Текст книги "Жизнь Ленро Авельца"

8. Кофе с генералом Уэллсом

Здание, где мы расположились, находилось в десяти минутах езды от Цюриха. Через прозрачные стены открывался прекрасный вид на горы и озеро, которые по вечерам окутывал нисходящий туман. Старинные улицы города манили витринами кафе, колокольным звоном, запахами кофе и свежего хлеба, неторопливыми трамваями.

Казалось, время здесь остановилось, и нет на свете огромных монстров-городов, нет радиоактивных кратеров в Африке, нет выжженных ультрафиолетом пустошей Китая, осиротевших городов; всё, что взаправду существует, – альпийская пастушья деревушка и близкая Ривьера.

В этом тихом закутке, скрытом от штормов цивилизации горной грядой и иронией местных банкиров, наша работа приобретала умозрительный характер – наверное, именно поэтому Уэллс не любил европейский штаб и постоянно норовил смыться в какую-нибудь горячую точку; по той же причине я полюбил Цюрих и при первой возможности пытался вернуться сюда и решать проблемы злосчастной планеты, находясь от них как можно дальше.

Это тоже было непросто – особенно в первый год, когда мне приходилось совмещать должности начальника канцелярии Уэллса и его личного помощника.

Приказ о создании ОКО был подписан за день до того, как мы приземлились в Цюрихе, полномочия ещё не прояснили, команду и штат только предстояло сформировать, бюджета не было, а коллеги из Лэнгли и с набережной Альберта инициативы в общении не проявляли. Мне пришлось лично заниматься оснащением и декорированием кабинета Уэллса (вот где неожиданно пригодился спецкурс по дизайну интерьера в Аббертоне).

Сам я занял смежный кабинет в штабе и снял небольшую трёхэтажную виллу в Цолликоне. По новым правилам я был вынужден расстаться со своими телохранителями, нанятыми ещё отцом, и заменить их на охрану из ОКО. Ребята, отправившиеся сторожить владения на Ривьере, несильно огорчились: если в Брюсселе и в Нью-Йорке они всего-то провожали меня от дома до работы и обратно, то в ОКО им пришлось бы попотеть.

Как личный помощник Уэллса, я должен был следовать за ним днём и ночью, а генерал не имел привычки нормировать рабочий день или следовать графику. С тех пор как Организация выделила нам борт, самолёт постоянно был заправлен и готов к вылету. Уэллсу ничего не стоило вскочить посреди совещания и отправиться в Камбоджу или в Эквадор, и тамошним службам безопасности оставалось лишь купить машину времени, чтобы успеть подготовиться к визиту.

Личная безопасность его мало заботила, хотя Мирхофф и ввёл его в число наиболее охраняемых руководителей Организации. Наши поездки совершались в условиях полной конфиденциальности, с батальоном охраны и приведённым в боеготовность спецназом, машинами скорой помощи и врачами.

Зачем требовались врачи, я понять не могу: Уэллс одним своим видом мог поднять на ноги неизлечимо больного. Он мало спал, ежедневно ел мясо, пил по утрам витаминный коктейль и не доверял компьютерам – всю документацию ему приходилось распечатывать.

Мои усилия по обустройству его кабинета пошли прахом: офисную работу Уэллс не любил, и в этом роскошном помещении (где висели, между прочим, добытые мной оригинальные полотна дадаистов) больше времени проводил я сам – принимая подчинённых, выслушивая доклады и составляя для него краткие сводки. Вообще, если собеседник не горел желанием выхватить нож и приставить его к горлу Уэллса, генералу он казался неинтересным.

Общение со скучными, по его мнению, клиентами оставалось мне. Год спустя Уэллс наконец-то нашёл подходящего начальника канцелярии, и я рассчитывал хоть немного расслабиться. Но генерал назначил меня своим спецпредставителем, и мне пришлось летать на совещания в Ньюарк, курировать работу региональных подразделений и иногда исполнять миссии особой важности – как, например, в Шанхае.

Существовало четыре точки зрения на то, каким должен быть ОКО. Первую и самую скучную представляли так называемые «Регионы» – им казалось, мы должны заниматься исключительно антитеррором, причём лишь в случае, если страна не может справиться своими силами и запрашивает поддержку.

Вторая точка зрения была у администрации Мирхоффа: они видели нас своими длинными руками. Туда, куда Организация не могла дотянуться легально, в серых зонах международного права, мы должны были гарантировать её интересы и защищать от явных и неявных угроз.

Третья точка зрения – моя собственная – заключалась в том, что у нас есть политический потенциал. Борьба с террором – важное дело, но угрозу терроризма сильно преувеличивают; что действительно представляет опасность для мирового порядка – это политическая нестабильность, фашистские и милитаристские режимы, страны-изгои и военные кризисы. Я видел роль ОКО в том, чтобы победить оппортунистов и проложить дорогу к единству Земли.

Наконец, существовала последняя, самая важная позиция – её втайне разделял сам Уэллс. Контроль над пространством Сети, цифровая и полулегальная слежка – этим занимался каждый, кому не лень, от государственных спецслужб до частников и ТНК. По Европе и Америке шли судебные процессы, законодательство резали по живому, а доблестные рыцари жучка и кабеля продолжали собирать информацию о миллиардах жителей Земли.

Уэллс соглашался, что цель оправдывает средства, но добавлял: нужно прояснить цель. Он считал, что подобная информация, фактически полный объём знаний о каждом, кто живёт на планете, ни в коем случае не должна становиться предметом торга в руках грызущихся спецслужб. Он был уверен, что только ОКО, и исключительно потому, что им руководит сам Уэллс, имеет право и возможность употребить эти данные во благо.

Знаете банальную метафору, когда тайную организацию изображают как осьминога, который щупальцами опутывает мир?.. Не поймите превратно, но Уэллс строил именно такой ОКО – всевидящий, всезнающий, близкий к всемогуществу. И тот ОКО, который существует сегодня, построен по его чертежам. Этим легко объяснить его ущербность, несовершенства и вредоносность. Уэллс сделал уникальный инструмент, но настроил его под свою руку.

Наверняка вы слышали, как ОКО называют «всемирным КГБ» – этот штамп родился как раз в пору моей работы. Но не заблуждайтесь: Уэллс тогда только начинал, и даже я, ближайший его соратник, идеологически вполне солидарный, не представлял, до какой степени в будущем он раскрутит полномочия Комитета.

В сражении за очевидное право использовать подразделения Армии Земли для срочных операций без согласования с Ньюарком, победой в котором стала резолюция 418/7, я заслужил очередную порцию ненависти военных, вылившуюся в подставу с беспорядками в Шанхае. Среди других моих побед на Генассамблее – засекреченный бюджет и дополнительное финансирование на строительство суперкомпьютера. За последнее достижение Уэллс подарил мне саблю адъютанта Роберта Клайва из личной коллекции.

Мы натворили много дел, но бóльшая часть того, что нам приписывает Сеть, – клевета. Оппозиции в Алжире мы помогали, но открытое восстание никогда не предполагалось; о финансовом крахе Мумбаи мы сами узнали из новостей, а концлагеря в Ливане создала местная военная хунта. Да, мы «арендовали» там камеры для наших подопечных, но остальное, что там творилось, отношения к нам не имело.

Об этой беспокойной планете, где кризис каждый день, я расскажу две истории.

Первая случилась ещё перед революцией Джонса в Шанхае. Помните, в Оттаве распылили штамм эболавируса? Менее летальный и заразный, чем EVZ-11, он тем не менее унёс с собой триста тридцать восемь жизней. Проблема была в бездарной эвакуации, но вина лежит и на нас: мы вели японских террористов от самого Пуэрто-Рико, где они синтезировали вирус. Через Гавайи они прилетели в Ванкувер, откуда двинулись на восток. Их целью был Нью-Йорк, мы могли перехватить их по дороге, но администрация генсека умоляла подождать: они хотели получить прямое свидетельство опасности биологического оружия. Теракт недалеко от Нью-Йорка дал бы возможность Организации получить контроль над всеми ведущимися в этой области работами.

По команде сверху мы их спровоцировали. Я не снимаю с себя вину и признаюсь: на совещании стоял вопрос, оповещать ли муниципальные службы Оттавы заранее. Уэллс колебался. Я выступил против. Я его убедил.

Так что, в отличие от Чили, Алжира, Мумбаи и даже пыток в Ливане, за Оттаву я несу персональную ответственность.

Спросите, как мне спится по ночам? Отвечу: спокойно.

Оттава – не самая приятная страница моей биографии, но я давно превратился в утилитариста, так что описывать свои переживания, как сделали бы другие, не вижу смысла. Душевных терзаний я не испытывал: тех людей судьба выбрала наугад – трагедия, но данность. Realpolitik, которой я занимаюсь всю жизнь, неприятная штука: не злая, жестокая или гнилая, как любят показывать в плохих фильмах, но неприятная и способная поколебать чувствительных.

Решения принимаются не на основе убеждений, а из профессиональных знаний, подготовки и воображения. Люди погибнут. Есть вариант, как их спасти? Обсудим. Если нет – голосуйте «за».

Я не собираюсь рассказывать о высших целях или справедливости, я знаю, что у генерала Уэллса был моральный кодекс и он старался ему следовать, но у меня такого кодекса никогда не было. Некоторые вещи мне противны, а некоторые вызывают у меня восхищение. Я не перекладываю ответственность за свои решения на мифологических персонажей или умерших тысячелетия назад людей. Я принимаю решения сам. Это вопрос личного выбора.

Такая работа не для всех, и многие уходят. Они преподают, консультируют, анализируют, заплывают жиром, основывают школы и университеты, занимаются полезным и эмоционально стабильным делом. Правильно ли они поступают? Я не знаю.

А вот что я знаю наверняка, так это то, что именно вы, дорогие мои золотой миллион и серебряный миллиард, купающиеся в роскоши супермаркетов и бутиков, комфортабельных жилищ и сытых желудков, накормленных и здоровых детей, – вы хотите быть порядочными людьми. И ради того, чтобы вы оставались порядочными, мы вынуждены быть мерзавцами. Такая наша социальная функция – мы ограждаем вас от вашей неспокойной совести. Мы идём на преступления, чтобы вы жили спокойно и ругали нас, читая Сеть весенним утром, целуя супругов и планируя будущее детей и внуков, имея работу, зарплату и отпуск в экзотическом краю.

Это моё оправдание? Если вам нравится так думать, то пускай. Я не хочу вас переубедить или, упаси господь, устыдить. Я не считаю себя виновным перед вами или вас виноватыми передо мной. И я, и вы сделали выбор, и нам нечего делить.

Второй эпизод – это Дели. После Шанхая прошло около года, и Уэллс поручил мне не допустить поглощения концерном «НАТ» корпорации «Синяя птица». «Птица» занималась производством и распространением лёгких наркотиков. Организация полностью её контролировала, в то время как «НАТ» играл самостоятельно и имел сомнительные корни из Юго-Восточной Азии.

Формально, конечно, это была работа экономических служб Организации – но те умыли руки, сославшись на скрижали «свободного рынка», так что у генсека остались только мы. Я дни и ночи просиживал вместе с юристами «Птицы» и юрисконсультами Ньюарка, в то время как в пригородах Дели началась эпидемия.

«Пыльца» – сравнительно безвредный опиоидный наркотический препарат, который «Синяя птица» на законных основаниях поставляла в Индию. Но в Дели в состав «пыльцы» добавили синтетический компонент: он усилил привыкание и добавил психотропный эффект. Оригинальная «пыльца» не вызывала ломки, в то время как суррогат превращал человека в маниакального зомби, способного жить от порции до порции.

Мы подозревали, что это была провокация «НАТ», стремившихся дискредитировать «Птицу». «Птица» сотрудничала и отрицала вину, и я им верил, однако факт оставался фактом: первичный рынок потребления «пыльцы» создала именно «Птица», и если бы не миллионная клиентская сеть, суррогат бы никогда не смог распространиться так быстро.

В пригородах начались беспорядки, новоизбранное правое правительство ввело комендантский час и прибегло к помощи армии. Были перегибы, была стрельба по гражданским, но ОКО к этому отношения не имел.

Семнадцать отставных полицейских, у которых во время облав погибли дети-наркоманы, захватили среднюю школу в Нью-Дели. Их бы выкурили спустя пару часов усыпляющим газом и на этом бы всё тихо закончилось, если бы не внезапное требование, которое выдвинули несчастные люди. Обвиняя во всём «Синюю птицу» (а не правительство, за которое они, надо думать, голосовали), они обратились даже не к генсеку Мирхоффу, а напрямую к председателю ОКО Уэллсу. Они требовали открыть расследование против «Синей птицы» и угрожали, что начнут расстреливать заложников-школьников.

Можно было бы объявить о расследовании, вывести людей, задержать террористов – и расследование закрыть. Но по протоколу ОКО не имеет права исполнять требования террористов, даже фиктивно; и это правильно – я сам писал этот протокол. Достаточно представить реакцию генсека, чтобы снять этот вариант с обсуждения. Я предложил заблокировать информацию в Сети – и о том, что террористы требуют встречи с Уэллсом, никто не узнал.

А потом случилось странное.

Уэллс сел в машину и поехал в аэропорт. Официально он заявил, что не доверяет индийской полиции и хочет лично контролировать ход штурма. Кого, интересно, он думал обмануть? Председатель ОКО летит в другое полушарие, чтобы руководить рядовой полицейской операцией?.. На самом деле он собирался получить независимую информацию о роли «Синей птицы» в распространении «пыльцы». Информаторы «Птицы» тут же забили тревогу. В течение часа они добрались до самого Мирхоффа, тот позвонил Уэллсу и запретил лететь в Дели.

Представляю, как Уэллс сидел на заднем сиденье своего бронированного лимузина и с белым лицом выслушивал отповедь Мирхоффа: «Это не ваше дело, генерал, нельзя показывать слабость, мы не ведём переговоров с террористами». Уэллс развернул автомобиль.

На следующий день полиция пустила усыпляющий газ, спецназ вошёл в здание школы, ликвидировал террористов и спас заложников. Наши алгоритмы отлично сработали: Сеть ничего не заметила. Военные зачистили трущобы, и вскоре «пыльца» исчезла из списка наших проблем. Дальнейшее расследование вывело на лабораторию в Северном Пакистане. Улики указывали на «НАТ», хотя я лично убеждён, что и без гонконгских денег там не обошлось (но об этом я расскажу в другой раз).

И тут Уэллс совершил второй странный поступок. Он бросил дела в Цюрихе и улетел на Сицилию, где на территории природного заповедника, к северу от Палермо, у него было огромное поместье, купленное ещё во времена «Ады». Несколько дней от него не поступало никаких вестей.

Руководители региональных департаментов обрывали телефоны, Ньюарк вызывал ежечасно, бумаги на подпись впору было жечь кострами, а по коридорам поползли слухи о подробностях разговора с Мирхоффом. Якобы генсек заявил о нестабильности и непредсказуемости генерала, Уэллс пригрозил отставкой, и Мирхофф пообещал, что рассмотрит этот вариант.

Я как мог пытался сдержать нарастающий хаос, но на исходе четвёртого дня зафрахтовал борт и полетел на Сицилию.

Уэллс принял меня на своей колоссальной старинной вилле. Мы сидели на террасе. По стенам поднимался плющ, мраморные колонны отбрасывали длинные тени. Был вечер, дневная жара спала, и заходящее солнце скрыли тучи в багровом обрамлении.

Уэллс сварил мне крепкий кофе, и мы сидели рядом, пили кофе и молчали, наблюдая за спокойным морем. Казалось, вокруг ни души – только мотыльки роятся вокруг ламп в саду и комары жужжат над ухом. Уэллс спросил меня о «Птице», и я его кратко проинформировал. Краем глаза я следил за реакцией, но не увидел ничего необычного. Всё тот же уверенный человек, тот же, кто объявил карантин в Африке и одобрил провокацию в Оттаве, – не его отставку, должно быть, сейчас обдумывал Мирхофф.

– Я уйду, – сказал мне Уэллс. – Если он потребует, я уйду.

– Уверен, – ответил я, – мы сможем найти решение.

– Я не буду работать, если он мне не доверяет, – сказал Уэллс. – Поддерживать «Птицу» – это ошибка.

Я промолчал.

– Он поддерживает подонков. Ты думаешь иначе? Скажи мне.

Я думал иначе, но промолчал. Что его возмутило? Принципиальное несогласие с политикой Организации в отношении лёгких наркотиков? Или какой-то давний конфликт, для которого ситуация с заложниками стала триггером?..

Кое-что страшное я увидел в его глазах. Я увидел сомнение. Но в чём? Что ответственность изначально на «Птице»? Что Мирхофф, защищая её, руководствуется личными интересами, а не благом человечества? – тоже мне тайна.

– Генерал, – сказал я, – давайте вернёмся в Цюрих. Мирхоффа мы переубедим. Вам нельзя уходить. Мы носом будем землю рыть, но найдём настоящих виновников.

– А они скрываются?

Я снова промолчал.

– А если нет? – спросил он снова. – Если мы никогда не сможем их найти и наказать, что тогда?

Он смотрел на меня. Я плохо понимал, о чём он. От горячего кофе меня пробил пот.

– Тогда, генерал, я уйду вместе с вами.

Он кивнул. Мы что, заключили какой-то пакт?.. Я не понимал. У меня были подозрения, но я оставил их при себе.

Утром мы вылетели в Цюрих. Мирхофф простил Уэллса – «Птицу» я спас, «НАТ» отступил, и про «пыльцу», захват школы и эксцентричную попытку генерала полететь в Дели все забыли.

Но после разговора на террасе, когда он думал, что предстоит отставка, а я был уверен, что он преувеличивает, – лишь ночью я вдруг понял, какой ответ дал Уэллсу. Не зная, прав он или нет, не задавая вопросов, не понимая, что он имеет в виду и что им движет, я обещал держать его масть.

Нетипичное для меня поведение. Более того, сильнее всего меня напугали не мои слова, но внутреннее ощущение. Я осознал, что под командой Уэллса я готов пойти в бой – я хочу пойти в бой. Ему я готов вверить жизнь. Скажи он лететь в Дели вопреки приказу Мирхоффа – я бы исполнил; скажи он уничтожить «Синюю птицу» и объявить Организации войну – я бы исполнил.

Я знал: случись что – он меня не бросит. Наверное, это и называется верностью.

Ему одному на всём белом свете я верил.

Но те времена давно прошли.

9. Интермедия

Пять лет работы в Особом комитете плохо сказались на моём здоровье.

В наши добрые времена, если у вас есть мозги и деньги (а я не обделён ни тем ни другим), вы можете жить так долго, как захотите.

Датчик здоровья мне вживили в пятнадцать лет, на здоровье я не жаловался, хотя и заставлял медчасть прививать меня от всякой экзотики перед каждым турне в Африку или Азию. Но к тому моменту, как я помирил оппозицию Шанхая с властью, а Уэллс впервые вошёл в конфронтацию с Мирхоффом, эта лихорадочная жизнь привела меня на грань нервного срыва.

Если я не собираюсь пересаживать сердце, почки и печень в ближайшие десять лет, сказал мне врач, то нужно сбавить обороты. Я глотал успокоительные и антидепрессанты – Уэллс настоял, чтобы я взял отпуск.

На пару недель я уехал к себе во Францию, где, выключив телефоны и Сеть, принялся перечитывать Флобера, Аристотеля, Платона, Гобино и Маркса. Странный набор, скажете вы: Гобино и Маркса я никогда не любил, к Платону относился настороженно, а вот «Политику» и «Афинскую политию» давно хотел освежить в памяти.

К выпуску из Аббертона я думал, что знаю о мире всё. Не могу сказать, что я разуверился в передаче опыта и превратился в позитивиста, но теперь, поездив с Уэллсом и рассмотрев его в деталях, я пришёл к ряду новых умозаключений.

Гегель заблуждался. Всё действительное неразумно. Ни моральный абсолютизм деонтологии, ни этика утилитаризма в реальном мире не работают: нигде человек не счастлив, нигде общество не справедливо, никто не получает воздаяния, а наши поступки диктует даже не выгода, а извращённые алогичные побуждения. В Академии нам преподавали нейрофизиологию принятия решений, мы долго разбирались в том, как функционирует мозг; но, подводя итог странствий с Уэллсом, я мог резюмировать: мозг работает плохо.

Экономический детерминизм Маркса проваливается; рынок Смита схлопывается, превращаясь в змеиный клубок, а человек разумный ведом не разумом, а архаичными инстинктами – и сопротивляться им бессилен; расизм Гобино неверен, все расы плохи одинаково, а между здравой евгеникой и нами – тысячи барьеров, что Организация возводила и возводит на пути генной инженерии; «человек – животное общественное», и грамотно выстроенное гражданское общество политии способно скрыть его уродства, но первое потрясение – и правовые институты деградируют, а милые фермеры превращаются в куклуксклановцев.

Может, действительно депрессия? Работа в ОКО исказила моё мышление? Я больше не верил в лучшее в людях, и никаким Аристотелям и Расселам меня было не переубедить. В унынии я взялся за Флобера, и злоключения Бовари чуть-чуть подняли мне настроение.

Ещё я успел пройтись по верхам последней философской моды – мой однокурсник Энсон Карт, оказывается, превратился в публичного интеллектуала и даже пару лет возглавлял экспертный совет Евросоюза по образованию. Он написал две книги, еженедельно выступал в Сети и зарабатывал популярность самыми низкими способами: Сеть пестрила хроникой его любовных похождений, и каждая его фотография с блондинкой или брюнеткой увеличивала продажи его депрессивных, полных зловещих пророчеств книг.

На случай, если вы не читали Карта, я не буду лишать вас удовольствия и пересказывать его книги. Вспомню только названия: первая – «Почему это конец», вторая – «Вы уже мертвы». Жизнеутверждающе, правда? Не поленитесь, скачайте их в Сети и насладитесь тем, как Энсон катком проходится по вашему образу жизни. В его филиппиках нашлось место и мне: свой пламенеющий взор он обратил на резолюцию 418/7.

«Сколько разговоров, сколько споров, сколько времени убито на пресловутую “систему сдержек и противовесов”, сколько нам клялись, что контроль над так называемой Армией Земли будет коллективный и прозрачный! И для чего? Чтобы отдать право ей руководить – ОКО, полузасекреченной, закрытой спецслужбе, подчинённой напрямую генсеку!» – ругался он.

Энсон, безусловно, презирал национализм и не доверял старым государствам, но по какой-то причине, мне до конца не ясной, ещё больше он ненавидел Организацию. Он относился к миру как неоромантик: не видел разницы между нечистоплотной властью в одной стране или во всём мире, любая «вертикаль» вызывала у него отвращение. Он считал, что патернализм – подлинный враг человечества, и бездоказательно верил, что только свободные люди, лишённые «отцов», создадут здоровое общество.

Организация олицетворяла для него все грехи мира: покровительство, узурпацию, ограничение прав и свобод, враньё, коррупцию, лицемерие и безразличие. Те же грехи отягощали и старые государства, но от них хотя бы можно сбежать через границу и выбрать меньшее из зол – не Гитлера, а Сталина; не Сталина, а Гарри Трумэна. А от Организации уже не сбежишь, резюмировал он, и ответом на всемирную монополию может быть только всемирное же восстание.

В таком взгляде на мир, в отрицании общества потребления и достатка во имя призрачных фантомов, я вижу неисправимое ребячество. Естественные эксперименты доказывают, что в безвластии зарождается не либертарианская утопия, а бандитская анархия; но кто я такой, чтобы спорить с великим Энсоном Картом, пять лет подряд входившим в десятку самых влиятельных мыслителей мира?..

Он прислал мне обе свои книги с автографами. Периодически он звонил и предлагал увидеться, но времени не было, да и желания видеть его я не испытывал. Аббертон остался в прошлом, а меня занимало будущее. Я размышлял о нём, вращая в бокале сухое вино с нашего виноградника и любуясь солнцем, садящимся в Средиземное море. На этом берегу ярмарка тщеславия, на том – нищета, болезни и гражданские войны; и единственный шанс обрести нормальную жизнь – раздобыть билет на корабль, идущий на север.

Мы получаем мир, который заслуживаем, или вы не согласны? Попробуйте с этим поспорить.

И если пришло время что-то менять, то изменением должен стать я.

На работе в ОКО я приобрёл редкий опыт. Я любил и уважал Уэллса, но не мог всю жизнь носить за ним портфель и нашёптывать из-за плеча. Я хотел собственный голос.

Когда истекли две недели отпуска, я встретился с Уэллсом в Нью-Йорке и попросил походатайствовать за меня перед Мирхоффом. Уэллс меня поддержал: ему как раз нужен был человек в представительстве Организации в Восточной Европе, и моя кандидатура легко получила бы одобрение генсека. И всё же скажу, что он просто хотел мне помочь.

Не прошло и месяца, как Керро Торре вызвал меня и сообщил, что принято решение отправить меня в Москву.