Текст книги "Кудряшка"

Глава 6
По делу Шевченко

Ранняя весна. В управлении объявляется учебная пожарная тревога. Мы в форме и с противогазами выстраиваемся на улице напротив универсама. Стоим, мёрзнем, переминаемся с ноги на ногу. Вокруг собираются люди; наверное, они думают, что снимается кино.

А Гришки нет.

– Одиннадцатый час, – озабоченно говорит Сергей Петрович, пощипывая бороду и нервно дёргая глазом. – К-кто п-пойдёт звонить этому раздолбаю?

Когда Петрович волнуется, он заикается. А уж если Петрович ругается страшными словами, то это вообще караул.

Услужливый Стасик из Барнаула бежит звонить прогульщику, скрывается в здании управления, которое по сценарию «охвачено пламенем и заполнено клубами дыма». Через десять минут Стасик возвращается, разводя руками: у Гришки никто не снимает трубку.

– Если через п-пятнадцать минут не п-появится, будем п-подавать во всероссийский розыск, – сурово говорит начальник и, сняв фуражку, в сердцах хлопает ею по колену.

Никто не желает Гришке неприятностей. Но что ещё с ним делать? Вот уж действительно раздолбай.

У Гришки – животное чутьё: он появляется буквально через пару минут. К управлению подлетает «девятка», из салона выкатывается Гришка и, подбежав, встаёт в строй позади меня.

Выражение лица шефа, его косой взгляд на Гришку весьма красноречивы.

– Тебя в розыск подавать хотели, – шиплю я, обернувшись к другу. – Tы с ума сошёл?

Гришкины наивные глаза приобретают возмущённое выражение.

– Сами вы с ума сошли. Я же его предупреждал, ядрёна матрёна!

– О чём?

– Ну, что я встречаюсь по делу Шевченко, – неопределённо отвечает Гришка и тут же делает мне гримасу, означающую: на нас смотрят, отвернись!

Кто такой Шевченко и что там за «дело», я не имею ни малейшего понятия. На Гришкиной шее красуется недвусмысленный синяк, а за лацкан кителя зацепился длинный светлый волос.

После тревоги, дождавшись, когда рассерженный начальник всыплет Гришке по первое число, я, конечно, поддразню его. Гришка нисколько не обидится. Но с тех пор, когда мы с Гришкой хотим посплетничать о ком-то, намекнуть на разные фривольности, мы говорим: «Они встречались по делу Шевченко!»

Да, хорошее было время. Правда, это сейчас я понимаю. А тогда казалось, что это ещё как бы «преджизнь». Стартовая площадка, разминка, репетиция. Мне постоянно не хватало чего-то. То большой трагической любви – у нас ведь с Лёшкой любовь была счастливая. То творчества, потребность в котором ощущалась всегда. То денег, то собственной квартиры. То детей…

– Лидка просит меня продлить контракт, – задумчиво произнёс Гришка за ужином в трактире «Русское подворье».

– Какой контракт? – не поняла я.

– Ну, мы с ней, когда знакомились, договорились, что через полгода расстаёмся, без претензий и мозгокрутства.

– То есть как – через полгода? Ты что, не любишь Лиду? – я даже растерялась.

– Вот они, бабьи штучки, – вздохнул Гришка. – А я думал, что ты – мой, а не Лидкин друг.

Он выглядел действительно подавленным.

– Ну ладно, – спохватилась я. – Так что ты думаешь насчёт контракта?

– Понимаешь, у меня принцип, – отвечал Гришка, поковыряв в зубах. – Я с одной девчонкой больше полугода не встречаюсь. Это такой безобидный вроде срок, когда отношения ещё не успели развиться во что-то бытовое, рутинное… в общем, серьёзное. Когда у обоих ещё есть выбор. А мой выбор сделан давно. Я от Нинки никуда не денусь, у нас пацан растёт, так что…

И Гришка сделал рукой разрубающий жест, словно показывая, что тема закрыта.

– Ну, если выбор сделан, что ты паришься? – спросила я, пожав плечами.

Гришка сник.

– Жалко Лидку, понимаешь, – пробубнил он, опустив глаза. – Мне всегда девчонок жалко. Хоть на всех женись…

То, что он своих баб тридцати с лишним лет называл «девчонками» и, бросая на произвол судьбы, жалел, было так трогательно. Мне захотелось пересесть к Гришке на скамью, обнять его, сказать, что всё образуется и что девчонки найдут своё счастье и без его, Гришкиного, участия.

Но что-то не отпускало.

Может, обида – за Лиду, за «девчонок»? А в какой-то степени – и за себя.

– Слушай, Гриша… А ты вообще любил кого-нибудь? – спросила я.

Вместо ответа Гришка закурил и уставился в окно. Случалось, что он устремлял в пространство пустой, ничего не выражающий взгляд – и застывал, отсутствуя. И было непонятно, услышал ли он мой вопрос, а если услышал, то счёл ли его достойным ответа.

– У меня была девочка в десятом классе, – заговорил Гришка через некоторое время. – Мы встречались…

– По делу Шевченко, – не удержалась я. И сама засмеялась.

Однако Гришка, словно не заметив подколки, продолжал:

– …С пятнадцати лет. Она умерла от рака, когда нам было шестнадцать.

Бедный Гришка… А может, врёт? Он инфантилен, ребячлив – вдруг у него ещё сохранилась детская тяга к вранью, бессмысленному вранью для «приукраса»…

Я вспомнила, о чём мы врали в школе. В конце восьмидесятых подросткам не хватало острых ощущений, приходилось их накручивать. Придумать романтическую историю безопаснее, чем нанюхаться клея в подвале с дворовой гопотой. Или преждевременно расстаться с девственностью с той же гопотой и в том же подвале. Нет, это не наш метод, думали хорошие девочки, пренебрежительно косясь на невымышленную романтику девочек плохих.

Зато почти у каждой хорошей девочки любимый мальчик «разбился на мотоцикле». Иногда попадалась девочка понахальнее, у которой парень «погиб в Афганистане». Хотя к моменту вывода наших войск из Афганистана, когда там гипотетически мог быть убит последний российский солдатик, ей ещё тринадцати не исполнилось.

Кажется, я тоже что-то привирала; подробности стёрлись. Но когда мне было семнадцать, юноша, с которым я дружила, вдруг неожиданно и как-то обыденно умер от туберкулёза. И оказалось, что это вовсе не романтично – когда умирает мальчик, с которым дружишь.

– Какой ужас, – произнесла я искренне.

Не всё ли равно, врал Гришка или не врал. Он был моим другом и добивался сочувствия. И он его получал.

– С тех пор, – продолжал Гришка, – ко мне является обезьянка. И предсказывает будущее.

– Очень интересно, – проговорила я.

Может, Гришка – шизофреник? С психопродукцией, как говорят мои коллеги…

– И знаешь, Вик, что сказала обезьянка, когда ты появилась у нас? Она сказала: «Это твоя единственная девчонка. Береги её, не давай никому в обиду».

Я обошла стол, и, подсев к Гришке на скамейку, обняла его, и уткнулась в колючую щёку. Гришка осторожно положил мне руку на плечо. От его руки шло тепло, как от грелки. Мы посидели так, обнявшись, несколько минут…

– Напьёмся? – просто и незамысловато предложил Гришка.

В тот вечер я действительно напилась. На душе было тяжело. Казалось, что-то светлое и радостное безвозвратно уходит из моей жизни…

Гришка был мрачен: он жалел Лидку. А может, уже грустил по ней. Я же понимала, что наша маленькая весёлая компания в этот вечер прекратила своё существование. Гришка с Лидой к нам больше не придут. А как будут выглядеть наши посиделки втроём – я, Алексей и Гришка, – трудно было представить.

Напившись, я плакала и ругала Гришку, обвиняя в эгоизме и бесчувствии.

Потом приехал Алексей и забрал меня домой.

На следующий день к нам пришла Лида. Она искала Гришку. Я не знала, как себя с ней вести. Мало того что голова раскалывалась, так ещё и стыдно было. Словно я предала, и даже не только её, а всех «девчонок», оказавшись сообщницей Гришки. Поэтому я лишь пожимала плечами в ответ на Лидины расспросы и угрюмо кивала, когда она жаловалась на Гришкино малодушие.

Лида расплакалась.

– Я больше никогда ни с кем не буду такой самоотверженной, бескорыстно любящей, готовой на всё, – с чувством проговорила она. – Господи, как мне жаль себя, жаль эти выброшенные полгода, жаль всего лучшего, что во мне было и что он уничтожил.

Лида была неординарной, яркой девушкой и, расставаясь с мужчиной, которому она попросту надоела, умудрилась найти красивые, особенные слова.

Я не хотела отпускать её, упрашивала ещё побыть у нас. Даже Алексей присоединился к уговорам. Однако Лида не осталась. Она ополоснула в ванной заплаканное лицо, накинула на голову красный шарфик и ушла, пообещав «забегать».

По сюжету следовало бы добавить, что больше я её никогда не видела. Но это не так. Мы с Лидой сохраняли связь долгие годы. Она приезжала меня навестить, когда уже родились мои дети. Рассказала о своей семейной трагедии. У Лидиного брата погибла в автокатастрофе жена, оставив сиротами троих мальчишек: семнадцати, пятнадцати и тринадцати лет. Лида переселилась к брату, дорастила до женитьбы последнего племянника и только тогда родила сыночка – «для себя». Назвала, конечно, Григорием.

Потом мы потеряли связь друг с другом, а через много лет, случайно увидев Лиду в толпе, я отметила, что она всё такая же: круглолицая, со вздёрнутым носиком, с иронично-наивным (почти как у Гришки) взглядом, целеустремлённо несущаяся куда-то, не замечающая никого вокруг. Годы не изменили, не состарили Лиду. И слава богу.

Глава 7
Отец

Апрель до середины был холодный, зато к двадцатым числам наступила жара. Асфальт плавился, подошвы прилипали к нему, от перепада температур звенело в голове. Сотрудники старшего возраста, дослуживающие свой срок, спешно отбыли в отпуск и переселились на дачи.

Вечером двадцать первого апреля мы с Лёшкой навестили моих родителей. Рассказывали о чём-то, смеялись, в том числе и над шутками Гришки. Маме по нашим рассказам Гришка нравился. Кажется, с тех пор я не видела маму такой весёлой.

Папа тоже слушал и сдержанно улыбался. Он сидел на диване рядом со мной, но, как обычно, мы разговаривали мало. И хотелось повернуться к нему, сказать что-нибудь хорошее, тёплое… Но я не знала таких слов.

Я всегда завидовала подругам, которые панибратски обращались со своими отцами: называли смешными домашними прозвищами, тормошили, похлопывали по пузу или лысине. У нас дома ничего подобного не водилось. Мне бы и в голову не пришло лезть к отцу с какими-то пустяками, отвлекать от дел, и до старшего студенческого возраста я боялась его ослушаться. Потом, правда, случалось. Папа выступал против ночных дискотек и походов, требовал, чтобы я ночевала дома и приходила в девять вечера. Я же отстаивала своё право на самостоятельность с таким ожесточением, словно именно на этом походе, именно на этой вечеринке все радости, отпущенные жизнью, закончатся. Папа обижался, неделями не разговаривал со мной. Каждый вечер, появляясь дома, я видела закрытую дверь его комнаты, и невозможно было постучать, переступить порог, попросить прощения…

Я, конечно, не предполагала, что запомню этот вечер с родителями навсегда.

На следующий день Сергей Петрович послал меня в изолятор временного содержания, или ИВС, а потом я должна была ехать в учебный центр, или УЦ.

ИВС находился на Московском вокзале. Там я встретила Гришку, и мы зашли хлебнуть холодного пивка. Через некоторое время я спохватилась, что меня ждут в УЦ. Гришка, как настоящий друг, отправился проводить. Заместитель начальника УЦ был Гришкиным корешем (наверняка таким же, как он, раздолбаем).

Приехав в УЦ, мы предстали перед секретаршей, строгой дамой в очках.

– Тут психолог из управления, – без прелюдии начал Гришка, решив, что чем наглее, тем «правее» будем. – Доложите шефу.

Дама повернулась ко мне.

– Вы Вика? – тихо и как-то испуганно спросила она, приподняв очки.

– Да, – прошептала я.

– Вы знаете, где ваш отец?

Гришка усадил меня на диван, очкастая дама торопливо подала стакан с водой, плеснув туда валерьянки. Я послушно выпила противную пахучую жидкость. Гришка и секретарша приглушённо переговаривались. Я всё слышала и понимала, хотя участвовать в разговоре не могла.

– Блин, тупорылая девчонка, не тяни кота за… рога, – наезжал на даму Гришка.

– Звонили из управления, – с достоинством отвечала та. – Её два часа нигде не могли найти.

– Что с её отцом? Он умер?

– Он в реанимации. Сказали, что вроде бы инсульт.

– Твой шеф на месте? У него машина на ходу?

– Он не даст.

Гришка схватил телефонную трубку и принялся звонить в управление.

– Алло, Петрович? Машина нужна, для Громовой, пригони мухой. Что значит «забрали»? Для Громовой, говорю тебе… в больницу к отцу ей ехать… непонятливый какой… Тогда свою дай! А, тудыть тя… Где тут местный аппарат?

Дама указала рукой.

Услышав начало Гришкиного разговора со следующим абонентом, я догадалась, что звонил он своему другу-раздолбаю, заместителю начальника УЦ. Дама как в воду глядела: машину в УЦ нам не дали, и Гришка обругал друга-раздолбая непечатным словом.

Следующий звонок был в ИВС. Разговор получился короткий.

– Дам, – сразу ответил начальник изолятора Валерий Егорыч, рябой мужик с честным лицом.

– Егорыч, ты – человек! Коньяком проставлюсь… Вик, тебе велено через пятнадцать минут стоять у выхода. Подъедет Бешеный.

Водитель по прозвищу Бешеный, по имени Костя, действительно примчал через пятнадцать минут. Стоя рядом с Гришкой у здания учебного центра, я наблюдала, как по тротуару несётся милицейский «уазик» с сиреной и мигалкой, как разлетаются в разные стороны испуганные пешеходы. Я подумала о том, что не зря сегодня, протестировав Бешеного, занесла его фамилию в тетрадку с чёрной наклейкой и надписью: «Сотрудники группы риска».

Гришка, непривычно тихий и строгий, подсадил меня в машину, поцеловал в макушку.

– Ты это, – проговорил он, запинаясь, – позвони мне вечером. Отец, он, это… думаешь, я не понимаю, что ли.

Я кивнула.

И не позвонила Гришке – ни вечером, ни в последующие девять дней…

Смерть отца – разлом опоры, крушение потолочной балки. Сначала оглушает боль, потом проявляются последствия травмы: болезнь, беспомощность. А когда возвращаешься к жизни, понимаешь, что крышу чинить придётся не кому-нибудь, а тебе. Но ты в этом ничего не смыслишь: и руки-крюки, и сил маловато. Да и папа не научил, берёг от жизни, всё делал сам. И вот стоишь и чешешь затылок, соображая: как же теперь, без папы?

Я, наверное, изменилась за короткое время. Мир вокруг тоже изменился. Будущее стало определённее и суровее, настоящее – теснее и приглушённее.

Кстати, у моего отца не было никакого инсульта. Не было и не могло быть. Отец, здоровяк и крепыш, собирался, как Поль Брэгг, погибнуть в девяносто, занимаясь сёрфингом. Его сбила машина в квартале от нашего дома, когда он шёл на службу.

У отца не было одного глаза (чему виной послевоенная травма), поэтому, переходя дорогу, он не заметил машины. Заплаканный водитель уверял, что пешеход посмотрел прямо на него и шагнул под колёса.

Возможно, трагедии бы не случилось, если бы мама, как всегда, шла рядом, держа его за руку. Но он сам заставил маму вернуться домой, так как вспомнил, что забыл открыть балконную дверь.

Да, если бы не ранняя апрельская жара…

Потом я часто возвращалась в двадцать первое апреля. Мысленно разговаривала с отцом, сидящим рядом. Ответы придумывала сама. Мне казалось, что нужный ответ расставит всё по местам и это как-то поддержит нас с мамой.

Мама, неестественно оживлённая, многословная, пыталась понять и принять случившееся, будто проходила сжатый учебный курс для вдов, осваиваясь в новой роли. Она по десятому кругу рассказывала всем, кто приходил выразить соболезнования, как они с папой впервые встретились в командировке и как через полгода он приехал к ней насовсем. Я узнала много интересных фактов, касавшихся моей семьи, которыми прежде не интересовалась.

Лёшка постоянно находился рядом. Я часто заставала его беседующим с мамой. Его родители тоже поддерживали нас.

Мы переехали к маме, отказавшись от съёмной квартиры, которая теперь стала не по карману. Это вялотекущее бытие семейства, пережившего невосполнимую утрату, происходившее за плотными шторами, отличалось от скачкообразной жизни на Пушкинской. Я скучала по себе прежней, по «оргиям», по Гришке, но старалась на этом не застревать.

Впрочем, Гришка к нам иногда заглядывал. Он вносил умеренное, нераздражающее оживление в тихие вечера. Даже мама грустно улыбалась ему.

В начале лета Гришка уехал в командировку в Псков, и на неделю в управлении наступило затишье. Уныние затягивало меня, и бороться с ним не хотелось. Депрессия – нормальная реакция на смерть одного из родителей, говорила я, когда кто-то пытался меня «расшевелить».

И ровным счётом ничего не происходило до возвращения Гришки, который, подобно свежему ветру, ворвался в мой кабинет и объявил сенсационную новость: у него очередная девчонка. Капитан юстиции, старший следователь, «а-бал-ден-ная» (он растягивал слоги и облизывался). Гришка её увёл у милицейского бугра, который пообещал Гришку «урыть». (Действительно, ревнивый монстр создал моему другу проблемы по службе, из которых тот с присущей ему изворотливостью выпутался.)

– Давай выберемся вчетвером на природу, – предложил Гришка.

Мои отговорки, сводящиеся к напоминаниям о том, что «у меня вообще-то траур…», не действовали. И в следующую субботу мы сидели на берегу небольшого озера посреди соснового леса. Гришка был весел. Алексей впервые за полтора месяца тоже выглядел оживлённым. Я всё воспринимала будто через слой ваты. Однако постепенно слой истончался. К концу вечера мне стало казаться, что ещё чуть-чуть – и сквозь эту вату пробьётся яркий свет, на меня обрушится водопад звуков, ароматов, эмоций.

Я стала оживать, и это было Гришкиной заслугой.

Гришкина девушка Галя мне не то чтобы не понравилась. Просто к ней нужно было привыкнуть. Я с интересом рассматривала и оценивала Галю. Губы – тонкие, глаза – голубые, холодные. Значит, Галя прагматична (но не практична: попёрлась в лес на каблуках!). Платье – с Сенного рынка, с люрексом (денег нет, а выделиться хочется). Гришка считает её «обалденной»… ну, личико так себе. На улице встретишь – мимо пройдёшь. Справедливости ради пришлось отметить, что фигура у Гали – вполне. А ещё у неё были роскошные волосы: густые, вьющиеся, красивого медового оттенка. Гришке явно нравилось, когда она их распускала…

Со мной и Алексеем Галя держалась натянуто, не стремилась понравиться, подружиться. Ну, не очень-то и хотелось.

Глава 8
Ревность

Июль 1998-го был отмечен важным историческим событием: в Санкт-Петербург вернулись «царские кости». Помню споры в прессе и на службе по поводу подлинности найденных в Екатеринбурге костных фрагментов и своё равнодушие к этим обсуждениям. События собственной жизни, обрушившиеся на мои плечи за год – начало службы, замужество, гибель отца, отношения с Гришкой, – вытесняли всё внешнее, суетное, клубившееся вокруг.

Это сейчас мне интересно: были ли царские похороны грандиозным историческим событием или ошибкой, а то и фальсификацией? А если да, то чьи останки торжественно проплывали в гробах мимо нас с Гришкой, застывших на лётном поле аэропорта Пулково в парадной милицейской форме?

– Меня показали по телевизору, – хвастался Гришка. – Я в кадре мелькнул.

Мне оставалось только завидовать, поскольку сама я не попала в прицел видеокамеры. Зато Галя, как и Гришка, «мелькнувшая в кадре», на работе чуть ли не раздавала автографы.

Они теперь постоянно появлялись вместе. На людях Гришка всячески подчёркивал их близость. Он невзначай поправлял Галкины волосы, мимолётно поглаживал голое плечо со сползшей бретелькой сарафана. Сидя с ней за столом, касался её коленки. И я, наблюдая это, почему-то испытывала раздражение.

– Посмотри-ка, – сказала я Гришке, заскочившему в мой кабинет перекурить, – полюбуйся.

И кивнула на листочки, разложенные на столе.

– Что это? – заинтересовался Гришка. Он взял несколько листков и принялся рассматривать.

– Экспонаты выставки детского рисунка, – пошутила я.

– Причём учеников коррекционной школы, – подхватил тональность Гришка. – Это ты патрульных тестировала? – догадался наконец.

– Так точно. Тест «Несуществующее животное». Как тебе эти зверушки?

– Жуть, – отозвался Гришка.

Он с интересом рассматривал рисунок рядового Гасана Тархунова. На нём был изображён сказочный персонаж культуры, близкой Тархунову, – дэв. Или, может, циклоп? Монстр покрыт шерстью, у него когти на всех конечностях (хотя стоит он на задних лапах), оскаленная зубастая пасть и огромный глаз во лбу.

– Они должны были дать животному имя и приписать, чем оно питается, – добавила я.

– «Людоёт, – прочитал Гришка. – Питается людми». Видимо, Тархунов не лишён чувства юмора!

– А я боюсь, что лишён… Гриша, нарисуй и ты что-нибудь.

Гришка пожал плечами, сел за стол напротив меня, взял листок бумаги и карандаш. И принялся рисовать. У него получился добродушный сидячий динозаврик, пузатый, пучеглазый, с оттопыренной нижней губой, похожий на самого Гришку. Галюнчик – так назвал его Гришка. И приписал: «Питается смехом».

– Нет, – возразила я, – так не пойдет!

И, выхватив у него из рук рисунок, подправила имя, добавив мягкий знак. Теперь зверёк назывался Гальюнчик.

– Стерва ты, – заметил Гришка. И, увидев, что я подписываю его работу: «Июль 1998 года, мент-кадровик Г. Н. Стороженко», добавил: – Вдвойне стерва!

Я расхохоталась, даже как-то злорадно. Почему-то задевала мысль о том, что, даже рисуя несуществующее животное в кабинете психолога, Гришка продолжает думать о Галке…

А впрочем, какое мне дело?

Расцветшее незаметно лето оказалось таким, как надо: в меру жары, в меру дождей. Июль был приветливым, тёплым и ненавязчивым. В супружеской жизни на событийном уровне не происходило ничего. Мы с Лёшкой за год исчерпали все темы и тяготились совместным проживанием с мамой. Гормональные встряски, поцелуи и объятия всё ещё примиряли нас, сглаживали острые углы. Правда, вечное мамино присутствие осложняло и эту сторону жизни.

А Гришка вдруг собрался изменить Гале с пухлой девочкой из следствия, работавшей у Гали «на подхвате». Было непонятно, зачем это ему. От скуки, видимо.

– Слышишь, Вик, – заговорщицки шептал он, – подтвердишь Галке, что вы с Лёшкой меня позвали вещи перевезти. И Лёшку предупреди, а то вдруг она вам звонить додумается…

– Гришка, неуёмный наш, – подтрунивала я. – А что, если во мне проснётся женская солидарность и я встану на сторону Гали?

Гришка скуксился, усы его печально обвисли.

– Женской солидарности нет и быть не может, – обиженно произнёс он. – А ты, Вик, просто вредина.

Мне стало совестно: зачем я огорчаю друга, который меня никогда не подводит, а наоборот, отмазывает перед Лёшкой, когда я тайком курю или просиживаю допоздна под видом совещания в компании оперов, слушая их потрясающие байки?

– Ладно, мы с Лёшкой тебя выручим, – пообещала я. – Но, Гришка, мне кажется, ты и сам не уверен, нужна ли тебе эта толстенькая…

– Да, не уверен, – признался Гришка. – Так что – тебя, как эксперта, звать?

– Зови! – потребовала я.

И получила приглашение на Гришкино свидание.

Толстенькая девочка явилась с опозданием на двадцать пять минут, совершив непростительную ошибку. Гришка, который постоянно опаздывал на двадцать, тридцать минут, а то и на полтора часа, сам был непримирим к опоздунам и опозданкам.

Мы ели шашлыки и пили коньяк в Таврическом садике, сидя прямо на траве, – все столики в ресторане оказались заняты. Девочка облизывала сосисочные пальцы, самовольно хватала Гришкину зажигалку и прикуривала, называла Гришку «дяденька» и «товарищ майор». Она была глупенькая, одевалась ещё безвкуснее, чем Галя, а жиденькие бесцветные волоски собирала в пучок.

– Представляете, – пожаловалась толстушка, – волосы лезут! Месяц назад неудачно покрасилась: окислитель не подошёл к краске. Я себе сожгла кору головного мозга…

Мы с Гришкой переглянулись и, не сговариваясь, заржали.

– Да-а, вам смешно, – обиделась толстушка, – а у меня кожа с волосами прямо чулком облезла!

Я пробормотала: «Сочувствую…» – и поспешила перевести разговор на другие рельсы.

– Гриш, а как тебе новый начальник с Витебского?

– Я считаю, что мужик доиграется, – пожав плечами, заметил Гришка.

Начальника линейного отдела на Витебском вокзале действительно упрекали в излишней жёсткости и закручивании гаек.

– А по-моему, он правильно начал, – возразила я. – Там же помойка, а не отдел! Вспомни слова героя «Заговора» Алданова по поводу того, что Наполеон унаследовал от Директории большой публичный дом и перестроил его в казарму. Казарма – это, конечно, не Эдемский сад и не Платонова академия, но она во всех отношениях лучше публичного дома…

Я бессовестно переврала самую суть цитаты (как говорится, в интересах следствия), чего, по счастью, никто не заметил.

– Наполеон – это тот, который Багратион? – вдруг подала голос толстушка, которая только что увлечённо кушала.

Мы с Гришкой снова переглянулись.

– Чего? Я не врубился, – Гришка от удивления даже рот приоткрыл.

– Ну, Багратион – это же имя, а Наполеон – фамилия, – объяснила толстушка и повела плечиком. – Или как там его… тоже на «Б»…

Я сочла, что лучше промолчать. Пока шашлык горячий.

Гришка с каждой минутой мрачнел всё больше, а толстушка раскрывалась с самых неожиданных сторон, показывая, что глупость человеческая может быть безгранична, всеохватна…

– Ну что? – поинтересовалась я, когда она отплыла «попудрить носик».

– На фиг, – резюмировал Гришка и решительно заглотил граммов сто пятьдесят.

Больше толстушка в нашем кругу не появлялась. Впрочем, Галя даже не узнала, что я посодействовала её счастью. Галя отрезала, оттирала весёлого друга от нас с Лёшкой. Проблема была в том, что Гришка оказался единственным нашим общим другом. Вдвоём же мы в основном ссорились и брюзжали.

Меня что-то тревожило. Потребовалось время, чтобы определить происхождение этой тревоги. Я снова и снова задавала себе вопрос: что происходит? Почему я недолюбливаю Галю? Почему злорадствовала над промахами толстушки? Неужели это ревность?

Нет, не может быть! У меня – счастливый брак… вообще-то.

Потом я поняла, что далеко не каждого человека можно засунуть в кармашек кляссера с пометкой: «друг», «муж», «поклонник», «предмет воздыхания» или что-то в этом роде. Гришка – это Гришка и никто другой, поэтому его кармашек в моем кляссере так и подписан: «Гришка».

Однако это было позже. А тогда я, психолог, стремилась называть вещи своими именами. И всерьёз задумывалась о «нас с Гришкой». Маялась, бедная…

И вдруг произошла история, которая, взбаламутив наш маленький аквариум, всё окончательно расставила по своим местам.