать! Как я мог сделать такую глупость!» Теоретически я мог бы подняться на эти пятьдесят метров и натянуть веревку, чтобы затащить Эмели наверх, но я не положил в рюкзак три элемента, без которых нельзя организовать страховку. Мы могли бы найти закуток под скалой и дождаться нового дня, но у нас не было и оборудования, чтобы разбить бивуак; Эмели не верила, что мы сможем пережить ночь под открытым небом с тем скудным снаряжением, которое у нас было (потому что я настоял на том, чтобы не брать ничего «лишнего»). И тогда я выбрал ее. Я достал телефон и позвонил в PGHM, отделение горной жандармерии. Пока я набирал номер, я начал осознавать, что может повлечь за собой этот звонок.

Я знал, что те, кто вечно критиковал меня в Шамони за привычку подниматься налегке, готовы будут меня практически линчевать, но на самом деле это будет конструктивная критика. Это опыт, который покажет моим последователям в восхождениях, что риск в горах слишком высок и что физические способности не отменяют знаний и подготовки. По большому счету основные травмы пришлись бы на мое эго. Пора было признать свои ошибки. Первая из них – не рассчитать запас вещей, взятых с собой. Талант и хладнокровие помогают выкручиваться в самых сложных ситуациях, но приятнее их не делают. Вторая ошибка – уверенность, что Эмели разделяет мою идею, будто активность восхождения важнее, чем безопасность. Я не предвидел, что ей будет, мягко говоря, некомфортно в ситуации, которая нам предстояла. В этом плане мы разные.

Я никогда не сомневался, что она умнее меня, потому что при определении приоритетов ставит безопасность выше достижения цели. Эмели способна остановиться намного раньше меня. Я бы перешел красную линию риска, не колеблясь, понимая, что совладать с обстоятельствами вряд ли получится. У меня больше опыта, но я не должен принимать решения так, будто я один. Нам следовало начать спуск прежде, чем мы дошли до льда. В результате моих ошибок поход из радости превратился в мучение, а без этого можно было обойтись.

В Шамони в целом очень активная жизнь, а одним из самых активных людей я могу назвать Танкреда[17]17
  Танкред Меле (1983–2016), альпинист-экстремал и канатоходец, погиб во время подготовки к очередному шоу. Прим. перев.


[Закрыть], который в течение нескольких лет был моим источником вдохновения. Мы познакомились в Бреване, у стены в две тысячи метров, где Танкред и группа его друзей-артистов натянули специальную стропу, соединив две стороны каменной пропасти шириной больше тридцати метров. В компании были акробаты, альпинисты, скалолазы, музыканты… Тусовка что надо. Они придумали игру – ходить от одного края пропасти до другого. Это так называемый слэклайн, мощное упражнение на концентрацию и равновесие, на умение балансировать руками и телом, чтобы компенсировать колебания стропы. И конечно, главная фишка – пройти между двумя стенами на большой высоте, а не между двумя деревьями в парке. Только тогда у тебя создается впечатление абсолютной бездны под ногами. Хотя на случай потери баланса мы использовали страховочные системы, ощущение полного вакуума вокруг сохранялось. В такой ситуации испытываешь только одно желание – не упасть, но от волнения забываешь все, что знал о равновесии, и легко падаешь.

Во время восхождения или экстремальной лыжной гонки – двух видов спорта, где ошибки непростительны, – не возникает ощущения абсолютной пустоты, потому что ты не теряешь из виду ни небо, ни землю. Но при такой высотной эквилибристике не остается ничего, кроме неба. Я пытался пройти по той стропе раз шесть, но мне не удавалось сделать больше пары шагов. Танкред снова и снова терпеливо объяснял мне, как «очистить» свой ум и как нужно стоять на ней. Однажды, не сказав ни слова, он снял с себя страховочную систему, оставил ее на земле и вышел на стропу. Пройдя тридцать метров, до самого конца, он развернулся и пошел обратно. Тишина была абсолютной. Не существовало ничего. Музыканты побросали свои инструменты, скалолазы затихли. Мы все молча смотрели на него с ощущением, будто проникли во что-то приватное, интимное.

Он занимался спортом как искусством, добиваясь полного симбиоза между эстетикой физической активности, всем окружающим миром и природой. Его нередко можно было видеть поднимающимся по скале в костюме клоуна и с парашютом за спиной, или играющим на скрипке и одновременно шагающим по стропе, натянутой между двумя пиками среди ледников на высоте трех тысяч метров, или танцующим на гимнастических лентах, подвешенных к скале более чем на тысяче метров в норвежских фьордах. Он смог довести артистическую экспрессию до максимума. Он тренировал свое тело, следил за каждой малейшей деталью питания и знал, для чего нужна каждая мышца. Он проводил ментальную подготовку и разрабатывал аспекты любых задуманных проектов как ученый – принимая во внимание массу тела, силу ветра, ускорение, связанное с гравитацией, высоту падения или коэффициент парения в зависимости от площади поверхности тела. Но между теорией и практикой лежит целый мир. Танкред был одним из лучших. Да, он боялся упасть, но умел преодолевать препятствия, которые мы создаем сами, в поисках последнего, реального предела.

Он довел свое тело до невероятных лимитов, до конца, jusqu’au bout, как говорят французы. Танкред, без сомнения, был настоящим «доконцовщиком».

Некоторые альпинисты относятся к другим горным видам спорта снисходительно: им кажется, что всех остальных спортсменов волнует только скорость, а вот альпинизм они позиционируют как романтическое занятие, практически без спортивных коннотаций. Остальное, «обычный» спорт, воспринимаемый как борьба с секундомером, вызывает у них чуть ли не аллергию.

Но с другой стороны, альпинизм тоже можно рассматривать как занятие, ориентированное на результат, причем бинарный – достиг ты вершины или нет, со страховкой или без, да или нет, преуспел или потерпел неудачу. Как и в других видах спорта, тут нужны параметры, которые помогли бы понять, как и когда повышается планка. Соревновательные принципы применимы и здесь. Существует ли альпинист, который скажет, что не ощущал ни огромного удовлетворения, ни внутренней улыбки, осознав, что покорил вершину за более короткое время, чем кто-либо до него? Думаю, нет.

Хронометр – это компаньон, который скажет, что ты справляешься с задачей и выкладываешься по максимуму, как только можешь. Хотя время и не является основной целью, это устройство будто шепчет тебе на ухо, улучшаешь ты или ухудшаешь свой результат, силен ты или ослабеваешь, достаточно ли ты эффективен в преодолении сложностей. Хронометр не врет.

Мне кажется важным, что между тремя такими разными видами спорта, как легкая атлетика, альпинизм и скалолазание, есть нечто общее, связанное с целями спортсменов. Три маршрута, максимально репрезентативные для этих дисциплин, объединяет один параметр времени: двухчасовой предел. Да, это случайная и спорная цифра, но у бегунов, альпинистов и скалолазов она выжжена в мозгу.

Король беговых соревнований – это марафон. Уже много лет лучшие спортсмены мира пытаются пробежать сорок два километра сто девяносто пять метров менее чем за два часа[18]18
  12 октября 2019 года кенийский бегун Элиуд Кипчоге впервые в истории пробежал марафонскую дистанцию менее чем за два часа; время составило 1 час 59 минут 40 секунд. Прим. перев.


[Закрыть]. Усилия, направленные на преодоление этого магического предела, становятся все интенсивнее, а совокупность факторов, которые могут помочь в достижении цели, подвергается мельчайшему анализу: тренеры ищут молодых спортсменов с физиологическими способностями, выходящими за привычные пределы, годами тренируют их по персональным программам, оптимизированным именно для этой дистанции; изучаются лучшие варианты питания и гидратации до и после забега, разрабатываются специальные кроссовки, которые помогают сохранить максимум энергии, оценивается биомеханика и эффективность шага, выясняется даже то, какими должны быть температура и влажность среды, чтобы бежать было легче всего.

Главный маршрут для альпинистов – это северная стена горы Эйгер в Альпах. Немцы Андерль Хекмайр, Генрих Харрер, Фриц Каспарек и Людвиг Фёрг прошли трехкилометровый маршрут с перепадом высот в тысячу пятьсот метров за три дня, причем с большими трудностями. Это было в 1938 году. С тех пор северная стена Эйгера стала главным вызовом для всех альпинистов. Элитные спортсмены способны открывать новые уровни сложности, тестируя возможности своего тела, в связке или поодиночке. Хотя у восхождений есть существенный риск, потому что любая ошибка может привести к падению, которое неизбежно будет смертельным, эту стену используют, чтобы опробовать новые методы тренировки, снаряжение и стратегии. Она служит и для того, чтобы устанавливать новые границы – не только в техническом и физическом плане, но и в плане готовности пойти на риск. С годами время восхождения становилось все более кратким: Мишель Дарбелле был первым, кто за восемнадцать часов покорил вершину в одиночку, Райнхольд Месснер и Петер Хабелер[19]19
  Этот альпинист повторил восхождение в одиночку в 2017 году, когда ему было 74 года. Прим. перев.


[Закрыть] потратили десять часов, а Юли Бюрер, Франчек Кнез и Томас Бубендорфер снизили планку, поднявшись менее чем за пять часов. В последние годы Кристоф Хайнц, Дани Арнольд и Ули Штек завершали свои восхождения менее чем за два с половиной часа. Двухчасовой горизонт все ближе. Правда, по мере того как он приближается, риски тоже становятся все больше.

Наконец, «трилогия» волшебных двух часов завершается скалолазанием высочайшей сложности в калифорнийском Йосемити – речь о легендарном маршруте «Нос», проложенном по горному монолиту Эль-Капитан и представляющем собой вертикаль протяженностью восемьсот метров. Первое восхождение совершили в 1958 году американцы Уэйн Мерри и Джордж Уитмор за – внимание! – сорок семь дней. С того момента каждый скалолаз мечтает пройти этот маршрут за день, и для большинства эта мечта остается несбыточной. Впервые ее удалось осуществить в 1975 году – это сделали три самых изобретательных скалолаза в истории: Джим Бридвелл, Джон Лонг и Билли Вестбэй. С тех пор все их последователи работают над улучшением техники и оптимизацией снаряжения, чтобы еще и еще сокращать время. Риск, связанный с быстрым подъемом, здесь ниже, чем на Эйгере, а физические способности определяют меньше, чем в марафонах, но ключевой комбинацией для достижения цели является скорость, выносливость, оптимизация логистики и способность визуализировать каждый шаг почти тысячи метров подъема. В последние годы связки скалолазов приблизились к двухчасовой отметке, а в конце концов Алекс Хоннольд и Томми Колдвелл[20]20
  На данный момент именно эти скалолазы осуществили самый скоростной подъем; он занял 1 час 58 минут 7 секунд. Это было 6 июня 2018 года. Прим. перев.


[Закрыть] ее преодолели – после трех месяцев тренировок, за которые они прошли по маршруту десятки раз.

Три примера, о которых я рассказал, невозможно сравнивать между собой. Каждый год марафон пробегает полмиллиона человек, а соревнуется за победу примерно тысяча. Около пары сотен спортсменов проходят по маршруту «Нос», а число поднимающихся по северной стене Эйгера не доходит и до ста. Нельзя сравнивать и риски, связанные с этими занятиями.

Тем не менее все эти примеры объединяет одна очень важная вещь: в каждой из описанных дисциплин спортсмены мотивированы на завоевание довольно условной субстанции – времени, и им приходится искать внешние и внутренние возможности, чтобы это сделать. С этой целью на горизонте они готовятся, доводя усилия до экстрима, чтобы продемонстрировать, на что способен человек, обладающий талантом, дисциплинированный и готовый трудиться. Преследуя эту цель, они делают каждому из нас важнейший подарок – инструменты, помогающие искать мотивацию для наших небольших повседневных проектов.

Концепция рекорда в горах очень условная, ведь нельзя сравнивать даже время двух восхождений на один и тот же пик. К примеру, в беге рекорд устанавливается на трассе или маршруте, где гарантированы определенные условия (например, ветер, ландшафт и так далее), и с использованием ограничений, которые не позволяют сомневаться в равенстве возможностей, – это допинг-контроль, одинаковые пункты питания и одновременное начало забега. В горах все это не представляется возможным, потому что условия варьируются день ото дня, а манера восхождения у каждого своя. Поэтому в данном случае говорят не о рекордах, а о наилучшем известном времени восхождения, Fastest Known Time (FKT) на английском языке. Я считаю, что в любом случае сравнение лучше делать с собственными прежними результатами: это помогает нам узнать самих себя и понять, с какой скоростью мы способны продвигаться по горному рельефу, учитывая его сложность, дистанцию и погодные условия. Нельзя сравнивать время прохождения, если один знает маршрут как свои пять пальцев, а другой вышел на него впервые, или если у одного нет ни малейшей поддержки, а у другого за спиной целая команда.