Текст книги "Жизнь Ленро Авельца"

10. Моя миссия в России

Я приземлился во Внуково-5 в начале осени. Москву заливали меланхоличные дожди. Муниципалитет старался изо всех сил, но, не будучи (в отличие от меня) всесильным, так и не смог перебороть долготу и широту. С изменением климата зимы в России ослабли, и судьбы Наполеона я избежал, но с сентября шёл мокрый снег, зверствовал ветер и хлестали ледяные дожди; коммунальные службы не успевали расчищать дороги и поливали их химикатами.

Не могли они справиться и с преступностью, и с бедностью. Небоскрёбы уныло смотрелись на фоне хмурого неба, мокрый снег налипал на окна. Вы поднимались наверх, в чистые и светлые помещения, и никогда не знали, нет ли меж этажей скрытых лабиринтов, где снуют наркоманы.

Старинный и довольно красивый, хотя и мрачно-серый исторический центр города запрудили грязь и лужи, и сохранить обувь чистой на пешей прогулке было сложной задачей. Уэллс оставил мне телохранителей ОКО, и первое время я относился к ним недостойно, полагая, что опасная работа осталась в прошлом.

Вскоре одного из моих сотрудников ограбили в подземном переходе на Боровицкой площади, избили и сбросили в реку с моста. Записи с камер видеонаблюдения оказались стёрты – с тех пор я и шагу не ступал без вооружённой охраны. Более того, поняв, что русские очень трепетно относятся к количеству свиты, я завёл себе ещё пару ассистентов, а для визитов в Кремль, Белый дом или Парламентский центр брал машины сопровождения у полномочного представителя Организации или нашей службы безопасности.

И всё же, несмотря на все уродства, Москва могла быть очень красивой. Порой мне нравился и мягкий снег, и старые улицы, и лесные долины Подмосковья, где я часто гулял, и огромные собаки, которых обожали местные бизнесмены и чиновники.

Изначально мне, как советнику-посланнику и заму полномочного представителя, выделили большую квартиру в одном из комплексов Организации на окраине города. Квартира была хорошая, но мне там не понравилось: вокруг коллеги, не вздохнуть. Я переночевал там один раз, а утром уехал в гостиницу. Спустя месяц я арендовал загородный дом в посёлке, где обитала местная элита. С соседями завязал дружеские отношения, на выходных общался с их семьями и, что важнее, с их догами, овчарками и сенбернарами, каждый из которых ревновал меня – не имевшего своего питомца – к остальным.

Первым узнавая сплетни, перешучиваясь о позапрошлой ночи или перемигиваясь в коридоре с каким-нибудь министром, я демонстрировал свой неформальный статус.

Статус в России очень важен. Так же он важен и в Нью-Йорке, и в Токио, и почти везде, кроме разве что моей любимой Франции, где любому оборванцу нальют вина, и тихого Цюриха, где положением не хвастаются просто потому, что невозможно угадать: вот этот старичок в потрёпанном костюме, сидящий напротив с газетой и кофе, не бывший ли это премьер Люксембурга или лендлорд, скупивший половину Европы?

Но есть места, где социальные противоречия выползают на поверхность и приобретают характер скрытой гражданской войны. Такие места называются мегаполисами, или агломерациями, и именно в таком месте я мечтал работать, оканчивая Аббертон.

Уровень преступности и расслоение общества, несправедливые суды, коррупция и загрязнение, наркотики, произвол полиции, смертность и этот глупый индекс счастья – всё против мегаполисов, и все приличные люди бегут из городов в двухэтажные маленькие посёлки и модные ныне экодолины.

Но я с ними не согласен.

Я считаю их трусливыми эскапистами.

В мегаполисах, и только там, кипит настоящая жизнь. Поинтересуйтесь данными о социальной мобильности в больших городах; поинтересуйтесь, из каких слоёв общества происходят родители тех снобов, что сбежали в экодолины, презирая «амбициозный сброд», что стягивается в города; поинтересуйтесь, где тратят деньги на доступное здравоохранение, где учёным финансируют самые безумные эксперименты и строят лаборатории. Где ещё из безымянного ничтожества вы за год превратитесь в рок-звезду, миллионера, революционера, художника или писателя, в кого угодно? Где, по-вашему, началась борьба за гражданские права? Где восстали женщины, пацифисты и цветные? И что за газеты разоблачали президентов – сельские, что ли?..

Поинтересуйтесь, и вы поймёте, что города – это огромные моторы, которые приводят нашу планету в движение; исчезни они, и вас не станет. Не будь городов, вы и ваши родители до сих пор бы обрабатывали землю, мылись в реке и умерли бы в тридцать или в сорок лет. Жить в моторе не очень приятно: шумно, грязно, жарко, течёт масло, и молиться стоит не на икону, а на технику безопасности.

Это всё правда. Но куда мы без моторов и турбин? Кажется, Фуллер сказал, что Земля – это огромный космический корабль, несущийся в холодной вечности. Погибнет её ядро – мы все погибнем; погибнут наши города – конец придёт нашей культуре, которой мы так гордимся. И понять эту культуру и нас самих, презирая город, невозможно. Я радикален, но я так считаю, и мою любовь к большим городам вам не убить нудными моралите. Идите в церковь, слушайте пастора и пойте там нестройный гимн. А моя жизнь лучше пройдёт в моторе.

Сражаясь с умиротворением подмосковных лесов, в свободное время я стал перечитывать русскую классику. Воспринимать Достоевского или Толстого всерьёз можно только в сумасшедшем доме, а вот Чехов и Лермонтов – да, это люди серьёзные.

Помню, стоял в пробке на авеню Кутузова, торопился на встречу с обнаглевшим польским премьером, читал «Героя нашего времени» и встретил замечательный пассаж:

Я люблю врагов, хотя не очень-то по-христиански. Они меня забавляют, волнуют мне кровь. Быть всегда настороже, ловить каждый взгляд, значение каждого слова, угадывать намерения, разрушать заговоры, притворяться обманутым, и вдруг одним толчком опрокинуть всё огромное и многотрудное здание их хитростей и замыслов, – вот что я называю жизнью.

Здорово, правда? (При первом прочтении я не заметил – должно быть, потому что читал в Аббертоне в пять утра, наперегонки с Энсоном.) Или вот, смотрите ещё:

История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа, особенно когда она – следствие наблюдений ума зрелого над самим собою и когда она писана без тщеславного желания возбудить участие или удивление.

Знаю, в кого эта стрела. Лермонтов погиб в двадцать шесть, и к тому моменту я уже пережил его на три года.

Моя история, конечно, полезнее и любопытнее историй целых народов; назвать же свою душу мелкой я никак не могу, хотя, подозреваю, желающих это сделать немало, и наверняка кто-то издевательски процитирует поэта в адрес этих мемуаров.

А вот в грехе тщеславия признаюсь легко, как и в желании возбудить интерес и даже в грехе лжи. Любые воспоминания – это ложь. Кое-что я забываю, кое-что приукрашиваю – порой намеренно, порой случайно. Если вас не устраивает, то не читайте дальше. Я лжесвидетельствую, вру, оправдываюсь, и у меня есть на то основания. О них я вам не скажу. Но если вам нужен не пересказ, если вам нужна не поверхностная, а холодная глубокая правда, то оставайтесь. Но когда будете ругать меня – вспомните, я предупреждал. Не верьте мне на слово, каким бы честным я ни казался, какой бы исповедальной ни стала моя речь.

Инструкции, которые я получил в Нью-Йорке, были предельно расплывчаты.

Казалось, на Земле остался лишь один человек, свято веривший в то, что Организация не вмешивается во внутренние дела государств, – генеральный секретарь Мирхофф. Представитель Организации в Восточной Европе и России, заместителем которого я стал, должен был доносить до суверенных правительств точку зрения Организации, способствуя безопасности и стабильности региона.

Точка зрения Организации была известна: свобода слова и рынка, нивелирование границ, верховенство международного закона, демократия etc., – но инструкции (сюрприз!) оставляли право определять границы этих абстракций нам. Что и говорить, в соревновании по перекладыванию ответственности Мирхофф бы уверенно занял первое место.

В теории наша функция была консультативной, на практике же мы постепенно превращались в надзирающую инстанцию. Формально суверенные правительства могли отмахнуться от наших советов, но тогда следующим этапом стало бы вынесение вопроса на Генассамблею или Совбез, и мудрые правительства предпочитали решать проблемы на нашем уровне, а не поднимать их в администрацию генсека.

Работу непосредственно в России усложняло то, что она была соучредителем Северного альянса и, значит, одним из главных доноров Организации – и Армии Земли. В случае противоречий между Организацией и, скажем, Словакией конфликт окончился бы капитуляцией последней; конфликт же между Организацией и Россией заводил в тупик первую. Таким образом, в Москве нашей первостепенной задачей было сохранение у власти лояльных Организации людей.

Что из себя представляла Россия?

Московская агломерация мало чем отличалась от Нью-Йорка, Токио или тогдашнего Шанхая, разве что погодой. Европейскую часть страны покрыли милые ухоженные города, а вот за Уралом, на тянущихся к Тихому океану просторах, начиналась настоящая новая Россия.

Мерзлота отступила, климат Сибири стал мягким и благоприятным, и новые города росли как на дрожжах, а дети московской элиты уезжали туда как на фронтир: строить заводы и добывать полезные ископаемые. После катастрофы в Китае жители его северных районов мигрировали в Забайкалье и Сибирь. Киплингу бы понравилось: с мест сошли Запад и Восток, и встретились, и родили детей.

Москва относилась к Новокузнецку или Нововладимиру как метрополия к своим колониям. В колониях строили школы, больницы и фабрики, молодёжь бежала на европейский запад за образованием и достойной жизнью, а из Москвы на восток ехали стяжатели денег, карьеры или даже славы. Не забывайте, всю дальневосточную границу требовалось охранять от банд, промышлявших теперь по Китаю и Монголии.

Как выразитель интересов Организации, я занимался иностранными инвестициями в освоение Сибири и лоббировал максимальное участие Армии Земли в охране границ, сбивал тарифы и добывал преференции для ТНК, вкладывавших в Организацию деньги. Об этом не принято говорить, но бюджет Организации тогда раздулся до такой степени, что даже максимальные годовые взносы (которых не было) всех стран-участников не могли покрыть больше трёх кварталов. Избавившись от военной нагрузки, страны Северного альянса неожиданно (в первую очередь для генсека) отказались выделять средства на Армию Земли в былом объёме.

Это и породило пагубную, как считают некоторые, связь Организации с ТНК, плоды которой мы пожинаем сегодня. Лично я не думаю, что зависимость от ТНК принципиально хуже зависимости от старых государств, но одно зло не оправдывает другое. Хотя разница есть: драконов прошлого мы изучили и знали их слабые места, а вот кракены современности тогда только начали показываться над водой.

11. Русские боги

К Русской Неоортодоксальной Церкви я никогда не относился серьёзно.

О так называемом «Религиозном пробуждении», с которым теперь в массовом сознании увязан Шанхай, переворот Санита в США и восстание «Регионов», ещё мало кто думал. Усиление Организации воскрешало реакционеров – но мы ждали удара от традиционных противников, дорогих и любимых антиглобалистов, и с трудом могли представить атаку призраков из такой древности. Наверное, профессиональная деформация – с ходу не вспомню ни одного искренне верующего выпускника Аббертона.

Духовные стороны религии или богоискательство нас не интересовали: неоклассическое образование избавляет от предрассудков. Мы учили историю и теологию, мы понимали, какое значение имеет религиозное сознание и какой магией обладает сей джинн; в одном ошибались – думали, он давно упрятан в лампу.

Когда я летел в Москву, религии представлялись мне развлечением для любителей: в коридорах штаб-квартиры я не встречал людей, всерьёз обсуждавших догмат о Троице или учение об Ахура-Мазде. Израильтянам говорили «шабат шалом», но они – наш фронт в борьбе с Исламским Государством, и пусть верят хоть в Шиву, если им это поможет; мы с Уэллсом занимались ИГ, но никогда не рассматривали борьбу с государством-террористом как войну с исламом.

Поскольку в мои скромные обязанности не входило пророчествовать, проповедовать или просвещать, а идеологию в России запрещала конституция, мне было совершенно всё равно, во что верят местные.

Я думал, буду заниматься безопасностью, правовым регулированием, экономикой и прочей скукой. Я видел белокаменные соборы и трогательные церквушки, но думал, РНЦ превратилась в фикцию вроде англиканства. Тогда все кликушествовали о приходе фундаменталистов к власти в Америке, и по сравнению с США Россия была страной глубоко атеистической.

Верующих в стране было около 75 %, якобы неоортодоксов – всего 50 %, в том числе практикующих – не более 10 %. В Московской агломерации и того меньше – 5 %. Да, правящие центристы использовали религию в своей пропаганде, но я полагал, они делают это в силу традиции. Я никак не мог предположить, что РНЦ не только свободна от налогообложения, но и использует эту лазейку для своих коммерческих операций. Мне забыли сообщить, что выросшие в лоне РНЦ радикалы могут оказаться опаснее боевиков Исламского Государства – вторые хотя бы не угрожали по глупости разрушить всю архитектуру международной безопасности.

Позже сложилось мнение, что мой конфликт с РНЦ начался на заседании Парламентского комитета по образованию. Я приехал туда по делам, к образованию отношения не имеющим, – мне нужно было переговорить с вице-премьером по Дальнему Востоку. Я сидел там, слушал вполуха, ждал вице-премьера и воображал. Воображал, как следующим утром приземлюсь в Каннах, позавтракаю на Круазетт и отправлюсь в отчий дом, где вечером поужинаю с друзьями и хорошим вином по случаю своего тридцатилетия.

У меня тогда был недолгий, но приятный роман с молодой певицей из Большого театра. В сравнении с предыдущей должностью оказалось много свободного времени, я часто летал к себе во Францию, и в этот раз она обещала сбежать от мужа и полететь со мной. На ужин я пригласил её, генерала Уэллса и Корнелию с мужем (она специально прилетала из Вашингтона, где продолжала работать на недружественное нам ЦРУ).

Я размышлял, не стоит ли воспользоваться поводом и позвать Энсона, но отказался от этой идеи. Во-первых, он не мог сидеть за одним столом с Уэллсом; во-вторых, мне претило то, во что он превратился: лёгкая слава, эфиры и толпы недалёких поклонников сделали его высокомерным и самодовольным. Мне было грустно наблюдать, как гибнет его потенциал.

Так что да, на том заседании меня занимали мысли поинтереснее, чем строить планы по «разрушению последней святыни России», как вскоре прокомментирует тот же Энсон.

Я действительно оживился и прекратил плевать в потолок, когда слово взял человек в рясе и с крестом на шее. У него были маленькие глаза и даже не особо ортодоксальная борода, жиденькая и короткая, зато громкий голос, широкие плечи и внушительный живот. Ничего похожего на кротких священнослужителей, которых я видел в Англии и во Франции; никаких тривиальных мудростей, никакой патоки в речах, ничего от припадочных пасторов «библейского пояса».

Он сразу начал обвинять – строго, как прокурор, словно мы дождались Страшного суда и Господь назначил его дознавателем. Его речь меня удивила. Я привык слышать критику от «зелёных», социалистов, альтер– и антиглобалистов, регионалистов, националистов, правых, левых, центристов, консерваторов, ультраконсерваторов, неомарксистов, анархистов, либертарианцев, моралистов и прогрессистов – но от священника?..

Я ещё не так долго пробыл в России, чтобы понимать сложную химию взаимодействия власти и РНЦ. Наивный француз, шпион еврейского тайного мирового правительства, я слушал раскрыв рот. (Кстати, с «еврейским» я, может, и соглашусь, всё же фамилия генсека была Мирхофф, но вот с «тайным» поспорю – мы никогда не скрывались!)

Человек в рясе прочитал длинную нотацию о том, как Организация своими международными стандартами что-то там разрушает и куда-то затягивает, что надо противодействовать, что нельзя, что нужно, что через детей, что идентичность, что традиции, что права человека – троянский конь, что следует, что мировой капитал, что патриотизм, что русский народ, что церковь, что безбожие и мировое господство, бла-бла-бла и так далее. Должно быть, господа депутаты позвали комика, и я решил им подыграть.

Клянусь, на моих губах была улыбка, когда он закончил и я в отведённое регламентом время задал вопрос.

– А что вы здесь делаете, гражданин? – спросил я.

Иронию не оценили.

Гражданин в рясе насупился, став похожим на шарпея, и захрипел, что он здесь живёт, что это его страна, что он не «гражданин», а «отец Феосиф», и он не понимает, кто я такой.

Я честно признался, что я на работе; что если бы мой работодатель не настаивал, я бы никогда не узнал, что на заседания парламентского комитета по образованию приглашают граждан страны, которые даже в качестве получателей с образованием не соприкасались.

Тот вспылил: заявил, что у него тоже есть работодатель, это сам Господь Бог, а мой работодатель – человек и, скорее всего, сатанист, так что его работодатель сильнее моего.

В ответ я попросил охрану – исключительно в шутку – вывести «гражданина» из зала. Некорректно, непрофессионально, недальновидно. Мне следовало догадаться: если он пришёл сюда и произнёс эту феерическую речь и если его сопровождает своя охрана, на то есть причины.

С другой стороны, мне слабо верилось, что в парламенте одной из важнейших стран мира, входящей в Северный альянс, могут всерьёз принимать клоуна. Я думал, здесь какой-то трюк, какая-то отдельная и безопасная для меня интрига; я устал и предвкушал отпуск.

Следующим утром, когда я летел в Канны, вся русскоязычная Сеть обсуждала, как представитель Организации назвал «гражданином» и попросил «вывести из зала» отца Феосифа, который оказался фаворитом в борьбе за пост патриарха РНЦ. Коллеги удивлялись, как я мог не знать, но я правда понятия не имел: думал, это вне сферы моей ответственности.

Я ошибался.

Через полгода его избрали патриархом Московским и Вселенским РНЦ.

Второй раз я встретил его летом в Кремле, на приёме в честь какого-то праздника. Он внезапно появился и затесался в один ряд с премьером. Все обращались к нему уважительно, говорили «ваше святейшество», целовали перстень. Надо ли уточнять, кто – единственный из присутствующих! – панибратски шепнул ему под камеры: «Как дела, гражданин?»

Это был скандал. Но кто сказал, что я хотел избежать скандала?

Традиции – это прекрасно, но я ненавижу традиции. Если глупость передаётся из поколения в поколение, это не делает её мудростью. Британские колонизаторы очень уважали традиции и сперва почти не вмешивались в традиции аборигенов, великолепные традиции – сжигание вдов, жертвоприношения, каннибализм, женское обрезание. С собой они принесли тоже очень уважаемые в южных штатах Тринадцати колоний традиции – рабовладение и работорговлю. Политика – это лицемерие, я постоянно улыбаюсь неприятным людям, но иногда, очень редко, позволяю себе хулиганить и быть честным. Некоторым пастырям душ людских нужно указывать их место, потому что иначе они примутся вести даже тех, кто идти не хочет.

Так что да, я прилюдно унизил патриарха, но если вы думаете, что это вопрос личной неприязни, спешу вас разочаровать. Мне уже тогда донесли, чем Феосиф собирается заниматься и как он говорит об Организации.

У него было своё видение России. Патриарший жезл был не целью, а средством. Власть, богатство – ему всё не хватало. Он хотел больше, больше. Хотел видеть себя духовным вождём, Россию – осаждённой крепостью. Организация, говорил он, работает на Антихриста, и год последней битвы близок. Несломленный крестоносец, воин Святой Церкви – не сломленный прежде всего здравым смыслом.

Для начала он собирался изменить конституцию страны. Всего-то добавить туда пункт об «особой исторической роли» РНЦ – что такого? Признать национальным достоянием, заткнуть рот критикам, ввести патриарха в госсовет – великого ума стратагема, такая изощрённая.

У него было серьёзное лобби: выходцы из силовых структур, националисты, агропромышленный комплекс и прочие любители протекционистских субсидий. Сто лет РНЦ копила ресурсы, пользуясь отсутствием налогов, её агенты вырыли норы под кремлёвскими коврами – и вот явился патриарх, который начал накопленное тратить.

Он создал общественную организацию под оригинальным названием «Союз веры» и завалил её деньгами. Глашатаи заполонили телеканалы, боты хлынули в русскоязычную Сеть; священники по всей стране призывали вступать в «Союз» всех «добрых христиан», неоортодоксов, католиков или протестантов.

Около четверти депутатов Государственной думы от правящей партии (плюс министр культуры) приехали в московское отделение «Союза» и торжественно в него вступили. Они вряд ли понимали, что и зачем делают, – церковники их просто обманули; но партийные боссы всё равно настучали им по головам. Как выяснилось, это стало ошибкой – Феосиф сразу побежал в Кремль жаловаться.

Близился избирательный цикл – сперва парламентские, а через полгода и президентские выборы, – и Феосиф пообещал, что если «небольшое исправление» не будет внесено в конституцию, то он поддержит оппозицию.

Не знаю, отчего правительство так перепугалось. Соцопросы отрицали связь между позицией РНЦ и поведением избирателей. Должно быть, в руководителях страны заговорила неизжитая русская родовая травма: они согласились пропустить через праймериз и включить в избирательные списки членов «Союза». Эти квазидепутаты, если их изберут, внесут проект поправок в конституцию.

«Союз веры» начал проправительственную агитацию, и внезапно выяснилось, что не четверть, а треть, едва ли не половина депутатов от правящей партии – сторонники идей Феосифа. Я запросил Ньюарк, собираясь вмешаться, но Организация приказала сохранять статус-кво. Из Нью-Йорка, разумеется, им было виднее.

Позвольте пояснить, что меня так напугало. Россия – ключевой участник Северного альянса, на её территории располагаются ядерные арсеналы. Номинально они находились в распоряжении Армии Земли, но Россия в любой момент могла выйти из соглашения и вернуть контроль над вооружением. Есть и другой момент, о котором часто забывают: не правительство, а именно парламент формирует делегацию страны в Генассамблею. Российская делегация, в отличие от консолидированной делегации Северного альянса, не имела решающего голоса, но могла саботировать работу Генассамблеи и парализовать Организацию даже без прекращения финансирования или ветирования в Совбезе.

Не имея в руках исполнительной власти, лишь сформировав в парламенте маленькую фракцию внутри правящей партии, «Союз веры» отправил бы своих делегатов в Нью-Йорк. И хорошо, если туда поедут ряженые «сторонники». Но я видел списки, предложенные Феосифом и согласованные Кремлём. Это были радикалы. Немного, несколько десятков, но и их бы хватило, чтобы внести разлад в работу совместной делегации Альянса. Возможно, ближайшие четыре года прошли бы спокойно и горстка умалишённых в Ньюарке не причинила бы особого вреда, но какой это задел на будущее! Ведь с неоортодоксами, в отличие от социалистов или даже патриотов, вообще нельзя договориться. Они считали Организацию орудием Сатаны, отрицали экологический кризис и цикличность мировой экономики.

Таких людей даже близко нельзя подпускать к управлению страной. Организация уважает избирательные права свободных народов, но одно дело – буддисты у власти в Бутане, а другое – христианские фундаменталисты в Москве. Я обстреливал Ньюарк докладами до тех пор, пока утомлённый Керро Торре не прислал мне расплывчатое сообщение, где как бы пообещал вне зависимости от исхода лично доложить Мирхоффу о «любых действиях, которые предпринял советник-посланник Авельц».

Значит, диспозиция такая: победителей не судят.

Во-первых, мне нужно вбить клин между правительством и РНЦ; во-вторых, при этом я не должен допустить поражения правящей партии.

Я задавал себе вопрос, который часто встаёт перед каждым из нас: как это сделать в рамках закона?

Не устаю повторять, демократия – важнейшее изобретение, несоизмеримо полезное и прогрессивное для XVIII века, – сегодня устарела. Она слишком толерантна к врагам, её иммунитет слабо их распознаёт, и в результате у власти оказываются популисты, фашисты или фанатики.

Наши ньюаркские эксперты любили повторять, что это естественный цикл развития общества, что оно должно этим переболеть. Некомпетентные популисты, придя к власти, учинят такой бардак, что с треском пролетят на следующих выборах.

Я так не думал. Я был уверен: если враги демократии придут к власти, то следующих выборов не будет. Экстремисты имеют привычку менять законы: сперва они вводят цензуру, затем клеймят оппозицию нацпредателями, а потом запрещают все партии, кроме лояльных и беззубых. Что дальше? Упадок? Дряхление? Восстание? Революция? Кровь, и слёзы, и та девочка, умирающая без лекарств на руках преподобного Джонса?

Нет, лучше преступить закон, лучше самому стать преступником. Моралисты причитают: если вы нарушаете закон во благо, то где гарантия, что однажды вы не ошибётесь? Где та грань, которая отделяет вас, желающих добра, от идущих по дороге благих намерений в ад? Кто сторожит сторожей?..

Глупые вопросы, но я отвечу и внесу ясность. Грани нет. Я сторожу сторожей. И я могу определить, где граница, которая меня, спасшего Россию, отделяет от Феосифа, желавшего её погубить.

При всех издержках профессии я работал в этой стране и хотел ей добра. А Феосиф был врагом человечества.

Если он думал, что после смерти за свои старания попадёт в Рай и там Христос разопьёт с ним русской водки, – ничего не имею против. Уверуй он как настоящий ортодокс и удались в далёкий монастырь куда-нибудь на Соловки, реанимируй он вместе со сторонниками Соловецкий лагерь – я был бы счастлив.

Но нет, им же недостаточно «спастись» самим, им нужно «спасти» нас всех! Какой-то «спасительный» зуд не даёт им уснуть. «Разве спрашивает пожарный разрешения у кошки, которую вытаскивает из огня?» – задавал вопрос Феосиф, и я нахожу, что отношение к своим последователям как к неразумным животным вообще характерно для церквей. Рабы любят хозяев, как рабовладельцев-людей, так и рабовладельцев-идеи.

Аболиционизм – не моё призвание. У меня есть дела поважнее, чем переубеждать вверивших свои души и банковские счета проходимцам. Настоящее уважение к свободе – уважение даже к самому отвратительному и глупому выбору. Но что я должен был и, сказать честно, очень хотел сделать – так это уберечь разумную часть России и остальной мир.

Я вызвал на встречу парламентскую оппозицию.

Сперва я планировать тайные переговоры, но по здравом размышлении передумал. Российская оппозиция не способна что-то держать в секрете, поэтому я решил только имитировать секретность и оказался прав: первые сообщения о нашей встрече появились в Сети спустя десять минут после её окончания, и источником был не я.

Всемирный банк любезно предоставил мне зал для переговоров. Оппозиционеры тихо заползали в здание через служебный вход и долго петляли по коридорам, пока наконец в конце пути не открывали дверь и не попадали в тёмное помещение, где за длиннющим столом в окружении безвкусных аквариумов сидел я, как итальянский дон.

– С чем вы пришли ко мне? – задал я вопрос, но оппозиция не оценила эстетику момента и, вместо того чтобы подыграть мне, сразу принялась ныть.

Они жаловались, что им запрещают агитацию в регионах, ограничивают в эфирах на ТВ, блокируют в Сети, что мобилизованы бюджетники и РНЦ через посредников спонсирует своих депутатов, и прочее, и прочее, и прочее.

«С такой командой нам Рим не взять», – думал я, выслушивая их стенания. Я принёс им кое-какие бумаги, закрытые данные заказанных Организацией опросов: они демонстрировали, что общество устало от медийного присутствия Церкви и есть спрос на антиклерикальную повестку.

– Хорошо, но как нам её отработать? – хныкал какой-то социалист. – Мы постоянно ругаем патриархию, но этого мало, это не работает.

– Конечно, не работает, – сказал я. – Вам нужно переходить к действиям.

– Авельц, мы не в Нью-Йорке, – обиделся тот. – Хотите что-то предложить – предлагайте уже!

Я вздохнул и протянул им проект закона, написанный моими помощниками прошлой ночью. Назывался он «О налогообложении религиозных организаций». Предлагалось отменить льготы для всех коммерческих операций, конечным бенефициаром которых становилась церковь; кроме того, законопроект предполагал обязательное декларирование доходов, получаемых в качестве «пожертвований», – и делал бухгалтерию Церкви прозрачной.

Мои оппозиционеры ломались: да, если этот закон принять, РНЦ конец. В её собственности заводы, рестораны, концертные залы, коммерческие банки и даже инвестхолдинги; за лоббистские услуги она принимает огромные пожертвования от олигархов. Стань все эти схемы достоянием общественности… Но каковы шансы, что закон пройдёт хотя бы первое чтение? «Центр» держал относительное большинство, и без сотрудничества нескольких его депутатов оппозиционная коалиция не сможет выиграть голосование. Кроме того, «религиозные организации» – это не только РНЦ: против закона восстанут и мусульмане, и буддисты, и иудеи, и всякие мелкие секты.

– Шансы ничтожны, выгода призрачна, – заявили мне. – Что вы скрываете?

– Я обеспечу вам поддержку Организации, – ответил я и узрел блеск в их глазах. Столкнуть правящую партию с Организацией – даже по такому вроде бы незначительному поводу – заманчиво! С другой стороны, повод действительно яйца выеденного не стоит и Организация легко поддержит местную оппозицию.

Те уехали воодушевлённые, а я начал распускать слухи, что собираюсь перекупать депутатов от «центра», тайно враждебных РНЦ.

Осиное гнездо закопошилось: моего шефа, представителя Организации, вызвали в администрацию президента. Он поклялся, что всё это провокация и его заместитель Авельц обсуждал только экономические аспекты программ оппозиции. Вернувшись в представительство, он немедленно подписал заботливо приготовленный мной меморандум об одобрении Организацией налогообложения религиозных организаций.

Не думаю, что ему нравился мой план, скорее он не хотел ссориться со мной (и Уэллсом за моей спиной) по такой (как мои люди доложили ему) мелочи.

За три месяца до выборов теневой министр финансов вышел на трибуну и сделал, должно быть, первый антиклерикальный доклад в истории современной России. Он рассказал, как РНЦ зарабатывает миллиарды, обозначая доходы коммерческих операций как доходы от религиозной деятельности, и зачитал копию обращения в контролирующие органы с просьбой предоставить отчёт по использованию государственных субсидий. По моему совету он уточнил, что для «добросовестных духовных организаций» систему льгот и послаблений нужно сохранить: «цель закона – не разорение церквей, а борьба с махинациями».