Текст книги "Черный воздух. Лучшие рассказы"

И вот, к началу 1990-х, в данном конкретном мире разбомбленные города отстроены заново, западные промышленно развитые страны богаты, южные, «развивающиеся», бедны. Мировой экономикой заправляют транснациональные корпорации. Социалистическое содружество распадается на составляющие. Колоссальные суммы денег тратятся на вооружения. К 2056 г. этот мир мало в чем отличается и от того, где бомбу сбрасывал Дженьюэри, и от того, где Тиббетс разбомбил Хиросиму, и от того, где Тиббетс демонстрировал бомбовый удар, так сказать, широкой публике, и от того, где Тиббетс бомбил вместо Хиросимы Кокуру.

Быть может, «суммирование по историям» связало вероятные варианты воедино? Возможно ли такое? Это нам неизвестно. Мы есть частицы, движущиеся в волне. Волна разбивается. Никакой математике не предсказать, где и какие появятся пузыри. Но существует «суммирование по историям». Под влиянием странных аттракторов хаотические системы обрастают закономерностями. Линейные хаотические фигуры кажутся совершенно не повторяющимися, но, расчлененные на сечения Пуанкаре, обнаруживают закономерности простейших типов. Все мы во власти приливной волны – быть может, течения самого космоса: плыви хоть туда, хоть сюда, волна все равно принесет нас к тому же самому берегу. Быть может. Вполне вероятно.

Итак, модель охватывающих законов снова, в который раз, реабилитирована. Для объяснений, как ни крути, необходимы законы, однако для каждого явления законов не отыскать. Задача исторического объяснения сводится к вычленению из составляющих события тех, которые могут быть объяснены законами. Проанализировав события-компоненты, порождающие экспланандум, по отдельности, историк сосредоточивается на компонентах, поддающихся объяснению.

Пол Тиббетс летит к Хиросиме. Кочевник выходит за порог юрты.

Экспоненты Ляпунова есть величины, характеризующие противоречивые эффекты сужения, расхождения и свертывания траекторий в фазовом пространстве аттрактора. Они-то и задают топологические параметры непредсказуемости. Экспонента больше нуля означает расхождение: с течением времени альтернативные варианты истории расходятся дальше и дальше один от другого. Экспонента меньше нуля означает сужение: альтернативы склонны сближаться. Экспонента, равная нулю, дает в результате периодическую орбиту.

Что служит экспонентой Ляпунова в случае истории? Этого закона никому из нас не постичь.

К Хиросиме летит Фрэнк Дженьюэри. Кочевник остается под пологом юрты.

Задачей историка считается творческая реконструкция прошлого, а именно – мышления действующих лиц и обстоятельств их действия. «Объяснение может считаться успешным, когда историк, согласно всем ощущениям, переживает объясняемое прошлое заново».

Ты летишь к Хиросиме. Сбрасывать бомбу тебе. Задание тобою получено за двое суток до вылета. Как действует бомба, ты знаешь. Неизвестно лишь, как будешь действовать ты. Решение – за тобой.

В мозгу человека около ста миллиардов нейронов. Количество синаптических окончаний у некоторых из них достигает восьмидесяти тысяч. В процессе мышления химические вещества-нейромедиаторы текут через синаптические щели от химического синапса одного нейрона к дендритным шипикам другого, порождая легкий разряд электричества, передающий сигнал.

Передача сигнала нередко влечет за собой изменения в синапсах и дендритах на пути его прохождения, навсегда изменяя строение мозга. Благодаря подобной пластичности мозга мы обладаем способностью к запоминанию и обучению. Мозг человека постоянно, стабильно растет. Наиболее интенсивен его рост в первые пять лет жизни.

Таким образом, сигналы, мчащиеся по нервной сети в момент принятия решений, с течением жизни придают ей особую, неповторимую структуру. Одни из этих сигналов осознанны, другие – нет. Согласно Роджеру Пенроузу, во время принятия решения власть над мозгом берут квантовые эффекты, что позволяет мозгу параллельно, одновременно выполнять множество вычислительных операций. Количество таковых может достигать экстраординарных величин – 10²¹ и даже более, и только при «вмешательстве наблюдателя» (то есть принятии решения) все эти параллельные вычисления превращаются в единую, осознанную мысль.

Ну, а в ходе принятия решений человеческий разум берет на себя работу историка: расчленяет потенциальные события на составные части, оценивает условия, ищет охватывающие законы, позволяющие предсказать, к чему приведет каждый из возможных вариантов решения. Альтернативные траектории хода грядущих событий ветвятся от настоящего времени, словно дендриты, хаотически извиваются, увлекаемые то туда, то сюда смутно, едва-едва воспринимаемыми аттракторами, из массы менее вероятных исходов выделяются более вероятные…

И вот где-то там, в мириадах расселин квантового сознания – о чудо, загадка! – выбор сделан. Без выбора – никуда, уж такова жизнь во времени. Некий неодолимый процесс отбора, подчиненный неким критериям – возможно, эстетическим, возможно, моральным, возможно, практическим (например, выживанию мыслящего), – подсовывает сознанию планы, выглядящие наиболее безопасными, или же справедливыми, или же привлекательными, это нам неизвестно… и решение принято. В этот момент наблюдения подавляющее большинство альтернатив исчезает, как не бывало, предоставляя нам асимптотическую свободу действий, оставляя нас в неуверенности среди асимметричного тока времени.

Охватывающих законов исчезающе мало. Начальные условия в полном объеме никогда не известны. Возможно, бабочка в воздухе, а может, растоптана сапогом… но ты летишь к Хиросиме.

Артур Стернбах открывает крученую подачу

Перевод А. Агеева

Это был высокий и худенький марсианский ребенок, к тому же стеснительный и сутулый. И неуклюжий, как щенок. Зачем его ставили на третью базу – понятия не имею. Сам я играл шорт-стопа[20]20
  Игрок защиты, находящейся между второй и третьей базами.


[Закрыть], несмотря на то, что был левшой и не мог принимать граундеры[21]21
  Мяч, посланный низко над землей.


[Закрыть]. Но я американец, поэтому играл, где играл. Вот что значит учиться бейсболу по видео. Некоторые вещи настолько очевидны, что о них никто даже не упоминает. Например, что шорт-стопом никогда нельзя ставить левшу. Но на Марсе все будто начиналось заново. Некоторые здесь обожали бейсбол, заказывали снаряжение и устраивали поля – и это было все, что им нужно.

Так что мы, я и этот Грегор, топтали левую сторону этого внутреннего поля. Он казался таким юным на вид, что я даже спросил, сколько ему лет. Он ответил, что восемь, и я подумал: «Боже, ну не настолько же!», но понял, что он, конечно, имел в виду марсианские годы, то есть ему было лет шестнадцать-семнадцать, хотя он выглядел младше. Недавно он переехал откуда-то на Аргир и жил в одном из местных домов своего кооператива с родственниками или друзьями – точно я никогда этого не знал, – но мне казался довольно одиноким. Он никогда не упускал возможности поиграть, даже если был худшим в своей команде, пусть даже его явно раздражали собственные ошибки и ауты. Я не понимал, зачем он вообще играл. И еще эта его застенчивость, и сутулость, и угри, и спотыкания о собственные ноги, румянец, бормотание – он являл собой классический случай.

Вдобавок ко всему его родным языком был не английский, а то ли армянский, то ли моравский[22]22
  Язык западнославянского народа, проживающего преимущественно в Моравии, на юго-востоке Чехии.


[Закрыть] или что-то в этом роде. На этом языке больше не говорил никто, за исключением одной пожилой супружеской пары в его кооперативе. Поэтому он мямлил на чем-то, что на Марсе сходило за английский, и иногда даже использовал переводной автомат, но чаще старался просто избегать ситуаций, в которых нужно было говорить. И делал ошибку за ошибкой. Мы, наверное, представляли собой то еще зрелище: я доставал ему примерно до пояса, и мы оба пропускали граундеры, будто показывая какое-то магическое шоу. Либо же сшибали их и бежали вслед, а потом отправляли мячи за пределы первой базы. Ауты получались у нас очень редко. Это могло быть заметно, но у других выходило точно так же. На Марсе в бейсболе зарабатывалось много очков.

Но все равно это была чудесная игра. Она будто происходила во сне. Во-первых, когда играешь на равнине вроде Аргира, до горизонта всего три мили, а не шесть. Тому, кто привык к Земле, это здорово бросалось в глаза. Во-вторых, внутреннее поле было совсем чуть-чуть больше обычного, зато дальнее – просто огромным. На стадионе моей команды было девятьсот футов до середины ограждения, а вдоль линий фола – по семьсот. Если стоять на планке, забор казался зеленоватой линией вдалеке под сиреневым небом, почти у самого горизонта. Да, бейсбольное поле занимало почти все видимое пространство, и это было просто здорово.

Здесь играли в четыре аутфилдера[23]23
  Игрок, занимающий оборонительную позицию во внешнем поле. В земном бейсболе играют в три аутфилдера.


[Закрыть], как в софтболе[24]24
  Разновидность бейсбола. Играется на меньших площадках, с бо́льшим мячом, требует меньших физических нагрузок для игроков и отличается более легким набором очков.


[Закрыть], но все равно промежутки между игроками оставались широкими. Воздух был почти таким же разреженным, как в базовом лагере Эвереста, а гравитация кое-как дотягивала только до 0,38. Поэтому, если четко ударить по мячу, он улетает, как в гольфе. И даже при таких размерах поля в каждой игре бывало по много хоум-ранов[25]25
  Удар, при котором мяч улетает через все поле за ограждение.


[Закрыть]. А вот сухой счет в матче получался редко. По крайней мере на моей памяти такого не случалось.

Я поехал туда после того, как взошел на гору Олимп, – чтобы помочь наладить работу нового института почвоведения, так как местные чувствовали, что самим им лучше не пытаться. Ведь у них не было ничего, кроме видеороликов. Поначалу я в свободное время лазил по горам Харит, но когда заинтересовался бейсболом, он стал занимать весь мой досуг. «Хорошо, я поиграю, – сказал я, когда у меня спросили. – Но тренировать не буду. Не люблю говорить людям, что им надо делать».

И я выходил и начинал делать футбольные упражнения со всеми остальными, разогревая мышцы, которые никогда не использовали. Затем Вернер принимался отрабатывать подачу на ближнем поле, а мы с Грегором – отбивать мячи. Мы были как матадоры. Случалось, мы поддевали их и посылали на первую базу, и случалось, первый бейсмен, ростом далеко за два метра и сложением напоминающий танк, ловил наши броски, и тогда мы хлопали друг другу в перчатки. Повторяя это изо дня в день, Грегор стал держаться со мной менее застенчиво, хотя и ненамного. И я заметил, что он бросал мяч чертовски сильно. Рука у него была длинной, как все мое тело, и казалась бескостной, как у кальмара, благодаря чему так гнулась в районе запястья, что он словно выстреливал мячом. Конечно, иногда тот поднимался и пролетал в десятке метров над головой первого бейсмена, но в том, что он двигался, сомнений не было. Я стал думать, что причина, почему он играл, возможно, заключалась – помимо того, что здесь можно было находиться рядом с людьми и не разговаривать с ними, – в том, что это позволяло ему бросать что-либо со всей силы. Я также видел, что он был даже не застенчивым, а угрюмым. Или и то, и другое.

Как бы то ни было, в защите мы выглядели смешно. С битой же управлялись чуть получше. Грегор научился подрезать мячи и отбивать граундеры аж до середины – и это было довольно эффективно. А я начал лучше чувствовать время. После многих лет игры в софтбол, с его медленными подачами, я замахивал биту с таким опозданием, что мои товарищи по команде, не сомневаюсь, думали, что их американец оказался умственно отсталым. А поскольку по правилам в каждой команде могло состоять не более двух землян, они наверняка были этим разочарованы. Но я стал постепенно приспосабливаться и спустя некоторое время отбивал мячи уже очень неплохо. Что характерно, здешние питчеры[26]26
  Игрок обороняющейся команды, делающий подачи.


[Закрыть] ничего себе не ломали. Эти здоровяки просто замахивались и бросали мяч со всей силы, как Грегор, но, чтобы сделать страйк, им и нужно было бросать со всей силы. Это было страшновато, потому что они довольно часто, по случайности, направляли мячи прямо в тебя. Но если они чувствовали направление, то тебе оставалось только рассчитать время. А если тебе удавалось отбить, то как же летел мяч! Каждый раз, когда я с ним соприкасался, это было чудо! Казалось, если как следует его ударить, он улетел бы на орбиту – кстати, так здесь иногда и говорили, имея в виду хоум-раны. «Ого, какой орбитальный!» – говорили, глядя, как мяч вылетает за пределы парка и направляется к горизонту. У них был звоночек, вроде судового колокола, прикрепленный к сетке у поля, и каждый раз, когда отбивали мяч, кто-то звонил в него, пока бьющий[27]27
  Игрок, отбивающий подачи питчера и перемещающийся затем на первую базу.


[Закрыть] бежал к первой базе. Такой красивый местный обычай.

В общем, мне нравилось. Это красивая игра, даже если ее исковеркать. Сильнее всего после тренировок у меня болел живот – от смеха. Я даже начал делать кое-какие успехи. Когда я ловил мячи, летящие справа от меня, я разворачивался и отбивал их на первую или вторую базу. Это всех впечатляло, хотя, конечно, было нелепо. Я был словно одноглазым в стране слепых. Не то чтобы они были такими слабыми, просто не играли в детстве и поэтому не имели бейсбольных инстинктов. Им просто нравилось играть. И я понимал, почему – зеленое поле размером с целый мир, сиреневое небо над головой, летающие красно-желтые мячи… Это было прекрасно. Мы здорово проводили время.

Я тоже начал давать Грегору подсказки, хоть и поклялся себе не заниматься тренерством. Я не любил говорить людям, что им надо делать. Сама игра слишком сложна для этого. Но когда я отправлял мяч высоко над аутфилдерами, трудно было удержаться от совета следить за мячом, подбегать под него и только потом надевать перчатку и ловить, а не бежать все это время, вытянув руку, как статуя Свободы. Или – когда они сами принимались отбивать подачи (это сложнее, чем кажется) – приходилось давать им советы, как обращаться с битой. И мы с Грегором во время разогрева постоянно перебрасывались мячом, и он, просто наблюдая за мной – и стараясь попасть в такую мелкую цель, – стал делать это лучше. Бросал он в самом деле сильно. И, делая броски, совершал очень много движений. Мячи прилетали ко мне самыми разными траекториями, что было неудивительно при том, как у него гнулись запястья. Мне приходилось смотреть в оба, иначе я бы все пропускал. Грегор не умел себя контролировать, но потенциал у него был.

Что нельзя было не заметить, это то, что питчеры у нас были никудышные. Мне нравились эти ребята, но они не смогли бы сделать страйк, даже если бы им за это заплатили. За игру в пробежке обычно бывало по десять-двадцать бьющих, а всего в игре было пять иннингов[28]28
  Игровой период, в котором каждая команда играет по разу в нападении и в защите.


[Закрыть]. Вернер смотрел, как Томас отправляет на пробежку десятерых, затем с облегчением вздыхал и отправлял еще десятерых сам. Иногда они проделывали это еще раз. Мы с Грегором просто стояли, пока бегущие из другой команды проходят мимо, как на параде или в очереди в продуктовом магазине. Когда Вернер удалялся к горке, я подходил к Грегору и говорил ему: «Знаешь, Грегор, ты мог бы быть намного лучшим питчером, чем эти парни. У тебя сильная рука». А он смотрел на меня ошарашенно и бормотал: «Нет-нет-нет-нет, невозможно».

Но во время одного из разогревов он бросил мне мяч с очень хитрой подкруткой, и тот попал мне в запястье. Потирая руку, я подошел к нему.

– Видел, как он подкрутился? – спросил я.

– Да, – ответил он, пряча глаза. – Простите.

– Не надо извиняться. Это называется крученый мяч, Грегор. От него бывает и польза. Ты сейчас выгнул кисть в последний момент, и мяч сорвался сверху нее, вот так, видишь? Давай попробуй еще раз.

И мы постепенно выучили этот прием. Я играл за штат, когда был в выпускном классе в Коннектикуте, и как только не бросал – крученые, глайдеры, сплит-фингеры, ченджи. Я видел, что у Грегора случайно выходили почти все они, но чтобы его не запутать, я учил его только обычной крученой подаче.

– Просто бросай мне, как в тот раз, – сказал я ему.

– Я думал, вы не будете нас тренировать, – ответил он.

– Я и не тренирую! Просто бросай вот так. А в игре потом будешь бросать прямо. Так прямо, как сможешь.

Он бормотал мне что-то по-моравски и не смотрел в глаза. Но бросал. Вскоре у него уже выходили довольно сносные крученые. Конечно, в таком разреженном воздухе, как на Марсе, подкручивать мячи было довольно легко. Но я заметил, что мячи в синюю крапинку имели более высокий шов, чем мячи в красную. А они играли ими, словно и не замечая никакой разницы, хотя разница была. Но я это подметил и продолжил работать с Грегором.

Мы много тренировались. Я показал ему, как бросать с оттяжкой, посчитав, что простая подкрутка у Грегора так хорошо не получится. К середине сезона он уже подавал хитрые крученые с оттяжкой, но мы держали это в секрете. Он здорово закручивал мячи, и иногда их было в самом деле непросто ловить. Я тоже подтянулся на своем шорт-стопе. А потом в одной игре при счете 20:0 бьющий, как обычно, отбил легкий высокий мяч, и я побежал догонять, но ветер стал его уносить, а я все равно бежал, пока не поймал, растянувшись между нашими изумленными центральными.

– Может быть, тебе стоит играть аутфилдером, – заметил Вернер.

– Слава богу, – ответил я.

После этого я стал играть левоцентрального или правоцентрального и занимался тем, что гонялся за лайн-драйвами и перебрасывал их инфилдерам. Или, что случалось чаще, стоял на месте и наблюдал, как это проделывают игроки другой команды. Иногда я что-то по привычке выкрикивал и лишь позже заметил, что больше здесь никто не открывает рта во время игры. Как в лиге глухонемых. Мне приходилось кричать за всю команду через двести ярдов, в том числе, конечно, высказывая недовольство действиями судьи. Со своего места я плохо видел пластину[29]29
  Резиновый прямоугольник, вкопанный в центре внутреннего поля, которого при вводе мяча в игру должен касаться ногой питчер.


[Закрыть], но даже так у меня выходило лучше, чем у них, и они это знали. Это было забавно. Если бы кто-то просто проходил мимо, то наверняка замечал: «О, это, видимо, американец».

Как-то раз после одного из наших домашних поражений – 28:12, кажется, – все отправились есть, а Грегор остался просто стоять поодаль.

– Ты не идешь? – спросил его я, показывая на остальных.

Он отрицательно покачал головой. Ему нужно было возвращаться домой и приниматься за работу. Я тоже собирался поработать, поэтому отправился с ним в город – местечко вроде тех, что есть в Техасском выступе[30]30
  Область на севере штата Техас, состоящая из двадцати шести округов, имеющих форму правильных прямоугольников.


[Закрыть]. Я остановился у его кооператива, который представлял собой то ли большой дом, то ли маленький жилой комплекс – на Марсе мне никогда не удавалось их различать. Грегор встал там, будто фонарный столб, и я уже собирался уходить, как вышла пожилая женщина и пригласила меня внутрь. На ломаном английском она сообщила мне, что Грегор никогда не рассказывал ей обо мне. Меня представили людям, сидевшим на кухне, – большинство из них были невероятно высоки. Грегор, казалось, был очень смущен и не желал, чтобы я там находился, поэтому я вскоре ушел. У пожилой женщины был муж, и они могли приходиться Грегору бабкой и дедом. Еще там была молодая девушка, примерно его возраста, – она хищно смотрела на нас обоих. Грегор ни разу не поднял на нее глаз.

На следующий день на тренировке я спросил:

– Грегор, это были твои дед с бабкой?

– Вроде того.

– А девушка, кто она?

Нет ответа.

– Двоюродная сестра или вроде того?

– Да.

– Грегор, а что с твоими родителями? Где они?

Он лишь пожал плечами и принялся бросать мне мяч.

У меня сложилось впечатление, что они жили в какой-то другой части кооператива, где-то в другом месте, но я так и не узнал, насколько это правда. Многое из того, что я видел на Марсе, мне нравилось – то, как они ведут свои общие дела в этих кооперативах, как живут в таком покое по сравнению с нами, землянами. Но кое-что в их системе воспитания детей – то, что они росли в группах, или у одного родителя, или как-то еще, – вызывало у меня сомнения. Как по мне, это порождало проблемы. Возникали эти кучки подростков, готовых кого-нибудь пристукнуть. Хотя, может, такое происходит независимо от того, как ими заниматься.

Как бы то ни было, мы доплелись до завершения сезона, и после финальной игры я собирался вернуться на Землю. У нашей команды было три победы и пятнадцать поражений, так что мы замыкали турнирную таблицу. Но все матчи последнего тура проходили в бассейне Аргир, и их было много, поэтому каждый состоял из трех иннингов. Мы мгновенно проиграли первый и попали в группу проигравших. Потом стали проигрывать второй – в первую очередь из-за пробежек. Вернер на какое-то время сменил Томаса, но когда это не помогло, вновь вернул его на горку вместо себя. В этот момент я подбежал к ним из своего центра и сказал:

– Слушайте, ребята, поставьте Грегора на подачу.

– Грегора?! – воскликнули оба. – Ни в коем случае!

– Он даже хуже нас, – добавил Вернер.

– Куда уж хуже? – возразил я. – Вы, ребята, только что проиграли одиннадцать подач подряд. Грегор бы до ночи столько не проиграл.

И они согласились. Они ведь оба, как вы сами можете себе представить, были несколько обескуражены в тот момент. Я подошел к Грегору и сказал:

– Давай, Грегор, попробуй себя.

– О нет! Нет-нет-нет-нет-нет-нет!

Он явно не был настроен выходить на поле. Он оглядел трибуны: там сидели порядка двухсот зрителей, в основном друзья и родственники игроков, были и любопытствующие. Тогда и я заметил, что там же находились его дед с бабкой и девушка – они смотрели на него. И с каждой секундой Грегор все сильнее пугался и замыкался в себе.

– Давай, Грегор, – сказал я, вкладывая ему мяч в перчатку. – Слушай, я поймаю. Прямо как на тренировках. Просто бросай крученым, и все. – И я потащил его на горку.

И Вернер принялся его разогревать, а я стал надевать кэтчерскую экипировку. Пробегая мимо судьи, я подвинул к нему поближе коробку с мячами в синюю крапинку. Я видел, что Грегор нервничал, самому мне тоже было не по себе. Я еще никогда не ловил, он никогда не подавал, а все базы были заняты и за их пределами никого не было. Это был нетипичный момент для бейсбола.

Наконец я застегнулся и, лязгая экипировкой, подбежал к нему.

– Не бойся бросать слишком сильно, – сказал я. – Просто подкручивай мне в перчатку. На бьющего не смотри. Перед каждой подачей я буду давать тебе знак: два пальца – крученый, один палец – быстрый.

– Быстрый? – переспросил он.

– Это когда ты сильно бросаешь. Не бойся на этот счет. Крученые мы тоже побросаем.

– А вы говорили, что не будете тренером, – с горечью заметил он.

– Я и не тренирую, – ответил я. – Просто ловлю.

Я вернулся и присел за пластиной.

– Смотри за кручеными, – предупредил я судью.

– Кручеными? – спросил он.

И мы начали. Грегор встал на горку, согнувшись в позе богомола, весь раскрасневшийся, напряженный. Первый мяч он бросил над нашими головами, угодив в защитную сетку. Пока я его доставал, двое парней заработали очки, зато я обогнал бегущего с третьей базы на первую. Я подошел к Грегору.

– Хорошо, – сказал я, – базы свободны. Теперь просто бросай. Прямо в перчатку. Как сейчас, только ниже.

Он так и сделал. Бросил мяч в сторону бьющего, тот его упустил, и мяч прилетел мне в перчатку. Судья замер как вкопанный. Я повернулся к нему и показал мяч у себя в перчатке.

– Это был страйк, – подсказал я ему.

– Страйк! – выкрикнул он, а затем усмехнулся мне: – Это и был крученый, верно?

О да, черт возьми!

– Эй, – бросил мне бьющий. – Это что было?

– Сейчас еще раз покажем, – ответил я.

После этого Грегор начал просто выкашивать их. Я все время показывал два пальца, и он подавал крученые. Все, конечно, заканчивались страйками, но этого хватало, чтобы не давать бьющим делать слишком много перебежек. Все мячи были в синюю крапинку. Судья начал понимать, что происходит.

Находясь между двумя бьющими, я обернулся и увидел, что все зрители и игроки, которые не были на поле, собрались за сеткой, чтобы посмотреть, как подает Грегор. Никто на Марсе раньше не видел крученых мячей, и сейчас все столпились там, чтобы следить за ним с лучшего ракурса, ахая и переговариваясь. Бьющий либо промахивался, либо задевал мячи, а потом оглядывался на толпу с большой ухмылкой, словно бы говоря: «Ну, вы видели? Это же крученый!»

Так что мы отыгрались и выиграли тот матч. Далее Грегора оставили на подаче и выиграли еще три следующих. В третьем он сделал ровно двадцать семь подач, выбив всех девятерых бьющих тремя подачами. Уолтер Джонсон[31]31
  Уолтер Джонсон (1887–1946) – один из величайших питчеров в истории американского бейсбола.


[Закрыть] однажды сделал двадцать семь страйкаутов в старшей школе, и сейчас повторилось нечто похожее.

Зрителям это нравилось. Лицо Грегора стало уже не таким красным. Он стоял на своей горке ровнее. Все еще отказывался отрывать взгляд от моей перчатки, но взгляд напряжения и страха сменился грозной сосредоточенностью. Он, может, был и худеньким, зато роста в нем хватало. И, стоя на горке, он выглядел чертовски внушительно.

И мы поднялись в группу выигравших, а потом пробрались в полуфинал. Между играми возле Грегора собирались толпы желающих, чтобы он подписал им мячи. Он бо́льшую часть времени выглядел в замешательстве, но один раз я заметил, что он поднял взгляд на свою семью и помахал им, коротко улыбнувшись.

– И как у тебя рука все это выдерживает? – спросил я у него.

– Что вы имеете в виду? – не понял он.

– Ладно, – сказал я. – Слушай, в этой игре я хочу снова поиграть в аутфилде. Сможешь подавать Вернеру?

В команде, с которой нам предстояло играть следующими, было двое американцев, Эрни и Сезар, которые, подозревал я, могли отбить крученый. У меня просто было такое предчувствие.

Грегор кивнул, и я почувствовал его настрой: пока была перчатка, в которую нужно бросать мяч, ничего больше не имело значения. Так что я согласовал это с Вернером, и в полуфинале я снова оказался на месте левоцентрального. В этот раз мы играли при осветителях, и в сиреневых сумерках поле светилось зеленым бархатом. Я смотрел на это из внешнего поля, и все казалось таким маленьким, будто происходило во сне.

Предчувствие меня не подвело: я поймал один лайнер[32]32
  Сильно отбитый в воздух мяч, летящий с небольшой дугой.


[Закрыть] от Эрни, поскользнувшись, прежде чем его схватить, а потом ринулся поперек поля и пробежал, наверное, секунд тридцать, прежде чем оказался под высоченным мячом, поданным техасцем Сезаром. Грегор даже подошел и поздравил меня между иннингами.

Вы же знаете старую истину, что если хорошо играешь в поле, то и на бите все будет получаться. В предыдущих играх я неплохо отбивал мячи, но в этом полуфинале я вышел и отбил высокую быструю подачу так уверенно, что, казалось, вообще не коснулся мяча, и он улетел вдаль. Хоум-ран над центральной частью ограждения, и я потерял его из виду, прежде чем он упал.

В финале я повторил это в первом иннинге, спиной к спине с Томасом – его мяч улетел влево, мой – снова в центр. У меня это был уже второй подряд, и мы побеждали, а Грегор продолжал всех выкашивать. Так что, когда я вышел на второй иннинг, у меня было радостно на душе: зрители просили еще один хоум-ран, а у питчера команды противника был по-настоящему обреченный вид. Он был здоровяком – высоким, как Грегор, но массивный, как и многие марсиане. Он отклонился, а затем пульнул первый мяч прямо мне в голову. Не специально, конечно, просто получилось не очень точно. После этого я еле отбил следующие несколько подач, запаздывая со взмахом, пока не получился полный счет[33]33
  Ситуация, в которой бьющий имеет три бола и два страйка.


[Закрыть], и я уже стал думать: «Что ж, неважно, будет ли у меня страйкаут, – по крайней мере я взял две подачи подряд».

Затем я услышал крик Грегора:

– Давайте, тренер, у вас получится! Держитесь! Соберитесь!

У него получилось достаточно похоже спародировать меня, и вся остальная команда стала умирать со смеху. Наверное, я действительно говорил все это им раньше, хотя, конечно, такие выкрики вылетают во время матча непроизвольно, и я, выкрикивая подобные призывы, никогда ничего не имел в виду и даже не знал, что меня кто-то слышал. Но я сейчас определенно слышал Грегора, который подшутил надо мной, и я ступил на горку, думая: «Слушайте, мне не нравится быть тренером, я сыграл десять матчей на шорт-стопе, стараясь не тренировать вас!»

Я был так раздражен, что едва следил за подачей, но все равно отбил ее над правой сеткой, даже выше и дальше, чем первые две. Быструю подачу, на уровне колена! Как заметил мне потом Эрни: «Ты ее сделал!» Мои товарищи по команде звонили в колокольчик все время, что я несся вокруг баз, и, пробегая от третьей к дому, я хлопнул каждого по ладони, ощущая ухмылку на своем лице. После этого я сел на скамью, и мои руки еще чувствовали, как отбивают подачу. Я и сейчас вижу тот улетающий мяч.

Мы повели 4:0 в последнем иннинге, но команда противника была решительно настроена отыграться. Грегор, наконец, начал уставать, сделал пару пробежек, а потом подал крученый, но их здоровый питчер не растерялся и двинул мяч высоко над моей головой. Вообще-то я нормально справляюсь с лайнерами, но в ту минуту, когда мяч полетел выше меня, я совершенно растерялся. Так что я повернулся спиной и побежал к забору, пытаясь понять, вылетит ли он за пределы или я сумею поймать его до забора, но я больше не видел мяча. К тому же бегать на Марсе было так необычно. Ты слишком разгоняешься, а потом пытаешься развернуться, чтобы не пропахать лицом землю. Именно это я и проделывал, когда увидел границу поля, и тогда я оглянулся и увидел падающий мяч. Я прыгнул к нему, стараясь вытянуться ровно вверх, но сила инерции была слишком велика, и я совершенно забыл о гравитации, так что я поймал мяч, но, изумленный, обнаружил, что перелетаю через забор!

Приземлившись, я покатился по пыли и песку, но при этом так и сжимал мяч в перчатке. Перемахнув обратно через забор, я поднял мяч вверх, чтобы показать всем: он у меня. Но все равно другому питчеру засчитали хоум-ран, потому что, если ловишь, нужно оставаться в пределах поля – здесь действовало такое местное правило. Но мне было плевать. Весь смысл игр как раз состоит в том, чтобы вытворять штуки вроде этой. Это даже было хорошо, что тот питчер заработал очко.

Мы разыграли новую подачу, Грегор сделал страйкаут, и мы выиграли чемпионат. Нас окружила толпа, и Грегора – плотнее всех. Это была его минута славы. Каждый хотел, чтобы он ему что-нибудь подписал. Он говорил все так же мало, но теперь хотя бы не сутулил спину. Вид у него был удивленный. Потом Вернер взял два мяча, и все на них расписались, чтобы сделать нам с Грегором что-то вроде трофеев. И лишь много позже я обнаружил, что половина имен там оказались шуточными: Микки Мэнтл[34]34
  Микки Мэнтл (1931–1995) – знаменитый американский бейсболист, выступавший на позиции аутфилдера за «Нью-Йорк Янкиз» в 1951–1968 гг.


[Закрыть] и другие в этом духе. А Грегор написал: «Тренеру Артуру, с уважением, Грег». Этот мяч до сих пор стоит у меня на столе.