Текст книги "Охота"

Когда Терри Коул поднялся и сделал шаг к стулу, квадратный человек отступил, и иностранец повернулся к нему спиной. Терри шел к двери, спрятанной в арке коридора.

– Выпейте сегодня за меня, – сказал он.

– Подождите! Да стойте же! – говорила Надежда.

– Счастливо, baby.

– Боюсь, что нам придется встретиться снова! В последний раз.

Терри остановился. Голос женщины стал уверенным, строгим, непохожим на Надежду.

– Если не хотите начать курс реабилитации с начала, вы должны прийти на собрание через неделю, – сказало жерло извергающегося вулкана, обведенное красной помадой.

Терри Коул чувствовал себя идиотом. Как он мог забыть? Как он мог сказать такое? Кажется, происходящее в конец доконало его. Обычно все дожидались последней встречи, чтобы вылить самые омерзительные слова на голову одиннадцатого алкоголика в их компании. На женщину, которая, судя по подтекам на лице, выпивала не меньше Джона Доу.

По маленьким улочкам Санкт-Петербурга проносились трамваи, звенящие стоявшим на рельсах автомобилям. Троллейбусы цепляли свои рога за провода, по которым шел ток, и перевозили людей от остановки к остановке. Город был слеп к проблемам других, вернее, он не хотел их замечать. После зимы подснежниками в закутках вырастали бездомные, они существовали на эволюционную ступень ниже обычных прохожих, там, где за выживание приходилось драться.

Зима забирала многих из тех, кто не успел добраться до города мечты. Люди в обносках, словно в шкурах убитых животных, просили милостыню на ступеньках уютной булочной рядом с трамвайной остановкой. Если какой-нибудь гнусный подросток не выбьет стаканчик из рук, бездомный скоро окажется в городе мечты.

Терри докурил и отлип от стены. Все это время он стоял рядом со стеклом, ведущим в аквариум алкоголиков. Иностранец прошел мимо окна и плюнул на него так жирно, что Надежда еще долго смотрела, как желтая от табака слюна сползает по стеклу.

Надев темные очки, иностранец затерялся в толпе. Голоса людей появлялись и исчезали рядом с ним. Кто-то обсуждал работу и прошлую ночь, а кто-то как маленькая девочка в розовой шапке с заячьими ушами всасывал через трубочку последние капли кока-колы. Она посмотрела по сторонам и заметила взгляд Терри. Девочка оторвалась от пластиковой трубочки и поднесла к лицу воздушный шар. Он оказался прозрачным, так что лицо крошки можно было разглядеть. Девочка засмеялась, выглянув из-за шара, но Терри уже был далеко.

Человек в рекламном щите говорил в рупор о том, что на второе обручальное кольцо скидка пятьдесят процентов только по его флаеру. Терри вспомнил единственный разговор, когда он сказал Монике, что хочет на ней жениться. Она расхохоталась и поцеловала его, назвав милым. Моника знала, как сменить тему разговора.

На фонарных столбах висели объявления. Бритая голова. Мощный взгляд. Прямо в центре Санкт-Петербурга. За мрачными стеклами очков иностранец различал не спускающих с него глаз прохожих. Все смотрели и сравнивали с лицом на бумаге. Казалось, первые полосы газет пестрили его черно-белой физиономией. Терри не опускал голову, сопротивляясь страху, и сжимал кулаки в голых карманах пальто. Только тогда он понял, что глок остался в квартире.

Толпа гнала Терри по течению и наконец выбросила на берег. Иностранец оказался на другой стороне улицы, вдалеке от потока прохожих, и тогда он заметил в руке листовку с надписью «ПРЕМЬЕРА! «Бесы» 13.05.2020 г. Пригласительный билет на одну персону в партер».

Терри не мог понять, как билет оказался в его руке.

Глава 16

На небе наступил прилив. Малиновый рассвет развеялся, и голубое полотно растянулось по всему побережью. Густой туман ласкал промокшую кожу прохладными прикосновениями. Он спустился к реке, и небо загорелось яркими красками, какие скрывал утренний плед над травой. Аист взмахнул сильными крыльями, ударив о воду, и улетел. Подул первый ветерок, и трава склонилась, пуская волны на пышном поле.

Рядом слышался стрекот кузнечиков и шуршание змеи, прокладывающей себе путь через заросли. От цветка к цветку перелетал тяжелый шершень. Было видно, как ему тяжело. Под силой насекомого цветы наклонялись, а потом разжимались, словно пружина, когда шершень улетал. Паук плел кружевную паутину между травинками, падал и взбирался по надежным тросам своей ловушки, придумывая более изящный способ убийства. В энциклопедии было написано, что пауки плетут такие ловушки, чтобы в них залетела муха. Как только она застревает в паутине, пауку, который ждет в западне, приходит сигнал о том, что жертва попалась. А дальше дело за малым. Представитель отряда членистоногих, как было написано в энциклопедии, подползает к еще живой мухе, впрыскивает ей яд, а затем пищеварительный сок, используя тело жертвы как сосуд, из которого позже выпьет все содержимое.

На небе бабочки сплетались в стаю, проносясь над травой. Их маленькие крылья бились друг об друга, отчего поднимался шум. Где-то послышался сильный всплеск. Рыба ударила хвостом о поверхность воды. На грудь Канна запрыгнула лягушка.

Лягушка обыкновенная, подумал Канн, подняв ее за заднюю лапу и сравнив с той, что видел на страницах энциклопедии. Лягушка выскользнула из его пальцев и, плюхнувшись на лоб, сбежала. Природа проснулась, и стала спотыкаться о человека. Человек стал ей мешать.

Канн выглянул из травы. Слева по полю стелился бархатный ковер зелени, а справа русло реки отсекало густой лес. Канн снова сбежал из дома до рассвета, чтобы лечь в траву и увидеть, как жизнь просыпается в черном свете. На траве остался силуэт его детского тела, по которому бегали крошечные муравьи. Они скапливались в одном месте, там, где чувствовали кровь.

Послышался громкий свист со стороны леса, и Канн побежал домой. Мальчик прыгнул в реку с разбега. Течение уносило Канна вниз по реке, нога все еще болела, но он сопротивлялся упрямой боли и спустя пару десятков метров оказался на суше.

Ферма отца состояла из нескольких загонов для скота. Он держал десяток поросят, за которых рассчитывал выручить неплохие деньги следующей весной. Четыре коровы. Мелкий рогатый скот. Курятник. Плодородное поле.

Канн выжал одежду по дороге домой, насколько хватило сил, и зашел в загон со свиньями. Мальчик загребал грязь вместе с пометом и размазывал по белой футболке, пока толстые хряки рылись пяточками у его ног и толкались друг с другом. Он пачкался, чтобы показаться отцу.

Канн выпрямился и заметил, как свет в сарае померк. Он обернулся и увидел перед собой высокого человека, гораздо выше его самого, настолько широкого, что плечи напоминали перекладину футбольных ворот. На шее, словно на пне крепкого дуба, крепилась голова с прямым вытянутым подбородком, напоминавшем лошадиную челюсть. Череп, обтянутый кожей, блестел от света лампочек, висевших на оголенных проводах над каждым загоном.

– Отец…

Фигура, выточенная из камня, не издавала ни звука. Человек уставился в одну точку, прямо перед собой, прожигая взглядом сердце мальчика. Отец смотрел не на него. А на то, что барахталось в грязи свинарника. Канн обернулся и увидел за своей спиной барахтающегося поросенка, которого втоптали в дерьмо.

Отец открыл ворота загона, щелкнув замком, и жестом попросил Канна выйти. Мальчик не думал ослушаться.

– Мне нужна твоя помощь с Мэгги, – сказал отец.

Его голос гремел как удар о металлический столб клюшкой для гольфа. И также резонировал во всем теле.

Мальчик плелся позади, когда отец подошел к Мэгги, и та от радости заржала. Она стучала передними копытами и билась мордой о грудь отца, выражая неистовую любовь, а он гладил ее мощные скулы и приветствовал, приставив свой лоб ко лбу лошади.

Мэгги участвовала в скачках. Она становилась чемпионом округа, затем штата. На кобылу ставили столько, что потребуется тысяча литров молока в неделю, чтобы потягаться с ней. В следующем году Мэгги попробует свои силы на чемпионате страны. Там речь заходила о совершенно других деньгах. Вот благодаря кому Канн сможет поступить в колледж.

– Мне нужно, чтобы ты держал ведро, пока я буду мазать копыта, – сказал отец.

Канн обнимал тяжелое жестяное ведро. Отец стоял под огромной лошадью, поставив одно копыто Мэгги себе на колено, и втирал мазь, от которой воняло так, что мухи вились над ней клубами.

– Знаешь, что это? – спросил отец.

– Нет.

– Это барсучий жир, смешанный с медвежьей желчью.

Рвота подступила в то же мгновение. Канн уронил ведро, из которого подскочила густая капля. От удара Мэгги испугалась и выдернула копыто из рук отца, он упал прямо под ней. Кобыла словно сошла с ума, она ржала, скаля розовые десна, и вставала на передние лапы, рассекая задними воздух. Если бы отец стоял, то копыта Мэгги били бы выше его головы. Настолько она была огромной. Кобыла повернулась к мальчику лицом и оголила желтые зубы, схожие с человеческими, но превышающие их в разы. Мэгги ткнула Канна в висок, и он упал, больше от страха, чем от боли. Боли не было. Или мальчик ее не чувствовал.

Разъяренная кобыла рванула к упавшему ребенку, он должен был оказаться под ее копытами. Канн обхватил голову руками и услышал, как бой копыт стал тише, он словно зарылся под землю, которая дрожала в едином ритме. Мальчик не думал о смерти. Он держал голову и слушал грохот копыт, а потом все затихло.

Когда Канн открыл глаза, он смотрел на свою ферму свысока. Мальчик не сразу узнал ее. Канн будто летел. У него выросли крылья, и сон наконец стал явью. Мальчик смог повернуть голову и увидел в стороне Мэгги. Она убегала прочь. Лошадь уже не казалась огромной и страшной, а походила на собаку, которой кинули палку. Сейчас она поднимет ее и вернется, подумал Канн.

У мальчика подкосились ноги, и он упал на траву, когда отец спустил его с плеча. Канн не ожидал, что полет окажется таким быстрым.

– Нельзя пугать лошадей, – сказал отец. – Из этих тварей можно вырастить чемпионов, но менее пугливыми они не становятся.

Он еще что-то крякнул в конце фразы железным голосом, глядя на размашистый бег Мэгги, но мальчик не различил слов. Отец любовался проявлением бодрой кобылы: переливами напрягающихся мышц под благородной каштановой кожей, развеивающейся на ветру гривой, мощными копытами, оставляющими за собой рвы.

– Тупые животные, – добавил отец.

Канн остался на траве, фильтруя частым дыханием страх, который появился, стоило спуститься на землю. Отец отрывисто свистнул, подозвав кобылу, а затем лязгнул какими-то звуками, отчего Мэгги снова уткнулась в грудь хозяина, словно ничего не произошло. Но Канн все запомнил.

Впредь мальчик держал ведро крепче, но подходил к Мэгги с опаской. Он гладил ее, подавляя страх, и вздрагивал, когда лошадь сокращала мышцы, отгоняя слепней. Канн ненавидел в себе ту дрожь, которая рассыпалась по его телу всякий раз рядом с Мэгги.

Отец выливал грязную воду из коровника под ноги, и та утекала прочь мимо решетки подвала, стены которого обрастали слоями дерьма. Он каждый вечер менял воду, держа рогатых в чистоте, следил за состоянием копыт и вымени, чтобы не заразить молоко. Главное, что он заработал за свою жизнь, как говорил отец, – это репутация. О его ферме прослышал весь Сакраменто, однажды даже приехал старый фургон, из которого вышла молодая девушка в очках, ее волосы были собраны в хвостик. Лошадиный хвостик, подумал тогда отец. Девушка была юной журналисткой, собирающейся написать статью о целебном молоке «Parker’s».

Отец с удовольствием дал интервью прямо в сарае, проведя недолгую экскурсию и даже раскрыв свой секрет: любовь и взбитые сливки. Девушка поблагодарила его за любезность и оставила визитку – телефон на вырванном клочке тетрадного листка.

– Позвоните, если найдете время рассказать о вашей ферме подробнее, – сказала она.

– Как раз составлял график на следующую неделю, – ответил мужчина.

Комбинированный корм содержал стероиды, придававшие молоку сладковатый, «необыкновенный», как называли это некоторые, вкус. Канн говорил отцу, что чувствует нотки баббл гама и послевкусие мелисы, на что отец смотрел, наморщив лоб. Канн собирал из книжек и телепередач занимательные слова, значения которых оставались за кадром, и вставлял при любом удобном, а иногда и не очень, случае.

На самом же деле ничем, кроме коровьего молока и вызванной зависимостью, белая жидкость под бумажными наклейками «Parker`s» не отличалась.

– Зачем нам коровы, если ты зарабатываешь на скачках? – спросил Канн.

Отец не переставал вычерпывать грязную воду и наливать свежую. Капли исчезали за решеткой и ударялись на глубине нескольких метров в глухой темноте, словно на дне колодца. Мальчик шел за отцом, толкая высокий бидон на тележке со скрипучими колесиками.

– Все любят молоко. А я люблю его делать. Некоторые семьи покупают мое молоко уже несколько лет. И за столько времени ни одного замечания. Как же я могу бросить дело, которое так ценят?

Канн думал над словами отца. Мальчик молча толкал тележку, когда металлический голос сказал:

– Тебе же нравится мое молоко?

– Да.

– Вот и славно. А Мэгги будет кормить нас еще пару лет, пока молодая. Ты получишь лучшее образование на континенте. Затем я ее продам богатенькому тупице-из-столицы и безбедно проведу пенсию. Разве это плохо?

– Наверное, нет, – ответил мальчик.

– Можешь не сомневаться, – сказал отец, выливая последнее ведро. – Завтра нам надо будет подлатать загон Мэгги. Некоторые доски расшатались, петли могут не выдержать, если она встрепенется из-за течки.

Солнце клонило к закату. Сарай освещала одинокая лампочка, опускающая мрачные тени. Животные чувствовали себя в безопасности, они успокоились и лишь изредка подавали признаки жизни.

Оставшись незамеченным, Канн приоткрыл высокую дверь сарая. Запах навоза был для него привычным, поэтому он вдыхал его как аромат скошенной травы, ощущая некоторый восторг. Под мальчиком находилась лужа тени, и он призраком проходил рядом с животными. Они узнавали хозяина по движениям, по дыханию его маленьких легких, и не открывали глаза.

Канн гладил деревянные загоны, пропуская через ладонь прохладу и слюни животных. Мальчик растирал ее между пальцев и принюхивался. Его шаги были тихими, не потому что он боялся испугать животных, а просто потому что боялся. Боялся, что его кто-нибудь увидит.

Шепот срывался с губ мальчика:

– Мэгги-бэгги бум… – и становился все громче: – Мэгги-бэгги бум.

Он подошел к загону лошади, единственному загону с металлическими прутьями и дверью. Простейшая задвижка, приваренная к пластине железа, отделяла мальчика от причины его страха.

Канн посмотрел через решетку. Кобыла лежала на матрасе из сена. Она выглядела спящей. Мальчик взялся за задвижку, пропустившую ток холода через его тело, стараясь не издать ни звука.

Отец подлатает загон завтра. А сегодня металл издал протяжный стон, и Мэгги выпустила залп воздуха из ноздрей, подняв голову.

– Мэгги-бэгги бум!

Загон открылся.

Глава 17

На кухне поднимался густой пар, стелящийся по потолку. Ощущался стойкий запах чего-то вкусного. Ужин получился на славу.

Мужчина сидел за столом и пересчитывал крошечные таблетки в оболочке, придававшей сладковатый вкус. Он пересчитывал их так, как делал это каждый вечер: на лбу копился пот, вокруг гремела посуда, но он сосредотачивался на процессе и искал ошибки. Он искал обман, какой поджидал всюду.

Закончив пересчет, мужчина загребал в оранжевую баночку без этикетки белые горошины, оставив на столе лишь две. Одну громила отодвигал к соседнему месту, у которого пустовал стул. Другую долго пытался взять двумя толстыми, как обрубки грязной моркови, пальцами и положить на ладонь. Когда это удавалось, он вставал. Громила протягивал ладонь жене, на лоб которой падала прядь влажных волос. Женщина высовывала острый кончик языка и забирала таблетку. Она держала ее некоторое время во рту, а затем громко глотала на глазах мужа, которого это возбуждало.

Мужчина прижимал ее фартук, весь в масляных пятнах, к своему потному животу и вгрызался в губы жены. Его поцелуй был настолько страстным, что их зубы ударялись. Языки сплетались. Курица в духовке начинала подгорать.

Мужчина касался верхнего неба. Он проходил вдоль десен. Заглядывал под язык. Когда он понимал, что таблетка начала рассасываться по пути в желудок, мужчина облизывал губы и высекал улыбку на своих губах.

– Хорошо, – говорил он.

Ужин начинался с того, что все члены семьи произносили молитву. Они смыкали ладони и закрывали глаза. Женщина говорила:

– Благослови, Господи…

И ее муж всматривался в лицо напротив. Канн перекатывал таблетку от одной щеки к другой, пересекая уздечку. Мальчишка гонял горошину из стороны в сторону, наслаждаясь сладким вкусом. Казалось, он не собирается глотать.

Синие змеи набухали на шее мужчины, пока женщина говорила:

– …вкушать будем…

Канн высунул язык, на котором лежала жемчужина. Мальчик открыл глаза и увидел перед собой багровое лицо громилы, угрожающее лопнуть в любую секунду. Канн не знал, что отец наблюдает за ним, вместо молитвы.

Мальчик свернул язык в рулон и проглотил таблетку, не задумываясь. Страх пробежал по телу дрожью, будто от голоса отца. Но тот молчал. Его глаза сверкали как самое острое лезвие.

– Аминь! – сказала женщина.

Она открыла глаза и увидела, как за ней повторили все остальные.

Канн видел, как его мать плакала. Вот так: в дверной щели на кухне, куда помещалась тонкая полоска ее тела, словно осколок зеркала, отражающий все без изъяна. Канн называл ее Бонни после просмотра культового фильма «Джуманджи», вышедшего в 1995 году. Они вместе ходили на этот фильм, а после обедали в «Карлос Джуниор». Это был их день. Только их.

Так было, пока не появился он…

Бонни слушала, как пятилетний Канн рассказывает, закусив язык, как бы он победил в этой игре. Он спрятался бы от любой опасности, а потом бросил бы игральные кости на двенадцать очков.

– Это же так просто, – заявил Канн.

Двенадцать очков. Две шестерки.

Бонни сидела на месте сына. Она сминала фартук и что-то бормотала себе под нос. Женщина накручивала на указательный палец шнурок фартука и отпускала, когда кожа окрашивалась в синий цвет и твердела. Бонни подносила палец к губам и прикасалась холодным отпечатком. Она превращалась в чужую женщину, Канн не узнавал в ней мать. Эта женщина покачивалась на стуле и говорила сама с собой. От себя у нее не было секретов. Она знала, насколько далеко все зашло, и не видела оттуда выхода.

Комната Канна была на втором этаже. На втором этаже двухъярусной кровати под косым потолком, до которого мальчик мог дотянуться. Канн мечтал о звездах, глядя на узоры досок, какими был обит потолок. Между мальчиком и небом была стена. Крыша.

Канн убегал из дома по утрам, чтобы стереть эту границу. Он без единого скрипа открывал форточку и сползал по водосточной трубе. Его босые ноги касались холодного песка, проходя по тропинке через огрызок настоящего леса, за которым разливалась река. Ночью ее вода становилась волшебной. Она звала, шепча на ухо ласковые слова. Она жгла тело, когда Канн переплывал реку.

Мальчик ложился в сырую траву и словно тонул в ней. Звезды разгорались мотыльками, холодные легкие успокаивались, и Канн засыпал. Ему снилось, что звезды кружат над ним снежинками, они танцуют в плавном вальсе и ложатся на кожу, таят и исчезают.

Обходя глазами балюстраду и проникая сквозь тонкую щель на кухню, Канн смотрел на Бонни. Мать покачивалась и шевелила губами, похожая на сломанную игрушку. По тому, как дергались мышцы ее лица, мальчик думал, что мама ругает себя за что-то, она думает, что вела себя плохо. Но это не так.

Из уст Бонни слышались слова:

– Дрянь!

– Сука!

– Сука!

– Дрянь!

Она повторяла их, срываясь на крик, когда заметила глаза Канна на лестнице. На ее лице застыла улыбка. Из приоткрытого рта вытекала густая капля слюны.

Мальчик замер от испуга, тело перестало слушаться. Он упал на пол и надеялся, что все кончится. Зрачки расширились до бездонных колодцев. Сердце стучало так, что могло выдать Канна. Он медленно поднимал голову, успокоившись. Канн видел потолок. Старые обои первого этажа. Дверь на кухню.

Канн заметил щель и стал спускаться по ней взглядом как по пожарному шесту. Мальчик надеялся, что внизу окажется пусто, что он сможет вернуться в кровать, а сердце, наконец, успокоится. Канн хотел в кровать как никогда, как маленький мальчик. Он хотел в кроватку. Запереться под одеялом, в безопасности.

Канн лишь коснулся взглядом матери. Но этого было достаточно. Он запомнил ее на всю жизнь. Канн запомнил мать, сидящую на его стуле. Запомнил выражение лица. Запомнил, что она показывала на него пальцем. Вернее, думала, что показывает.

На месте правой руки был грубый обрубок, расчерченная кровоточащими швами культя, не успевшая привыкнуть к собственному обличию. Бонни подняла обрубок руки, с которого капала кровь, и рассмеялась, глядя на сына. Она простонала:

– Я тебя вижу!