Текст книги "Ovum"

13. Чёрная. Сложное чувство

Селена, он говорит.

Что, спрашиваю, в каком смысле?

Он говорит, люстра твоя так называется, «Селена», узнал её. Германия, начало нулевых, хрусталь, металл. Хорошая вещь. Старая.

Сам ты, говорю, старая вещь.

Ухмыляется, ну да, ретропластик.

Я заканчиваю текст, нажимаю на его белом ретроноуте Enter. Отправить. Иконка совета приёмки в рабочем чате светится зелёным, успела. Спасибо, говорю, за ноут, не умру теперь с голоду. Мне ответят, конечно, что надо бы поидеальнее, добавить wow-эффекта, но я привыкла. Добавлю. Сделаю поидеальнее.

Что, говорит, каждый раз одно и то же, да?

Поворачиваюсь к нему, он лежит на кровати, и животик у него нависает над членом, желтовато-розовый, тощий и одновременно рыхлый.

Спрашиваю, сколько мы не виделись, двадцать лет?

Он говорит, да, ровно двадцать, ты ушла за год до Перехода. Вообще не изменилась с тех пор. Даже одеваешься так же. Видел, говорит, в Стамбуле одно место, там весь шмот в твоём стиле, края неровные, нитки торчат, и размер непонятно какой. Знал бы, что встретимся, привёз бы тебе оттуда хоть платок, там такие платки были, как у тебя тогда. А домик у моря? Ты хотела домик у моря. Получилось?

Думаю, ого, в Стамбуле, а штаны в глине, как будто он с Тёмных только что.

Говорю, нет, не получилось. Спрашиваю, а у тебя что? Как у тебя дела? Ну, кроме того, что ты всё в жизни проебал, но этого я не сказала.

Он говорит, в целом ничего нового, и это главная проблема.

Думаю про себя, да ладно главная, у тебя наверняка каждый месяц что-то новое. Волосы, зубы, диабет. Что там ещё у вас после пятидесяти?

Он говорит, я раньше не понимал, в чём дело, пока не посмотрел старое порно.

Ну, говорю, начинается.

Подожди, говорит, послушай. Старое двухмерное порно. Я подумал, когда смотрел, эти актрисы, они же на пенсию давно вышли или вообще умерли уже, а у меня на них даже встал. На мёртвых порноактрис. Сложное чувство. С одной стороны, хорошо, приятно, с другой, как будто всё решено за меня, и ничего нового, неожиданного со мной уже не произойдёт, а потом я тоже умру и попаду в такое вот старое двухмерное порно, в их бесконечный гэнг-бэнг. Понимаешь?

Говорю, не особо, но вообще перспектива не самая плохая, если ты меня спросишь.

Говорит, подожди. Получается, что меня в этой схеме как будто и нет. Есть мои старые поисковые запросы, есть чеки из магазинов, подписки в ютубе, медицинские записи, видео с камер наблюдения, нейро в маске Morgenshtern, мёртвые порноактрисы, и, в общем-то, всё. И это вся моя жизнь. Ничего нового.

Кто, говорит, решил, что так и должно быть? Кто решил, что это я? Не помню, чтобы отмечал такой чек-бокс где-то. А если даже и отметил, то почему мне от этой мысли так грустно? Почему я от неё чувствую себя таким несчастным?

Может быть, говорит, я вообще не такой, может быть, я совсем другой, и ты совсем другая. Ты же не об этом мечтала, не сидеть в этой дыре под люстрой. Не скрипты писать. Но сидишь, пишешь.

Да, говорю, сижу, пишу. Не расстраивай меня. Мне от этого не по себе.

Он на кровати подскакивает, говорит, вот, вот, я об этом, не по себе. Это как замкнутый круг, пузырь. И мы плаваем в его центре и смотрим, как вокруг нас вращается всё, что с нами уже было, мёртвые порноактрисы, выдача Morgenshtern’а, выпадающие волосы, скрипты, люстры, и нам не по себе от этого, потому что всё не то. Мы сначала ждём, что появится то, а потом ждём, чтобы всё уже поскорее закончилось. Знаешь, говорит, я стал замечать с возрастом, как становлюсь похож лицом на своего отца, меня это сперва пугало, я даже хотел пластику сделать. Не сделал, потому что можно поменять нос, скулы, подбородок, цвет глаз, но куда я дену этих мёртвых порноактрис? Мы живём в очень узком диапазоне, от и до. Можно, говорит, комбинировать параметры, как в Morgenshtern’е, но даже эти комбинации предопределены. Если бы мы вышли за пределы этой предопределённости, то узнали бы, что мы, возможно, другие. Возможно, вообще не те, кем привыкли себя считать. Может быть, мы даже счастливые люди в одной из версий реальности.

Я сижу возле стола из ДСП (пятно от сигареты, пятно от вчерашнего кофе, белый ретропластик макбука), он лежит голый на моей простыне. Мы виделись в последний раз двадцать лет назад, и вот он снова здесь, под люстрой «Селена», как будто и не расставались, просто заснули на двадцать лет и бац! Проснулись.

Сложное чувство, да.

Говорю ему, с другой стороны, не всем хочется знать, что они не те, кем привыкли себя считать. Большинству нужно просто расслабиться вечером, понимаешь? Немного Morgenshtern’а перед сном.

Вздыхает, понимаю, конечно.

Спрашивает меня, а почему ты до сих пор сама скрипты пишешь? Как получилось, что ты не продюсер, не директор студии? Ты же всё это начала. Мы с тобой всё это начали.

14. Славик. Бурдж-Халифа

Через поляризованные окна оранжевый аравийский закат заливает апартаменты на восьмидесятом этаже Бурдж-Халифа.

У дальней стены гостиной на алом кожаном диване сидит мужчина в белой джалабии. Лицом он похож на мёртвого актёра Джеймса Белуши. Перед мужчиной на стеклянном столике – высокий стеклянный кальян, раскрытый ноутбук и VR-маска, по форме неотличимая от горнолыжных очков, с глухой чёрной панелью вместо линзы и небольшим плоским отверстием сбоку.

Славик у окна смотрит вниз, на город, на пустыню, на размытый от жары горизонт.

– Люблю этот вид. Скучал по нему. Как галлюцинация. Конструктор. Лего на полу. В Африке такого нет.

Мужчина с лицом Джеймса Белуши тянет кальян, выпускает через нос сладкий тяжёлый дым.

– Никогда не понимал, что ты в нём находишь.

– Ты на смотровой был хоть раз?

– Здесь, на башне? Нет конечно. Там одни туристы. Я вообще из апартаментов редко выхожу. Зачем?

– Ну так. Для контакта с реальностью.

– Это не реальность. Ты хорошо сказал: конструктор, лего на полу. Эта башня – мираж. В этом месте сто лет назад ничего не было, кроме пустыни. Верблюды ходили. Здесь из реальности только нефть, а её почти не осталось, и даже то, что осталось, почти никому не нужно. Когда она закончится совсем, здесь снова будет…

– Пустыня.

– И верблюды. Для контакта с реальностью у меня есть ты. Как всё в Африке прошло?

Славик подходит к столу, садится в алое кресло напротив дивана.

– Переворот у них, ты в курсе?

Мужчина на диване булькает кальяном.

– Только денег не проси.

– Почему? Форс-мажор же.

– Твой пилот на меня работал. Тебе повезло, что успел в аэропорт раньше военных. Технически я тебе гонорар уже увеличил. Считай, ты из него эвакуацию оплатил.

Мужчина в белом выпускает густое облако дыма.

– Черновой монтаж, восемь часов. – Славик достаёт из кармана карту с ключом (триста ударов плетью), щелчком ногтя запускает её по стеклянной поверхности стола. – Финал реально бомба. На ускоренном укачивает, предупреждаю.

Карта с тихим стуком упирается в VR-маску.

Шейх пристраивает кальянный мундштук на золотую подставку в форме женской руки, запускает ключ и привычным быстрым движением надевает маску, как будто ныряет в неё, ухватисто подтянув ремешок на затылке. В следующую секунду он откидывается на алую спинку дивана, раскидывает руки в стороны, расставляет колени.

В следующие полтора часа Шейх урчит животом, сопит заросшим чёрной шерстью носом, поверхность белой джалабии между его бёдер поднимается похожим на гриб бугорком и снова опадает – тело Шейха живёт собственной жизнью, пока его сознание захвачено африканским живым.

Славик пьёт кофе, ходит вдоль панорамного окна, сидит в алом кресле, листает каталог техники – крутые камеры, ему бы такие в Кении. Но всё, хорош, сказал же, последний раз.

Через полтора часа Шейх возвращается в реальность апартаментов на восьмидесятом этаже Бурдж-Халифа. Стягивает с лица маску – внутри неё ещё секунду светится трёхмерное изображение.

– Мощно. Беру.

Славик ухмыляется в кофейную чашку. Как он сказал, «для связи с реальностью»?

– Эта сцена, где их шестеро. Это где? В Уганде?

– Какая разница? В Уганде, в Руанде, в Сомали. Где угодно. Это Африка.

– Давно хотел спросить: а ты сам с ними тоже? С телами?

Славик смотрит на раскрасневшееся поплывшее лицо Шейха, на влажные от пота волосы, на след маски на лбу и переносице. Вспоминает лысую кенийку, то, как она вошла в комнату на втором этаже, как едва обернулась в его сторону, как он подскочил к ней со стаканом, а она медленно приняла из его рук, а он смотрел на её пальцы и думал: может ведь убить меня, если захочет, превратить в пыль.

– Я их не трахаю. Только снимаю.

Шейх достаёт из плетёного ящика под столом похожую на пистолет зажигалку для кальяна, снимает серебряный колпак с чашки, щёлкает кнопкой. Пламя с тихим гулом нагревает угли, вскоре они начинают светиться изнутри красным.

– Отдам своим, порежут на сцены, будем продавать частями, как обычно. Когда в следующий раз?

– Не знаю. Хочу паузу взять. Может, на год исчезну, может, больше.

Шейх шумно выдыхает дым. Слышно, как воздух свистит у него в груди.

– Хорошо, что сказал. Через год с живым свернём тему.

– Что, Сёстры прижали?

– Пока нет, хотя через год всё будет как у вас. Сёстры, Переход.

– Это в Африке так будет?

– Зря смеёшься. Везде. В Африке, здесь. У вас всё поменялось за один год, а ведь тоже никто не верил.

– Да брось. Мы до такого не доживём.

Шейх тянет кальян, вода в стеклянной колбе клокочет в такт его дыханию.

– Уже дожили. Я встречался с человеком в Стамбуле месяц назад. В буферной зоне. Не знаю, как он туда пробрался, но не в этом дело. Он мне показал кое-что. С виду как шлем или яйцо, надеваешь на голову, потом разряд – и вперёд. Начинаешь видеть.

– Это же Morgenshtern.

Шейх морщится:

– Нет. Реальные вещи. Реальнее даже, чем эти твои.

Палец с золотым перстнем дважды постукивает по маске.

– Это всё уже в твоей голове – он мне так объяснил. Подсознание, кортекс, альфа-волны. Я не разбираюсь в деталях, я видел картинку, понимаешь? Если бы он записал то, что я видел, я бы его убил, клянусь. И ничего не надо снимать, никаких камер, эта штука сама у тебя из головы всё достаёт.

– Что за штука, покажи.

– У меня нет. Он увёз. Доработать, говорит, надо. Я ему про тебя рассказал.

– Что ты ему рассказал?

– Что есть надёжный человек. Без подробностей. Дам тебе его контакт, напиши. Деньги не проблема, хватит на нормальную нейронку. Не китайскую каталожку, они только для «Убера» подходят. Дорого, но отобьётся быстро.

– Ты сначала за это заплати.

Шейх растягивает губы и разводит руками:

– Конечно, друг. Конечно. Гонорар сегодня, как обычно. Но я тебя хотел ещё кое о чём попросить. Раз уж ты решил соскочить. Можешь снять одну сцену? Как в Африке. Групповую. Для меня лично. Прямо здесь. Заплачу вдвойне. Вся техника есть. Я по каталогу заказывал, последние модели. Потом себе оставишь.

Славик молчит.

– Соглашайся. Шесть тел. Жёны боевиков, идут транзитом из Северной Африки в Пакистан. Через два дня исчезнут, следов не останется. Сделаешь?

– Жёны боевиков? Ты нормальный? Меня же найдут потом.

– Ну как жёны – считай, вдовы. Разбомбили деревню в Алжире, никто не выжил, только эти. Им дали час перед налётом, отпустить женщин. Искать тебя некому, это просто тела, как в Уганде. В последний раз. Потом завяжешь. Займёшься этой новой штукой – тебе понравится. И ездить никуда не надо. Соглашайся.

Славик выливает остатки кофе из стеклянной колбы в чашку, медленно допивает, переворачивает чашку на блюдце дном вверх. Все коридоры, лифты и даже замки на дверях апартаментов на восьмидесятом этаже Бурдж-Халифа подключены к системе наблюдения и распознавания лиц. С другой стороны, это же не нейро. Обычное порно под амфетамином. Триста плетей. Двойной гонорар. Он слышал, у этих, с севера, толерантность. Дозу придётся увеличить.

– Сегодня расплатишься?

– Сразу, за всё!

В оранжевом свете поляризованного заката тень от автоматической кофеварки на стене похожа на гигантский гриб.

– Ладно. Показывай.

Шейх поднимается с дивана, достаёт из встроенного в стену шкафа чёрный карбоновый бокс, кладёт на стеклянную столешницу, щёлкает замками. В углублениях поролонового вкладыша поблёскивают закалённым стеклом кубики камер для 3D-съёмки. Последние модели, как в каталоге. Славик вспоминает перепаянный на Савёловском контроллер, разбитую армейским ботинком GoPro, лопнувший экран айпада. Хорошая техника. Очень хорошая техника.

Шейх вынимает из бокса вкладыш с камерами. На чёрном бархате потайного дна поблёскивают в поляризованных лучах хрустальные анальные пробки, зеркальная поверхность металлического вибратора, под кожаной сбруей страпона белеют стянутые розовой резинкой пакетики с размазанным по внутренней поверхности белым порошком.

– Это тоже можешь себе оставить, – смеётся Шейх.

Он достаёт из кармана джалабии стопку телефонов, вытягивает, как козырного туза, средний, набирает в мессенджере несколько слов, дожидается ответа и прячет телефоны обратно.

– Сейчас сок принесу.

И выходит из комнаты.

15. Инженер. Жара

Были, конечно, нюансы.

– А у тебя что? – спросила Чёрная. Я лежал на её кровати, в пенале съёмной студии, под немецкой хрустальной люстрой и рассказывал про мёртвых порнозвёзд, про лицо отца в зеркале, про пузырь, про предопределённость. Про то, что мы, возможно, не те, кем привыкли себя считать, – и всё было не то. А как бы я рассказал о том? Протянул бы ей мини-диск? Предложил включить?

Если бы он у меня остался, этот мини-диск.

Через год после Перехода я оставил маску с телефонным вайфай-модулем, настроенным на мой личный нейроканал, в камере хранения на Ленинградском. Номер ячейки и комбинацию вшил в QR-код. Набил код по трафарету в пяти точках – на асфальте возле перехода через площадь, на стене под эстакадой, на столбе возле автобусной остановки, в подземном тоннеле и на углу здания таможни. Пять маленьких граффити, похожих на раздавленных жуков, незаметных, тусклых, серой краской – чтобы не бросались в глаза дворникам. Канал всегда был онлайн, 24/7, я ждал, ждал, четыре месяца, пять месяцев, полгода, когда кто-нибудь отсканирует код, откроет ячейку и наденет маску. Наконец дождался. Одной ночью к моему нейропотоку подключился живой человек. Женщина. Настоящая женщина.

Мы долго не встречались в реальной жизни – только по ту сторону, в нейро. Там, в нейро, мы гнали на джипе по дну каньона Чарын, искали опийные притоны в древнем Канди на задворках храма Зуба Будды, отчаливали в грёзы на соломенных циновках под тростниковыми навесами, а за цветной занавеской звенела колокольчиками и распевала мантры монашеская процессия.

Когда мы наконец увидели друг друга не через фильтр нейропотока, на ней была форма Комитета с розовой нашивкой в форме буквы «А».

Ещё у неё были волосы красноватого металлического оттенка, как медный провод на срезе, а глаза – разного цвета: левый такой же медный, а правый голубой. Гетерохромия, следствие недостатка меланина, встречается у одного процента людей, у десяти процентов собак породы хаски.

Она не сдала меня Сёстрам. Рискнула званием и свободой – она это понимала. Я тоже понимал. Неподцензурный нейроканал был не самым страшным моим проступком.

Я покупал для нас бутлеги и ворованные треки у барыг в трущобах за Ленинградским, в ангарах, где раньше продавали цветы и старые книги, я сводил куски старых фильмов, кадры документальных съёмок.

Мы назначали свидания в диких безлюдных местах: на кладбищах, в парках, в заброшенных цехах промзон. В дождливые дни она приходила ко мне, переодевшись в гражданское, и мы запускали нейро на синхронизированных масках. Мы жили нашу удивительную жизнь на продавленном чёрном диване в моей квартире неподалёку от площади трёх вокзалов. Это было совсем не так, как с Чёрной Точкой. Совсем по-другому.

Я даже не записывал её. У меня не сохранилось ни одного кадра в фотопотоке, ни одного видео в облаке, ничего. Я сделал с ней единственное нейро – и уничтожил исходники, чтобы до них не добрался Комитет. Я продал это нейро, когда мне больше нечего было продавать, а ей уже ничего не грозило.

Покупателю было за сорок, банковский клерк, ипотека, лишний вес, секс только в маске, ненавидел себя за это.

– Там же всё ненастоящее, – так он говорил.

– Как ты отличаешь? Где настоящее, а где ненастоящее?

Он молчал, пил.

Я высыпал перед ним пригоршню мини-дисков.

– Вот Марокко, Колумбия, Индия. Тебе понравится. Не показывай их больше никому, лучше уничтожь, когда надоест.

– А это? – Он ткнул толстым бледным пальцем в тот самый, с медноволосой.

Угадал с первой попытки.

– Европа. Франция.

Он вставил мини-диск в слот маски, подключился. Мне показалось, я услышал щелчок в его голове.

«Уровень допуска: частное видео.

Локация: Франция, деревня в одной из южных провинций вдали от моря.

Стимуляция обонятельного центра: запах пыли, запах анисовой водки, запах конского навоза.

Стимуляция слухового центра: мерные крики толпы, механический стрёкот цикад, рёв быков.

Стимуляция зрительного центра: сверху льётся солнечный свет.

Жара.

Впереди – заворачивающаяся белой раковиной двухметровая стена с голубыми воротами (метка цели – подсвеченный контур). Вокруг стены через равные промежутки толстые гладкие стволы платанов. За воротами концентрическими кольцами поднимаются в пять рядов длинные скамьи, в центре – арена, жёлтый песок, опилки, ограда из досок, выкрашенных в цвет красного вина. Густая прохладная тень пробита лучами. Найти свободное место удаётся не сразу, клиент долго идёт вдоль ряда пыльных мужских коленей, квадратных кулаков, волосатых предплечий.

Начинается игра.

На арену выбегают пятеро парней во всём белом. Следом за ними выгоняют первого быка.

Это небольшой бык, полторы-две сотни кило мускулов, чёрная шкура, метла хвоста, два тонких рога. Он выбирает цель, бьёт копытом, выпускает струю мочи – в стороны летят брызги, мокрый песок, опилки. Поднимает морду, ревёт – из пасти вываливается сиреневый язык. Бык подбирается для удара и выстреливает в сторону одного из парней.

Парень уворачивается, срезает кошкой со стальными когтями крошечный медальон, привязанный к основанию рогов. Бык промахивается, гулко бьёт в винные доски. Тут же разворачивается, бросается по дуге, цепляет другого в белом – на рубахе под рёбрами расплывается тёмное пятно.

Толпа орёт. Если закрыть ладонями уши, этот звук похож на нутряной рёв чёрного быка.

Раненый переваливается через ограду, игра продолжается.

Действие идёт три часа. Пять быков один за другим вылетают на арену, с каждого срезают медальоны, загоняют обратно. Белые одежды игроков становятся серыми, пропитываются потом и пылью.

Когда последний медальон срезан с последнего рога, мужчины поднимаются с деревянных скамеек, длинной пыльной змеёй тянутся из голубых ворот. Запахи: пота, табака, вчерашнего вина. Клиент выходит наружу вместе со всеми, стоит возле белой стены, сверху сквозь дыры в листве жарит солнце, трещат цикады.

По толпе проходит волна, и начинается движение: клиент получает локтем в бок, коленом в поясницу, плечом в грудь – в следующую секунду он уже ломится куда-то вместе со всеми, сердце долбит в уши толчками крови, во рту землистый привкус паники. Он орёт и не слышит себя – крик перекрывает гул толпы и рёв быков.

Выпущенные из загона чёрные быки гонят толпу вдоль улицы.

Его снова толкают, бьют в пробитый спазмом бок, он теряет дыхание. Рёв поднимается за спиной, совсем близко. Клиент врезается в дверь в белой стене (метка цели – подсвеченный контур), створки расходятся, он летит внутрь головой вперёд, скользит, сдирает локти о прохладный каменный пол.

Позади него в проёме медленно закрывающейся двери пролетают пять чёрных ревущих теней, за ними – всадница на белой лошади, в слепяще-белой рубашке, в руке всадницы копьё с раздвоенным остриём, она гонит перед собой чёрных быков, орущую толпу. Всадница оборачивается: клиент видит разноцветные глаза, медные волосы собраны под чёрный платок, как в замедленной съёмке раскачивается покрытая патиной серебряная цыганская серьга с грязно-зелёной яшмой».

Клерк вынырнул из маски, он тяжело дышал, сопел, свистел лёгкими.

– Это настоящая женщина там? Ты знаком с ней?

– Можно и так сказать. Настоящая.

16. Диана. В башню

Ещё вчера ночью на красной улице медины мутный тип в белом поло тащился за ней два квартала, бормотал: мадам, гашиш, мадам, гуд стаф, а от передвижных лотков с едой валил чадящий дым. Ещё вчера ночью она сидела на открытой веранде ресторана с видом на подсвеченную в темноте аль-Кутубию, спрятав шею в розовый шёлковый шарф, а за соседним столиком немец лет пятидесяти гладил под столом по коленке парня – может быть, местного, а может, просто похожего на местных, почти подростка, на парне была свободная майка LA Lakers и выцветшие джинсы, обрезанные под шорты.

Сегодня утром она, уже превращённая, в абайе и никабе, села в самолёт Royal Air Maroc по поддельному паспорту. Переодевалась в туалете. Узкие джинсы, шарф, розовый топ с коротким рукавом, белые кроссовки сложила в пакет под раковиной. Завтра их продадут на блошином рынке через две улицы от Джемаа-эль-Фна. В безымянном риаде осталось накачанное транквилизатором тело – спасённая рабыня, беженка из Алжира, чьё место Диана заняла, чтобы получить окончательную улику.

Из аэропорта Дубая до Бурдж-Халифа Диана отправилась на поезде.

Пол в женской половине вагона розовел раскатанной в блин жевательной резинкой. На таких же ядовито-розовых сиденьях чужой собственностью окуклились женщины в абайях и никабах.

Следом за Дианой в вагон вошёл рыжий турист – волосатые щиколотки из-под укороченных брюк, рюкзак на плечах, – тоже встал на розовый пол. К рыжему тут же подскочил надзорный, толстый индус – бейдж с арабской вязью на синем шнурке поверх галстука, – ткнул пальцем в пол, в чёрные абайи: нельзя, уходи. Рыжий дёрнулся в сторону, как будто розовое под ним раскалилось, отошёл, покачиваясь на стыках рельсов, в дальний конец вагона, где стояли и сидели такие же, как он. Чужаки.

Ехали долго, почти час.

Зеркальные небоскрёбы, белая пустыня, белое небо, убивающее аравийское солнце – город за окном вагона расплывался в дрожащем плавящемся воздухе, стекал в горячий песок.

Поезд доехал до конечной.

Она вышла из вагона и поплыла по бесконечному переходу. За ней на порогах подпрыгивал чёрный чемодан, вокруг был кондиционированный воздух, бесконечные магазины, бесконечные туристы. Женщины в чёрном шли по двое или по трое, иногда с детьми, заходили в магазины, сидели в кафе, пили кофе, заводя под пологи никабов чашки, вилки с кусочками пирожных, стаканы с водой. Диана пересекла огромный молл и оказалась у входа в жилую часть башни. Обогнула очередь на досмотр у пункта безопасности, свернула в незаметный коридор, к двери с кодовым замком и панелью переговорного устройства. Набрала код, замок зажужжал, она прошла по ещё одному длинному коридору – воздух здесь был даже холоднее, чем в молле, – долетела в лифте на восьмидесятый этаж. Пол был выложен коврами, толстыми и глухими, она тонула в них по щиколотку, как в траве на заболоченном лугу. Из-за угла навстречу вышел высокий худой мужчина в белом, загрёб рукой воздух – иди за мной.

Апартаменты располагались на западной стороне башни. Солнце ползло к закату, и через тонированные стёкла лился оранжевый свет. Диана пришла последней – здесь уже сидели пять женщин, не отличить от неё, только две немного повыше остальных. Молчали. Ждали недолго – тот же худой в белом появился снова и снова зачерпнул воздух ладонью. В коридоре беззвучно открылась пневматическая дверь, худой показал на стену, шесть женщин встали в ряд, сбоку от алого дивана. В комнате пахло кальянным дымом и кофе, в глубоком и таком же алом, как диван, кресле сидел человек в обычной одежде. Турист. Чужак. Потом он встал, обернулся.

Крепкий и невысокий. Похож на гимнаста из олимпийской сборной. Африканский загар. Круглое лицо, толстые желтоватые волосы.

В соседней комнате звенело стекло, лился в стаканы горячий сок, звук повторился шесть раз.