Текст книги "Ovum"

9. Диана. Легче кевлара

Что бы ни стало последней каплей: урезанный бюджет на спецоперации, досье Шейха, пополнившееся ещё одной папкой с фотографиями тел, точка в календаре, отметившая три года наблюдений за апартаментами в Бурдж-Халифа через объектив дрона, – в сентябре Диана решила действовать в одиночку. Нет достаточных доказательств, значит, она сама станет доказательством, превратится в наживку, в нелегальный живой товар. Выманит Шейха из апартаментов на восьмидесятом этаже – и покончит с ним навсегда.

Она взяла недельный отпуск, построила маршрут: в стамбульскую буферную зону, оттуда в Касабланку, из Касабланки в Марракеш и, наконец, в Дубай. Оторваться от наблюдения Диана рассчитывала уже в Стамбуле, а превратиться в бесправное тело и влиться в поток человеческого трафика – в одном из риадов Марракеша, перевалочном пункте для живого товара.

Ночной аэропорт Касабланки выглядел бесконечным грязным ангаром – воротами в старый мир. Патриархат в Африке не дрогнул, Переход остался заметкой в ленте новостей с других континентов.

На полу у колонны в полупустом зале ожидания сидели женщины в чёрных бурках, похожие на пухлые мешки с затянутыми плотной сеткой прорезями для глаз. Вокруг по периметру стояли шестеро мужчин. Под лёгкой тканью белых джалабий просвечивали нижние рубашки с короткими рукавами. Если редкий ночной пассажир подходил слишком близко, один из мужчин делал шаг ему навстречу, вытягивал руку ладонью вперёд, охранял собственность, как овчарка стадо овец.

На стальных креслах ждали рейса в Киншасу двенадцать монахинь-кармелиток: рядом с женщинами в бурках их чёрные рясы выглядели нарядами нейропроекций из последнего апдейта Morgenshtern.

В Марракеше Диана отстояла в аэропорту две очереди: одну на паспортный контроль и вторую на таможню, где получила багаж – чёрный чемодан, как будто тоже одетый в бурку.

Такси из аэропорта – китайская реплика лондонского кэба – жёстко лупило разбитой подвеской по ухабам дороги. Из треснувшей поперёк обшивки сиденья торчал жёлтый поролон, ремень безопасности с одной стороны был обрезан. Ехали вдоль мусорных обочин, по красной пустыне, утыканной чахлыми пальмами. Татуировку Сестёр – крошечную розовую букву «А.» на шее – Диана закрыла розовым шарфом. Таксист-бербер поглядывал в зеркало заднего вида, раздевал её жирным взглядом, причмокивал губами, сосал невидимый леденец.

Остановились на улице рядом с рынком: возле повозки с бледно-зелёными кочанами капусты ишак бил себя хвостом по выступающим рёбрам, отгонял мух. Берберы в горных деревнях Атласа пользовали ослиц – конечно, она знала об этом, и таксист об этом знал.

Возле красных стен медины на устланной кусками картона пыльной дороге сидели и лежали люди. Рваная одежда, розовые лишайные пятна на голых головах. Диана свернула в узкий проход между домами, нашла дверь. Вывески не было, только зелёный ромб с логотипом туристического сайта и надписью по-арабски. Высокий пухлый парень с волосатой грудью в разрезе глубоко расстёгнутой рубашки написал ей на клочке бумаги цену, накинул сверху две сотни дирхамов. Она заплатила молча. Пухлый проводил её в номер, крошечную комнату с двумя окнами: одно на улицу, второе в узкий, выложенный зелёной и синей плиткой колодец риада с пересохшим фонтанчиком и пальмами в горшках. Постоял в проёме резной двери, дождался ещё пятидесяти дирхамов. Она будет платить за каждый шаг. Пухлый хотя бы не причмокивал, как таксист, таким нужны только деньги, с ними проще.

Когда парень ушёл, Диана закинула на кровать чемодан, посмотрела на себя в зеркало: розовый обтягивающий топ, узкие джинсы, белые кроссовки, как будто приехала сюда прямиком из столичного кафе, – затем достала из чемодана тяжёлый объёмный свёрток. Сорвала упаковку и разложила на покрывале чёрный никаб, пустой и чужой, как снятая с мертвеца кожа.

Officière Комитета Сестёр, защитница справедливости, фурия Перехода – этой оболочке пришла пора исчезнуть, как устаревшему контейнеру Morgenshtern’a.

Она проверила дверь, подошла к окну на улицу – через узкий переулок в красно-коричневой стене дома за открытыми ставнями виднелась комната с трёхъярусной кроватью. На среднем ярусе вровень с подоконником спал, вытянув в окно босую ногу, человек. Нога была толстой и жёлтой, масляно поблёскивала. Диана закрыла ставни, сняла джинсы и топ, надела на бельё абайю, начала повязывать никаб. С улицы раздавались мужские голоса, они спорили о чём-то по-арабски, сперва двое, затем к ним присоединились ещё двое – все четверо громко говорили, сразу, наперебой.

Дома камеры и дроны уже передавали бы картинку с улицы на мониторы Комитета, фиксировали нарушение режима. Через семь минут патруль Сестёр проверял бы у всех четверых ДНК-паспорта.

Прошёл, медленно и грузно, человек в коридоре – постоял с минуту возле двери в её номер, снова тяжело заскрипел полом и глухо пошагал вниз по чугунной лестнице.

Единственная часть её плана, изначально ей не до конца понятная, – как она будет выглядеть в этом? Как чёрный мешок? Как два мешка, поставленные один на другой? Почти неуместный вопрос, учитывая риски и возможный исход миссии. Она, конечно, примеряла это дома, но там всё было не всерьёз, так, игра с переодеваниями.

Диана закончила с никабом, отступила на два шага от зеркала, осмотрела себя в полный рост.

Жёлтая рама из верблюжьей кости. Жестяное кружево под старое серебро. Тусклое стекло с потёртой амальгамой. Чёрная абайя. Чёрный никаб закрывает лицо. Узкая прорезь для глаз. Чёрная фигура без индивидуальных черт, непроницаемая, не привлекающая внимания. Призрак. Тень человека. Объект, вещь. Чья-то собственность.

Ни один патруль Комитета, ни один дрон не защитил бы её лучше, чем эта чёрная ткань. Прочнее броневой стали, легче кевлара.

Мужские голоса под окном устремились прочь и долго ещё перекрикивали друг друга, растворяясь постепенно в ровном гуле медины.

10. Чёрная. Ретропластик

Кофе в бумажном стаканчике с чёрной точкой остывал, дедлайн наваливался бэд-трипом, я пролетала мимо денег. На премию за июльский апдейт алкаш из приёмки купил новую тачку, но я не в доле, мне платят только за утверждённый скрипт. Я знала, что произойдёт дальше. Генеральная посмотрит на часы, сожмёт рот сфинктером, продакшен-зануда напишет обоснование, почему без скрипта они не успеют запустить серию, моё имя вычеркнут из титров и гонорарной таблицы, студия скормит мои тексты нейронке, через неделю она начнёт писать так, что не отличишь. Нейронка не будет, конечно, вставлять истории из прошлой жизни, но их всё равно постоянно заворачивают. Разницы никто не заметит. Домик у моря вспыхнет от брошенной спички, от короткого замыкания в блоке питания старого ноута, растворится в тумане несбывшегося будущего. Я останусь заложницей съёмной квартиры-пенала и чужой кровати под нелепой хрустальной люстрой.

Неделю назад мне предлагали писать почтовые рассылки для стирального порошка, я не стала отвечать, решила, пока всё не так плохо. Сейчас думаю, зря отказалась. Считаю в уме, сколько там осталось, на карточке. На что я рассчитывала? На что я рассчитывала?

Человек в свитере с оленями, сидящий на барном стуле возле бокового окна, безымянный свидетель моей неудачи, я обязательно вставлю тебя в следующий скрипт, если, конечно, напишу свой следующий скрипт и ты станешь одной из моих проекций, безымянным участником оргии или, если очень повезёт, вариантом Morgenshtern’а из новой серии «Жадных глоток пустыни». Ты уже прописался в моей голове, твои данные и внешние детали зарегистрированы и внесены в каталог персонажей, твой старый свитер под стать потёртой мебели из IKEA, локоть на столе, лицо в левой ладони. Я вижу из-за твоего плеча ноут, антикварный белый макбук, ретропластик, такие не делают уже лет пятьдесят, где ты его взял? Есть ребята, я их знаю, отдадут за этот хлам больше, чем я не получу завтра. На твоих ногах рыжие стоптанные тимберы, третий или четвёртый сезон, подошва скошена, каблук стёсан наполовину. Твои джинсы снизу забрызганы грязью, она старая, засохшая, в последний раз дождь шёл неделю назад, в городе сухо и пыльно, хотя на Тёмных территориях грязи хватает в любую погоду. Я мысленно произношу эти слова, останавливаюсь и переспрашиваю себя, что? Тёмные территории? Ну да, Тёмные территории, что такого, может, ты из надзора, или мусорщик, или вообще такой же, как я, из наших, из кастинг-группы, на пожизненной удалёнке, ездишь в командировки раз в месяц, а так, ну, сидишь в коворкинге, пьёшь жидкий кофе, мало ли. Может, ты из тех, кто грустит по временам до Перехода, по запахам опенспейса, по звукам из желудка соседа, переваривающего корпоративный обед, всем привет, всем пока, всем хороших выходных, немного порно вечером в пятницу за счёт компании.

Мне всегда нравилась мысль, что я пишу для кого-то вроде Morgenshtern’а, для идеального создания, тысячеликого героя, но это ложь, это не так, на самом деле вся индустрия работает на таких вот постаревших ботаников в стоптанных тимберах, это грустно, но это правда, а Morgenshtern не существует в реальности и ни за что не платит. В этом главная проблема, Morgenshtern ни за что не платит.

Был у меня дружок, давно, в тёмные годы, между Эпидемией и Переходом. Инженер, биотехнолог, нейрохакер, ботаник, кем он только не был. Тоже носил стоптанные ботинки и грязные штаны, всегда, в любую погоду. Мне казалось тогда, это его главный недостаток, может быть, даже единственный, можно не обращать внимания. Побочный эффект походки, он подкидывал ноги на ходу, как будто ему пятки жгло или как будто боялся прилипнуть к грязи или асфальту, и грязь подлетала в такт моторике, липла к штанам. Тоже любил ретропластик, старые ноуты, часы, отсчитывавшие древнее время, пожелтевшую посуду, винтажную мебель из IKEA. Это была его идея фикс, пользоваться только вещами старше двадцати лет. Он говорил, это как двигаться назад во времени, потому что можно вперёд, а можно назад, и это равнозначно, одно не хуже и не лучше другого. Говорил, за двадцать лет жизнь обновляется, радикальный дизайн становится ископаемым повседневности, маркером антропоценного слоя, на вещи старше двадцати лет люди оборачиваются на улице. Эти предметы, говорил, вызывают приятную грусть, сентиментальную tristesse, двадцать лет назад люди именно так представляли себе идеальный быт, идеальную жизнь, готовились состариться в этом антураже, но не сбылось, осталась только память, а всё неудобное, острые углы и залипающие кнопки, всё забылось, растворилось в прошлом.

Двадцать лет назад, во время большого локдауна, мы с ним сделали первое нейро для первого прототипа Morgenshtern. Его самый большой заказ за всю жизнь и, кажется, последний. Студийные тогда на него сами вышли, кто-то из знакомых посоветовал. Другой бы озолотился, но не мой дружок, я иногда думала, он вообще не понимает, что такое деньги и для чего они нужны.

Он перепаял на кухне списанный из больницы транскраниальный стимулятор, усилил излучатели и написал софт для декодера, так он мне объяснил, звучало одновременно просто и непонятно, я не вдавалась в подробности, меня беспокоила нейродостоверность переживаний. Чтобы оргазм был похож на настоящий, если по-старому. Первый нормальный трек получилось записать после двадцатого дубля. Мы закрылись на три недели ото всех в его квартире рядом с тремя вокзалами, на Спасской, не выходили дальше мусорных баков, это было просто, тогда весь город не выходил, кроме курьеров. Трахались с клеммами на голове, записывали альфа-волны или что там. У нас сгорала еда на плите, погибали кастрюли и сковородки, кофе остывал и покрывался плёнкой. Первый раз в жизни трахалась ради науки, мне понравилось, сохраняли всё на обычный HD-диск.

До нас никто не называл передачу декодированных записанных эмоций через переделанный транскраниальный стимулятор словом «нейро». И слова «ретропластик» не было. Я придумала. Файл с треками наших оргазмов я переименовала в morgenshtern, в шутку, а студийным понравилось.

Все слова придумала я, как обычно. Кроме слова базовые. Их так стали называть после войны и Перехода, остатки раздолбанной патриархальной армии, орков, военных преступников, убийц, любого с доказанным эпизодом секса без авторизованного согласия. Базовые, потому что их сбросили к базовым настройкам, выселили из городов в резервации, на Тёмные территории, без электричества и водопровода. Их, базовых, потом начали использовать как сердечники для нейро, записывали работу мозга во время оргазмов под сильными стимуляторами, упаковывали запись в симуляцию, продавали по подписке. Стопроцентная достоверность переживаний. Обычное порно, если по-старому, исчезло с рынка на второй месяц продаж.

Ретропластик я потом возненавидела, особенно старую посуду.

Грязь на штанах ему прощала до последнего, а жёлтые пластиковые тарелки нет. Орала, выброси это дерьмо, мерзость, видеть не могу, выбирай, я или они.

Он не мог выбрать, и я приняла решение сама, ушла от него и ни о чём не пожалела, ни разу.

Я слышала потом, через несколько лет, что со студии его выгнали и все права на Morgenshtern’а он потерял, не удивилась ни капли тогда.

Я смотрю на парня в свитере с оленями и думаю, вот будет номер, если он сейчас обернётся.

А он, а он убирает от лица левую руку и медленно поворачивается ко мне, как будто это режиссёрский приём, как будто в скрипте написано «усилить драму», и её усиливают. Как будто разряд в мозг через нейромаску, я вижу его лицо, он улыбается, делает вот так рукой и говорит, привет, я тебя сразу заметил, но нужно было кое-что закончить, дедлайн, сама понимаешь.

Дедлайн у него.

Говорю, ну привет.

11. Инженер. Активация резервной копии

В сарае хлопает входная дверь, и сквозь отвратительный перезвон китайской игрушки звучит женский голос.

Я узнаю её со второй фразы. Сколько лет прошло, двадцать?

Чёрная Точка.

Двадцать лет назад она не любила своё имя. Запрещала мне его произносить. У нас была игра: никаких имён. Про себя я называл её Чёрная. Чёрная Точка.

Она носила всегда одно и то же: чёрное, оверсайз, с рваными краями. Пряталась в слоях обманок. Исчезала, уходила в чёрную точку.

Я записывал её на телефон, айпад, GoPro. На всё, что могло записывать. Терабайты Чёрной Точки.

Она закрывалась от объектива. Пряталась, уворачивалась. «Зачем, убери, не надо».

Я говорил: ты же всё равно рано или поздно уйдёшь, тебе надоест эта игра, а как мне работать без материала? Она злилась: тебе это от меня нужно? Материал? Да, говорил ей, конечно. Это. Ты потом поймёшь, позже, когда меня уже не будет, когда ничего не будет, потерпи. Она швыряла в меня посуду, подушки, вибратор.

Я хорошо помню день, когда мы расстались.

Мы не виделись неделю. Она вернулась из Турции, с побережья, там сейчас буферная зона, а тогда ничего такого ещё не было, просто курорт, отели. Открыла дверь своим ключом, повесила его в прихожей на крючок для одежды, вошла на кухню, села напротив меня. Длинная чёрная юбка, чёрные конверсы, тонкая серебряная цепочка вокруг щиколотки.

Я сразу понял, как только увидел эту цепочку: всё произойдёт сегодня, сейчас. Ещё минут десять, пятнадцать, полчаса – щёлкнет замок, она спустится вниз, и версия реальности, где мы вместе, завершится, схлопнется, отключится от сервера.

– Что это?

– Где? А, это.

Я ещё держал перед собой камеру, но для неё уже не существовал.

– Выключи, – сказала она.

– Почему?

– Потому что. Я ухожу.

Я спросил её:

– Белая полоска от купальника? На косточке, сбоку? Там, где кожа не загорела? Осталась у тебя такая?

Я думал об этой полоске, когда она была в Турции, когда сидела на чужом лице, застёгивала вокруг щиколотки цепочку – купила на деревенском базаре, или он ей купил, или они вместе, когда поехали в город. Я представлял эту полоску, как она светится на её коже в сумерках спальни, на чёрном постельном белье. Как стрелка дорожного указателя – вниз и ещё раз вниз, между бёдер. Идеальный раздражитель, портал в чистую эмоцию.

Она улыбнулась.

– Да, осталась.

Я выключил камеру.

– Спасибо.

– За что?

– За три недели взаперти с тобой в этой квартире, за терабайты видео на облаке. За то, что теперь от тебя останется только память, структура синапсов, несколько часов архивных записей. За возможность оживить эти воспоминания, вытащить их из моей головы, получить полный контроль над своим прошлым, над твоим прошлым. Активировать резервную копию. Откатить назад – до этой серебряной цепочки. Доказать, что во времени можно двигаться в двух направлениях: можно вперёд, а можно назад, и это равнозначно. Одно не хуже и не лучше другого.

Ничего из этого я ей не сказал.

Ответил: хоть поработаю спокойно, закрою контракт.

Она ушла, её ключ остался висеть в прихожей.

Год спустя я переделал транскраниальный излучатель больничного стимулятора – теперь он был размером с сигаретную пачку и помещался в обычную VR-маску. Декодер нейроволн занимал ещё меньше места, но я заменил его Wi-Fi-модулем: модуль не так сильно грелся, а вместо декодера я подключил ноут, получилось мощнее и быстрее. Клеммы я укрепил на лямке ремня и в верхней части поролонового бортика маски. Чтобы совместить стимуляцию с видеорядом, мне понадобилось две ночи и бесплатная программа для видеомонтажа.

Технически невозможно помнить тот день лучше, чем помню его я.

Я закончил монтировать видео под утро.

Разогрел лапшу в пластиковом контейнере, перелил в чашку, выпил.

Надвинул на глаза маску – она выглядела как обычная маска виртуальной реальности: корпус из дешёвого пластика, эластичный ремешок, два разъёма – для питания и для карты памяти. Вся разница была только в клеммах.

Запустил трек стимуляции.

Щелчок, радужная рябь, как в сломанном сканере.

Чёрная Точка входит в моё сознание, как тогда на мою кухню, садится напротив.

Я вынырнул оттуда через час – сбил с себя маску, сидел дышал ртом, ждал, когда успокоится пульс. Часы на руке пищали, горели красным ещё пять минут. Потом жёлтым, потом зелёным. Сперма засыхала на животе, стягивала кожу. Изнанка маски светилась на грязном полу, Чёрная Точка кончала внутри маски, белел след от купальника у неё на косточке, в кухне пахло растворимой лапшой, за окном низкие облака висели над чёрной крышей банка на проспекте, сквозь дыры в них даже было видно солнце, несколько розоватых лучей.

Я пошёл в душ, стоял под водой, орал в стену.

Я сделал это. Сделал. Контроль над прошлым. Вот он.

Но были, конечно, нюансы.

12. Славик. Шариат-эфир

Кафе на нулевом уровне «Дубай-молла» – круглое возвышение посреди огромного торгового центра, вместилища всей роскоши мира, – похоже на заблудившуюся в пространстве вертолётную площадку.

Из-за столика кафе Славик видит женщин в никабах, они текут вдоль молла живой чёрной рекой, по двое, по трое, семьями: впереди мужчина в белой джалабии, затем дети в разноцветной одежде, позади них женщины в чёрном.

Они ходят по моллу весь день, с раннего утра. Если прикрыть глаза и посмотреть сквозь ресницы, витрины бутиков сольются в песочный фон, а стеклянный потолок будет не отличить от выгоревшего аравийского неба – и тогда медленно и неостановимо плывущие по бесконечному моллу женщины станут похожи на чёрные клубы над горящими нефтяными полями в провинции Дайр-эз-Заур, на чёрные флаги над Алеппо, на дым из труб мобильных крематориев под Ростовом.

Женщины в чёрном идут от дверей к дверям, соединяют нитью чёрной реки парфюмерные бутики и салоны нижнего белья, ювелирные магазины и косметические корнеры. Это их главная работа: примерять, присматриваться, пробовать, покупать, платить – посредницы между деньгами и товаром, деньгами и нефтью, ради них и для них существует этот молл, этот город, это государство, эта часть вселенной.

Копеечная кнопочная «Нокия» на столике дёргается вибросигналом. Славик читает СМС: «Человек придёт через 5».

Через пять – значит через пять.

На микрокарте в кармане Славика – ключ доступа к облаку, где хранится восемь часов живого, 3D-секс с настоящими телами, ни в одном бутике «Дубай-молла» такого не найдёшь. Человек придёт через пять – и отведёт Славика к покупателю. Славик передаст ключ, покупатель законнектится в облако, проверит качество товара, подтвердит транзакцию, и всё закончится (в Тай отсюда, прямым рейсом, на следующий день), а вечером Славика привезут в отель, где его будет ждать настоящая женщина. Здесь так принято благодарить за работу, Славик не возражает. В прошлый раз была беженка из Таджикистана, говорила по-русски, они так и проболтали до трёх ночи – рассказала ему всю свою жизнь, потом он заснул.

На панорамном экране над стойкой кафе идёт прямая трансляция: квадратная площадь перед мечетью, пальмы, толпа между пальмами, в центре площади – сколоченная из брёвен конструкция, похожая на плотницкие козлы. Рядом высокий человек в чёрном балахоне с кривой саблей в руках, сабля выглядит NFT-артефактом из компьютерной игры. К козлам привязан другой человек, замотанный в белое покрывало, правая рука выпростана наружу и лежит на деревянной колоде. Он часто и глубоко дышит – панорамный экран хорошо передаёт игру теней на ткани. Через несколько секунд человек в чёрном исполнит в прямом эфире приговор шариатского суда – отрубит человеку в белом правую руку.

Нейро в Эмиратах под запретом. В Дубае не встретить яркие постеры и фирменные магазины Morgenshtern. Согласно законам шариата, смотреть нейро, испытывать чужие эмоции, чужое возбуждение и записанный оргазм – колдовство. За колдовство рубят не руки, а головы, обезглавленные тела распинают на косых деревянных крестах и выставляют на площадях в назидание другим. Вместо нейро в Эмиратах используют живых людей – это можно. Самолёты с телами прилетают на вечеринки шейхов. Десятки, сотни тел. Реальность в Эмиратах сделана из мяса и костей – и пахнет нефтью.

Живое в Эмиратах тоже вне закона, но с ним не так строго, как с нейро. За содержимое облачного диска Славик рискует получить триста ударов плетью, их могут растянуть на полгода или на год, смотря как быстро будут заживать раны. Всё ради того, чтобы полторы сотни анонимных пользователей в Берлине, Сиднее, Токио и Нью-Йорке могли ускользнуть ненадолго от всевидящих дронов Комитета Сестёр и подрочить на что-то кроме Morgenshtern’а со встроенным нормативным предписанием о согласии. Ради удовольствия этих пользователей Славик месяцами гоняет по Африке, ищет в барах тела, привозит их в дома на окраинах, куда не забредают туристы и где мало полиции, поит их армейским амфетамином, разведённым в горячем апельсиновом соке, и записывает на 3D-камеру часы живого под лай собачьих стай на улице и гул вонючего кондиционера в углу.

Через два столика от Славика сидит мужчина в похожей на простыню белой джалабии – как из парилки вышел. Перед ним четыре смартфона башенкой, он по очереди проверяет каждый. Проходит минута, две, мужчина поднимает от смартфонов покрытую платком-гутрой голову, отодвигает чашку с недопитым капучино, поднимается из-за столика, идёт к лесенке, спускающейся с вертолётной площадки кафе. Проходя мимо Славика, трижды похлопывает его по плечу, быстро и незаметно – просторная джалабия скрывает движения. Человек. Он спускается по лесенке и плывёт вглубь «Дубай-молла» между чёрных фигур в никабах.

Славик встаёт и идёт следом, в десяти шагах позади.

Им нужно пройти всего триста метров по кондиционированному пространству «Дубай-молла», между женщинами в чёрном. Они даже не выйдут под убийственное аравийское солнце, в пятидесятиградусную жару. Через триста метров, возле лифтов, они пересекут невидимую границу. Там не будет ни солдат, ни таможенников, ни демаркационных столбов, но эта граница круче, чем Стена с пулемётными вышками, выстроенная перед войной вдоль кольцевой.

По эту сторону границы – публичная часть города. В этот мир открыт доступ туристам, приезжим рабочим, женщинам в брюках. Здесь шумно, тесно, здесь есть метро, автобусные остановки с кондиционерами, набережные, веранды ресторанов. Здесь дорого и безопасно. Вместо африканских тук-туков тут ездят «феррари» и «ламборгини», а вместо запаха тлеющих мусорных баков в воздухе висит смесь селективных парфюмов. Трансляции шариатских казней надёжно защищают жителей этой части мира от мелких преступлений против собственности, здесь никто не станет вырывать из рук туриста дорогой фотоаппарат или сумку из последней коллекции Balenciaga.

По другую сторону границы толстые ковры на полу и высокотехнологичные обои поглощают лишние звуки, при желании – вообще все звуки. По другую сторону границы можно резать человека ржавой пилой, и крики утонут в нановорсе. По ту сторону границы умный пластик, невидимые камеры и кибернетические евнухи Boston Dynamics защищают личную жизнь обитателей непостижимо дорогих апартаментов и от стражей шариата, и от далёких вездесущих Сестёр.

Славик точно знает, где именно его ждёт покупатель, знает, куда ему идти, на какой этаж, в какую часть башни. Ритуал с человеком нужен только затем, чтобы Славик не забывал, кто он такой – продавец нелегальных удовольствий в мире, где людям рубят руки в прямом эфире.

Славик идёт сквозь ледяное пространство «Дубай-молла», мимо кофеен, мимо туристов в шортах, ловящих бесплатный вайфай возле дверей Apple-стора.

У фонтанчика размером с джакузи две женщины в крошечных, обрезанных снизу футболках (ещё минус сантиметр – и на них обрушится вся строгость шариата) делают селфи, надувают губы. Славик смотрит боковым зрением, вспоминает таджикскую беженку. Хорошо тогда поговорили, и выспался он хорошо.