Текст книги "Избранная лирика"

Cтихи разных лет

* * *

Когда голубым озареньем

распахнуты окна в луну

и пагубно пахнет сиренью,

боюсь – никогда не усну.

О молодость, будь покороче!

Но все неподвижней, длинней

семнадцатилетние ночи,

что всех одиночеств больней.

И снова не сплю. И губами,

как рыба, я воздух ловлю.

Не сплю, задыхаюсь я, мама,

я первой любовью люблю…

1948

* * *

Паровоза ровный шум:

«Мы утешим, мы утешим…»

Буквы милые пишу

На стекле окна вспотевшем.

Вереницы быстрых сел,

Виноградники, вокзалы…

Я гляжу теперь на все

Сквозь твои

инициалы.

1949

ПИСЬМО

Пришло наконец.

Я схватил его жадно,

Я целую вечность надеялся, ждал…

Прости…

На секунду мне стало досадно,

Когда на конверте твой почерк узнал.

Прости…

Среди писем искал я упрямо

Мой адрес, написанный женской рукой,

Но только небрежной, рукою другой…

Прости меня, мама.

Я знаю – ты слушаешь сводки погоды:

Сурова ли нынче зимою Москва?..

И вновь над колодою карт у комода

Склонилась седая твоя голова.

На сердце у сына —

Бубновая дама.

На сердце у дамы —

Король,

Но не я…

Ты все понимаешь, родная моя…

Прости меня, мама!

1950

* * *

Звезды тихо проходят в окне.

В страницах учебника – вкладыши.

Ты спокойно дышишь во сне,

Как на столе твоем ландыши.

Все, что может обидеть твой взгляд,

Все, что тебе не по сердцу,

Ранит меня,

будто я виноват,

С меня одного и спросится.

Я хочу, чтоб тебя

не смела весна

Грязью случайной выпачкать,

Чтобы ночью мимо окна

Проходили трамваи на цыпочках,

Чтобы слова клеветы

Никогда не могли тебе встретиться,

Чтобы на лестнице были цветы,

А соседки чтоб не было – сплетницы,

Чтобы не было лжи золотой,

Чтобы не было лгущих для выгоды,

Чтобы не было рядом пивной,

Пьяных

с глазами навыкате,

Чтобы нагло с земли иной

Враг не встал бы,

обритый наголо,

Чтоб вернулся отец твой,

убитый войной.

Чтобы ты, дорогая, не плакала.

Чтобы не было меж людьми

Ничего из того, что души коверкает,

Чтобы мир,

многоцветный мир,

Тебя отразил, как зеркало.

Я хочу, чтоб несчастья сошли на нет,

Пустыри превратились в цветущие заросли,

Чтобы мир твоих восемнадцати лет

Не потускнел бы и в старости.

1952

СЛЕДЫ

Белый лес. Пугливая дремота.

И морозный неподвижный дым.

Валенки и маленькие боты

На снегу оставили следы.

Валенки ступали в снег весомо,

Боты – как-то легче и нежней.

Вздрогнула синица. Хрустким комом

Снег, шурша, осыпался с ветвей…

Маленькие боты вдруг пропали.

Не ищи – напрасные труды.

Валенки, однако, оставляли

Более глубокие следы.

1950

ГРОЗА В ПОДМОСКОВЬЕ

В лесу затихло перед часом,

Когда нахмурилось, когда

Заговорили тучи басом

И с неба хлынула вода.

Всю ночь хлестал взбешенный ливень,

И у плотины падал грунт,

И всколыхнулся пруд ленивый,

Преобразился, поднял бунт.

Он шел на приступ все упорней,

И в час, когда серела мгла,

Взметнувши судорожно корни,

У моста рухнула ветла.

Вода гнала свои лавины,

Осатаневшая со зла.

Прорвав дощатую плотину,

Освободилась и ушла.

Умолкли споры громовые.

Застало солнце тишину.

Лучи рассветные впервые

Прошлись по илистому дну.

И целый взвод рыбацкий прибыл.

Среди мальчишек суетня.

На черном грунте бьются рыбы,

Как вспышки белого огня.

Искрятся струйки у плотины,

Как непричастные к беде,

И щепки плавают в невинной,

И даже ласковой воде.

А лес, умытый, обновленный,

Прохладный лес туда зовет,

Где сосен стройные колонны,

Зеленый соловьиный свод.

Сюда из сутолоки дачной

Не проникают провода,

И удивительно прозрачна

В глухих обочинах вода.

Лежат ковром в заливе свежем

Иголки придорожных пихт,

И шкуру бурую медвежью

Теченье выткало из них.

Грибы повысыпали густо,

Приподымаясь без труда.

Как видно, занялась искусством

Отбушевавшая вода.

Теперь – трудиться в перелеске.

Питая корни и листы,

Чтоб жизнь явилась в новом блеске

Непринужденной красоты.

1952

ЛИЧНОЕ СЧАСТЬЕ

Люди часто от счастья молчат,

Поневоле от боли кричат…

Счастье,

Откуда ты к нам прилетело?

Ты – и дум, и желаний согласье.

Все исполнилось. Все – до предела.

В тишине заполночного часа

Теплота любимого тела,

Полнота полусонного счастья.

Мы вдвоем. Ничего нам не нужно…

В этом городе южном,

Нешумном и душном

Мы нашли переулок укромный,

В комнатенке наемной

Ночевали впервые…

Мы молчали.

Плескалась волна у причала,

Шли часы. Ливень лил. Ночь молчала.

Просыхали, курясь, мостовые…

И в молчанье бездонном

Обозначился звук. Появился не вдруг.

Не заметили мы, где возник этот звук,

Но потом он прорвался отчетливым стоном.

Этой боли мы были соседи!

Тонким песенным голосом меди,

Не далекая,

Долго звенела труба,

Одинокая пела судьба.

До окна дотянулась, хватаясь за сучья.

Стала рядом и к сердцу она поднялась.

Неожиданно

Оборвалась,

И молчанье росло, ожиданием мучая.

Мы молчали.

Плескалась волна на причале.

И опять заметалась, от боли слепа,

О своей бессловесной печали

Одиноко трубила труба.

Что ж ты хочешь от нас? Разве мы виноваты?

Разве мы отказались кому-то помочь?

Разве мы не страдали когда-то?

Разве мы виноваты, что счастье нашли в эту ночь?

1955

* * *

Вчера ты снилась мне такой

как прежде: грешной, молодой.

Ты в платье мамином, бывалом,

просвечивающим почти,

в том перекроенном, линялом,

каких сегодня не найти.

Опять развалины мне снятся,

те, что отстроены давно.

Там смело можно обниматься,

там руки длинные акаций,

как прежде, тянутся в окно,

там запах гари, ветер шалый.

там на полу растет трава,

а потолок глядит провалом,

где в первых звездах синева.

Я просыпаюсь среди ночи,

и странно длится тишина,

и только сын во сне лопочет,

и спит, как девочка, жена…

Все изменилось с пробужденьем…

Но пусть еще идут года,

пока я жив – ты молода

в том грешном платьице весеннем.

1960

* * *

Это щит и лекарство:

от златого ключа,

от венца на полцарства

отказаться сплеча.

Если только вполглаза,

если в оба нельзя,

есть спасенье отказа —

ты отводишь глаза.

Вместо просьбы и клятвы

правду вынь да положь,

если только полправды —

лучше полная ложь.

Я привык обольщаться:

не дошел – так дойду,

ты ж охотно полсчастья

отдаешь за беду.

Пожалей верхолаза,

дай привал мне в пути.

Ты угрозой отказа

приказала: лети!

И в ответ на расчеты

половинкам – запрет:

нету ни полполета,

ни полмузыки нет.

Отсекаешь ты сразу,

не хитря, не темня:

превосходством отказа

побеждаешь меня.

Побуждаешь к усильям,

чтобы в муке творец,

не имеющий крыльев,

их обрел наконец.

1961

* * *

Цепью скованы времени звенья.

Этой истине —

грош цена:

для тебя существует мгновенье,

своенравная правда звена.

И звено звенит самовластьем,

становясь в кругу ворожбы

то наручником,

то запястьем,

то кольцом нареченной судьбы.

Я запутываюсь понемногу.

Надо проще.

Все сложное – ложь.

Ты минуте веришь, как Богу,

ты минутой живешь.

Весел миг – так себе в угоду

безоглядно, легко и грешно

претворяет трезвую воду

в золотое хмельное вино.

Вдруг застынет —

увидит пустыню,

даже если кругом вода.

Обернется вино полынью —

Миг воды не пьет никогда.

Все сияет,

коль миг раздобрится,

заскорбит —

погрузит во тьму.

Миг

Вселенную лепит по образу

и подобию своему.

Мигом прошлое переиначит,

переменит грядущее вмиг.

Бог минутный, смеясь или плача,

как в два зеркала,

смотрится в них.

Я устал от вина и полыни,

но опять наливаю бокал.

Золотая рыбка,

рабыня,

карп зеркальный в застенке зеркал.

1962

* * *

Хлынул дождь с налета,

как сквозь решето.

С ней случилось что-то,

я не знаю что:

позабыла боты,

вышла без пальто…

А за поворотом —

пьяное авто…

* * *

Безысходность ночной тишины…

Замороченным ляжешь, усталым

и враждебное тело жены

ты нащупаешь под одеялом.

Вы вдвоем на кровати одной,

но разлука любая короче

одиночества, что среди ночи

пролегло между ней и тобой…

* * *

С какой силой защищаешь ты свои слабости,

с каким умом отстаиваешь свои глупости,

с какой искренностью – свою наигранность,

с какой нетерпимостью – свое терпение,

с какой болью, жалостью, милостью

казнишь ты меня и себя!

1968

* * *

Это просто стихи ни о чем,

это легкая зыбь настроения,

это дальние тени старения

появляются солнечным днем,

до меня дотянуться не могут,

я спокоен, любим и влюблен,

но встречаю я с завистью сон,

где я снова несчастен и молод…

1958

* * *

Застолье да веселье – мне помеха.

Компании – как по сердцу лемех.

Хотел бы я отвлечь тебя от всех,

Увлечь от притяжения успеха.

Ты мне нужна одна. Мне не до смеха,

Побудь со мной. Прошу… Но, как на грех,

Когда близка лирическая веха —

Я сам ищу препятствий и помех.

Меня учили опыт и эпоха.

Но все не в счет. Остался только вздох,

Неразбериха и переполох,

И что ни шаг – жди от себя подвоха…

Сонет правдив – хорош он или плох —

Не зря в нем «эх» помножено на «ох»!

* * *

Я так удивился, когда ты сказала,

что любишь меня,

вернее, слова я услышал,

а смысла не понял,

они были неприложимы ко мне, как я мог

их вызвать – такие большие слова!

Что делать мне с ними? Не знаю.

Меж тем они делают что-то во мне…

Я утром проснулся,

как будто из долгой отлучки вернулся,

Сейчас вот войдут и поздравят,

что я победил на каком-то турнире,

что сделал открытье,

которое счастья прибавит

в измученном мире…

Поверят в меня и прославят,

придут, обо мне говоря

как о выдающейся личности,

которую любят не зря…

Мне надо скорее увидеть тебя,

увидеть себя твоими глазами,

услышать еще раз, что ты, а не кто-то! —

меня – не кого-то другого! —

меня!..

* * *

…Среди жестов и фраз,

полуночных причуд —

понимающих глаз

мимолетный прищур…

От открывшегося-нераскрывшегося,

среди тостов, жестов, гримас,

от случившегося, но небывшегося

полуисповедь, полуроманс.

Колдовала, сама расколдовывала

и одаривала-обворовывала,

то пригубливала, то расплескивала,

танцевала, пела, пила,

то чудила, то чудодействовала,

то отчаянно чуда ждала…

Переломы в судьбе,

и надежды, и боль

не припишет себе

дурачок-алкоголь.

Алкоголь-дурачок,

он податливый…

А в ней умница-черт,

черт талантливый!

То бесенок, то бес,

трезвый, хоть и смурной,

он – как противовес

смутной прозы земной, —

дал ей власть, как луне,

быть и тут, и вовне:

разломясь на волне,

плыть в ночной вышине.

Смотришь, тайну тая,

вся встревоженная,

чутко вскинутая,

настороженная…

Целовала без уст,

колдовала сама

и в порыве безумств

не была без ума,

не была без ума от влюбленности,

и желания были просты,

но, печальный в своей опаленности,

кто-то добрый смотрел с высоты:

«Мне делиться не велено вечностью.

Замирают шаги за дверьми…

Как мне жаль детей человеческих,

разучившихся быть детьми…»

* * *

Жить собрался я мирно и кротко,

но опять и опять весной

надо мной

любовь и эротика

ходят врозь,

как солнце с луной.

Вдруг нечаянно и прелестно

сопрягается с солнцем луна, —

через плоть

между сердцем и чреслами

напрягается больно

струна.

* * *

Пускай другие ищут робко

Аллею темную одну, —

А нам легко, нажав на кнопку,

Гасить настольную луну;

И в этой комнате вечерней,

Где занавешено окно,

Тогда становится пещерно,

И первобытно, и темно.

Тогда рассеянной ладошкой

Ты вспоминаешь наугад,

Что под отглаженной одежкой

Дикарской шерстью я богат.

И все твое в переплетенье

Моим становится вполне:

Мои глаза, мои колени,

Моя ложбинка на спине.

Ты вся моя, ты вся родная,

Торопишь, губ моих ища,

Замрешь и ждешь, изнемогая,

Как поле знойное – дождя.

Внезапно мы коротким блеском

Озарены, ослеплены, —

Как молнией, горячим всплеском

Твоей касаюсь глубины.

И сон не встанет между нами.

Ты, засыпая, в полусне

Подушку трогаешь губами,

Губами тянешься ко мне.

1958

О САМОМ КРАСИВОМ

Рассажу о зеленом и синем,

о вершинах в лиловом дыму,

но сначала —

о самом красивом,

о самом красивом

в Крыму.

Брызги летели веселым жемчугом,

прозрачной была глубина.

Видел я

молодую женщину,

с морем играла она.

Я женщину эту знал в комнате,

в городе,

и думал, что знаю ее до конца,

знаю счастье

в движениях, в голосе,

в отрешенном сиянье лица.

Но такого счастливого смеха

я не слышал еще никогда,

ибо искры поющего света

ей зеленая дарит вода.

Отдыхая, легла на спину, —

тело зыблет живой малахит, —

в небо смотрит,

руки раскинув,

чайка, крылья раскинув,

парит…

Море чует влюбленную душу,

что природной свободой полна.

Ей пора выходить на сушу,

но обратно тянет волна…

Ты была ли моей?

Ты была ли замужем?

Ты девчонкой плывешь,

ничьей,

ты, как ласковый радужный

камушек, —

он горяч от лучей.

Ты, как радужный камушек

ласковый, —

в нем неведомо скрыты огни —

заиграет он всему красками,

только в море его

окуни!

1959

ПРОМЕТЕЙ

Земля замирала немо

в плену ветров и снегов…

Я вырвал Огонь у неба,

похитил его у богов

и отдал его навеки

людям,

что босы и наги.

Они унесли на ветках

живые жаркие флаги.

Но муки не сыщешь горше!

За раскрепощенье Огня

у глаз моих кружит коршун,

наважденьем

терзает меня.

По миру сожженные кровли

ищет мой кровный враг,

он ждет, чтоб Огонь я проклял,

призвал спасительный мрак.

Черные крылья тенью

мои заслоняют глаза.

Виденья, виденья, виденья

от взмаха крыльев скользят.

Пожары встают,

как судьи.

Я вижу безумье и страх.

Дома поджигают

люди,

люди горят на кострах.

И в очи мне – пепла ворох

и в сердце мне —

огненный ад.

Дети горят, как хворост,

они мне огня не простят!

Услышь меня,

дальний правнук,

я верю —

меня поймешь:

из рубленых звеньев правды

куется тяжелая ложь!

О, как я хочу,

чтоб пожары погасли!

Я б каждую жертву спас,

прикованный —

буду я счастлив

сгореть,

чтоб Огонь не погас!

1958

СВОБОДА

– Мы вспоминаем постепенно:

предначертаниям верна,

из моря крови – красной пены

явилась, светлая, она.

Ей гибель с первых дней грозила,

над ней кружило воронье;

мы стали знаменем и силой,

мы стали голосом ее.

Пока мы мерли и боролись,

чтоб только выжила она,

ее доверили мы воле

сурового опекуна.

Мы для нее недоедали,

мы ей несли свое житье.

Дворцы из мрамора и стали

мы воздвигали для нее.

Когда потребовались штурмы,

мы не жалели сыновей,

когда потребовались тюрьмы,

мы даже тюрьмы дали ей.

Любой ценой мы побеждали,

нам становилось все трудней,

чем больше мы о ней кричали,

тем меньше думали о ней.

Мы славословили и гнулись,

мы чашу выпили до дна,

когда ж внезапно оглянулись,

мы спохватились:

где она?

1956

ЭТИ ТЫСЯЧИ…

– Кем хочешь ты быть?

– Полководцем.

– Постой, не спеши, мальчуган.

Но знамя, как птица, бьется,

Победно гремит барабан.

Опять наступление снится,

Шагают в пыли войска…

(Менялись на карте границы,

Как на небе облака.)

Где-то плывут эскадры,

Гудят самолеты во мгле…

Лежат военные карты

На мамином старом столе.

Стрелки пронзают фронт,

Танки ломают фланг,

В последний вражеский форт,

Втыкаю торжественно флаг.

Я был генералом, братцы,

Заглядывал далеко.

Планировать операции —

О, как это было легко!

Все плюсы и минусы —

Взвесить.

Сто тысяч в прорыв —

Это плюс,

А минус – на глаз —

Тысяч десять,

Пока я вот здесь

Укреплюсь…

Вырос я.

Не в силах вычесть

Из ста тысяч

Десять тысяч.

Я ошибся в детской вере

Генеральски мстить врагу.

Я планировать потери

Не умею,

Не могу,

Даже в мыслях разучился

Верховодить на войне.

Десять тысяч…

Эти числа

Горло сдавливают мне.

И уже не числа – судьи:

Десять тысяч лиц и судеб,

Двадцать тысяч глаз людских,

Двадцать тысяч звезд земных.

Не гожусь я в полководцы.

Если все-таки придется,

Если все ж осилить надо

Ненавистную беду,

Лучше я простым солдатом

В бой пойду и упаду…

1969

ЧУДО-69

В тихой комнате у телевизора

человек с пересаженным сердцем

(сам он чудо) увидел чудо:

человек ступил на Луну.

…А потом Армстронг покидает Луну,

а потом умирает Блайберг,

и все становится на свои места,

все остается по-прежнему:

голодный голоден, сытый сыт,

убитый убит и печаль печальна,

несовместимости несовместимы,

невыносимое невыносимо,

нерешенное не решено,

Луна на луне, а Земля на земле;

бьют отцы сыновей за неправду,

а за правду карают отцы государств,

круглосуточно радиостанции

танцевальную музыку передают…

Все по-прежнему.

Но ведь человек с пересаженным сердцем

все-таки видел

человека, ступившего на Луну!

* * *

В середине декабря

выпал снег, и выпал зря.

Потеплело как назло,

мостовые развезло,

и туман сырой тоской

распростерся над Москвой.

Все на нет в тумане сходит,

и душа в тумане бродит,

и туманно клонит он

в неподвижность,

в старость,

в сон.

Все уходит, все проходит

незаметно и не вдруг,

и взаимность переходит

в ожидание разлук…

Но туману не в угоду,

невзирая на погоду,

как в другие декабри,

у ларьков полно народу —

нарасхват календари, —

и на том себя ловлю,

что я втянут в эту давку

и что очередь к прилавку

безотчетно тороплю…

1974

* * *

Тогда мне было некогда писать стихи.

Приходилось ловить их

между двумя ударами сердца,

между двумя поцелуями,

между двумя экзаменами,

между двумя танцами,

между двумя стаканами,

между двумя станциями.

Писать было некогда, нечем и не на чем.

Приходилось ловить наизусть

все, что взахлеб высекалось

между гневом и смехом,

между зовом и эхом,

между слезой и улыбкой,

между ошибкой и сшибкой,

между прошлым и будущим,

между миром и мной,

между ливнем и радугой,

между землей и звездой.

Теперь, слава богу, у меня есть время,

теперь, слава богу, у меня есть место,

кресло, стол, бумага, машинка,

карандашный набор и коллекция ручек

все, чем я не пишу стихов…

1975

ПОД ГИТАРУ

Не заметил, когда

я весну перерос,

не заметил, когда

распрощался я с летом.

Не заметил, когда

стал поэтом всерьез,

не заметил, когда

перестал быть поэтом.

Убывающий луч,

старый шар голубой,

переливы текут

ускользающим дымом…

Не заметил, за что

стал любим я тобой,

не заметил, за что

перестал быть любимым.

Я на камень теперь

преклоняю главу,

прошатавшись по улицам

с волчьим билетом,

но пока я живу —

вдруг проснусь наяву,

вдруг любимым проснусь

и поэтом!

1976

МУЗЕЙ ВОСКОВЫХ ФИГУР

Знаменитости всей земли

для любопытной публики:

наверху – короли,

внизу – преступники.

Полюса империи —

низкий лоб и чело.

Наверху – полубоги,

внизу – полузвери,

добро и зло…

Кому – петля,

плаха,

стул электрический,

кому – бархат,

золото,

серебро.

Венценосцы, ваши величества,

это очень хитро,

зло – ведь просто вопрос количества,

много зла —

переходит в добро,

в государственное,

коронованное,

каменное,

кованое…

Но сверху срываются изредка

и на плаху падают в обмороке,

но снизу врываются изверги,

и на троны садятся оборотни…

Дорогая мадам Тюссо,

зал властителей,

комната ужасов,

верх и низ,

ад и рай —

колесо,

и оно, понимаете, кружится!

Лондон, 1961

* * *

Даже самый живучий подлец

умирает наконец,

но обидно, что чаще всего

достигает почтенного возраста,

и в последний путь провожают его

рыданья Шопена и Моцарта…

1961

ГОРОД МОЙ

У него было десятки названий.

Греки из Милета окрестили его Никонион,

римляне – Тира, анты – Турис, угличи – Белгород,

молдаване – Четатя Албэ, турки – Аккерман…

1

Судьбы мира вершили столицы,

Обнимаясь и ссорясь порой.

Проживал городок на границе

Между Первой войной и Второй.

Корни стары, но молоды ветви!

Ты из тех городов-стариков,

Приблизительно двести нашествий

Переживших за двадцать веков.

Ты на месте стоял и привык,

Что граница, как тело удава,

Пролегала то слева, то справа,

То поодаль, то снова впритык.

Где Итака твоя, Одиссей?

Одиссей в неожиданной роли —

Ты под ветром как дерево в поле.

Никогда ни на шаг от корней.

Если полон ты листьев веселых,

Значит, полон и трелей, и гнезд.

Если ветви и немы, и голы,

Значит, ночью полны они звезд.

Время было смычком, а ты —

скрипкой.

Только чаще по волнам времен

Ненасытные Сцилла с Харибдой

С четырех налетали сторон.

Не герой, не палач.

Ты, пожалуй, дурацкий с пеленок.

Ты трепач и скрипач,

Ты и тертый калач, и теленок.

Но сердито тебя, городок,

Время дергает за поводок

Взад-вперед… Только истина скрыта.

Не ища ни побед, ни беды.

Словно ослик расставив копыта,

Упираешься ты…

В агитации дюжины партий

Не сумел разобрать ни аза.

Надвигается – чуял – гроза,

И спешил затеряться на карте,

Чтоб грозе не бросаться в глаза.

Неужели, предчувствуя войны,

Город мой был невольно готов

Превратить своих девушек стройных

В старых дев, чтобы не было вдов?

Потерпи и не плачь,

Город горечи в брызгах соленых.

У тебя еще много силенок

И залетных удач.

У руин молодая трава,

У развалин целуются пары,

И глядит не мигая вдова,

И закаты в глазах как пожары…

2

Город мой, твои новые соты

С каждым годом полней и щедрей.

Но куда-то зовут самолеты

Дочерей твоих и сыновей.

Свысока они смотрят на город,

С нетерпением ждут перемен.

Мир гремящий послушно наколот

На иглу их карманных антенн.

Снятся им города и победы,

Дела нет им до прошлой беды.

Зачарованы небом побеги,

О земле вспоминают плоды.

Говорит понимающе город:

– Мне остаться пора позади.

Уходи от меня. Ты мне дорог.

Потому от меня уходи.

Я привык быть любимым и брошенным.

Потому что я только гнездо.

Порывая со мною, как с прошлым,

Навсегда не уходит никто.

Разбивают сперва —

И остатки

Собирают по крохам опять…

Уходи, уходи без оглядки,

Забывай, чтоб потом вспоминать,

Уходя и былое гоня.

Огорчишь меня, но не обидишь:

Коль останешься – возненавидишь,

А покинешь – полюбишь меня.

– Я люблю тебя цельно и слитно,

И мне больно от этой любви.

Потому что любовь беззащитна

Перед смертью, войной и людьми.

Но завидная выпала участь,

И я счастлив от этой любви —

В ней, единственной, скрыта живучесть

Жизни, родины, цели, семьи,

1976