Текст книги "Кудряшка"

Глава 18
Столичный благодетель

Назавтра, после изнуряющего дня, проведённого в борьбе с многотонным бумажным чудовищем, прибежал Козя и порадовал известием, что нас с Витькой опять кличет к себе «дорогой гость».

– Садитесь, друзья! – воскликнул Хитров (очевидно, изображая любимую им картину «Ходоки у Ленина»). – Чайку? Кофейку?

Мы с Витькой, деликатно пропустив «чайку-кофейку» мимо ушей, сели и замерли в неудобных позах. Преданно взирая на Хитрова, мы переглядывались друг с другом, как товарищи по мятежу незадолго до расстрела.

– Подождите, я просмотрю документики, которые вы принесли. – И Хитров углубился в чтение, периодически бросая нам: – Чудненько, чудненько… Ой! А вот это плоховато, надобно бы исправить… Так как там у вас, понимаешь, жизнь личная, семейная?

Витька, целый месяц не видавший семьи, злобно скрипнул зубами. Я издала неопределённый звук, разновидность зевка. Моя «личная, семейная» жизнь в последнее время оставляла желать лучшего.

– Так переписывать всё, что ли? – мрачно спросил Витька.

– Да-да, перепишите, дорогие друзья, – лучась нежностью, прощебетал Хитров, возвращая отчёт. – Формализм в нашей работе недопустим! Мы работаем на благо человека! И завтра, пожалуйста, к десяти утра…

Мы с Витькой отчаянно переглянулись: уже был десятый час вечера, время для вожделенного сна, а к десяти утра от нас ждали переработанного отчёта. Уловив замешательство, Хитров состроил сочувственную гримасу и, пробормотав что-то о том, как наша халатность задаёт такие жёсткие рамки, разрешил всё же оттянуть «момент истины» до одиннадцати.

– Ах! Попейте чайку, – спохватился он вдруг. Мы огляделись: «чайку» поблизости не было.

– Спасибо, не беспокойтесь, – вежливо отказалась я.

– Что вы, что вы. Только вот… чем бы мне вас угостить? – Хитров нервно забегал по кабинету. Найдя наконец нечто подходящее – почти пустую коробку из-под «ёжиков» (мини-пирожных с шоколадной глазурью), где их уцелело два из дюжины, он широко улыбнулся и картинным движением протянул её мне. Тупо приняв подарок, я открыла коробку, машинально взяла «ёжик» и положила его в рот.

– Ай-ай! – в ужасе закричал Хитров; я поперхнулась. – Вы их съесть хотите?

– Хочу, – призналась я. И добавила: – Жрать охота, сил больше нет!

Витька в своём углу вдруг подозрительно засопел. Подполковник Карягин надул и без того пышные красные щеки и, сдерживая смех, крякнул.

Хитров посмотрел на меня с ласковой укоризной.

– А я думал, что это детишкам, – сокрушённо объяснил он. – Как компенсация, что ли, за отсутствие мамы…

– Спасибо, – поблагодарила я.

– Что же мне передать вашим детишкам? – озабоченно спросил Хитров, продолжая бегать по кабинету.

– Спасибо, не надо, у них всё есть… Уже поздно, можно, мы, с вашего позволения, пойдём?

– Нет, подождите.

Хитров порылся в Козином шкафу, извлёк оттуда пачку дорогого печенья, посыпанного пудрой, и две ватрушки в целлофановых обёртках, схватил со стола мою сумку, открыл и начал запихивать туда всё это, бормоча:

– Вот… пусть побалуются…

Тут он оглянулся и увидел Витьку, который, забывшись, смотрел на него с улыбкой во весь рот. Хитров нахмурился, как будто припоминая, кто это, потом вдруг просиял.

– А вот вам я обязательно должен что-нибудь подарить! – воскликнул он радостно и принялся озираться по сторонам. Его руки, импульсивно двигаясь по столу, загребли пару каких-то брошюрок из тех, которые ему были преподнесены Мамонтом: сборники статей о подвигах сотрудников нашего ведомства, патрульных и оперов. С поклоном Хитров вручил их Витьке, недоумённо принявшим этот знак внимания.

– И это тоже вам, – Хитров совал Витьке в руки новенький канцелярский набор, выданный ему Мамонтом для работы. – Берите, берите! У вас ведь ничего нет! Вы же бедствуете, возьмите потихоньку, а начальнику скажете, что спёр гадкий проверяющий. Вот ещё ножнички, вот ещё скрепочки… всё отсюда, из набора… А! Тут ручка не пишет, возьмите мою, – выхватив из кармана пиджака авторучку, Хитров тоже вручил её Витьке. Тот вяло поблагодарил. За нашими спинами утробно ухал подполковник Карягин.

Когда мы оказались за дверью, на меня напал приступ смеха. Пока я хохотала, почти сгибаясь пополам, Витька стоял рядом, не выражая эмоций.

– Меня никогда ещё так не оскорбляли, – наконец произнёс он; впрочем, без обиды, скорее недоумённо. Канцелярский набор, однако, Витька аккуратно сложил в большую спортивную сумку. В ЛОВД на станции Великие Луки не то чтобы бедствовали, но не баловали сотрудников даже лишней пачкой писчей бумаги.

Наступил день подведения итогов. В отделе кадров этот «день» не заканчивался до глубокой ночи. С шести вечера мы торчали в коридоре возле кабинета Мамонта, ожидая справки, которая вот-вот должна была родиться «из-под пера Хитрова».

Время ползло медленно. Иногда Мамонт выходил в коридор, перебрасывался парой фраз со своими замами; нервно хохотал, запрокидывая голову, чего обычно за ним не водилось. Рассказал анекдот: «Беседуют два друга, один спрашивает другого: ты когда-нибудь имел гея? Нет, отвечает тот, а ты? Тоже нет, но вчера я имел мужика, который имел гея!»

– Го-го-го, – расхохотался над своим анекдотом Мамонт. Мы опешили; иные подобострастно захихикали, кто-то слегка испугался за шефа, у меня же его поведение вызвало светлое чувство, близкое к состраданию. Мамонту явно требовалась помощь психолога.

После двух часов ожидания меня делегировали к Хитрову. Тот сидел перед компьютером, глядя в монитор воспалёнными глазами. Меня он не сразу заметил.

– Как ваши дела? – спросила я с надеждой.

– Плохо, – пожаловался он, – пять часов тружусь, как папа Карло, и всего семнадцать страниц написал.

– А разве этого мало? – воскликнула я.

– Конечно, мало, должно быть не менее тридцати! А я не знаю, ну хоть убейте, не знаю, что ещё можно написать про вашу, с позволения сказать, работу… Разве что вы подскажете ещё какие-нибудь недостатки…

Я спешно ретировалась.

Справка была готова к десяти часам вечера. Чтение состоялось в кабинете Мамонта (и, что важно, в отсутствие Хитрова). Внимая раскатистому голосу Мамонта, читавшего вслух текст, наиболее слабонервные периодически впадали в обморочное состояние. Хитров, не постеснявшись, оценил работу нашего кадрового аппарата на 2,3 балла. Единственными, кого он, можно сказать, пощадил, были мы с Витькой и пятнадцать наших коллег. Работа психологов удостоилась оценки 3,5, то есть удовлетворительно.

Повисла тишина.

– Нет, – наконец загремел Мамонт, – терпение лопнуло! Каков… подлюка! А ну подать его сюда!

Я побежала за Хитровым.

– Голубчик, это ещё что такое? – спросил Мамонт тихо, но зловеще. – Разве мы не договорились, какие недостатки отразим в справке, а какие устраним в ходе проверки?

– А что, что я такого написал? – юлил Хитров, моргая глазками. – Я же ваш друг, товарищи! Я желал вам добра, пытался научить работать…

– Так, дорогой мой, – Мамонт взял несколько страниц справки, свернул их самолётиком и запустил в Хитрова, – садись-ка да переписывай этот пасквиль! А то, понимаешь… отберу подарки и поставлю в угол! Ясно?

Драма в кабинете Мамонта затянулась до полуночи. Я успела сбежать домой до того, как закрылось метро. Утром рассказывали, что Хитров всю ночь переписывал злополучную справку. Кадры получили общую оценку 3.

Хитров уезжал. Мы с психологами организовали для него скромное чаепитие. Все чувствовали себя бойцами, вернувшимися с фронта без потерь и даже с медалями.

– Главное, – вещал Хитров, по обыкновению потирая руки, – не забывайте, что мы с вами, психологи, трудимся на благо человека! Бюрократизм, понимаете ли, не для нас с вами, психологов! Повышайте свой уровень, приезжайте учиться в Москву…

– Мне жаль расставаться с вами! – восклицал он, раздавая нам на память авторучки и экземпляры собственного автореферата. – Прощайте, друзья! Не поминайте лихом!

Хитров порывисто обнимал и целовал меня и других женщин. А Витьке он долго тряс руку, проникновенно бормоча, что «чертовски счастлив, очень рад…». С его лица не сходила улыбка, глаза блестели. Мы растроганно произносили слова благодарности. Уже было известно, что Хитров пробил для нас специальное оборудование, «продвинул» мои статьи в научные журналы. И что Витька поедет учиться в московскую академию! У него ведь нет диплома психолога…

Тёплые чувства, захлестнувшие всех в тот момент, вытеснили наши тяжёлые воспоминания.

– Не позволяйте зажимать вас. Обращайтесь, – говорил Хитров. – Звоните, всегда рад помочь.

Мы кивали и обнимали нашего куратора, которого больше не боялись и даже считали старшим братом своим.

– Возьми, возьми, – Хитров совал мне в руки полиэтиленовый пакет. – Вы же голодаете, это вам, друзья.

Я заглянула в пакет. Там были супы «Доширак», консервы и кофе в пакетиках. Мы с Витькой хихикнули, но тут же состроили серьёзные и почтительные мины…

Сказать по правде, больше всего нам хотелось успеть выпить до отхода поезда, который должен был доставить Витьку к жене и заметно подросшему за это время сыну. Мы подсуетились и всё успели. Кривая жизни стремительно рвалась вверх, и впереди нас ожидали годы безбедного существования…

До следующей проверки.

Глава 19
Пора в дурдом

Что и в какой момент во мне надломилось опять? И что сыграло роковую роль в этом надломе? Самоубийства, ответственность за которые по-прежнему вешали на меня? Работа в усиленном режиме, изнуряющие проверки и командировки? Проблемы со здоровьем у детей, особенно у младшего – Гришки? (В отличие от вундеркинда Лёшки Гришка рос с заметным отставанием в развитии.) Постоянные скандалы с Алексеем? Или то, что Алексей в конце концов оказался в реанимации (сердечко подкачало)?

В общем, неизвестно, почему это произошло со мной. Важно то, что я опять оказалась во власти невроза.

К тому времени я уже немало знала о неврозах. Поучилась основам психиатрии на курсах в московской академии и в гражданском вузе. Я мысленно ставила диагнозы высшему руководству, когда меня запихивали в ВОШ (то есть временный оперативный штаб). Случалось это два раза в году по случаю проведения в Питере мероприятий государственной важности. Вроде саммита «большой восьмерки». Вот уж там, в ВОШ, собирались исключительно невротики! Или становились ими по ходу действия.

…Вот у этого красного от натуги, орущего на всех полковника – выраженная неврастения. Чуть-чуть перенапрячь, и будет новый суицид. А у этого «подпола» – застревающий невроз с тревожно-фобической симптоматикой. Вот он как на ладони: весь в какой-то сыпи, суетливый, затравленный… боится московской проверки… А тут – ярко выраженные психопатические черты личности. Интересно, как это существо прошло военно-врачебную комиссию? Доложить бы… но кто прислушается? Да и кого назначить вместо него на «расстрельную» должность, для которой только психопат и годен? Зачем менять знакомого, привычного, почти родного психопата на незнакомого и враждебного?

И теперь, ощущая, как во мне самой обживается, разрастается невроз, я пыталась, как умела, договориться с ним, поработать психологом для самой себя. В первую очередь нужно искать «зацепки за реальность». Вроде бы таких зацепок у меня было много. Парадокс в том, что почти все они не действовали.

Дети? Но они были такими маленькими – кого или что могли удержать их слабые ручки? Работа? «Незаменимых у нас нет!» Наше руководство любило повторять: «Если что не так, снимайте погоны и валите на гражданку!»

Начальником кадров к тому времени стал некто унылый и пресный, прозванный за глаза Упырём. Нашего Мамонта, воплощение жизнелюбия и магнетизма, перевели в Москву. Правда, там вскоре посадили в тюрьму за организацию преступного сообщества. Помню, его было жалко… Новый руководитель, первым делом выгнавший меня из отдельного кабинета, «урезавший» штат психологической службы и сокративший её финансирование до нуля, весьма способствовал обострению невроза.

За последние годы мне не раз приходилось выклянчивать больничный лист у ведомственного психиатра. Когда же бессонницы почти меня доконали, а фобии стали постоянными моими гостями, я поняла, что выход остался один: клиника неврозов.

Я знала сотрудников, которые отлёживались там, а потом возвращались на службу и спокойно работали дальше. Когда-то, кстати, и Гришка валялся в клинике – после того как по возвращении из Чечни убил человека. Какого-то уличного хулигана. Слухи такие ходили. Я пыталась подтвердить или опровергнуть их у Гришки, но он только мрачновато отшучивался, и я в итоге отвязалась. Сам факт лечения в клинике неврозов он не отрицал.

К тому периоду жизнь уже растащила нас. Я не могла посвятить Гришку в свои проблемы. Его статус в нашем управлении за последние годы снизился примерно до уровня батареи центрального отопления. Нет, ещё не до уровня плинтуса… хотя чувствовалось, что Гришке предстоит взять и этот рубеж! Теперь якшаться с Гришкой, распивать с ним чаи, трепаться и курить (кстати, курить я всё-таки бросила!) было западло. Меня бы не поняли начальник, кадровые тетки, психологи.

Да и пересекались мы с Гришкой редко. Упырь выделил-таки мне кабинет в одном из дальних питерских подразделений, где даже телефон один, и тот – в дежурке. И сотрудников пригоняли туда чуть ли не палкой, тащили волоком. Как к палачу…

Теперь я бывала в управе, только когда вызывали на совещания или когда скапливалась кипа бумаг на подпись. Гришка – то валялся по больницам, то, судя по слухам, пил. Работал там же, в кадрах. «Секретку» у него отобрали, пресловутые суды чести – тоже. Но заключения военно-врачебной комиссии по-прежнему шли через его руки…

Что однажды меня и спасло.

Неухоженная, проницательно-очкастая, всезнающая тётка – эксперт клиники неврозов – посматривала, как мне показалось, с искренней симпатией, когда я рассказывала о своём «тёмном прошлом», выискивая в нём моменты, способные заинтересовать психиатра. А я честно рассказала и о депрессии, и о фобиях, и о видениях, мучивших меня в пору сидения с детьми. Конечно, о чудодейственном выздоровлении я тоже поведала – о том, как я выкарабкалась из беспросвета, из ямы, и как проснулась счастливой…

Тётка высморкалась, потёрла набрякшую переносицу под перемычкой очков, пробормотала: «Сдвоенные фазы… Так-так-так…» – и стала быстро строчить в большой тетради, называемой историей болезни.

Так я стала полноправной пациенткой городской психиатрической больницы № 7, или клиники неврозов.

Тут придётся сделать маленькое нелирическое отступление. Спустя лет десять я побывала в традиционной психушке. Там было всё иначе! Я давно уже плавала в другом аквариуме, в другой среде – и в психиатрической больнице оказалась в качестве не пациента, а почётного гостя. На экскурсии, можно сказать. Главврачом был мой хороший знакомый – с большой буквы Друг, душа общества и весельчак, тонкий и глубокий психиатр, кроме того, человек пишущий.

Мимо нас, поодиночке и парами, бродили бестелесные существа в разноцветных халатиках из детской пелёночной фланели. Женщины выглядели опрятнее мужчин. За исключением некоторых, ещё таивших агрессивный огонь в почти пустых глазах или давившихся скудной остаточной психопродукцией (например, беседовавших с отсутствующим человеком), большинство дремало, погрузив в спасительный сон повреждённые умы.

На мужском отделении встречались и искалеченные особи, а огонь, ещё тлевший в каждом из них, обещал в случае прорыва вовне недоброе… В палатах, рассчитанных на семь – десять пациентов, не имелось дверей: огромные холлы с условными перегородками. Никакого личного пространства – да и упаси бог! Эти люди были опасны в первую очередь для самих себя (для прочих – только некоторые). Какое уж тут личное пространство…

Конечно, в клинике неврозов всё было иначе. Нас даже отпускали в город. Не с первых дней (карантин всё-таки выдерживался), но отпускали. У меня была удобная кровать и три милые немолодые соседки (две, по их признанию, девственницы). Была приятная краткосрочная капельница, содержимое которой вливали в организм через бедро. И была дверь, которая в любой момент могла отрезать нашу маленькую женскую компанию от назойливого внешнего мира.

Уже через несколько дней я выспалась, отдохнула, получила порцию препаратов, тормозящих тревогу и успокаивающих возбуждённый разум, – и почувствовала себя совершенно другим человеком!

И мне понравилось это блаженное состояние, когда тебя обихаживают и кормят, когда никто не орёт, врываясь в палату: «Мама Громова!» – а наоборот, вкрадчиво заглядывают, спрашивают, тут ли находится Виктория Сергеевна, просят разрешения присесть на краешек моей кровати. Когда мои сновидения и страхи не вызывают отторжения и насмешек, а пробуждают в собеседнике живой интерес и сочувствие.

Я питалась вниманием этих людей, с шиком носящих укороченные халатики (кстати, вовсе не белые, а приятной голубизны), и возвращалась к себе. Казалось, именно здесь, в этом старинном здании с разрисованным потолком, колоннами и развешанными в холле картинами бывших пациентов, мне постепенно возвращают меня, собирая по углам и закоулкам моего собственного здания (более запущенного, чем старый особняк) и складывая, как кусочки пазла, в единую картину.

Ещё несколько кусочков – и я стану целой, живой, ощущающей и вдыхающей жизнь всеми своими клетками… Стану здоровой!

У меня был блокнот, но его периодически отбирали. Друзья приносили новые, и приходилось прятать их под подушкой. Обитателям сумасшедшего дома вредна чрезмерная умственная активность. Никого не волновало, что я дописывала мой первый роман, который, возможно, меня в итоге и вытащил. Разумеется, роман был слаб, он вообще никуда не годился. Но всё-таки мои герои, счастливые или несчастные, успешные или непутёвые, с его страниц разговаривали со мной и благодарили за то, что я подарила им жизнь. И тогда казалось, что моё существование имеет смысл, и он, этот смысл, где-то рядом, просто нужно набраться сил и дотянуться, взять его с полки. И всё будет хорошо.

Чтобы подразнить медсестёр, я иногда разгуливала по коридорам с блокнотом и ручкой, пристраивалась где-нибудь на подоконнике и писала. Дразнить медперсонал было весело, а ещё веселее – эпатировать. Особый фурор производила моя ковбойская шляпа. В ней я приходила на завтрак и на обед. Когда меня отпустили погулять, я добралась до ближайшей парикмахерской и там остригла и безбожно высветлила свои унылые тёмные волосы. Сделала весёлый хайр термоядерного оттенка. Моя голова походила теперь на взъерошенного цыплёнка. При моём появлении в столовой другие пациенты заметно оживлялись. Я была у них кем-то вроде эмоционального лидера.

Приятными были сны. Особые, клинические сны, каких я больше не видала ни до ни после. Они вызывали приливы счастья и весёлости после пробуждения, хотя потом бывало трудно понять, что именно в них заставило меня хохотать или всё утро плавать в волнах эйфории. Во снах всегда присутствовали маленькие дети, которые ко мне ласкались, либо грубые мужчины, которые меня преследовали, а я, хохоча, убегала.

Один сон запомнился особенно. Я – хозяйка огромного ранчо, живу в большом доме, владею скотом и управляю ковбоями, пасущими этот скот. Я – единственная женщина в округе. Все ковбои меня боготворят. И я постоянно рожаю новых ковбоев, которые тут же напяливают тесные джинсы, широкие шляпы, высокие сапоги, садятся на лошадей и принимаются пасти скот. А я сижу на террасе, пью чай, смотрю, как на большом лугу пасётся огромное стадо, как снуют ковбои на лошадях, и горда и счастлива тем, что я – хозяйка и это мои коровы и мои ковбои.

Да, пожалуй, в каком-то смысле клиника неврозов была раем. Ибо что может быть более райским, чем место, где спят, едят и ни за что не несут ответственности?

Моего лечащего врача звали Жучка. Её звали так потому, что она была зачуханная, лохматая и энергичная. Жучка не ходила по коридорам и кабинетам, она по ним носилась. Особенно часто она бегала в кабинет подруги-психолога, с которой они курили и попивали коньячок. Жучкин нос был вечно красным от хронического насморка, и она прижимала к лицу платок. Жучка была матерью-одиночкой и любила посплетничать. Вот всё, что я о ней знала. Я была к ней привязана и почти влюблена. В этих стенах, пропитанных скорбью, Жучка была моим самым большим другом. Она хоть немного избавляла меня от чувства собственной никчёмности. И выслушивала мои жалобы. Я рассказала Жучке и её подруге-психологу много личного о себе. Даже такого, чего никогда никому не рассказывала.