Текст книги "Черный воздух. Лучшие рассказы"

По палубе из стороны в сторону, заметно припадая на одну ногу, то и дело отклоняясь от привычного курса, чтоб обогнуть бреши в настиле, расхаживал Лэр.

– Лэр, тебя ранило? – спросил Мануэль.

Лэр только глухо рыкнул в ответ, и Мануэль двинулся рядом. Вскоре Лэр, остановившись, сказал:

– Говорят, ты теперь святой, потому что последние несколько дней носился по палубе так, точно вся стрельба по нам не страшнее обычного града, однако тебя даже ни разу не зацепило. А я так скажу: ты просто дурень, вот смерти и не боишься. Известное дело: дураки пляшут там, откуда ангелы бегут без оглядки… и это тоже часть наложенного на нас проклятия. Кто знает, что да как, и все делает верно, тот в итоге и попадает в беду… порой именно потому, что действует вроде бы наверняка. Ну, а безголовые дурни, прущиеся в самое пекло, выходят оттуда целехоньки…

– Как нога-то? – спросил Мануэль, глядя на его походку.

– Не знаю даже, что с ней станется дальше, – пожав плечами, ответил Лэр.

Под ближайшим фонарем Мануэль остановился и взглянул Лэру в глаза.

– Святая Анна явилась к нам во время боя и сбила с неба ядро, летевшее прямо в меня. Не зря же, не просто так она спасла мне жизнь.

– Еще чего! – рявкнул Лэр, пристукнув о палубу тростью. – Ты, парень, в горячке умом повредился!

– Я и ядро могу показать! – возразил Мануэль. – Вон, в настиле застряло!

Но Лэр, даже не взглянув на ядро, заковылял прочь.

Встревоженный словами и хромотой штурмана, Мануэль устремил взгляд в море, в сторону фламандского берега… и увидел вдали нечто непонятное.

– Лэр!

– Чего тебе? – донесся отклик Лэра от противоположного борта.

– Там светится что-то… да ярко как! Будто бы души всех англичан, вместе взятых…

Голос Мануэля дрогнул.

– Что?!

– К нам приближается что-то странное. Поди сюда, штурман, взгляни!

Топ… топ… топ… а затем Мануэль услышал, как Лэр с шипением втянул воздух сквозь сжатые зубы и вполголоса выругался.

– Брандеры!!! – заорал Лэр во всю силу легких. – Брандеры! Подъем! Все наверх!

Не прошло и минуты, как палуба превратилась в сущий бедлам: всюду солдаты, шум, беготня…

– Идем со мной, – велел Лэр.

Мануэль последовал за штурманом на бак – туда, где уходил в глубину якорный трос. Тут Лэр вручил ему раздобытую где-то по пути алебарду.

– Руби канат.

– Но, господин штурман, мы же якорь потеряем.

– Эти брандеры так велики, что не остановишь, а если там антверпенский огонь[6]6
  Антверпенский огонь – особый род брандеров, по сути – плавучие бомбы, впервые примененные при осаде Антверпена во время войны за независимость Нидерландов.


[Закрыть], они взорвутся и погубят нас всех. Руби!

Мануэль принялся рубить неподатливый трос толщиной в ствол небольшого деревца. Но сколько он ни старался, а перерубить сумел только одну-единственную прядь, и тогда Лэр, выхватив у него алебарду, неуклюже, стараясь не опираться на поврежденную ногу, взялся за дело сам. Тут до обоих донесся крик капитана «Ла Лавии»:

– Руби якорь!

Лэр громогласно захохотал.

Натянутый трос с треском лопнул, корабль снялся с места, но брандеры были уже совсем рядом. В адском зареве Мануэль ясно видел английских матросов, снующих по пылающим палубам прямо сквозь пламя, точно саламандры или демоны. Да, все это – дьяволы, тут никаких сомнений быть не могло. Возвышавшееся над четырьмя парами брандеров пламя имело ту же демоническую природу, что и моряки-англичане: из каждого его ярко-желтого языка таращилось, высматривая Армаду, око английского демона. Порой эти демоны выпрыгивали из бушевавшего над брандерами пекла в тщетных попытках долететь до «Ла Лавии» и сжечь ее дотла. Жаркие угли Мануэль отгонял, отражал деревянным образком святой Анны да усвоенным в мальчишестве, на Сицилии, жестом, оберегающим от дурного глаза. Тем временем корабли Армады, освободившись от якорей, дрейфовали по течению без руля и ветрил и, торопясь уклониться от брандеров, нередко сталкивались друг с дружкой. Как бы яростно ни орали капитаны и прочие офицеры на коллег с других кораблей, все попусту. В кромешной тьме, да без якорей, собрать флот воедино не удалось, и за ночь большую часть кораблей унесло в Северное море. Впервые безупречные фаланги Армады оказались рассеяны, и снова сплотить ряды им было не суждено.

Когда все это кончилось, лишенная якоря «Ла Лавия» легла в дрейф, держа позицию при помощи парусов. Здесь, в Северном море, офицеры принялись выяснять, что рядом за корабли и каковы последние указания адмирала Медина-Сидония. В ожидании новостей Мануэль с Хуаном стояли на палубе, среди соседей по койкам. Хуан уныло покачал головой.

– Я в Португалии все больше пробки делал. Так вот, мы там, в Канале, были, будто пробка, которую вгоняют в бутылочное горлышко. Пока держались в горлышке, все у нас было в порядке: горлышко-то все уже да уже, попробуй нас выковырни! А вот теперь англичане пропихнули нас внутрь, в бутылку, и плаваем мы тут, в опивках пополам с гущей, и из бутылки нам больше не выбраться.

– Сквозь горлышко точно не выбраться, – согласился кто-то из остальных.

– Да и по-другому – никак.

– Господь не оставит нас. Господь доведет нас до дому, – возразил Мануэль.

Хуан вновь угрюмо покачал головой.

Не рискнув пробиваться в Ла-Манш, адмирал Медина-Сидония решил обогнуть Шотландию, а затем направить Армаду домой. Знавший северные воды, как никто из испанских лоцманов, Лэр целый день провел на флагмане, помогая прокладывать курс.

Потрепанный флот двинулся прочь от солнца, к верхним широтам студеного Северного моря. После ночной атаки брандеров Медина-Сидония всерьез принялся восстанавливать строгую дисциплину. Однажды пережившим множество баталий в Ла-Манше довелось стать свидетелями казни одного из капитанов, повешенного на ноке рея за то, что, вопреки запрету, позволил своему кораблю опередить флагман. Долго каракка, превращенная в эшафот, сновала вдоль общего строя, дабы все до единого воочию видели труп капитана-ослушника, куклой болтавшийся над волнами…

Мануэль взирал на все это со страхом и отвращением. Умирая, человек становился попросту мешком с костями: души капитана среди облаков в вышине видно не было. Возможно, сгинула в глубине моря, направившись в ад… Странное то было преображение – смерть. Отчего только Господь не соблаговолил объяснить потолковее, что ждет человека после?

Итак, «Ла Лавия», подобно всем прочим, послушно тащилась за адмиральским флагманом. Армада шла дальше и дальше, к северу, в царство стужи. Порой по утрам, поднимаясь на палубу, вахтенные дивились снастям, обросшим бахромою сосулек, сверкавших в пронзительно-желтом свете зари, словно бриллиантовые ожерелья. Бывало, море за бортом белело, как молоко, а небо над мачтами становилось серебряным. В иные дни волны обретали цвет кровоподтека, небеса же окрашивались свежей, бледной лазурью такой чистоты, что Мануэль, глядя вокруг, задыхался от страстного желания уцелеть в этом плавании и жить долго-долго, до глубокой старости. Все бы ничего… вот только холод здесь царил просто убийственный. Ночи в жару горячки вспоминались теперь с той же нежностью, что и первый дом Мануэля на побережье Северной Африки.

Мороз не щадил никого. Вся живность на борту повымерла, а потому камбуз закрыли и команда осталась без горячей похлебки. Адмирал урезал ежедневные рационы для всех, включая себя самого. Недоедание приковало его к постели до самого завершения плавания, однако матросам, работавшим с вымокшим, а то и обледенелым такелажем, приходилось еще того хуже. Глядя на мрачные лица в очереди за двумя сухарями и большой кружкой вина с водой (вот и весь дневной рацион), Мануэль рассудил: не иначе, плыть им на норд, пока солнце не скроется за горизонтом и не окажутся они в ледяном царстве смерти, на Северном полюсе, где власти Господа, почитай, нет, а уж там все сдадутся, опустят руки и в одночасье помрут. И в самом деле ветры домчали Армаду почти до самой Норвегии, страны фьордов, и только там нашпигованные ядрами корабли с огромным трудом удалось развернуть к западу.

После этого в «Ла Лавии» открылось не меньше двух дюжин новых течей. Хочешь не хочешь, пришлось матросам, и без того выбившимся из сил, обуздывая галеон, круглые сутки трудиться на помпах. Пинта вина и пинта воды в день – откуда тут взяться силам? Стоило ли удивляться, что мрут люди, как мухи? Кровавый понос, простуда, любая царапина – все это означало скорый, неотвратимый конец.

Тут воздух снова сделался зримым, на этот раз – густо-синим. Выдыхаемый, он становился еще темнее, окружал каждого облаком, затмевавшим пылающие над головами венцы человеческих душ. Лазарет опустел: всех раненых постигла смерть. В последние минуты многие звали к себе Мануэля, и он держал умирающих за руку или касался их лбов, а когда очередная душа, расставаясь с телом, угасала, точно последние язычки пламени над углями затухающего костра, молился за упокой уходящего. Теперь его звали на помощь другие, обессилевшие настолько, что не могли подняться с коек, и Мануэль шел к ним, сидел рядом, никого не оставляя в беде. Двоим из таких удалось оправиться от поноса, после чего Мануэля стали звать к себе чаще прежнего. Сам капитан, захворав, попросил его о прикосновении, но все равно умер, как и большинство остальных.

Однажды утром Мануэль встретил на палубе, у борта, Лэра. День выдался студеным и пасмурным, море сделалось серым, точно кремень. Солдаты, выводя наверх лошадей, гнали их за борт, чтобы сберечь пресную воду.

– Этим следовало заняться сразу же, как только нас вытеснили из Рукава, – сказал Лэр. – Сколько воды на них даром потрачено…

– А я и не знал, что у нас лошади есть на борту, – признался Мануэль.

Лэр горько, невесело рассмеялся.

– Ну, парень, по части глупости ты всякому фору дашь! Сюрприз за сюрпризом!

Лошади неуклюже падали в воду, сверкали белками глаз, бешено раздували ноздри, выпуская наружу клубы темно-синего воздуха, барахтались у борта в недолгих попытках спастись…

– С другой стороны, неплохо бы часть на мясо забить, – заметил Лэр.

– Это ж лошади?

– Хоть конина, а тоже мясо.

Лошади исчезли из виду, сменив синь воздуха на серую, точно кремень, воду.

– Жестокость это, – сказал Мануэль.

– В «конских широтах»[7]7
  «Конские широты» – штилевая полоса Атлантического океана (около 30 град. с. ш. и 30 град. ю. ш.), где вода намного теплее, чем в Северном море.


[Закрыть] они по часу бы мучились, – пояснил Лэр. – Лучше уж так. Видишь вон те высокие облака? – спросил он, указывая на запад.

– Вижу.

– Стоят они над Оркнейскими островами. Над Оркнейскими… а может, и над Шетландскими, я уже ни в чем не уверен. Интересно будет взглянуть, сумеет ли это дурачье благополучно провести нашу лохань сквозь архипелаг.

Оглядевшись вокруг, Мануэль обнаружил поблизости всего около дюжины кораблей: очевидно, большая часть Армады ушла вперед, за горизонт. Но, стоило ему задуматься о последних словах Лэра (кому же, как не ему, штурману, вести корабль сквозь лабиринт северной части Британских островов?), Лэр закатил глаза, точно одна из тонущих лошадей, и мешком рухнул на палубу. Мануэль с еще парой матросов поспешили отнести штурмана вниз, в лазарет.

– Это все его нога, – сказал брат Люсьен. – Ступню размозжило, вот нога и загнила. Позволил бы он мне ее отнять…

К полудню Лэр снова пришел в себя. Не отходивший от него ни на шаг, Мануэль взял штурмана за руку, однако Лэр, нахмурившись, отдернул ладонь.

– Слушай, парень, – с трудом заговорил он. Душа его мерцала, точно синяя шапочка-пилеолус, едва прикрывающая спутанные волосы цвета соли с перцем. – Я тебя кой-каким словам научу. На будущее могут сгодиться. Слушай и запоминай: «Тор конлэх нэм ан диа».

Мануэль старательно повторил непонятную фразу.

– Еще раз.

Мануэль принялся повторять слова Лэра снова и снова, будто молитву на латыни.

– Добро, – кивнул Лэр. – Тор конлэх нэм ан диа. Запомни накрепко.

После этого он поднял взгляд к палубным бимсам над головой и на вопросы Мануэля отвечать отказался. Чувства на лице штурмана сменяли друг дружку, точно тени. Казалось, Лэр смотрит вдаль, в бесконечность. Но вот, наконец, он оторвал взгляд от потолка и вновь повернул голову к Мануэлю.

– Прикоснись ко мне, парень.

Мануэль коснулся Лэрова лба. Лэр с горькой улыбкой смежил веки. Голубой венчик пламени, оторвавшись от его темени, взвился вверх, миновал потолок и исчез.

Хоронили Лэра под вечер, в дымчатом, инфернально-буром зареве заходящего солнца. Брат Люсьен прочел над усопшим краткую мессу, бормоча так, что никто ничего не расслышал, Мануэль прижал к остывшему плечу Лэра оборотную сторону своего образка, отпечатав на коже крест, а после Лэра швырнули за борт. Глядя на все это, Мануэль дивился собственной безмятежности. Месяца не прошло с тех пор, как он кричал от гнева и муки при виде гибели товарищей, однако сейчас смотрел, как исчезает в серых, точно железо, волнах тот, кто учил его и защищал, с самому ему непонятным спокойствием.

Спустя еще пару ночей после гибели Лэра Мануэль сидел в стороне от уцелевших соседей по нижней палубе, спавших, сбившись в кучу, точно выводок котят. Сидел и наблюдал за венчиками лазурного пламени, мерцавшими над изнуренными телами матросов – глядел на них безо всякой на то причины, без каких-либо чувств. Устал он смертельно.

– Мануэль! – прошептал брат Люсьен, заглянувший в узкий проем люка. – Мануэль, ты здесь?

– Здесь.

– Идем со мной.

Мануэль поднялся и последовал за доминиканцем.

– Куда это мы?

Брат Люсьен покачал головой.

– Пора, – только и ответил он, сопроводив ответ длинной фразой на греческом.

У брата Люсьена имелся при себе небольшой, с трех сторон закрытый фонарь. Освещая им путь, оба добрались до люка, ведущего вниз.

Да, Мануэлева палуба, хоть и находилась под батарейной, была вовсе не самой нижней палубой корабля: на поверку «Ла Лавия» оказалась гораздо, гораздо больше. Спускаясь вниз, Мануэль с братом Люсьеном миновали еще три палубы, без портов, так как находились они ниже ватерлинии. Здесь, в постоянном мраке, хранились бочонки с сухарями и пресной водой, ядра, канаты и прочие корабельные припасы. Миновали они и крюйт-камеру, куда каптенармус входил только в войлочных шлепанцах, дабы искра от сапожного гвоздя, воспламенив порох, не разнесла весь корабль в щепки. Затем они отыскали люк с трапом, ведущим еще ниже. Чем дальше вниз, тем уже становились проходы, и вскоре идти, выпрямившись во весь рост, сделалось невозможно. К немалому изумлению Мануэля, полагавшего, что они уже над самым килем, а то и в каком-то странном трюме, сооруженном под килем, даже эта палуба оказалась отнюдь не последней: оставив позади затейливый лабиринт черных от сырости дощатых переборок, оба снова спустились вниз. Давным-давно заплутавший, растерянный из страха потеряться и сгинуть в чреве корабля, Мануэль крепко вцепился в руку брата Люсьена. Наконец узкий коридор закончился, приведя путников к небольшой дверце. Постучавшись в нее, брат Люсьен что-то шепнул, и дверца отворилась. Неяркий свет, хлынувший в коридор, заставил Мануэля зажмуриться.

После тесноты коридоров помещение, куда они вошли, казалось невероятно просторным. То был «канатный ящик», расположенный в носу корабля, над самым килем. Столкновение с брандерами стоило «Ла Лавии» большей части якорного каната, и жалкие его остатки занимали всего-то пару углов. Помещение освещали свечи в небольших железных канделябрах, прибитых к боковым балкам. Пол под ногами был примерно на дюйм залит водой, и пламя свечей отражалось в ее зеркале крохотными белыми точками. Крутобокие стены блестели от сырости. Посреди помещения возвышался перевернутый ящик, покрытый куском холста. Вокруг ящика собралось около полудюжины человек: солдат, один из корабельных старшин и несколько матросов из тех, кого Мануэль знал только в лицо. Трилистники кобальтового пламени над их головами придавали всему вокруг явственный синеватый оттенок.

– Мы готовы, отче, – сказал один из собравшихся брату Люсьену.

Доминиканец подвел Мануэля к накрытому холстиной ящику, а остальные обступили его кругом. Тут Мануэль заметил у ближней к корме переборки, малость не достигавшей пола, пару огромных, лоснящихся бурых крыс, моргая, пошевеливая усами, взиравших на необычное оживление. Стоило Мануэлю нахмуриться, одна из них плюхнулась в воду, покрывавшую пол, и уплыла в брешь под переборкой. Извивавшийся хвост беглянки напоминал крохотную змею, что, несомненно, вполне соответствовало истинной ее сущности. Вторая крыса даже не сдвинулась с места – только сверкнула блестящими бусинами глазок, словно расплачиваясь за неприязнь Мануэля той же монетой.

Стоя за ящиком, брат Люсьен обвел взглядом собравшихся и начал читать на латыни. Начало Мануэль сумел понять без труда:

– Верую во единого Бога, Отца Всемогущего, Творца неба и земли, видимого всего и невидимого…

Голос брата Люсьена звучал властно, но в то же время умиротворяюще, с мольбою, однако ж и с гордостью. Покончив с Символом Веры, он раскрыл новую книжицу – ту самую, что всегда носил при себе, и продолжил читать по-испански:

– Знай, о Израиль: что у людей зовется жизнью и смертью, есть словно белые и черные бусы на нити, а нить та, что служит основой извечной смене белого черным, есть неизменное житие мое, связующее воедино нескончаемую череду малых жизней и малых смертей. Как ветер сбивает корабль с пути над бездной морскою, так и блуждающие ветры чувств влекут человеческий разум к бездонным глубинам. Но слушай же! Грядет день, когда свет сущий уймет все ветры, и обуздает всю нечестивую ползучую тьму, и благословит все обители твои непорочным сиянием, от венца пламенна нисходящим!

Пока брат Люсьен читал все это, солдат не спеша обошел помещение. Вначале он водрузил на ящик тарелку с разрезанным сухарем. За месяцы морского плавания сухарь успел изрядно зачерстветь, однако кто-то не поленился нарезать его на ломтики, а ломтики отшлифовать, превратив их в гостии, тонкие до полупрозрачности облатки медвяно-желтого цвета. Дыры, проточенные в сухаре червями, придавали каждой немалое сходство со старинной монетой, сплющенной и продырявленной, чтобы носить в ухе или на шее.

Затем солдат вынул из-за ящика пустую стеклянную бутылку с отсеченным верхом, превращенную в нечто наподобие чаши, и до половины наполнил ее из фляжки тем самым кошмарным вином, что хранилось в трюмах «Ла Лавии». Доминиканец все читал и читал, и солдат, убрав фляжку, обошел собравшихся одного за другим. У каждого на руках имелись незаживающие кровоточащие порезы, и каждый, растравив ранку, протягивал к поданной бутылке ладонь, роняя в вино по нескольку капелек крови. Вскоре вино потемнело настолько, что Мануэлю, не в пример остальным, видевшему голубое зарево их душ, начало казаться бархатно-фиолетовым.

Покончив с этим, солдат поставил бутылку на ящик, возле тарелки с гостиями, а завершивший чтение брат Люсьен, бросив на него взгляд, произнес нараспев последнюю фразу:

– О светильники огненны! Озарите же глубину пещер разума, осияйте возлюбленных ваших, свет неземной и тепло им даруя, дабы стали мы с вами едины!

Взяв с ящика тарелку, он начал обходить собравшихся и каждому класть в рот гостию.

– Тело Христово приимите. Тело Христово приимите.

Мануэль с хрустом разгрыз и разжевал гостию, выточенную из сухаря. Теперь-то он, наконец, понял, что происходит. Все это – божественная литургия, поминальная служба по Лэру и по всем остальным, по всем до единого, ибо все они обречены на погибель. Там, за выгнутой наружу стеной, за отсыревшим бортом – пучина морская, жмет, давит на доски обшивки, стремится проникнуть внутрь. В конце концов все они, поглощенные морской стихией, отправятся на корм рыбам, после чего их кости украсят дно океана, куда Господь почти не заглядывает. При этой мысли у Мануэля горло перехватило, да так, что он едва сумел проглотить разжеванный сухарь.

– Кровь Христову, пролитую за вас, – начал было брат Люсьен, поднося к губам половинку бутылки, но Мануэль остановил его и вынул «чашу» из рук доминиканца.

Солдат шагнул к Мануэлю, но брат Люсьен отогнал его взмахом руки, преклонил перед Мануэлем колени и перекрестился, только не как положено, а наоборот, по-гречески, слева направо.

– Ты есть кровь Христова, – сказал Мануэль, поднося к губам брата Люсьена половинку бутылки и наклонив ее так, чтоб доминиканец смог сделать глоток.

То же самое он проделал для каждого из остальных, не исключая солдата.

– Вы есть кровь Христова.

В этой части литургии никто из них ни разу в жизни участия не принимал, и некоторые с трудом сумели проглотить вино. Обнеся «чашей» всех, Мануэль поднес ее к губам и допил все до дна.

– В книге брата Люсьена сказано: свет сущий благословит все обители твои непорочным сиянием, от венца пламенна нисходящим, и тогда все мы станем Христом. Да, так и есть. Выпили мы, и теперь мы – Христос. Глядите, – он указал на оставшуюся крысу, поднявшуюся на задние лапки, а передние сложившую перед собой, словно молится, не сводя с Мануэля круглых блестящих глазок, – даже звери все чувствуют!

Отломив кусочек гостии, он наклонился и протянул его крысе. Крыса, приняв угощение, отправила его в пасть и прикосновению Мануэля противиться тоже не стала. Стоило ему выпрямиться – кровь прилила, прихлынула к голове. Огненные венцы полыхали над теменем каждого, тянулись ввысь, лизали потолочные бимсы, озаряя канатный ящик неземным светом…

– Он здесь! – вскричал Мануэль. – Он коснулся нас светом, глядите!

С этим он прикоснулся ко лбу каждого по очереди, и собравшиеся вытаращили глаза, в изумлении дивясь виду пылающих душ, указывая пальцами на головы друг друга. Окутавшиеся непорочным белым сиянием, все они обнялись, обливаясь слезами, в бородах их засверкали улыбки невероятной ширины. Отражения свечного пламени заплясали по залитому водою полу тысячами огоньков. Вспугнутая, крыса с плеском шмыгнула в брешь под переборкой, а люди хохотали, хохотали, хохотали без умолку.

Мануэль обнял брата Люсьена. Глаза доминиканца сияли от счастья.

– Все хорошо, – дождавшись тишины, сказал Мануэль. – Господь приведет нас домой.

На верхние палубы поднялись, словно мальчишки, играющие в пещере, где им знаком каждый уголок.

Оркнейские острова Армада сумела пройти без Лэра, хотя часть кораблей при том едва-едва не погибла. Далее флот вышел в Северную Атлантику, где волны сделались шире, впадины между ними – глубже, а гребни порой превосходили высотою надстройки юта и бака «Ла Лавии».

Тут с северо-востока налетели буйные ветры, никак не желавшие униматься, и спустя три недели после прохода сквозь Оркнейский архипелаг Армада не приблизилась к Испании ни на пядь. Положение на «Ла Лавии», как и на остальных кораблях, сложилось – отчаянней некуда. Без смерти не обходилось ни дня. Умерших бросали за борт без каких-либо церемоний, разве что с крестиком, отпечатанным оборотной стороной Мануэлева образка на плече. После стольких потерь нехватка воды и пищи сделалась не такой острой, как прежде, однако угрозу собою по-прежнему представляла очень и очень серьезную. Теперь «Ла Лавией» управлял призрак, жалкая тень команды, по большей части собранная из солдат. Для постоянной работы на помпах людей уже не хватало, а Атлантика каждый день отворяла в изрядно потрепанном корпусе новые течи. Вода набиралась в трюмы в таких количествах, что исправляющий должность капитана (плавание он начинал третьим помощником) решил идти к Испании напрямик, не плутая зря вдоль незнакомого западного побережья Ирландии. Поддержанное капитанами еще полудюжины поврежденных кораблей его решение было передано основной части флота, ушедшей дальше на запад, прежде чем взять курс на Испанию, и вскоре, с дозволения прикованного хворью к постели адмирала Медина-Сидония, «Ла Лавия» повернула на юг.

К несчастью вскоре после того, как корабли повернули домой, с направления чуть к норду от веста налетел ужасный шторм. Против такого они оказались бессильны. Ныряя во впадины меж волнами, «Ла Лавия» содрогалась под их ударами, пока не очутилась невдалеке от подветренного берега, побережья Ирландии.

То был конец, и все это поняли сразу же – особенно Мануэль, так как воздух вокруг почернел. Тучи, точно тысячи черных английских ядер, в десять ярусов плыли едва не над самыми мачтами, плевались молниями, сталкиваясь друг с дружкой. Воздух под тучами тоже был черен, только не так густ: зримый, словно морские волны, ветер яростными, дымчатыми водоворотами вился вокруг мачт. Товарищи Мануэля хоть мельком, да видели подветренный берег, но сам он не мог разглядеть во всей этой черноте ничего. Между тем все вокруг завопили от страха: очевидно, корабль несло к сплошной отвесной скале. Да, если так, это вправду конец…

Однако бывшим третьим помощником, выбившимся в капитаны, оставалось лишь восхищаться. Встав к штурвалу, он закричал, веля впередсмотрящему в «вороньем гнезде» искать среди скал, на которые гонит их буря, хоть какую-нибудь бухту. Но приказание оставаться на местах Мануэль, подобно многим другим, пропустил мимо ушей – за явной бессмысленностью такового. На баке, на юте, повсюду вокруг одни обнимались на прощание, другие в ужасе прятались за переборками. Многие, подходя к Мануэлю, просили коснуться их, и Мануэль, раздраженно расхаживая по полубаку, касался их лбов. Как только он к кому-либо притрагивался, одни из таких взлетали прямиком в небо, другие же прыгали за борт и, едва достигнув воды, превращались в бурых дельфинов, но Мануэль ничего этого не замечал – он молился, молился, молился во всю силу голоса:

– Зачем этот шторм, Господи, зачем? Те ветры с норда, не пускавшие нас вперед… только из-за них я и здесь. Выходит, здесь я тебе и нужен, но для чего, для чего, для чего? Хуан мертв, и Лэр мертв, и Пьетро, и Абеддин, а скоро и мы все погибнем, а чего ради? Так же нечестно! Ведь ты обещал воротить нас домой!

В ярости он выхватил нож для резки фитилей, сполз вниз, на залитую волнами палубу, подбежал к грот-мачте и с силой, глубоко вогнал клинок в дерево, усеянное намертво въевшимися в него песчинками.

– Вот! Вот твоей буре, вот!

– Экое святотатство, – заметил Лэр, выдернув нож из мачты и швырнув его за борт. – Ты же знаешь, что значит воткнутый в мачту клинок. Проделывая подобное в такой страшный шторм, ты оскорбляешь богов куда старше, древнее… и много могущественнее Иисуса.

– Вот, кстати, о святотатстве, – парировал Мануэль. – Такие вещи говоришь и еще удивляешься, отчего до сих пор блуждаешь призраком в море? Сам бы поостерегся!

Подняв взгляд, он обнаружил на грот-марсе святую Анну, указывающую третьему помощнику путь.

– Слыхала, что сказал Лэр? – крикнул ей Мануэль, но святая его не услышала.

– Слова, которым я учил тебя, помнишь? – спросил Лэр.

– Конечно, помню! Но ты, Лэр, не докучай мне сейчас: подожди, скоро и я тоже призраком стану.

Лэр отступил назад, но Мануэль, передумав с ним расставаться, окликнул его:

– Скажи, Лэр, за что нам такие кары? Ведь мы же шли в поход во славу Господа, разве нет? Не понимаю я…

Лэр, улыбнувшись, развернулся кругом, и Мануэль увидел за спиной штурмана крылья – белоперые крылья, ослепительно яркие на фоне черного, мрачного воздуха.

– Ты сам знаешь все, что я мог бы сказать.

С этими словами Лэр крепко стиснул плечо Мануэля, расправил крылья, чайкой взвился в черную высь и взял курс на восток.

При помощи святой Анны третий помощник вправду сумел отыскать в скалах брешь, изрядных размеров бухту. Прочие корабли Армады тоже нашли ее и один за другим выбросились на сушу. Тем временем «Ла Лавию» несло волнами к берегу, ближе, ближе… а едва киль ее заскрежетал о дно, все вокруг начало с треском рушиться. Мутные волны захлестнули накренившийся борт, залили палубу, и Мануэль стремглав бросился к трапу на полубак, накрытый спутанным такелажем треснувшей пополам фок-мачты. Тем временем грот-мачта рухнула в воду, подветренный борт корабля треснул, словно бадья с фитилями, и волны морские на глазах уцелевших хлынули внутрь, в трюм. Среди подхваченных морем обломков Мануэль приметил и доску с застрявшей в ней черной полусферой пушечного ядра – наверняка того самого, что угодило бы прямо в него, если бы не вмешательство святой Анны. Вспомнив, как та спасла его жизнь, Мануэль несколько успокоился и принялся ждать ее появления. До берега оставалось всего ничего, две-три длины корпуса галеона, только разглядеть его в мутном воздухе оказалось не так-то легко, но плавать Мануэль, подобно большинству товарищей, не умел и встревоженно озирался кругом в поисках святой Анны. Тут рядом с ним возник брат Люсьен в долгополой черной рясе.

– Если ухватиться за доску, волны вынесут нас на сушу! – крикнул доминиканец сквозь свист черного ветра.

– Плыви! – прокричал в ответ Мануэль. – Я святой Анны дождусь!

Брат Люсьен только пожал плечами. Ветер подхватил его рясу, и Мануэль обнаружил, что доминиканец задумал спасти литургические золотые цепи, обвязав их вокруг пояса. Подойдя к лееру, брат Люсьен прыгнул вниз, к уносимому волнами обломку реи… однако дотянуться до спасительного рангоутного дерева не сумел и камнем пошел ко дну.

Тем временем волны добрались до баковой надстройки. Еще немного, и пенные буруны оторвут ее от киля… Большая часть команды, доверившись тому или иному обломку дерева, уже покинула разбитый корабль, но Мануэль не спешил. Мало-помалу он начал тревожиться, и тут среди выбравшихся на едва различимый во мраке берег появилась она, присноблаженная бабушка Господа. Ступив в белую пену морскую, она поманила Мануэля к себе, и тогда он разом все понял.

– Ну конечно, ведь все мы есть Христос, вот я и дойду до берега, подобно Спасителю!

С этой мыслью Мануэль попробовал ногою поверхность воды. Вода показалась ему малость, скажем так, зыбковатой, но удержать его вес вроде бы вполне могла. Наверное, море сейчас – все равно, что пол их ныне погибшей «часовни», добрая твердь Господня, сокрытая под тонким слоем воды. Рассудив так, Мануэль смело шагнул на гребень волны, поднявшийся до высоты полубака… и сразу же ухнул вниз, в соленую морскую бездну.

– Эй! – пробулькал он, рванувшись к поверхности. – Эй!

Нет, на сей раз святая Анна безмолвствовала. Со всех сторон его окружали лишь ледяные соленые воды. Задыхающемуся, барахтающемуся в волнах, Мануэлю вспомнилось, как еще в детстве, в Марокко, отец взял его с собою на берег, поглядеть на отплытие гребных галер, везущих паломников в Мекку. Ничто на свете не могло бы столь же разительно отличаться от побережья Ирландии, как тот безмятежный, насквозь пропеченный солнцем золотисто-коричневый пляж, где они с отцом вышли на мелководье, поплескаться в теплой воде, гоняясь за лимонами. Лимоны отец забрасывал чуть глубже, и они прыгали, приплясывали на волнах у самой поверхности, а Мануэль плыл, греб по-собачьи, со смехом, захлебываясь, догонял их и доставал.

Сейчас, фыркая, кашляя, отчаянно суча ногами в попытках еще хоть разок поднять голову над ледяной соленой похлебкой, он представлял себе те лимоны во всех, в мельчайших подробностях. Пляшущие в зеленоватой воде, бугристые, продолговатые, цвета солнца, поднявшегося над горизонтом поутру во всей красе… легонько покачиваются под самой поверхностью, порой выставляя наружу золотистый бочок. Притворясь одним из этих лимонов, Мануэль лихорадочно вспоминал зачаточные навыки плавания по-собачьи, сослужившие ему добрую службу на мелководье у марокканского берега. Так, руками вниз… нет, не выходит, не выходит…