Текст книги "Жизнь Ленро Авельца"

Следующим утром я вылетел в Луанду, через день посетил Виндхук, через два – Мапуту, а вечером третьего дня меня едва не сбили над осаждённым Хараре, где Уэллс из штаба войск Альянса руководил обороной.

С собой я привёз ушибленную спину и письменные согласия Анголы, Мозамбика и Намибии на совместную военную операцию под руководством штаба Северного альянса. Это стоило мне десяти лет жизни, но я подписал эти согласия у президентов вышеназванных стран – я их запугивал, я угрожал, я представлялся помощником Мирхоффа, но я это сделал.

Торре мне не поверил. Когда я заявил ему, что теперь необходимо заменить командующего операцией, он сказал: «Это невозможно». Более того, сказал я, нужно не просто заменить командующего силами Альянса – нам требуется единый командующий и единый штаб для всех: Альянса, местных и ЧВК. Торре объявил: «Ты головой ударился». Я ответил: «Лечу в Брюссель, готовьте встречу с генсеком».

Я покидал штаб Уэллса, пояснив, что никаких гарантий дать не могу. В залог я оставил подписанные президентами согласия, но мы оба понимали, что этих президентов могут в любой момент сместить. Уэллс предупредил, что командующий осведомлён о нашей интриге и уже активизировал лобби в Нью-Йорке.

– Если меня тут случайно убьют, я подавлюсь зубочисткой или вроде того, – сказал он мне на прощание, – это ты виноват.

Я бы на его месте так не шутил. Ещё одно отличие.

За пятнадцать часов, пока я добирался из Хараре через Париж в Брюссель, Торре навёл справки и вдруг переосмыслил своё отношение к жизни.

Через неделю бортом Организации мы вылетели в Нью-Йорк, где нас ждал генсек Мирхофф. Я впервые встретился с ним лично: Торре взял меня с собой на полуночное совещание в резиденцию на Статен-Айленде. Невысокий, чуть полноватый, с непроницаемый лицом, с залысинами и в больших очках, генсек произвёл смешанное впечатление (почему он не сделал пересадку волос и коррекцию зрения? не хотел менять сложившийся годами имидж?).

Они с Торре сидели и общались, много курили, а я стоял в длинном ряду помощников-референтов и думал, насколько обманчива эта непринуждённость. И скупые шутки Мирхоффа, и поглядывания краем глаза – манера, которую Торре перенял у него.

– А это… – генсек указал на меня, – тот самый ваш героический сотрудник?

– Ленро Авельц, – представил меня Торре. – Вы его запомните.

– Не курите? – спросил Мирхофф. – Как там в Африке?

– Тяжело, господин генеральный секретарь, – сказал я, – весь в шрамах.

Торре усмехнулся в усы. Мирхофф тоже сдержанно улыбнулся.

Он уже провёл консультации с руководством Северного альянса – те не соглашались. Естественно, они протестовали, их возмутило моё самоуправство и кандидатура Уэллса. Но Мирхофф, только-только вознёсшийся в кресло генсека, бывалый товарищ Торре по митингам и забастовкам, старый шакал, – учуял кровь.

Он созвал Совет Безопасности и под камеры заявил, что войну мы проигрываем. Это была ложь. Никаких доказательств ухудшения – мы всё глубже и глубже загоняли террористов в подполье, просто слишком медленно. Но Мирхофф представил дело так, будто каждая минута промедления стоит жизни сотням солдат, а ещё – миллионы долларов, на которые предстоит Южную Африку восстанавливать. Ведь именно Организации, напомнил Мирхофф, придётся этим заниматься, так что «в наших интересах минимизировать ущерб» (любопытно, о какой минимизации он говорил после четырёх ядерных взрывов?).

Не знаю, что за тёмный обряд он сотворил, но Уэллса назначили главнокомандующим. Наблюдая за тем, как он приватизировал и воплотил мою идею, я выучил новый урок: как хорошо иметь в подчинённых Ленро Авельца!

Обратно в Брюссель мы с Торре летели триумфаторами. Уэллс уже планировал полномасштабное наступление и находился в ежедневном контакте с Ньюарком. Торре почему-то решил, что я должен вернуться в ЮАР; я развеял его заблуждения и остался координировать работу над имиджем операции в Брюсселе.

Упреждая следующий вопрос: нет, я не знал, что Уэллс собирается ответить террористам их же методами. Я не был ни на одном совещании, посвящённом боевым действиям, мне хватало Сети и партий Старой Европы. Голосование по проекту резолюции об Армии Земли приближалось, и мы с Торре совершенствовали навыки компромиссного мышления, забыв обо всём остальном.

Я считал Уэллса профессионалом и полагал, что советы ему не нужны. Так и было. Он справился, и вполне неплохо, учитывая результат.

Да, при ковровых бомбардировках Чомы, Мазабуки, Габве и прочих городов с невнятными названиями, полных оружия и боеприпасов, погибали гражданские – и я этого не одобряю. Но они погибали и так – в карательных чистках так называемого нового правительства.

Да, Уэллс разрешал пытки, но их и так использовали – Уэллс просто не стал врать, как его предшественники, а открыл миру, как действительно ведутся современные войны. Обыватель ужаснулся – и в два раза быстрее признал, что только коллективная безопасность спасёт от повторения кошмара.

А что до биологического оружия, применённого в Ботсване, и эпидемии эболавируса EVZ-11, то следствие Организации установило: это была совместная акция Намибии и Анголы; исполнители, организаторы и синтезировавшие EVZ-11 учёные предстали перед судом. Уэллс ввёл карантин, чтобы его люди не пострадали. Я понимаю солдат, кто отказывался стрелять по несчастным, пытавшимся выбраться из оцепленных районов. Но если бы Уэллс этого не сделал, если бы эболавирус вырвался за пределы зоны отчуждения – вы представляете, какими были бы потери? Возможно, всю операцию пришлось бы свернуть. Это стало бы большей катастрофой для континента, чем гибель нескольких тысяч крестьян.

Не их вина, что родились в примитивном, окружённом великой красотой, но дремучем, полном ненависти мире; моя удача, что я не родился там. Наверное, их жизнь шла бы своим чередом и без политических прав и свобод; наверное, образование, кроме навыков ведения сельского хозяйства, было бы им обузой; их вполне устроило бы, приди к власти очередной диктатор или тиран, лишь бы был порядок, и им вовсе не было нужно, чтобы непонятные люди из далёких стран приходили и «освобождали» их.

Они бы поддержали любую партию, кто обещал бы стабильность и уверенность в завтрашнем дне; они пошли бы за фанатиком и завербовались бы в армию, уверенные, что в смертях их детей был смысл. Озлобленность и невежество политиков питает озлобленность и невежество избирателей. Вот поэтому я всегда был противником демократии, что, однако, не делает меня другом диктаторов, параноиков и маньяков.

Свобода и интеллект обрекают на принятие тяжёлых решений. Порой они весят больше, чем жизни людей, иногда от них зависят судьбы мира, и я не преувеличиваю. Вся болтовня Толстого, Маркса и Ленина меня даже не забавляет: нет никаких мифических «масс», есть личности, которые принимают решения. И завтра какая-то из этих личностей будет решать, жить вам или умереть. Надеюсь, та личность, от которой зависит ваша жизнь, будет достаточно моральна и притом достаточно решительна и не погубит вас промедлением.

Вы не поймёте ни Уэллса, ни Мирхоффа, ни меня, ни даже богомерзкого Торре, если сами никогда не принимали тяжёлых решений. Не верьте тем, кто скажет, что это просто. За моими плечами горы человеческих тел, растерзанных законов и поруганных святынь. Я знаю цену тяжёлым решениям, а вы не судите и не судимы будете – это моя прерогатива. Я понимаю, почему Уэллс действовал так; и я знал, что если сейчас мы не принесём в этот бедный край свободу на крыльях ракет, то наши враги принесут туда геноцид.

Решения Уэллса себя оправдали.

Через год Северный альянс завершил войну, и лет на пять Южная Африка успокоилась, постепенно перейдя под косвенное управление Организации. Ей занимались мои коллеги, и я много слышал о продолжающихся терактах, путчах, налётах на нефтяные вышки и так далее. Но разве это могло сравниться с полномасштабной войной?

Сейчас там снова разгораются конфликты: в долине реки Конго всё тянется гражданская война, в Кейптауне снова жгут белые кварталы, в Виндхуке опять танки на улицах. Я бы хотел окончить все войны навсегда, установить тысячелетний мир – но я не бог, и люди, с которыми я делю планету, слишком ущербны, чтобы из моего начинания вышел толк.

А вот из выигранной нами войны толк вышел. Через полтора года Генеральная Ассамблея по представлению Совбеза приняла резолюцию об Армии Земли.

6. Армия Земли

Нет, я не собираюсь вас убеждать, что это было необходимо. Тем более я не буду оправдываться.

С возрастом я вообще перестал верить в безальтернативные решения. Если вы спросите, стала ли планета безопаснее после того, как Евросоюз, Россия, США, Япония, Корея, Австралия, Новая Зеландия и ЮАР отдали свои вооружённые силы в распоряжение Организации, вы не услышите уверенного «да» от меня.

Примкни к соглашению остатки Китайской Республики – города-государства побережья Шанхай и Гонконг, унаследовавшие ядерные арсеналы, – а ещё Индия, Пакистан, Аравийский альянс, Израиль и Южная Америка… да, мир бы изменился. Но они испугались. И вымучили обязательство сделать это в ближайшие пятьдесят лет. Их трудно упрекнуть: китайские равнины к западу от побережья и к северу от Мьянмы стали небезопасным местом, где на останках красного левиафана в облаках ядовитых отходов пытались взять реванш банды коммунистов-анархистов, а на Ближнем Востоке вело свой вечный джихад бронзовеющее Исламское Государство.

Организация давала гарантии защиты – но кто бы ей поверил? Всю свою историю человечество только и делало, что обманывало и предавало, но разве Организацией руководили марсиане? «Отказники» поступали по-своему мудро: хотели посмотреть, как будет действовать Армия Земли. И та их не подвела.

Отправилась воевать в Исламское Государство, вернулась в Африку, разворошила гнёзда анархистов в Китае, а ещё оказалась столь эффективна в Шанхае, что теперь кое-кто зовёт её Welt-Wehrmacht.

Но тогда предвидеть это мог разве что Энсон Карт, сразу после войны в Африке опубликовавший знаменитое расследование наших «военных преступлений». «Вы убийцы: не навоевались?» – так называлась его статья, где он предрёк новые войны и новые катастрофы. «С победой демократии не победит свобода», – писал он с таким апломбом, что вывел меня из себя.

Я знал, что мы по-разному смотрим на мир, но впервые Энсон (а я считал его другом) не только выступал против, но фактически обвинял лично меня. Он провёл не пунктирную, а настоящую границу между нами: с траншеями, окопами и блиндажами. Сегодня я понимаю, что оттуда идёт отсчёт дней до его смерти; но тогда я просто взбесился и отмахнулся, потому что он молол языком, а я делал дело и менял мир.

В те месяцы Торре командировал меня в Нью-Йорк. Я жил на территории штаб-квартиры в Ньюарке, спал по три часа и каждый день оббегал Генассамблею, Совбез и приёмную генсека, согласовывал каждую запятую в резолюции и добывал нам голоса.

Агитацию вели по всему миру, но главным полем боя оставался Ньюарк. К генсеку доступа у меня не было, но я наладил связь с парой его помощников в обход Торре и задышал свободнее. Главнокомандующим Армией Земли планировали поставить Уэллса – и я был одним из немногих, кто из нашей комиссии сохранил с ним хорошие отношения.

Уэллс был ключевой фигурой. Без его авторитета в армейских кругах нам бы вряд ли удалось задавить лобби консерваторов и торговцев оружием. Он лично летал в Вашингтон, Сидней, Стамбул, Буэнос-Айрес, Мехико и Дели, где обхаживал старорежимных военных и лидеров бессмысленных стран, по недоразумению имевших голоса в ГА.

Их возражения как тогда, так и сейчас вызывают у меня рвотный рефлекс.

«Сосредоточить такую огневую мощь в руках нескольких людей, пусть и избранных, и одобренных, и назначенных, и подконтрольных, значит подвергнуть мир серьёзной опасности!» Едва ли эта опасность могла быть больше той, с которой мы жили целое столетие, пока оружие массового поражения находилось в руках психически нездоровых людей, причём не пары, а целой когорты задир с комплексом неполноценности.

«Займи кресло генсека человек дурных намерений, – апокалиптическим тоном вещали они, – он бы мог использовать Армию Земли в своих интересах!» Серьёзно? А раньше армиями и государствами руководили сплошь святые, исключительно здравомыслящие гуманисты? Вы-то смеётесь, а я, выслушивая всё это, такой возможности был лишён.

В результате нам пришлось пойти на ряд компромиссов. Неожиданностью стало то, что генсек Мирхофф сдал Уэллса и назначил главнокомандующим Нишанта Редди, военного из Индии, предложенного Азиатским союзом. Мирхофф исходил из того, что главком должен быть функционером, а не самостоятельной фигурой.

Решение о применении Армии Земли генсек мог принять только с одобрения Совбеза, Наблюдательного совета, военного комитета ГА и двух заместителей.

Кроме того, и главнокомандующий, и офицеры, и рядовые получили беспрецедентное право игнорировать приказы, которые посчитают преступными: террор в отношении гражданских лиц, продовольственную блокаду, использование оружия массового поражения и тому подобное. Это было правильное решение, и хотя юристы сходили с ума, я считал этот принцип главным и лучшим своим достижением.

Без одной поправки, которую тихо приняли два месяца спустя, он бы мог спасти Шанхай.

Тогда я этого не понимал. Может, мне стоило не обижаться и взять в советники Энсона? Его принципиальность раздражала, но принципы – единственное, что одних чудовищ отличает от других, а беспринципным монстром я быть никогда не соглашался.

Мы выдумали так называемое «право окончательного решения». Генсек и главнокомандующий получили возможность издать приказ под особым грифом, который армия обязалась немедленно и без обсуждений выполнить. Прикажи они стереть с лица земли Нью-Йорк водородными бомбами – этому приказу пришлось бы подчиниться. Безумие, да?

Но генсек и главком отчитываются перед Объединёнными Нациями, за малейшую провинность им грозит импичмент и суд, так чего опасаться? Наблюдательный совет успеет среагировать до того, как гипотетический «генсек судного дня» обречёт нас на смерть, – так рассуждал я и так думали остальные. Такого жёсткого контроля, таких ограничений не было ни у одного из лидеров ядерных держав прошлого, а они ведь постоянно ругались, то и дело ставили мир на грань массового истребления и ещё оправдывались «интересами государства», избегая всякой ответственности за свои кровавые игры.

Да, «окончательное решение» нас подвело, и, поверьте, я прекрасно это понимаю.

Если бы мы остановились, если бы я остановился и немного подумал, если бы мы вынесли «окончательное решение» на публичные дебаты… не уверен, что это всё изменило бы. Но шанс был – маленький, незначительный, но он был, и мы его упустили, и я каюсь перед вами.

Но поймите и вы: ненависть застилала мне взор.

Дураки те, кто уверен, что войну можно возненавидеть, лишь столкнувшись с ней лично; это не гуманисты и не пацифисты, это лицемеры. Я побывал на войне в Южной Африке, но нужен ли был мне этот опыт? Разумеется, нет. Войну, государства, нации и религии я ненавидел с детства. Аббертон взрастил мой интеллект и вместе с ним взрастил ненависть к экстазу военных парадов, прославлению машин убийства и обезумевших «родин».

Знаете, я верю в самоубийство. Цепляться за жизнь до конца – это мне чуждо. Человек может уйти, когда пожелает, в этом смысл великой пошлой игры, что мы здесь ведём.

Я хочу уйти сам, но никому не позволю прервать мою жизнь преждевременно и уж тем более не отдам ее в руки негодяев, истребляющих себе подобных и гордящихся этим. Им бы ходить в трауре и посыпать голову пеплом, просить прощения у каждого встречного, а они надевают награды, ходят в форме и презирают штатских. Опухоль, злокачественная киста человечества.

Я ведь вас, вас спасал от тех, кто всегда готов по малейшей прихоти поставить под ружьё и отправить на смерть поколения. За вас я боролся – и потому торопился. Потому столько денег потратил на подкуп и лоббирование, потому зубами вырывал голоса, и толстый ленивый Торре удивлялся моему напору.

«Это всего лишь работа, Ленро, не относись так серьёзно», представьте? Это он мне сказал, будущий генсек, будущий лидер свободного мира!

Мне не нужны слова благодарности. Мысли о спасённых людях не согреют в тяжёлые дни и не дадут надежду. На суде будет что сказать в защиту – и только. Со временем приходит понимание, что проблемы человечества не в формах управления, не в идолах театра, рынка или пещеры – а в идолах рода (словами Бэкона), в несовершенстве нас как вида, иррационального и ограниченного, склонного к психическим эпидемиям.

Поэтому если вы спросите, стоила ли Армия Земли той цены, которую мы заплатили, даже Шанхая, я не буду разглагольствовать и отвечу «да». Мы не добились всего, мы ошиблись и поплатились, но мы шли вперёд. Иногда стоит пытаться снова и снова, даже зная, что ты обречён проиграть. В том, чтобы получать удовольствие даже от тщетных попыток, и состоит эволюционное преимущество лучших из нас, к которым я, понятное дело, себя отношу.

7. Генерал Уэллс (I)

Знал ли о моих убеждениях Уэллс, казалось бы военный до мозга костей? Да, он знал.

И я бы хотел рассказать о нём.

Не только потому, что Уэллс стал важнейшим человеком в моей жизни; я хочу рассказать, кем он был, я хочу его вспомнить. Хочу, чтобы вы вместе со мной услышали сдержанный низкий голос, приятный в застольной беседе и пугающий хладнокровием в гневе. Я хочу, чтобы вы оперлись на его плечо и ощутили твёрдую походку, заглянули в его карие глаза, рассмотрели морщины на лице и шрамы на теле.

Он всегда возвышался над собеседником, и всегда казалось, он слушает тебя одного. Он мало двигался, но энергия выплёскивалась из него наружу. Он любил молчать, и только грудная клетка поднималась и опускалась в медленном ритме дыхания. На широком лбу, на толстой шее и мускулистых руках были видны вздутые вены, но сам он отличался таким здоровьем, что в противоборстве легко завалил бы быка.

Иногда я так и представлял его – голый по пояс, с мулетой матадора, он выходит на арену против быков или диких львов; зрители вопят, по вискам стекает пот, а император в ложе нервничает и мнёт край пурпурного плаща. Он знает: если генерал выстоит, его правлению конец, его худощавую шею перережут преторианцы; и потому он смотрит, бледнея, как на арене Колизея великан сходится со зверем, с гиенами, с разинувшим пасть львом, с буравящим землю быком. В этом есть нечто языческое.

Уэллс руками расшвыривает гиен, разрывает пасть льву, валит быка, но бык вырывается и бьёт Уэллса копытами, и густая кровь льётся на арену, толпа ревёт, а сердце императора радуется. Но Уэллс ломает быку позвоночник, медленно встаёт, невзирая на раны, одну ногу ставит на тело быка. Он молча смотрит наверх, в ложу императора. Тот вскакивает, кричит, приказывает убить Уэллса, но преторианцы молча обступают его. Время мелочных и подлых карликов подходит к концу. Начинается время античных гигантов.

Я представляю его рядом с Леонидом в Фермопилах; рядом с Фемистоклом в морском сражении при Саламине; с легионами Траяна или в сенате, спорящим с Катоном; вижу его ведущим слонов на Рим с Ганнибалом или дерущимся против Цезаря с Гнеем Помпеем. Он был рождён стать правой рукой Филиппа и наставником Александра; войти с триумфом на Капитолийский холм, гнать на колесницах в пустынях Нумидии; идти походом сквозь леса Галлии, совершать вылазки за Адрианов вал. Он, а не Катон младший, мог броситься на меч; он, а не Антоний, мог полюбить Клеопатру и проиграть при Акциуме, но выиграть в одах Вергилия, Плутарха и Горация.

Развернуть реки, осушить моря, построить и разрушить Храм, висеть вниз головой распятым, вернуться в охваченный пожаром Рим Нерона, взять в руки само время, как Иисус Навин.

Всесильный Уэллс родился на две с лишним тысячи лет позже. Он не мог надеть костюм и галстук, сделать лицо, подняться на трибуну Организации и врать человечеству.

Такой человек не мог возглавить Армию Земли. Странно, что я сразу этого не понял.

После Африки мы сблизились. Мы часто виделись в Нью-Йорке – чаще, чем требовала необходимость.

Он меня привлекал – в некотором смысле Уэллс был для меня человеком из другого мира, и дело вовсе не во внешнем виде, но в характере и биографии. Характер человека – это его судьба, так говорили греки?

У генерала была непростая судьба. Его родители жили в нищете и рано умерли. Он вырос в бедности на окраине Иерусалима, где с юных лет связался с бандитами – не с городской шпаной, а с настоящими бандами из трущоб мегаполиса. Он чудом избежал тюрьмы и был призван в армию, и его тут же отправили воевать с арабами. С семнадцати лет – и дальше всю жизнь он воевал. Операции в гетто Палестины, крещение огнём в пустыне, военная академия в Британии, десять лет миротворцем в Африке, ранения и потери, конфликт с офицером из-за гибели взвода, отставка – и частная военная компания «Ада».

Её основал Уэллс и трое его сослуживцев. Они начали с консалтинговых услуг и частных лекций, а спустя пятнадцать лет «Ада» превратилась в крупнейшую международную ЧВК с разведывательными, научно-исследовательскими и боевыми подразделениями. Её арсенал превосходил арсеналы некоторых стран Европы. Роботы, корабли, танки, вертолёты и даже четыре спутника на орбите – неудивительно, что Уэллса стали опасаться.

Тогда он продал «Аду» и перешёл на работу в Северный альянс. Колоссальный боевой и организационный опыт – и притом отсутствие амбиций в публичном поле, нелюбовь к камерам и церемониям; уникальное и полезное сочетание.

Его боялись и ему завидовали – ясно, что политическое руководство не собиралось ставить его во главе южноафриканской кампании. Его выдвижение на первые позиции, обеспеченное внезапной прямой связью через меня с руководством Организации, стало для многих неприятной неожиданностью.

Враги не могли позволить ему вознестись ещё выше. Хотя Мирхофф оценил работу Уэллса с торговцами оружием и использовал как икону для консерваторов, не думаю, что его терзали сомнения, когда он отставил его в сторону. Генсек был человек хитрый и проницательный, в отличие от Уэллса он не любил конфликтов и избегал конфронтации. За два дня до голосования по резолюции Мирхофф вызвал Уэллса к себе – тот согласился играть в команде и получил утешительный приз.

Вместе с законом об армии Генассамблея принимала пакет реформ, прояснявших структуру управления и возможностей Организации. Строго говоря, именно тогда Организация превратилась в мировую полицию и именно тогда полномочия генсека оказались стиснуты между Наблюдательным советом, Совбезом и ГА. Мирхоффа это не устроило, и он решил создать ещё одно ведомство, так называемый Особый комитет Организации (ОКО) – что-то вроде собственной антитеррористической спецслужбы, которая бы аккумулировала данные от национальных разведок, как ЦРУ и МИ-6, и действовала по прямой санкции генсека.

Комитет отчитывался исключительно перед генсеком. Руководить им должен был не функционер, и не штатский, и уж тем более никто из старых разведчиков-патриотов.

Эту должность Мирхофф предложил Уэллсу.

Вы скажете: и это утешительный приз? Возглавить самую влиятельную и засекреченную структуру в мировой истории – вместо того чтобы в почётном звании главнокомандующего просиживать штаны на совещаниях и интриговать в Совбезе? Армия Земли оперирует на всех континентах одновременно, так что основная забота главкома – найти опытных генералов и покрывать их потом перед ГА.

Но правда в том, что должность главнокомандующего дала бы Уэллсу шанс всё изменить. Политический вес, который бы он приобрёл, несравним с закулисным влиянием шефа ОКО. Стань Уэллс главнокомандующим, любое решение в области безопасности генсек был бы вынужден согласовывать с ним. Минусы публичности и рядом не стояли с такой перспективой.

Но Уэллс предпочёл командую игру и ушёл в ОКО, а главкомом стал удобный для Мирхоффа и политически выгодный Редди.

Логика в его решении присутствовала, и я его принял. Тем более что в тот же день, когда Уэллс сообщил, что уходит в ОКО, он предложил мне стать своим помощником. Меня это более чем устроило – хотя мой прежний руководитель Керро Торре и получил в награду за мою работу должность заместителя генсека и вроде собирался взять меня с собой, воодушевления от работы с ним я не испытывал.

С Уэллсом же мы быстро нашли общий язык. На него я хотел работать. Дело не только в карьере – я действительно проникся к нему.

Пожалуй, он единственный человек, кого я хотел видеть своим наставником и у которого хотел учиться. Не каким-то премудростям политики, а жизни – как он жил и ради чего. Мы с ним часто и откровенно спорили, но я его уважал.

Сегодня я понимаю – таким, как Уэллс, я бы хотел видеть своего отца. Те вещи, которые я обсуждал с ним, я хотел обсудить с отцом (но не успел, ибо мой деспот эвакуировался в мир иной).

Но похожим на него я быть не хотел.

В Древнем Риме я был бы Цицероном, а в Древних Афинах – Алкивиадом, но не Цезарем и не Периклом. Ему нужен был такой, как я, – шулер, знаток тайников, который проникнет в замок ночью и откроет ворота. А ещё – верный человек, друг, ученик и сын.

Мои слова могут насмешить, но вы бы не смеялись, если бы знали, какой печалью они окрашены. Сколько мёртвых тел у подножия постамента, который я воздвигаю последнему Дон Кихоту, генералу Уэллсу.

Он был мне дорог, я любил его, и уважал, и восхищался им, и погубил его.

Сожалею я об этом? Ничуть.

Но вспоминая, как ранним февральским утром мы встретились в аэропорту Либерти и полетели в европейский штаб ОКО в Цюрихе, как обсуждали за обедом будущее, как он рассказывал мне военные байки про Мали, а я ему – про проклятие Девятой симфонии; как строили Комитет и отправлялись на край света, и страшные дни в Афганистане, Мьянме и Конго… Я чувствую горечь оттого, что отправил на тот свет последнего великана, последнего, кто искренне хотел изменить мир к лучшему.

Жаль, что бескомпромиссная этика привела его к пропасти и столкнула вниз. С другой стороны, такие люди не могут окончить жизнь в музее, превратиться в экспонаты на обозрение туристов.

Его порода вымерла. Гиганты ушли и больше не затопчут нас случайно; мы вздыхаем: «Какое счастье!..» – и радуемся, любуясь на их прощальные следы. Мир обнищал. Гиганты не вернутся.