Текст книги "Кошка Белого Графа"

Глава 2,
в которой любопытство сгубило кошку

Эй! Нас, часом, не надули?

Ставни со стороны улицы были наглухо закрыты, крыльцо утопало в сугробах, ни одна из восьми труб на крыше не дымила.

Потом я заметила, что к калитке и дальше, к парадному входу, протоптана тропинка, снег со ступеней сметен.

Жаль, двор почистить никто не удосужился. Пришлось передвигаться прыжками, каждый раз проваливаясь с головой. В ушах снег, в глазах снег, все лицо в снегу!.. Снаружи я кошка, но внутри человек, так что прошу извинить – у меня лицо, а не морда.

Вон и свет в окне.

Деревьев близко к дому не нашлось, зато у летней веранды нарос высоченный сугроб, снег хорошо слежался и без труда выдержал мой кошачий вес.

Второй этаж дома опоясывал каменный карниз, украшенный фигурками крылатых человечков – духов природы. Карниз был достаточно широк для моих лап, но весь облеплен снегом и льдом. Чуть когти не сорвала, пока подобралась к окну.

А еще назад идти. Не представляю, как я тут развер-нусь.

И с окном не повезло: иней на стекле нарос плотный, с наледью. Только у самой рамы оставалась неровная щелка. К ней я и приникла глазом.

Видно было немногое.

Просторная, ярко освещенная комната, богатая обстановка. Веерообразная стойка магического телогрея. Край дивана с полосатой обивкой. На диване – ножки в пуховых носках, прикрытые бархатным подолом…

Я встала передними лапами на нижнюю перекладину оконной рамы и придвинулась ближе.

Барышня Агда в бардовом капоте полулежала, опершись локтем о валик.

На грудь ей падала полураспущенная коса, являя всю роскошь волос, тонкие пушистые завитки обрамляли нежный овал лица с изящным носиком и пухлыми малиновыми губами.

Майра права, тут есть чему позавидовать. Даже любопытно стало, какому счастливцу Льет отдает всю эту красоту и куда торопится. Ей же не больше восемнадцати.

На столике у дивана стояла перламутровая коробочка. Агда напевала мотив какой-нибудь модной песенки, и коробочка повторяла его на разные птичьи голоса. То соловьем зальется, то канарейкой, то дроздом…

Нет, не только птичьи!

В ответ на хрустальное «ла-ла-ла» Агды коробочка сперва бодро затявкала, потом размяукалась, как голодный кот.

– Хватит играться, – просипел Льет.

Он восседал в глубине комнаты, закинув ногу на ногу. Под черным, с серебром, шлафроком – свободные штаны и рубаха с распахнутым воротом.

Что же вы так далеко от окна расположились, благородный кавалер? Вас еле слышно.

– Пускай играется, – прозвучал низкий скрипучий голос, мужской или женский, непонятно. – Когда… гра… а… не… мо…

«Когда играться, как не в молодости?»

Выше щелка расширялась. Я приподнялась на задних лапах и уткнулась носом в ледяное стекло, силясь рассмотреть: кто там такой?..

Надо же, старуха – и престранная!

Она сидела в дальнем кресле, полускрытая боковиной высокой изогнутой спинки. Строгое темное платье, как у нашей классной дамы, на плечах толстый пуховый платок, какие носят крестьянки в деревнях, на голове узорчатая шапочка-колпак с коротеньким шпилем – точь-в-точь ланнский рыцарский шлем. По ободу шапочки пришиты кругляшки, не иначе старые монеты. В таких колпаках с монетками красуются на ярмарках дазские шаманки.

– Так сколько, говоришь, за платье просят?

Она подалась вперед, повернула к Льету голову, и стало видно, что и лицо у нее дазское – плоское, цвета темной бронзы, с маленькими глазками и мелкими угловатыми чертами.

Говорят, дазы в родстве с нашими гобрами. Только гобры сидят в своих снежных домах на далеком севере в обнимку с тюленями и в чужие дела не лезут.

– Тысячу восемьсот, – ответил Льет.

Верно, так мама ему и сказала. Пятьсот – задаток будет.

– Недешево, – старуха пожевала сухим ртом.

– У Кольдихи бы меньше пяти не стало! – барышня Агда оторвалась от своей забавы.

Я не сразу сообразила, что Кольдиха – это Вендела Кольд, самая знаменитая модистка Альготы. И самая дорогая. У нее одевались первые аристократки Ригонии и сама королева-бабушка.

– Может, и больше, – кивнула старуха. – А все равно шить надо у нее.

– Чего это? – буркнул Льет. – Мне деньги не лишние.

– А того! – старуха хлопнула ладонью по деревянному подлокотнику. Хлопок вышел со стуком – все ее пальцы, включая большой и указательный, были унизаны кольцами. Непохоже, что золотыми или серебряными, а какими, рассмотреть не удалось. – Тут не в деньгах дело, а в престиже. Чтоб все знали: Эмкино платье сшито у королевской портнихи!

«Не портнихи, а модистки», – мысленно возмутилась я, ежась под леденящим ветром. Портнихи просто шьют, а модистки придумывают и украшают. И только в следующий миг сообразила: «Эмкино платье»? Может, я ослышалась?..

– Но мне это нравится, матушка Гиннаш! – надулась Агда. – Другое не хочу!

– Молчи, Эмка, – одернул ее отец. – Матушка дело говорит.

И столько уважения прозвучало в этом «матушка», что я своим кошачьим ушам не поверила: чтобы самодовольный кавалер чтил кого-то, кроме себя, да не просто кого-то, а дазку, похожую на ведьму из страшных сказок!..

Когда ланны пришли в Ригонию, вслед за ними пришли дазы, как шакалы приходят за волками. Ланнов прогнали, а дазы живут себе не тужат. Торгуют, воруют, практикуют темную волшбу. Раньше дазов даже в города не пускали, они селились в слободках за воротами. А правили у них женщины-шаманки – когда через вожаков-мужчин, а когда и напрямую.

И это единственное, что мне в дазах нравилось.

При королеве Клотильде Ригония расцвела – сколько мудрых законов было принято, сколько нужных реформ проведено! Магию стихий поставили на службу стране. Ни один король столько не сделал. Молодой Альрик прославился пока лишь тем, что принял силу дождя, чтобы не угасла вместе с родом Регенскур, присовокупив ее к собственной силе. И неизвестно, хорошо это или плохо. Говорят, таких морозов, как нынче, не бывало уже полвека. Вдруг одно с другим связано?

А я, между прочим, сейчас превращусь в ледяную кошку…

Но от следующих слов загадочной матушки Гиннаш меня кинуло в жар.

– Нравится, так и славно, – старуха улыбнулась. – Фасон зарисуй, Кольдихе покажешь, она такое же сделает.

– Но я не запомнила! Там сложно…

– Тю! Пойдешь завтра на примерку, все рассмотришь как следует, пощупаешь, а потом скажешь, что тебе разонравилось. А ты, – обратилась старуха к Льету, – дашь им сотню за труды, пусть радуются. С таким женихом негоже у всякой деревенщины свадебный убор шить…

Я чуть с карниза не свалилась от возмущения. У деревенщины?! Да у нас баронессы платья заказывали! Два раза. И маркиза один раз… чуть не заказала.

– С таким женихом разориться недолго, – насупился Льет.

– Это верно, – согласилась старуха. – Мог бы раскошелиться на платьице-то, сделать невесте подарок. Хоть бы в гости пригласил приличия ради. Ты ж ему весточку послал?

– А как же! Загодя, – кавалер фыркнул. – Едем, мол. Везем будущую супружницу вашу к Свену и Свяне за благословением… Эмка, ты чего?

Барышня, как бы ее ни звали на самом деле, села столбиком и слушала их разговор, бледнее снега за окном, а потом вдруг заревела в полный голос. Коробочка-игрушка отозвалась поросячьим визгом.

За этим переполохом было не слышно, что говорят кавалер (если он кавалер, конечно) и таинственная матушка. Вернее, не говорят, а кричат. Когда старуха несильно шлепнула барышню по щеке и та умолкла от неожиданности, голос Льета прогремел, как пушечный залп:

– Не реви, дура! Все к лучшему!

Барышня всхлипнула:

– Куда же к лучшему? Он меня больше не любит!

– С чего ты взяла?

– Любил бы, не отдал этому…

Она опять заплакала. Коробочка, как видно, откликалась только на ее голос, и сейчас разразилась громким кудахтаньем.

Старуха пересела на диван, обняла барышню и, склонившись к самому ее уху, принялась уговаривать. До меня долетали обрывки слов и фраз:

– Кто ты сейчас? Никто! А будешь…

– …он должен жениться, сама знаешь…

– …ничего не значит…

– Но он будет с другой! – барышня заливалась слезами, коробочка квакала лягушкой.

– …одну ночь… ничего, переживешь…

– …снадобье… сразу понесет…

– …а будешь замужем…

– Но я не хочу, чтобы меня касался другой! Я этого не вынесу! – под совиное уханье барышня заломила руки.

– …и не надо… сварю такое… лишит мужской силы…

Ого, да тут целый заговор!

– Правда? Так можно? – опухшее от слез личико просветлело, но сейчас же опять сморщилось. – Она родит ему сына, и он полюбит ее…

– Не родит! – старуха повысила голос. – А если родит, то девочку, уж я позабочусь. Нашла о чем печалиться.

– Я отдала ему все, – пискнула барышня, шмыгая носом. – Он обещал любить меня вечно…

Зловредная коробочка закричала болотной выпью. Так громко и жутко, что я невольно подпрыгнула и заскользила на карнизе, цепляясь за что придется. Сквозь стекло долетел старухин ответ:

– Он и будет любить тебя вечно, не будь я лучшая в Кайлане ворожея и травница!

– Цыц, вы обе! – гаркнул мужской голос.

Я прильнула к щелке.

Свяна, защити!..

Льет, грозный, как палач, шел к окну с ножом в руке и смотрел, казалось, прямо на меня. Неужели услышал, как я тут барахтаюсь и скрежещу когтями? Или глаз в щелке заметил?

Все, не гляжу! Нет меня. Вам почудилось, благородный кавалер.

Шаги приблизились и замерли.

– Кошка! – прогремело над головой.

Верно, благородный кавалер. Просто бродячая кошка, которая жмется к человеческому жилью. Вы же не станете вскрывать тройную раму, чтобы подпортить шкурку безобидному животному?

И как он умудрился разглядеть черную кошку в черной ночи сквозь толстый слой изморози…

Мгновение томительной тишины, и шаги стали удаляться.

Я отважилась снова заглянуть в комнату.

Льет стоял спиной. А старуха…

Она сложила пальцы щепотью, поднесла ко рту и дунула. Клянусь, в руке у нее ничего не было! Но в воздух сорвалась черная взвесь и тончайшей струйкой потекла к окну.

Я невольно пригнула голову.

Тяжелая рама содрогнулась, сверху посыпалось крошево мерзлого снега.

Не помня себя, я сиганула прямо со второго этажа в самый большой сугроб. Меня завалило, но я подпрыгнула – кузнечик, а не кошка! – и понеслась вскачь, не жалея лап.

Не помню, когда в последний раз так быстро бегала и с такой скоростью взбиралась на балкон своего мезонина.

Тут бы выдохнуть и расслабиться. Однако все пошло наперекосяк.

Я оборачивалась с шести лет, и у меня всегда – всегда! – получалось. С первого раза. Без заминок и осечек.

А сейчас – нет.

Небыль отказалась явить себя. Не приняла, не впустила, не откликнулась на зов. Не отдала мне меня – рослую белокурую девушку в свадебном костюме крестьянки из северных областей Ригонии.

Я даже в дом попасть не могла. Не лапой же за ручку браться!

Спасло то, что дверь открывалась вовнутрь. Я налегла изо всех сил – уперлась передними лапами, лбом и ввалилась в хорошо протопленную комнату.

Уже потом, прильнув к изразцовой стенке и впитывая, впитывая всем существом восхитительное тепло, я вдруг подумала, что черная пыль, слетевшая с пальцев старухи, была подозрительно похожа на Дыхание Небыли, в которой осталось заперто мое человеческое тело.

Полночи я силилась добраться до нее, движимая то страхом, то злостью, то отчаянием, снова и снова – пока не выдохлась. Свернулась под одеялом и даже заплакать не смогла. У кошек не бывает слез.

Разбудил меня громкий стук и голос Майры:

– Карин, ты спишь? – дверь дернули. – Ты чего заперлась? Вставай! У нас работы полно!

В глубине души я надеялась, что усну кошкой, а проснусь человеком и окажется, что вчерашнее мне пригрезилось. Но нет. Хвост, усы и шерсть никуда не делись. Или меня слишком рано вырвали из мира снов? Не зря же голова пуд весит, а глаза не открываются. Может, стоит вернуться в уютное забытье и подождать?..

– Карин! – Майра продолжала колотить в дверь. – Что за шутки?

Ох, вдруг ей надоест, и она уйдет?!

Я вылетела из-под одеяла, как укушенная, и во все горло завопила:

– Мия-а-а-а-а-у-у!

– С ума сошла! – взвилась Майра.

За окном светало, а у нас давно условлено, что обращаюсь я только в темное время. Соседи думают, у Эльсов живет кошка Ночка, которая гуляет под луной, а днем отсыпается за печью.

– Прекращай балаган! Мама с тебя шкуру спустит!

Я кричала и скреблась в дверь изо всех сил, наплевав на саднящие когти и ободранные подушечки лап, и Майра наконец сообразила:

– Ты что, не можешь стать человеком? Свяна милостивая!.. Подожди, сейчас маму позову!

Мама сперва долго бранила меня срывающимся голосом, потом хотела ломать дверь – заперто-то изнутри на задвижку. Но Майра спросила, не смогу ли я выйти, как вошла, через балкон («Мяукни, если да!»), и побежала отпирать заднюю дверь.

Дальше – каменный пол кухни вместо листа бумаги, печная зола вместо карандаша… Я давно забыла, как в детстве училась писать и как трудно рука привыкала выводить верные палочки и закорючки. Кошачья лапа для этого приспособлена еще хуже. Но с восьмой, кажется, попытки мне удалось изобразить что-то похожее на «Льет».

– Кавалер Льет?! – у мамы кровь отлила от щек. – Он знает, что ты оборотень?

Он, может, и нет. А вот старуха…

«Ведьма при нем» – кое-как накалякала я.

– Что за ведьма? Агда? Нет, не Агда! Конечно, нет… – мама никак не могла справиться с паникой. – Она… знает, кто ты?

Я покачала головой. Хотя поди ее разбери, эту дазскую ворожею. Вдруг она умеет заглядывать в Небыль и видела там мое человеческое тело?

Хотелось верить, что мама сообразит, как его вернуть. Она была оборотнем на десять лет дольше меня. Может, бабушка ей что-нибудь рассказывала.

Но мама понуро опустилась на табурет у печи. Трещали дрова, за решеткой заслонки жарко краснели угли, по полутемной кухне, не успевшей толком прогреться, плыл запах сосновой смолы. А мама сжимала руки и шепотом перебирала имена богов, словно не могла решить, к кому воззвать.

– Льеты скоро придут, – напомнила Майра.

Мама вскочила с явным облегчением.

– Карин! Жди здесь. Нам надо подготовиться. Платье из зала вчера так и не убрали!

Я кинулась ей под ноги, вынуждая остановиться. Потом сунула лапу в совок с золой и торопливо написала слово «Обман».

Объяснять, что задумали наши несостоявшиеся заказчики, пришлось долго.

Майра задохнулась от негодования, у мамы гневно засверкали глаза. Куда подевались вялость и безволие!

– Так! Давай-ка спрячем платье. Скажем, вчера после них приходили, купили готовое за пять… нет, шесть тысяч марок! Не обессудьте, благородные господа, задатка вы не оставили, мы вам ничем не обязаны.

– Мама, – Майра нерешительно тронула ее за рукав. – Может, лучше сторгуемся? Отдадим им платье, пусть расколдуют Карин.

Мама повернула к ней голову – резко, как хищная птица:

– Только не вздумай первой предлагать! Если это их рук дело, если они знают, то сами заведут разговор. А если нет… Ты представляешь, что будет, если станет известно, что мы укрываем оборотня?

Меня сдадут жандармам, вызовут секача… или станут использовать в грязных делишках. Говорят, такое бывает: оборотней принуждают шпионить для короны, если раньше не приберут к рукам богатые интриганы или бандитские главари.

Ателье госпожи Эльс в любом случае рискует потерять клиентов.

И все же…

– Карин, из кухни ни ногой, – мама послала мне испепеляющий взгляд. – Услышишь, что идет чужой – прячься! Майра, покорми ее и быстро в зал. Посмотрим, что скажут Льеты.

Мы с Майрой попили чаю – она из чашки, я из блюдца – и съели по куску вчерашнего пирога с рыбой; в куске Майры было больше теста, в моем – рыбы.

В печи мы не готовили: для этого у нас имелась чугунная плита фирмы «Гентер». Дров она ела мало, нагревалась быстро. А печь топили для тепла. Когда Майра убежала маме на помощь, я забралась в устье и устроилась лицом к двери. Кухню от приемного зала отделяли мастерская и два коридора, но, когда придут Льеты, я услышу. И если мама не заговорит с ними обо мне, сама явлюсь в зал!

За окном становилось все светлее, время шло, а наши коварные заказчики не спешили.

Может, старуха уговорила Агду-Эмку плюнуть на фасон и довериться вкусу госпожи Кольд? Может, они сейчас грузятся в сани, чтобы укатить в сторону столицы… Тревожные мысли так и роились в голове. Но камень подо мной прогрелся, глаза после тяжелой ночи закрывались, и пирог в животе нашептывал, что стоит немного вздремнуть. Я незаметно соскользнула в полусон и там, в белой мути, куда-то бежала, карабкалась, искала что-то…

Тренькнул еле слышно наддверный колокольчик, раздались голоса. Я соскочила на пол – и остановилась. Кухонная дверь, которую Майра оставила нараспашку, оказалась затворена. Открывалась она наружу, и я пару раз толкнулась – дверь вздрогнула, но не поддалась. Выход во двор был заперт на защелку. Ее и человеку не сдвинуть без усилия, куда там кошке.

Я не находила себе места, прислушиваясь к далеким голосам – слов было не разобрать.

Раз показалось, что разговор пошел на повышенных тонах, и меня пробрал озноб, как от лютого мороза. Мама же не знает, что с замужеством Агды-Эмки связана какая-то интрига. Я забыла рассказать. Обо всем забыла! Да и не приняла всерьез те обрывки фраз. Но Льетам неизвестно, много ли я слышала и сколько из услышанного поняла. Если старуха отрезала меня от Небыли, чтобы сохранить втайне их с кавалером козни… мама и Майра в опасности!

Голоса смолкли, стало тихо. Лишь изредка доносились – или чудились? – невнятные стуки, скрипы, шорохи.

В мастерской пробили часы.

Почему никто не идет? Вдруг с мамой и Майрой что-то случилось?..

Я поймала себя на том, что рву когтями обивку старого кресла в углу. Да что кресло? Еще полчаса, и я хвост себе грызть начну!

Отчетливо хлопнула входная дверь, спустя некоторое время – еще раз. И опять ни звука.

Лишь когда скупое зимнее солнце добралось до кухонных окон, а случалось это хорошо за полдень, в коридоре раздались шаги.

Майра! Они с мамой ходят по-разному.

Сестра щелкнула запором и проскользнула внутрь. Ей очень шло клетчатое платье с белым воротничком. Небось, к Орму бегала – вон как раскраснелась. А он ее булочками угостил. Я чуяла запах сдобы.

– Карин, ты здесь?

Куда же я денусь?!

Майра присела передо мной на корточки.

– Слушай, мама говорит, тебе все привиделось. Не бывает такого колдовства. Это дар твой подвел. И раз такое случилось, власть над ним уже не вернешь. В общем, она договорилась с Брунном, он повез ее в Снею, сама понимаешь зачем. За кем. Клянется, что другого способа нет. Надо уничтожить твою звериную половину, пока связь с телом еще крепка. Чем дольше, тем трудней будет его вытащить, сама знаешь.

Я знала. Первый урок, который преподала мне бабушка: нельзя слишком долго оставаться в зверином обличье, иначе человеческое тело сольется с Небылью и не сможет принять твой дух. Пара недель, самое большее месяц – и Карин Эльс навсегда останется изящной красоткой с усами и хвостом.

Майра вдруг наклонилась и почесала меня за ухом.

Я стукнула ее по руке мягкой лапой.

– Брось, – фыркнула сестра. – Все кошки это любят.

Еле удержалась, чтобы не выпустить когти.

Я не кошка! То есть сейчас кошка, и люблю быть кошкой, но все равно я человек.

– Тебе, может, во двор надо? – осведомилась Майра, с беспокойством оглядывая кухню. – А то сидишь тут весь день…

Она боится, что я сделаю лужу под столом?!

Ладно, мне в самом деле надо в кустики. И глоток воздуха не повредит.

– Я ей говорю, не спеши, – продолжала Майра, отпирая защелки на двери. – Есть же другие храмы, другие боги. Поспрашивай. Вдруг их служители помогут. Даже Свен и Свяна не только любовью заправляют. Тайны сердца, выбор, предназначение, истинный путь и такое прочее. Может, это то, что надо? Или напишем Вере, пусть спросит этого своего…

Я подняла голову, пытаясь заглянуть Майре в глаза, и она замолчала.

– Ну да, Керст далеко. Пока туда, пока обратно…

Морозный воздух бодрил, сугробы искрились на солнце. Утоптанная дорожка, бегущая от заднего крыльца, казалась такой чистой, такой манящей.

Знаю, мама желает мне добра – как его понимает. Но зачем спешить? Зачем вот так тишком, подло? Почему она хотя бы не зашла ко мне? Боялась, что после этого духу не хватит?

Майра стояла в дверях, кутаясь в темную шаль, и выжидательно глядела на меня.

Выбор, говоришь?..

В три прыжка я взвилась на забор и перескочила на крышу соседского сарая.

– Ночка! – летел мне вслед звенящий голос сестры. – Куда ты, дурочка? Уши отморозишь!

Даже перед статуей Дакха-правдовидца я не смогу сказать, что она нарочно дала мне улизнуть.

Выпустила по нужде – и только. По большой нужде. По делу жизни и смерти.

Глава 3,
в которой я достучалась до небес

Рауд сбежал на мощеную площадку перед главным входом Даниш-хуза. На каменной поверхности не было ни снега, ни наледи, словно по ней с метлами и щетками прошелся отряд усердных дворников. Но дальше их рвение иссякло: в начале дорожек, исчезающих в глубине сада, уже виднелись снежные разводы.

Через десяток шагов разводы сменились наносами, которые росли, пока не сомкнулись в сплошное белое поле с протоптанными кое-где тропинками. В фонтане тоже лежал сугроб.

«Уеду, и совсем заметет», – подумал Рауд. Но досада исчезла, не успев лечь камнем на сердце. Уж больно хорош был день. Небо синело густой морозной синевой, сад искрился под солнцем. Казалось, каждая снежинка хвастает перед другими блеском ажурного платьица.

Из аллеи показался старый Фролли. Голые липы зябли в обносках последнего снегопада, и такой же сиротской, куцей была беличья шубейка управляющего, вытертая на боках и рукавах.

Фролли беззвучно шевелил губами, то и дело замирая на месте, будто в раздумье.

Увидел Рауда и заспешил.

– Ох, господин! – казалось, ноги в развалистых овечьих сапожках не поспевают за хозяином. – Что же вы нараспашку? Замерзнете!

– Не замерзну, – Рауд криво усмехнулся.

Забавно. Кроме легкого полушубка из нерпы, который он накинул, выходя на прогулку, и парадной волчьей дохи, зимней одежды у него не было. Даже шапки – ни одной.

– А ты что опять в рванье, как бродяга?

– Зря вы так, господин, – обиделся Фролли, поглаживая облезлую полу. – Хорошая шуба, удобная. А та, новая, больно велика, не повернуться в ней. И дышать тяжко…

Рауд помнил Фролли Фокеля седым, морщинистым, но с цепким умом, в котором умещались все хозяйственные цифры. «Не человек, а гроссбух», – любил шутить отец.

– Вы бы пожили еще, господин, – ворчал старик, болезненно щуря глаза и шмыгая носом. – А то наезжаете как в гости. Опять же, завтра снег, сами говорили.

– Снега я не боюсь.

– Не боитесь… Понятно, что не боитесь. А все равно – куда спешить? Кто вас там ждет?

– Ты знаешь кто, – проронил Рауд.

– Ох! Конечно… Тогда – конечно.

Старик закивал так истово, что шапка-треух съехала ему на лоб, и голова, видно, закружилась – бедняга чуть не упал. Пришлось поддержать.

– Раз зовет, надо ехать, – бормотал Фролли. – Понял, что не прав был, нужны вы ему, без вас никак. Теперь все образуется, все будет, как раньше. Глядишь, и госпожа вернется, и молодой господин…

Рауд промолчал.

Он бы с радостью остался в Даниш-хузе еще на неделю. Но выезжать следовало завтра – иначе он не успеет перехватить принцессу в Лейре.

– Папа!

Вильда, статная, красивая еще женщина, подошла скорым шагом и сунула Фролли трость.

– Простите, господин, – она коротко поклонилась Рауду. – Папа, идем.

Муж и старшие дети Вильды служили при усадьбе, сама она числилась в доме кастеляншей, но давно управляла всем поместьем вместо отца, и Рауд платил ей как доˆлжно. Даниш-хуз невелик, удален от столицы, дела здесь решались по-семейному.

Фролли не дал себя увести.

– На перекладных поедете, господин? – Старый управляющий искренне верил, что до сих пор распоряжается в Даниш-хузе. – Послать на станцию, чтобы вам придержали хороших лошадей?

– Не нужно. Поеду по зимнику, на своих. Иначе придется расчищать дорогу всем подряд.

Рауд поморщился, давая понять, что разговор ему неприятен.

Но старик не отставал:

– Так, может, мамок запрячь?

– Зачем? У меня один сундук.

– Негоже это, – Фролли сокрушенно вздохнул. – Отец ваш, бывало, по зимнему времени одних шуб с собой возил не меньше дюжины. Не от холода, само собой… для поддержания реноме!

Рауд взглянул на Вильду, и та твердо взяла отца под руку.

– Папа, ты не поможешь мне со счетами? Не могу разобраться…

Рауд отвернулся и зашагал по главной аллее. Перед ним вилась легкая поземка, разметая с дорожки заносы. Потом дорожка кончилась, и снег, сминаясь, утаптываясь сам собой, вкусно захрустел под подошвами. Студеный воздух был сладок, как ключевая вода.

Деревья подступили со всех сторон, и сад сделался похож на лес. Рауд улыбнулся двум нахохленным снегирям на ветке. Пух на розовых грудках затрепетал от теплого ветерка. Птицы вытянули шейки, глядя на человека черными бусинками глаз, и уселись вольготнее.

Когда однажды в детстве Рауд сказал приятелю из деревни, что снег теплый, тот посмотрел на него, будто на сумасшедшего.

Давние воспоминания вызвали улыбку, и Рауду захотелось – как тогда – упасть лицом в сугроб и вбирать в себя пушистую свежесть до тех пор, пока кровь не загудит от избытка силы и не почудится, что он летит над землей, оседлав вьюгу… При всей красоте и роскоши Белого замка, именно здесь, в Даниш-хузе, Рауд был по-настоящему дома.

Он выкарабкался из снежных перин, взмахом руки очистил одежду и рассмеялся. Казалось, во рту тает мятный леденец. Мороз пощипывал за нос, за кончики ушей, робко щекотал под распахнутым полушубком, словно не веря: можно? Правда?

«Давай», – мысленно подбодрил его Рауд.

Он затем и пришел сюда в последний день перед отъездом, чтобы почувствовать себя живым – а живые зимой мерзнут…

Но не только за этим.

Деревья расступились, открыв белое поле, по окружности которого торчали из сугробов верхушки увядших камышей. Раньше пруд всегда стоял расчищенным, а лед на нем, гладкий, как зеркало, служил катком.

В Даниш-хузе не было часовни. Но именно тут двадцать лет назад богиня впервые заговорила с Раудом. С тех пор это место стало его личным святилищем.

Он вышел на середину пруда и позвал ее по имени, а потом долго стоял, слушая звонкую морозную тишину.

Богиня не ответила.

Сколько на свете странных зданий, созданных древней магией – а более странного, чем наш храм Свена и Свяны, по-моему, нет. Ни колонн у него, ни куполов, ни барельефов, ни портиков с арками. Даже углов – и тех храму любви и брака не досталось.

Среди снегов и голых деревьев громоздилась исполинская розово-золотая жемчужина в форме боба. Поэты уверяли, что это форма сердца. Но как говорила моя гимназическая учительница ботаники: боб, он и есть боб.

Правда, боб этот был чудесным. Его перламутровая шкурка, в живописных наплывах и морщинах, не выцветала, на ней не оседала пыль, не задерживался снег, не оставалось царапин и сколов. Надписи и рисунки к ней не липли, как и то, что роняют птички с небес.

Окон и дверей у храма тоже не имелось. Вернее, они оставались невидимыми до тех пор, пока их не отворят.

Сейчас на внутреннем изгибе боба зиял проем, в который могли свободно проехать три кареты в ряд. У проема толпился народ, приплясывал от нетерпения жених в распахнутой собачьей шубе.

Звеня бубенцами, подкатила тройка – гривы и хвосты коней заплетены лентами, санный возок обтянут кумачом. Из возка вынули невесту и под руки повели к храму. Лицо ей закрывала вуаль с золотом шитьем, из-под лисьей шубы хвостом тянулся по снегу длинный багряный шлейф. Лепестки роз падали под сафьяновые сапожки, будто капли крови.

Поднялся радостный гвалт, народ повалил в храм. Я соскочила с березы и под прикрытием толпы шмыгнула внутрь, стараясь не попасть гостям под ноги, а служителям храма – на глаза.

За проемом начинался огромный зал, тоже перламутровый, но не розовый, а льдисто-бледный, в молочных переливах. Текучие очертания стен и потолка напоминали своды карстовой пещеры, откуда на нитях-паутинках свисали кусочки цветного стекла. Свет, наполняющий воздух, заставлял их вспыхивать и переливаться.

Я юркнула в нишу у входа и спряталась за статуей Свяны в алом уборе невесты. Подглядывать за церемонией охоты не было. Будто я свадеб не видела! С закрытыми глазами могу рассказать, что там происходит.

Слева стоят полукругом семь статуй Свяны, справа – семь статуй Свена. У дальней стены высится глыба хрусталя – алтарь, перед алтарем – Венчальный Лабиринт, намеченный дорожками из красного янтаря. Сейчас жених и невеста вступят в него с двух сторон, чтобы сойтись в центре и обменяться браслетами. Дорожки засияют, грянут песнопения…

Так и есть! Женский хор – небесные голоса.

Распорядительница поднимет жезл и коснется хрустальной подвески над алтарем. По залу разольется малиновый звон, и его подхватят, закачавшись, кусочки стекла на нитях. От них полетят разноцветные отсветы – и станут бабочками, которые закружатся над гостями.

Только ко мне не надо… Кыш!

Два года назад на Вериной свадьбе мне на плечо опустилась золотая бабочка. Служительница-ули сказала, что в моей судьбе грядут чудесные перемены. Если это они и есть, то благодарю покорно, больше не надо!

Бабочка пощекотала мне нос сияющим крылышком и порхнула прочь.

Вера – это моя подруга. Самая близкая. Она вышла замуж по большой любви и уехала на западное побережье, в Керст.

Вера знала, что я оборотень, и ни капли не боялась. В детстве мы проказничали на пару: я – кошкой, она – человеком.

Вера писала, что неподалеку от них тоже живет оборотень. Живет, не таясь, угощает соседей домашним вином и знает много занимательных историй. Возможно, ему известно и как вытащить из Небыли запертое там человеческое тело.

Но… могу ли я доверять незнакомцу, если меня предал самый родной человек?..

Мама поздно вышла замуж. Тогда ателье свадебной моды еще не было, а была обычная портняжная мастерская, которая принадлежала сестре бабушкиного покойного мужа. Родовой дом Эльсов в деревне сгорел, и бабушка с мамой перебрались к ней в Свеянск. Спустя некоторое время бабушка сошлась с дедом Полканом. А мама осталась. И десять лет работала за кров, еду и теткино обещание отписать ей мастерскую.

Тетка поставила условие: чтобы, пока она жива, мама думать не смела о замужестве и детях. И никаких мужчин!

А потом с севера пришел папа. Из холодной тайги, где потомки вайнов живут по старинному укладу и говорят на языке воинов, покоривших Ригонию пять сотен лет назад…

Легенды гласят, что в незапамятные времена наш полуостров принадлежал «народам моря, солнца и ветра». После них – и это уже не легенды, а история – его делили между собой племена ригов и гобров. Затем из дремучих лесов в центр материка хлынули светлобородые гиганты с острыми топорами. Они быстро захватили окрестные страны и готовились напасть на Ригонию с двух сторон. С северо-востока, из только что провозглашенного королевства Вайнор – через узкий перешеек, соединяющий полуостров с остальной Оссиденой. И с юга, через Круглый залив, за которым вожди мелких вайнских племен все еще делили власть и рвали на части покоренные земли.