Текст книги "Кудряшка"

Глава 11
Мучительное взросление

Мы пили чай на моей кухне. Гришка, правда, ещё отхлебнул пару глотков из принесённого с собой пузырька, но больше для приличия. Он знал: меня мутило даже от запаха. Я теперь брюзжала, как взаправдашняя жена, когда Алексей приходил с работы поддатый. Или когда в радиусе нескольких метров от меня появлялся кто-то прокуренный. Моя мама и курящие гости, такие как Гришка, выходили курить на лестницу.

– Гришка, скажи, чем девчонка с ребёнком отличается от бездетной?

Гришка внимательно посмотрел на меня и честно задумался.

Сказать по правде, я ожидала услышать от Гришки какие-нибудь интимные подробности. Однако он произнёс:

– Девчонка с ребенком более эгоистична.

– Как это? – удивилась я.

– Ну, – пояснил Гришка, – когда девчонка бездетная, то она готова ради любимого на всё. Отдаст ему свои деньги, пропишет у себя, будет пирожки печь… А если у неё есть ребёнок, то она уже, вишь, прикидывает: может ли мужчина и её, и сопливого Иван Иваныча прокормить, одеть, защитить. Если не может он этого, то – коленом такого под зад.

Я кивнула: ясно! Для Гришки женщина с ребёнком была каким-то двухголовым сверхтребовательным существом…

А что чувствовала я?

Я никогда не держала на руках младенца. У меня не было ни младших братьев и сестер, ни даже подружек с детьми. Правда, одна девочка из моего дома родила в пятнадцать лет и вышла замуж по справке. Поскольку мы дружили в детстве, вместе играли в казаков-разбойников, я иногда подходила к ней, увидев на бульваре с коляской. Расспрашивала о жизни, сюсюкала с малышом… Однако положение той девочки, несмотря на то что отец ребёнка не бросил их обоих, представлялось мне незавидным, ну а будущее… Никакого интересного будущего для этой Светы я попросту не видела!

Как и для себя теперь…

– Гришка, мне страшно! Очень страшно, что ребёнок задавит во мне личность, – призналась я в том, в чём не могла признаться даже близким подругам…

А впрочем, есть ли у меня подруги? А если есть, то где они? Почему не сидят со мной на кухне, не утешают, не поддерживают?

Гришка выслушал и опять посмотрел – не в глаза мне, а будто в душу – своим особенным взглядом. Так понимающе и грустно, как он, смотреть не умел никто. Это были глаза не друга, а собаки: преданные, всепрощающие. Глаза спаниеля или эрдельтерьера. Или рыжего, как Гришка, шотландского сеттера.

Правда, я-то знала, как эти карие глаза с жёлтыми точечками в считанные минуты умели становиться нахальными или пустыми. Но не сейчас.

Гришка кивнул, понимающе и грустно.

– Я знаю, девочка. Это действительно очень страшно, – тихо произнёс он.

Я подлезла под его руку, и Гришка, осторожно обняв меня, похлопал по плечу.

В кухне было тихо, только поздняя муха жужжала, запутавшись в тюлевой занавеске. Мы сидели обнявшись.

А потом пришла мама. Она обрадовалась Гришке, и мы ещё попили чаю.

В Петербурге обживалась, по-хозяйски расхаживала, шурша подолом, хмурая и неприветливая осень девяносто восьмого года. Сухое, страшное слово «дефолт», похожее на щелчок пистолетного затвора, повторялось в очередях, в транспорте, в курилке.

Мою маму беспокоило то же, что и всех: когда выплатят задолженности по зарплате, как низко падёт рубль и до какого предела поднимутся цены?

– Они не угомонятся, пока всех нас не сделают нищими, – пожав плечами, заметил Гришка. – А что им? Проблемы индейцев шерифа не трахают!

Мы все смотрели в будущее с тревогой. А я теперь – и вовсе панически.

Пока мама крутилась на кухне, я, как заправский психолог, выливала на Гришку свои внутренние проблемы, а он, хоть и позёвывая, честно меня выслушивал.

Я рассказывала о том, что, сколько я себя помню, во мне всегда жили страхи. В детстве это были: старик с мешком, в котором сидят непослушные девочки, красная гитара из пионерских страшилок, электрики, которые отключат свет, если я не стану есть кашу… Электриками меня пугала старенькая няня. Я была такая тощая, хоть и живчик, а ела плохо – вот ей и приходилось включать фантазию на полную катушку. Потом я выросла, и страхи мои повзрослели. Сейчас это страх бедности (например, я боюсь, что льготы отменят или пайковые отберут). И страх старения. Молодость проходит ведь?

Проходит… И страх темноты! У меня ночью всегда горит свет на кухне, в туалете или в ванной. И я ругаюсь с домочадцами, жалующимися, что электричество дорого стоит, и оставляю свет…

– Ой! Пойду Нинке позвоню, – вдруг взглянув на часы, спохватился Гришка.

Он вышел в прихожую, и вскоре я услышала его непривычно мягкий, почти заискивающий голос:

– Слышь, Нинка, я тут к Валерке Фролову заскочил, буду позже. Не сердись, а…

Когда Гришка вернулся на кухню, выражение его лица было по-детски безмятежным. Как будто и не врал жене только что!

А потом пришёл Алексей. Он был хмур, с Гришкой поздоровался сухо, и тот как-то быстро ретировался. И осадок остался, как будто муж своим приходом вспугнул что-то хорошее…

На следующий день я узнала, сколь плохи Гришкины дела.

Напоминаю для тупых, что я ещё и работала! В обеденный перерыв мы с сотрудниками пошли в столовую правительства Ленобласти. Там были вкусные и дешёвые комплексные обеды, и МВД заключило с ними договор на нашу кормёжку.

По дороге мы потеряли Гришку. Заметив, что он отстал, я обернулась и увидела жуткую сцену: Гришка ругался с женой. Растрёпанная, взвинченная, размазывающая слёзы по лицу, его жена сейчас совсем не походила на ту Нинку, гладкую и надменную, которую я видела с Гришкой на балах в ДК милиции.

Нинка работала в коммерческой фирме, зарабатывала в десять раз больше Гришки. У неё были наряды, которые мне не снились. Шуба из каракуля, например. Модная в те годы сумочка-сейф. Платья из Пассажа… Но (вот потому-то я совершенно не завидовала ей!) Нинка была жирная.

Чем сумела женщина, похожая на сытую розовую хрюшку, завлечь импозантного Гришку? И что, кроме пятилетнего сына, связывало их теперь? У меня (и не только у меня) этот брак вызывал большое недоумение.

И вот сейчас я увидела, что с ними стало! Нинка плакала, обвиняя мужа в чём-то. Гришка же выглядел не виноватым, а, скорее, возмущённым. И не оправдывающимся, а нападающим…

Я поняла, что Гришка так и не попал домой вчера вечером. Куда (вернее, к кому) он поехал, догадаться было несложно. Галка, кстати, вообще не пришла на работу сегодня.

Мы уже пили компот, когда Гришка появился в столовой. Плюхнулся за столик напротив меня со своим подносом и, угрюмо сопя, принялся есть. Я его ни о чём не спрашивала.

А через два дня сенсационная новость облетела управление: Гришка бросил Галку!

Я не знала, радоваться или грустить по этому поводу. Вроде к Галке я уже привыкла. Девчонка как девчонка. Хороший следователь. И, во всяком случае, не «хрюшка»…

Неясно было, что произошло, хотя в общих чертах понятно. Нинка напугала Гришку так, что он ещё долго ходил на работу тихий и пришибленный. Что она ему посулила – разлуку с сыном? изгнание из маленькой, но уютной квартирки с видом на пруды? А впрочем, какая разница. Гришка дрогнул, Гришка сдался. И – сдулся.

У Гришки, которому – море по колено, вдруг обнаружилось уязвимое место. И этим местом, как ни странно, оказалась семья.

Месяцы шли, и с деньгами становилось всё хуже. Когда умер папа, администрация предприятия, где работали мои родители, выплатила маме многомесячные задолженности по зарплате. Эта приличная, по нашим меркам, сумма какое-то время удерживала нас на плаву. Но деньги заканчивались, а основные траты даже не начинались.

Считается плохой приметой покупать вещи для малыша, пока живот будущей мамы не вырастет и срок появления на свет нового гражданина не пододвинется вплотную. Вот мы и тянули… позволив ценам на коляску, ванночку, прыгунки, ползунки, пинетки и прочие кукольные принадлежности вырасти в пять, шесть… десять раз…

На этом фоне напугала фраза, вскользь брошенная нашим энергичным шефом Родионом Палычем: придётся переводить на депонент пайковые и квартальные премии, нет денег на выплаты сотрудникам.

А те «пайковые» были – всего-то шестьсот рублей. Или тогда ещё шестьсот тысяч рублей? Впрочем, гроши останутся грошами, как их ни обзови и сколько нулей к ним ни припиши. Но жалко же было терять!

«Вот и отобрали…» – с ужасом поняла я.

Зарплата с обрезанными пайковыми казалась такой мизерной, что её стыдно было приносить домой.

И я решила действовать. Записалась на приём к шефу. Взяла свои многочисленные медицинские справки. Благо «их у меня было». Все – с диагнозами: «патология строения органов малого таза», «аллергия на анальгетики», «отрицательный резус-фактор», «резус-конфликт с будущим плодом», «двойное обвитие пуповины»…

Придя в кабинет к шефу, я плюхнулась в кресло, красноречиво выкатила живот (последний аргумент, запрещённый приём) и бросила на стол кипу бумажек.

– Что это? – удивился Родион Палыч.

В ответ я заплакала… нет, даже взвыла!

Шеф был ошарашен. Он хмуро рассматривал справки, а я говорила, всхлипывая, что если он, Палыч, отберёт у меня пайковые, то мне конец. Вся надежда на него, Палыча. Он – мой единственный шанс родить здорового ребёнка, прокормить его и себя…

Родион Палыч испугался такой ответственности.

– Хорошо, – сказал он поспешно. – Пиши рапорт. Проси выплатить тебе задолженности. Опиши всё, что мне излагала. Сам Самыч тебя любит…

Покинув кабинет шефа, я отправилась к Гришке. Ввалилась в его каморку, упала Гришке на грудь – и зарыдала так, как будто мне не пообещали помощь, а, напротив, отняли всё! Я плакала от пережитого стресса и унижения; от страха, что мои старания окажутся напрасными и Сам Самыч, прочитав рапорт, ничего не даст… Я сама не понимала, отчего реву и никак не могу остановиться. А Гришка гладил меня по плечу и жалел.

– Ладно, – наконец сказал он, когда я ему всё выложила. – Ты давай пиши, а я проверю.

И уступил мне место за своим компьютером.

Вскоре я показала Гришке рапорт. В нём были красочно расписаны и угроза выкидыша, и патология плода, и мои собственные проблемы со здоровьем – а в конце приводилась целая бухгалтерская смета с расшифровкой затрат на моё лечение и комплектацию детского приданого.

Гришка сел за компьютер и принялся править текст. Там, где у меня было написано «необходим курс укрепляющих препаратов», Гришка приписал «три курса». Там, где упоминался дорогостоящий укол иммуноглобулина после рождения малыша (чтобы избавиться от антител в организме и родить последующих детей здоровыми), Гришка исправил на «пять-шесть дорогостоящих уколов».

А потом, перечитав текст ещё раз, фыркнул:

– Вик, сколько же у тебя местоимений!

– А что? – удивилась я.

– А то!

И Гришка с чувством процитировал:

– Я, такая-то, такая-то, для решения проблем, связанных с моим здоровьем, и спасения жизни моего ребёнка, прошу выплатить мне мои задолженности… Мне, моё, я… Ты же психолог, блин! Давай отредактируем это. А то – нож к генералову горлу приставила и требуешь. Бедненькая… хворенькая…

И Гришка так захохотал, что в моём животе, проснувшись, заворочался мелкий Лёшка.

– Дурак ты, – обиделась я. – Как же тут без местоимений…

– Да тут ведь и без мата – никак, – заметил поуспокоившийся Гришка, продолжая веселиться. – Но, однако…

Однако он всё-таки заставил меня улыбнуться в тот день!

Рапорт мы отредактировали. Я отнесла его Родиону Палычу, тот «подмахнул» и отправил «наверх». Потом мы с Гришкой ещё выпили по чашке чаю, и я заторопилась домой: мама одна, её угнетает тишина в квартире. Алексей на дежурстве, он вообще поздно приходит теперь.

– Кстати, – спохватился Гришка, – чуть не забыл! Запиши телефон. Это мои друзья, у них мелкий подрос. Они дёшево продадут коляску и отдадут манеж, ванночку, два мешка детских вещей. Всё – импортное, там тёща челноком катается. Позвони, они ждут. А забирать я с Лёшкой поеду, один-то он всё это не дотащит.

Глава 12
Мать… Мать?

Март выдался серый и хмурый.

Я маялась в пустой палате детской больницы. В палате было двадцать коек, и она предназначалась для молодых мам. Сейчас все разъехались. Только я осталась на ночь.

Перед сном ходила проведать маленького Лёшку в кувезе. Брала его на руки, переодевала, давала грудь. И, убедившись, что младенец уснул (а спал он много: гипоксия давала о себе знать), возвращалась в палату и валялась на своей кровати. Но спать не хотелось, поэтому я снова шла в бокс и сидела над колыбелькой сына. До утра.

Все мамаши, которые уезжали на ночь (кто к своим семейным обязанностям, к старшим детям, а кто – и на ночную дискотеку!), считали, что я – странная. Но как раз это меня не беспокоило.

Оправдались мои страхи: ребёнок практически задавил меня! И теперь непонятно, чего хочу я, а чего хочет он. В тот блаженный период, когда он ещё только должен был появиться на свет, со мной все носились, будто я хрустальная. Сейчас же меня звали: «Мама Лёши Громова». Вик больше не существовало, с нею было покончено.

«Где Лёшкина мать?» – раздавалось в палате. И звучало это как «кузькина мать».

– Мамочка Громова! О чём вы думаете? Малыш опять испачкался, а ему пора на физиотерапию!

– Да-а, таким только позволь рожать, – хмыкала стервозная медсестра.

Ну что на это скажешь? Я постоянно ходила с красными глазами.

Однажды днём прогуливалась вдоль бетонного забора. Маленький Лёшка спал. Я чувствовала себя пленницей. Хотелось поскорее выписаться, забрать малыша домой, к приготовленной уютной кроватке и детскому приданому… но именно в этот день нам продлили курс лечения. В голове, как всегда, крутились стихотворные строчки. На этот раз сочинялся стишок про то, что я решила не писать больше стишков, потому что время, отведённое мне для собственной жизни, закончилось:

 
Погребены стихи среди старья,
Лежат бумажной неопрятной грудой.
Я их забуду, ворошить не буду
Весна, и в жизнь вступают сыновья…
 

Почему «сыновья», почему во множественном числе – сама не знаю. Просто на рифму легло. А оказалось пророчеством!

Тут у моих ног упал пакет. Он лопнул, и по асфальту рассыпались яблоки, бананы, мандарины. А над забором выросла чья-то голова и снова исчезла. Пока я соображала, что это за странный грабитель, почему он лезет в детскую больницу (и зачем через забор!) и чем ему, собственно, тут поживиться – появились рука и нога. Человек забросил своё тело на забор, сел на него верхом – и оказался Гришкой!

– Гришка, – крикнула я, – калитка же рядом!

Гришка обернулся и осветился радостью.

– Привет, – сказал он, спрыгивая рядом со мной.

Мы крепко обнялись.

– Какими судьбами?

– Да, понимаешь, девчонка одна здесь каникулы себе устроила. Не подскажешь, где её найти?

– В психиатрическом отделении, – пошутила я (и опять пророчески)…

Мы ползали по земле, собирая фрукты. Потом Гришка торжественно вручил мне грязный пакет, завязав порванное днище узлом.

– Благодарю вас, – произнесла я.

Мы ушли в самый дальний больничный закуток, туда, где пахло кухней и громоздились хозяйственные тележки. Гришка закурил, я вытерла рукавом яблоко и принялась грызть.

– А тебе старшего лейтенанта дали, – сообщил новость Гришка. – Жаль, что не отметить…

– Отметим! После выписки.

– Вик, тебе Лёшка мои приветы передавал?

– А как же.

– А ты молодчина, – Гришка вдруг посерьёзнел. – Лёшка говорит, за шесть часов с родами управилась?

– За пять, – похвасталась я.

– Везёт же! Нинку двое суток черти в белых халатах мучили, – вздохнул Гришка. И вдруг засуетился: – Ну, держись тут. Забирай мальца домой. И готовьтесь к моему юбилею! Через пять месяцев всех вас соберу. Сорок лет – это веха…

– Конечно, мы с Лёшкой придём, – заверила я. – Тебе пора?

– Да, а то отряд заметит потерю бойца. Этот Палыч злее нашего Петровича будет. Пока что мне только в морге прогулы ставят… а на работе – ни-ни.

После Тришкиного ухода стало совсем тоскливо.

Наконец, после месяца в больнице, нас выписали. И потом почти год я возила Алёшку в реабилитационный центр. История о том, как мой несчастный сын, получивший все виды осложнений при родах, выправился и вырос в крепкого, ладного парнишку, заслуживает отдельного описания. Тогда же – не верилось, что это время наступит. Я мысленно торопила его первое слово, его первые шаги, в мечтах воображая своего крикуна солидным господином с портфелем и в галстуке, а себя – воскресшей вольной птицей…

Большую часть времени я проводила дома. Занималась хозяйственными делами, ухаживала за сыном. От скуки постоянно записывала в тетрадку (своего компьютера у меня ещё не было) унылые стишки.

Как уютно под домашней крышей:

Муж, сынуля, чистота, обед…

Гришка, друг, ты где – усатый, рыжий?

Ты меня узнаешь или нет?

Гришка давно не звонил и не заходил. Я даже не обижалась. Другие коллеги-приятели тоже забыли про меня, а студенческие подруги к тому времени сами родили детей и стали «взрослыми». Последнее проявлялось в том, что, когда я звонила им, чтобы поделиться своими переживаниями, рассказать, как однообразно текут дни, какая тоскливая картина за моим окном, где лишь серые строительные вагончики и уныло торчащий подъёмный кран, подруги отвечали одинаково: «Извини, но на эту ерунду у меня нет времени». Одиночество грызло меня изнутри, или я его грызла, как черствый пряник, мечтая о чём-то более вкусном.

В поисках способа найти себя я не придумала ничего умнее, чем… родить второго ребёнка. Я объясняла свой шаг следующим мотивом: чтобы мелкому Лёшке не было одиноко. Хотя тосковал не Лёшка, тосковала моя душа, не находя своего предназначения, пока что мне неведомого. Вероятно, выход следовало искать в социальной активности, в деле, совершив которое я добилась бы признания других и, соответственно, полюбила бы себя сама… Я же выбрала самый простой и малоэффективный способ решения проблемы.

Мы всё ещё жили с моей мамой, в тесноте, мечтая разъехаться. Вопрос размена обострился, когда я вторично забеременела. И я, и Алексей были единственными детьми, поэтому наши родители вывернулись наизнанку, выложили все свои сбережения, чтобы решить жилищную проблему любимых чад. Этот родительский подвиг, впрочем, был принят нами как должное.

Моя мама придумала комбинацию: молодая семья едет в квартиру свёкров, её же квартиру, самую большую, мы продаём и покупаем две маленькие квартирки для родителей. К нам ежедневно стали ходить покупатели. Вскоре оказалось, что, несмотря на приличный метраж и сталинскую планировку, никто не жаждет приобрести «двушку» в промышленном районе с видом на Кировский завод. К тому же помещению требовался ремонт, и не только косметический. Каждый день я вычерпывала лужу под протекающей фановой трубой, а когда приходили люди, загораживала собой эту трубу, выставляя вперёд живот, словно убеждая потенциальных покупателей поторопиться с принятием решения.

Вечерами все переругивались: устало и вяло, если Алексей приходил с работы трезвый, или бурно и драматично, если он приходил подшофе. Потом я делала упражнения для беременных, кормила маленького Лёшку, и – какое блаженство! – отходила ко сну. Мне снилась жизнь, которая когда-нибудь наступит, в которой мы с мужем будем жить под собственной крышей, с умными и воспитанными детьми. К нам будут приходить гости, тоже с детьми, а муж перестанет грубить и окружит меня такой заботой, что подруги начнут завидовать…

Размечталась!

Наконец нашёлся покупатель на мамину квартиру. Им оказалась знатная грузинка, которая приобретала жильё для вдовы и малюток покойного брата.

В непривычно холодный майский день, накануне переезда, в наше неказистое семейство явилось пополнение в виде маленького Гришки. Что интересно: назвать младшего сына этим именем решил Алексей. Правда, он уверял, что к Гришке Стороженко это отношения не имеет и что назвал он сына в честь шолоховского Гришки Мелехова.

Переезд освежил всех нас (включая маму, получившую кусочек личного пространства). Но только на время. Через полгода, когда мы с Лёшкой обжились на новом месте, а Гришка начал садиться и вставать, все проблемы обострились. Я опять закурила. И было с чего!

Алексей растолстел до ста тридцати килограммов. При двухметровом росте он выглядел тушей: не то хряк, не то медведь. «Тумба-Юханссон», как сам Лёшка прежде дразнил растолстевших знакомых, подразумевая шведского спортсмена (до которого моему мужу было ох как далеко).

Кроме того, Алексей превратился в мизантропа. Казалось, его интерес к жизни иссяк, как только юношеские кудри покинули шишковатую голову. После работы он валялся на диване у телевизора, а когда я обращалась к нему с каким-то вопросом, демонстративно прибавлял звук.

Мы теперь обитали в родительской квартире – той самой, где Гришка выломал дверь. Под нами жили Юрка и Линка Лазаревы. Они были первыми, с кем мы познакомились после переезда.

Однажды Лазаревы подвели меня к окну своей кухни и показали деревце, наряженное, как новогодняя ёлочка, использованными памперсами, выставившими напоказ своё содержимое. Так вскрылась отвратительная привычка Алексея выбрасывать в окно детские памперсы. Прижатый к стене, он поклялся не портить Лазаревым эстетическую картину мира, однако в тот же день нарушил обещание. Некстати войдя на кухню, я успела заметить памперс, летящий в фейерверке брызг и плюхающийся на вагончик за строительным забором, метрах в двадцати от дома. И тут же позвонила Линка Лазарева, которая буквально визжала от смеха. Линка курила у окна и всё видела – и тайное стало явным.

– Ты – чемпион мира по метанию памперсов! – Я попыталась взбодрить пристыженного мужа хоть так…

Наши свёкры купили квартиру поблизости от нас. Теперь всё большую роль в жизни нашей семьи играла свекровь. Она брала на прогулку детей, давая возможность заняться домашним хозяйством, могла сходить в магазин, приготовить обед. Мои свёкры урезонивали Алексея, когда тот срывался с цепи. И отца и мать Алексей, как ни странно, слушался. Они же в свою очередь не лезли в наши внутрисемейные отношения, не дудели сыну в оба уха, стравливая с невесткой, а, наоборот, мирили нас, сглаживали острые углы. Свёкор к тому же помогал деткам финансово, возил на своей машине в поликлинику и на дачу.

Хорошие свёкры могут выручить, но не спасти.

Чего, интересно, я ожидала? Продолжения беззаботного существования, как на Пушкинской? Трудно сказать. Мой муж превращался в малоподвижный предмет домашнего обихода, да ещё и меня хотел превратить в такой предмет! Правда, сам Алексей не осознавал чудовищной перемены. И когда я ему выговаривала, он огрызался: «Не веди себя как жена!»

Кстати, эти слова – муж, жена – прежде в равной степени вызывали аллергию у обоих. Мы снисходительно смотрели на семьи наших родителей и друзей, обещая друг другу, что «мы такими не будем»…

Установка оправдала себя. Такими мы не стали.