Текст книги "Сокрушители большого жука. Былина первая"

Горыня улыбнулся лику Доброслава Великомудрого и даже подмигнул ему. Вспомнил, как в детстве подбил Огнеслава, уже тогда полюбившего стрельбу из лука, на один спор. Мол, не попадёт Огонёк в шар с сотни саженей. Спорили на воскресный полдник, который состоял из пяти блинов с домашней малиной. Огонёк стрелял изумительно, поэтому вызов принял с удовольствием – знал, что выиграет. Не знал Огонёк лишь того, что накануне Горыня сходил к ведунье и выклянчил у той прогноз погоды на следующий день. Ведунья закрыла глаза, покачалась из стороны в сторону, повыла в небо, три раза бросила на пол жменю вороньих костей и безапелляционно заявила, что завтра будет сильный ветер и переменная облачность. Весь вечер Горыня упивался своим коварством и мысленно макал трофейные блины в миску со сметаной. Но наутро обнаружилось, что никакого ветра нет, и Огонёк без проблем залепил стрелою аккурат в великомудрый лоб. Горыня высказал ведунье всё, что думает о ней и её профпригодности. Та всё свалила на некачественных ворон как результат скудного госфинансирования и притворно зарыдала. Пасмурный Горыня вернулся в свои детские покои, где встретил такого же грустного Огонька. Выяснилось, что в выигрыше оказались… Белояр с Могутой. Первый подслушал спор и надоумил второго нажаловаться Светозару. В итоге Горыня с Огнеславом три дня простояли на горохе, а их воскресный полдник достался шпиону со стукачом.

Богатырь поморщился – его колени до сих пор помнили боль от врезавшихся в них твёрдых горошин. Перевёл взгляд вправо, где всегда стоял деревянный памятник Ратибору, поражающему Кощея.

Однажды зимою Горыня ради смеха прилепил Ратибору выполненный из снега…

Горыня остановился. Памятника на месте не оказалось. Вернее, он был, но совершенно другой.

Во-первых, поменялся его материал. Дерево уступило место белому золоту. Во-вторых, изменились композиция и персонажи. На массивном каменном постаменте в порыве схватки застыли Белояр, Огнеслав и Могута, поражающие Трёхглавого Змея. Причём Белояр явно превосходил в размерах не только остальных богатырей, но и саму рептилию.

– А где Ратик? – спросил богатырь Тита.

– Сгорел. Случайно, – ответил сотник и выразительно посмотрел на Горыню. Глаза сказали больше, чем язык.

– М-м-м-да… – философски протянул витязь. – Ещё и из золотишка. Я смотрю, хорошо живёте.

Кто-то из ратников саркастически хохотнул носом.

– Сие мне неведомо, – пожал крутыми плечами Тит. – Моя плата прежней осталась.

Процессия двинулись дальше. Через несколько саженей она покинула яблоневый сад и вышла к Синим Ставкам – двум прудам с надменными лебедями и жирными неповоротливыми карпами. Стоя на берегу, славгородские князья веками кидали птицам хлеб, а те в ответ шипели, но ели, словно неблагодарный народ.

А с другой стороны прудов раскинулся Княжий терем.

В центральной его части находились хоромы правителя, его семейства и другой родни, послов дружелюбных княжеств, трапезная для пиров и другие важные помещения.

Правое крыло Терема было отдано многочисленным жрецам. При виде приближающихся гостей оно тревожно захлопало закрывающимися ставнями.

– Глядите-ка! Узнали меня! – воскликнул Горыня, чуть не прослезившись ностальгически.

Надо сказать, что отношения между жрецами и богатырём как-то сразу не заладились. Маленький Горыня напрочь отказывался учить бесконечные имена богов и связанные с ними праздники. Провалив очередной зачёт, Горыня со злости вслух размечтался о том, что практичней было бы иметь одного бога, ответственного за всё происходящее. А то нынешние, мол, пользуясь неразберихой, по его наблюдениям, давно начали филонить. И ему бы, наверное, простили эту еретическую тираду, если бы он не добавил, что то же самое касается и жрецов. После этих слов секли Горыню дольше и яростней обычного…

Вернёмся же к Терему. В левом его крыле обитал Радогой и имел свои опытные палаты. Здесь же жили и богатыри.

– Смотри, малявка! – обратился Горыня к Искре. – На втором поверхе, третье окно справа. Я там родился!

– Я тоже! – ответила девочка. – А над ним окно моих покоев!

– О как! Так это и мои покои были!

– Опять врёшь, небось! – рассмеялась Искра.

– Честное богатырское! Дай угадаю: как в них заходишь, слева на стене штук двадцать дыр заделанных, размером с мой кулак.

– Твоя правда! А пошто ты в стену кулаками бил?

– Раз наказали меня, в град не пускали. Вот я и кручинился. Выражал, так сказать, своё несогласие.

Горыня думал, что выкинул из своей буйной головы воспоминания о Тереме как ненужные. Но оказалось, что они никуда не делись. Богатырь детально помнил даже задворки – ту часть подворья, что находилась с другой стороны Терема.

Например, за левым крылом главного здания пряталась в зарослях орешника добротная многосемейная изба для прислуги. На первый взгляд, в ней и не жил-то никто. Но это было не так. Просто весь быт по правилам подворья не должен был вылезать наружу, чтобы ни бельё постиранное, ни детишки мурзатые не мозолили высокопоставленные очи. В этой избе Горыня был один раз и при весьма деликатных обстоятельствах. Наутро после наступления совершеннолетия он очнулся в постели с кухаркой и тихо слинял, пока она почивала, а после неделю не появлялся в трапезной, сказавшись больным животом, лишь бы с ней там не столкнуться. Правда, после выяснилось, что его тревоги были напрасны, так как кухарка сама не помнила ни черта.

С другой стороны, то есть за правым крылом Терема, находились палаты почётной рати и её ристалище. На ристалище с утра до вечера раздетые по пояс ратники бешено лупили деревянными мечами по войлочным чучелам супостата. Здесь Горыня проводил дни и ночи, так как рубить и кромсать в клочья всё и всех вокруг было его любимым школьным предметом. После каждой его тренировки придворные чучельники вкалывали как проклятые, создавая новых войлочных недругов, ибо ошмётки предыдущих восстановлению не подлежали.

За палатами почётной рати располагались скотный двор, сады и огороды, где выращивали снедь исключительно для важных желудков. Разумеется, её подворовывали. На пятничной ярмарке можно было легко купить по кусачей цене отличную говяжью вырезку или идеальный кочан капусты, если знать, к кому подойти и сколько раз подмигнуть. За воровство жестоко пытали, но пытки лишь раззадоривали ворующих. Главным же бичом княжеского урожая были не тля или несуны, а вечно голодный Могута. Он выедал овощи грядками. Его пороли и ставили на горох, но толстая кожа его стала невосприимчива к боли, а подколенный горох он тут же с удовольствием сжирал…

…Прогулку Горыни по лабиринтам памяти перебил грохот распахивающихся дверей Терема.

На крыльцо вышел Белояр.

Горыня сначала его не узнал. За двенадцать лет Белояр стал шире и выше раза в полтора. Горообразное туловище его под белой рубахой напоминало крепкую скрутку сотен толстых канатов. Борода ладная, волосок к волоску. В загорелом теле – ни грамма жира. В голубых глазах – ни капли удивления. Знать, уже донесли.

– Тятя Белояр! – воскликнула девочка и понеслась к нему со всех своих маленьких ног.

Белояр легко сбежал с крыльца, и ступени жалобно затрещали под его весом. Богатырь подхватил Искру, обнял, закружил вокруг себя:

– Ты жива, дитя! Мы верили! Боги вняли молитвам нашим!

Горыня почувствовал лёгкую ревность.

– Где пропадала ты? Кто похитил тебя? – засыпал Белояр девочку вопросами.

– Не помню я сего, Белоярушка! – ответила Искра. – А как сюда попала – то заслуга Горыни и…

Горыня предупреждающе кашлянул.

– …и богов!

Белояр поставил Искру на землю и только теперь соизволил одарить Горыню хмурым взглядом:

– Здравствуй.

Из Терема выпорхнула стайка охающих нянь.

– Боги! Боженьки! Искорка наша вернулась! Дитятко, дитятко наше родненькое! – затараторили они наперебой, окружили девочку и разом склонились над ней, словно лепестки готовящегося ко сну цветка.

Белояр, кажется, с удовольствием отвлёкся от Горыни.

– Отведите её к лекарям, пусть осмотрят. Затем накормить, – приказал он няням.

Те подхватили Искру и льняным вихрем унесли в Терем. Отпустив ратников, Белояр снова проявил интерес к незваному гостю. Скрестил руки на груди, смерил взглядом, плохо маскируя презрение.

– Ну? Говори.

– Во-первых, – начал Горыня, – я в лёгкой растерянности от твоего вида. Ты что, втихаря волшебную запрещёнку под одеялом хрумкаешь?

– Я камни тягаю и кашами питаюсь, – ответил Белояр с некоторым самодовольством. – А ты, гляжу, своей горячительной трапезе не изменяешь. Где ты нашёл девочку?

– В гробу.

– Мне не до шуток, Горыня.

– А я и не шучу. Гроб хрустальный к берегу прибило. А там малявка. С княжьим клеймом. Дай, думаю, помогу старым друзьям. И вот мы здесь. Спасибо, пожалуйста.

– Благодарю тебя, – процедил Белояр.

– Только, знаешь, кроме твоей искренней благодарности, хотелось бы чего-то более существенного. Что-нибудь в дар. Путь был неблизкий, я поиздержался. Думаю, из-за пятнадцати пудов золотишка славгородская казна не обеднеет. М?

Белояр ответить не успел. Торговлю прервал выбежавший на крыльцо Огнеслав.

– Гар! – рыкнул он радостно, пожал руку так, что затряслись мелкие русые кудряшки.

– Здарова, Огонёк, – по-доброму улыбнулся ему Горыня.

Многострадальное крыльцо снова заскрипело, на сей раз под сапогами вышедшего Могуты. Страж Запада, как и Огнеслав, за двенадцать лет не изменился: он был так же толст, лыс и голоден. В руках Могута нежно держал ведро жареных куриных ножек, одну из которых в данный момент с аппетитом жевал.

– А вот и шарик наш выкатился! – усмехнулся Горыня. – Привет, Пузырь!

– Пживеш, – буркнул Могута набитым ртом. Положил куриный огрызок в ведро, вытер руку о рубаху. Затем нерешительно посмотрел на Белояра. Судя по взгляду в ответ, одобрения на рукопожатие с Горыней не получил.

– Пжошти, Гошыня, длани у меня жижные, – произнёс Могута сквозь курицу и снова засунул руку в ведро.

– Пойдёмте в Терем, други, – позвал Белояр. И добавил, глядя на Горыню: – И ты проходи.

Огнеслав и Могута скрылись в сенях.

– Э-э, слушай, Белояр, погоди, – попытался остановить богатыря Горыня. – Так как насчёт некоторой компенсации за доставку ценного гру…

– О делах позже, – перебил его Белояр. – Сначала будет пир.

***

Сидя в отварошной, Кощей сначала заметно нервничал. Тревога эта не была связана с долгим отсутствием Горыни, как подумал бы читатель. Да, богатырь был не самым идеальным другом. Но он всегда возвращался, если обещал. Через час или месяц, чистый или вперемешку с болотной грязью и чей-то кровью, бодрый, навеселе или тащимый за ноги какими-то мутными незнакомыми типами – это уже другой вопрос. Но воссоединение друзей происходило неизменно.

Бессмертный волновался из-за того, что отвар в кружке «Олег» подходил к концу. Скользящие мимо половые недвусмысленно намекали на повтор, но жабьи лапки Кощеевой скупости настолько сильно сдавливали его шею, что он не мог выдавить утвердительный ответ. Тратить два золотаря за вечер никак не входило в его планы. Поэтому он пил медленно, а когда понял, что скорость пития всё равно слишком быстрая, стал просто смачивать губы, изображая горлом смачный глоток.

Но, изучая других посетителей, Бессмертный понял, что он далеко не один такой хитрый. Буквально все гости заведения растягивали удовольствие подобным образом, а наиболее беспардонные даже требовали долить им в полупустую кружку обычной воды и тем самым выигрывали ещё час-другой.

Успокоившись, Кощей принялся убивать время. Этому действу весьма помогали свитки, в неимоверном количестве торчащие из горшков на каждом столе. Все они, яркие и пальцу приятные, были испещрены нехитрыми формулами, согласно которым можно было сэкономить пару золотарей. Для этого нужно было набрать несколько отваров в определённое время. Например, если «с первыми петухами» заказать четыре кружки «Васильковых очей», то получишь пятую совершенно бесплатно. «На кого это рассчитано?! – мысленно удивился Бессмертный. – На мужа, что проснётся ни свет ни заря от дичайшего желания выпить василькового пойла на халяву? Предварительно выпив четыре кружки такого же, только за бешеные деньги? Такой типаж людей вообще существует? Если да, то почему они до сих пор на свободе? А не содержатся в закрытых чертогах с мягкими стенами?»

Были и другие интересные предложения. За покупку трёх вёдер брюквенной выжимки в дар полагалось блюдо под интригующим названием «Солодко капище». На поверку выяснилось, что в роли «капища» выступают пять тонюсеньких морковных соломинок, воткнутых в кусок липовой смолы размером с детский плевок. «Солодко капище» имело цену в три золотаря. За такие деньги, подумал Кощей, можно было бы не только выстроить настоящее капище, но и нанять богов охранять периметр.

Для объективности надо признать, что были в отварошной и адекватные цены. Как гласил один из свитков потускней, в полдень можно было насладиться так называемым «дело-полдником». Он состоял из пареной репы, мочёного яблока и воды. Стоило сие роскошество всего-то три гроша. Надоело по будням давиться пареной репой и мочёным яблоком? Тогда испробуй второй вариант дело-полдника! Мочёную репу и пареное яблоко!

Будучи поглощённым изучением свитков, Кощей не сразу заметил, как отварошная быстро заполнилась хорошо одетым народом. Половые расставили по столикам горящие свечи, при этом потушив все остальные, что придало атмосфере отварошной некоторую таинственность.

– Что происходит? – поинтересовался Бессмертный у редкобородого паренька за соседним столиком.

– Скоморошная пятница же! – ответил тот.

– Ах, действительно! Как же я мог забыть! – простонал Кощей, совершенно не понимая, о чём речь. – Совсем заработался. Надо бы в отпуск.

Кощей приготовился врать дальше, но это не имело смысла – редкобородый потерял к нему всяческий интерес и занялся глазным пожиранием четырёх молодых дев, сидящих через столик.

– Всем земной поклон, честной народ! – заорал кто-то.

Кощей вытянул шею и увидел посреди залы лавку, на которую взгромоздился молодой человек в рубахе с оборванными рукавами.

– Я – Рубаха-Парень, и сие есть скоморошная пятничка! – возвестил он и поклонился в пол.

Публика ответила ему одобрительным свистом и улюлюканьем.

– А скажите мне, люди добрые, кто из вас пред тем, как в земном поклоне склониться, вот так вот вправо оком косится? Чтоб, не дай боги, об угол какой правой рукой не ляснуться, когда её отводить будешь?

В зале засмеялись и закивали. Рубаха провёл ещё несколько опросов на бытовую тему, разогревая публику, таинственно афишировал «неожиданность», что ждёт зрителей в конце вечера, а затем стал по очереди приглашать на лавку молодых скоморохов. Каждый из них начинал своё выступление с фразы-вопроса: «У всех же такое было?..» – и далее рассказывал типичную ситуацию во время хоровода. В основном шутили про дев, уродливость их подруг и неуклюжие попытки познакомиться да затащить на сеновал.

Сначала Кощею было весело, и он даже пару раз хохотнул в голос. Но со временем темы не менялись, однотипные шутки стали «пробиваться», и к концу второго часа Бессмертный приуныл, как, впрочем, и остальные гости. К тому же его неимоверно бесил редкобородый. Он явно был завсегдатаем скоморошных пятниц, знал всех их участников и их материал. Решив, что всё это даёт ему право называться критиком, он вполголоса комментировал каждую репризу выступающего. При этом редкобородый делал вид, что беседует как бы сам с собой, но по косым его взглядам на четырёх дев даже полоумному было понятно, что таким образом он пытается их склеить. Увы для него, девы склеиваться напрочь отказывались, никак не реагируя на его короткие рецензии. Девы пребывали в хмуром высокомерии, а после каждого выступления перешёптывались, вздыхали и что-то царапали на бересте.

Между тем наступило время «неожиданности», заявленной ранее Рубахой-Парнем. «Сюрпризом» оказалось выступление последнего скомороха по имени Богумил, на что уставшая публика отреагировала вялой, но овацией.

– Богумил – глыба, – со знанием дела заявил редкобородый, косясь на дев. – Былина! Помню я потешника сего ещё по скоморошным средам в кисельной напротив!

Богумил с астматичным хрипом взобрался на лавку. Это был полноватый мужик лет под сорок, в кафтане с засаленными до блеска рукавами. Кощею Богумил казался перспективным: сам вид скомороха говорил о том, что он человек, побитый историей. А значит, за плечами имеет вместительную суму опыта, на основе которого…

– У всех же такое было? – с места в карьер начал рушить Богумил Кощеевы надежды. – Привёл ты с хоровода в избу свою девицу ладную, опосля возлияний медовых согласную на всё, а там брат твой сидит сиднем и идти восвояси не желает.

Отварошная вздохнула.

Это был восьмой скоморох, чей брат помешал акту случайной любви.

– Не тот уж Богумил, – пасмурно констатировал редкобородый.

Девицы переглянулись и заводили писалами по бересте. По движению их бритых рук можно было догадаться, что они что-то яростно зачёркивают.

Богумил ещё распинался некоторое время, но народ быстро перестал его слушать: в компаниях всё громче общались между собой, а одиночки начали расходиться по домам или другим заведениям. Чувствующий настроение публики Рубаха-Парень понял, что пора заканчивать, и выпрыгнул на лавку.

– Благодарствую, люди добрые, что были вы с нами в час сей! – радостно воскликнул он, бесцеремонно спихивая с лавки вспотевшего Богумила.

Скоморох жалобно залепетал, что у него «ещё целый убойный сказ про волосья с девичьих кос, что везде по избе валяются и несть им числа». Но, услыхав искренне-бурные аплодисменты концу скоморошной пятницы, Богумил заткнулся и растворился во тьме служебных помещений.

Кощей высосал из кружки последнюю жидкость. Теперь ему остро захотелось чего-нибудь съесть, но покупать тут снедь по баснословным ценам он не желал из принципа. Поэтому приступил к планомерному поеданию ошмётков ромашкового осадка.

– Народ сегодня зело мёртвый, – пробубнили рядом.

Бессмертный оглянулся и обнаружил Богумила, присевшего рядом. Скоморох переоделся из сценического в повседневное: теперь на нём висел кафтан другого цвета, но с рукавами такой же засаленности.

– Это всё молодь виновата, что предо мной сказы свои сырые на искушённый люд вывалила, – продолжил обелять Богумил свой творческий гений. – Вот он интерес и потерял. Перегорел, пока меня ждал. Ясно ведь как день, что люди пришли на меня, а не на этих глупых цыплят.

Кощей, которому как раз попался на зуб горький ромашковый пестик, решил со скоморохом особо не миндальничать:

– Как они могли на тебя прийти? Ты ведь «неожиданность».

Хлипкая соломинка, за которую держался Богумил, сломалась под тяжестью железной Кощеевой логики. Тогда скоморох ухватился за другую.

– Туповато поколение сие. Не понимает смысла забавных сказов моих, – выдавил он из себя, кивая на посетителей, и заглянул Кощею в глаза в поисках поддержки. Но ничего там не нашёл.

– Слушай, уважаемый, ты когда последний раз девку с хоровода уводил? – спросил Кощей.

– На той неделе, – ответил Богумил и, немного подумав, добавил: – Дщерь свою забирал, ибо от ней долго не было ворона и благоверная моя волноваться изволила…

– Вот! – воскликнул Бессмертный. – И по тебе это видно!

– Что видно?

– Что на хороводы ты мотаешься исключительно за своими готовыми детьми, а не чтоб будущих заделать. Так шути об этом! О том, что ты женат, о своей семье, о чадах! О том, что тебя волнует в твоём возрасте!

– Но сие ж совсем не потешно! – запротестовал скоморох. – Не будет народ честной над этим хохотати!

– Во-первых, мощная шутка – не всегда та, над которой все гогочут как полоумные, – парировал Кощей, пережёвывая ромашковый стебель. – Это мысль, после которой не смеёшься, а задумываешься. А затем хлопаешь в ладоши и кричишь: «Да!» – потому что она настолько же точна, насколько и оригинальна. Во-вторых, шутить потешно о потешном может каждый идиот. А находить забавное в незабавном – вот это настоящее искусство потехи. Умной потехи, мужик.

Богумил призадумался, глядя в никуда. А затем уверенно произнёс:

– Дурак ты, хоть и мудрёно слово твоё. И ничегошеньки в потехах не разумеешь. Я – былина скоморошества. А сказ мой не зашёл, ибо тут, в отварошной, своих скоморохов проталкивают и тайно людям велят смеяться токмо над их сказами. А пришлых топют. В этом беда, ясно тебе?

– Кристально ясно, друг, – согласился Кощей.

– Ладно. Покеда. Не могу я дольше находиться в сием гнезде лжи да игр подполовичных! – Богумил встал, оправил засаленные рукава. – Да и поздно уже. А мне три дня до дому топать.

– Прощай, Былина, – ответил Бессмертный.

Богумил направился к выходу и, дабы хоть как-нибудь отомстить ненавистной отварошной, громко бросил:

– Пойло тут у вас, конечно… Свиньям в корыта наливать, а не человеку!

Былина скоморошества наградил пол смачным плевком, хлопнул дверью и скрылся в вечерних сумерках.

– Какой восхитительный придурок, – вслух произнёс Кощей. – И кстати. Если опустить некоторые странности подачи, отвары тут просто отвал башки.

– Боги! – изумился кто-то за его спиной. – Как он сказал сие!

Бессмертный обернулся. Четыре девы вперились в него подведёнными углём глазами.

– Не понял. Это вы мне, барышни? – спросил Кощей.

– Тебе, тебе! – закивала одна.

– Добрый молодец! – заговорщицки обратилась к нему вторая девица. – Не желаешь ли ты уединения с нами в чертогах под крышею? Предложим мы тебе там дело занятное, а ежели согласишься, то и отблагодарим золотою монетою!

Остальные три девицы элегантно подмигнули. Кощея кинуло в жар и холод одновременно. Честно говоря, он потерял нить разговора сразу после фразы об уединении с четырьмя половозрелыми особями другого, но прекрасного вида.

«Я должен пойти с ними. Это просто данность, на которую я никак не могу повлиять. Каждое утро встаёт солнце. Когда идёт дождь, всё вокруг мокрое. Если тебя зовут четыре невозможно красивые девицы, ты откликаешься на их зов», – размышлял Кощей.

«Но если вернётся Горыня? А меня нет? Я нарушу наш с ним уговор!» – предупредил Кощей.

«Секундочку. Чисто технически я всё равно буду находиться в отварошной. В уговоре не уточнялся поверх! А значит, я ничего не нарушу!» – нашёлся Кощей.

«Слабое и неказистое оправдание!» – кольнул Кощей.

«Да? Ладно. Подойдём к этому вопросу с другой стороны. Как бы на моём месте поступил Горыня?» – спросил Кощей и выразительно посмотрел на Кощея.

«Ах ты ж!..»

– Желаю, – твёрдо ответил Бессмертный девицам и незаметно понюхал себя.

Те мягко подхватили его за остры локти и повели к резной лестнице, ведущей на второй поверх.

– Гнида худая… – злобно и завистливо прошипел ему вслед редкобородый, осознав, что эту ночь он проведёт в одиночестве, уча переборы на гуслях по бересте. Опять.

***

В трапезной для пиров, что в Княжьем тереме, шли последние приготовления к торжеству. Снующая туда-сюда прислуга спешно закрывала блюдами последние пустоты на столах. Горыня развалился на лавке и лечил усталость ног, закинув их на подлокотник княжьего трона. Богатырь рассматривал ближайшие к нему яства: осетра, заснувшего вечным сном на деревянной тарелке-ладье, и его визави – поросёнка, растянувшегося всеми копытцами в последнем шпагате. Горыня чувствовал лёгкое разочарование. Где-то в глубине души витязь надеялся застать княжество в упадке и связать это с его отсутствием. Но и по столам, и по самому Славгороду было видно, что его уход никак не повлиял на брошенное государство.

Гости ещё не собрались. Был только Огнеслав. Страж Востока занимался писаниной на мелком свитке, который затем привязывал к ворону и высылал его в окно. Ворон вскоре возвращался, Огнеслав быстро читал содержимое свитка, ухмылялся, что-то писал и опять отправлял птицу невидимому абоненту. Так продолжалось снова и снова. Ворон вспотел и с ненавистью смотрел на отправителя. В конце концов Горыня счёл нужным как-то отреагировать. Когда Огонёк в очередной раз развернул свиток и зашкрябал писалом ответ, Горыня поинтересовался:

– Лекарям отписываешься? «Ваши травки не работают, ибо с лика моего так и не сходит тупая ухмылка. Прошу скорректировать лечение».

– Нет. Это… так, другое, – ответил Огнеслав и покраснел.

Горыня профессионально-косым взглядом двоечника, списывавшего у Огонька доброведение, заглянул в свиток. Это была личная переписка, поражающая своей содержательностью:

«Соскучилась я».

«И я».

«Ау».

«Я тут».

«Занят?»

«Чего хотела ты?»

«Сказать, што люб ты мне».

«А ты – мне».

«А ты мне больше».

«Нет, ты мне!» – выводил Огнеслав писалом.

– Мне безумно жаль тебя, птица, – обратился Горыня к ворону. – Хочешь, я размозжу тебе голову, чтоб прекратить твои бессмысленные мучения?

Богатырю показалось, что ворон кивнул. Огнеслав спохватился, чуть развернул туловище, закрывая свиток плечом.

– Нехорошо это – чужое подглядывать! – огрызнулся он.

– Да ладно тебе. Ладная хоть бабёнка?

– Краше всех в Яви! Лишь её люблю я, Горынюшка! – мечтательно заявил Огонёк, привязывая свиток к вороновой лапке. – Лети к зазнобушке моей, Финист!

Ворон махнул пару раз распухшими крыльями, скривился от боли и побрёл до окна пешком.

Меж тем в трапезную стали прибывать остальные участники пира. Сначала зашёл казначей, и по его перстням да расшитому бисером кафтану было видно, что с его личной казной всё в полном порядке.

– Здрав будь, ворьё! – тепло поприветствовал его Горыня.

Казначей пропустил оскорбление мимо своих старых ушей, прошаркал к лавке в другом углу трапезной.

– Вот здесь я на пирах сиживаю, – указал он на лавку. – А подле меня, вот тута – племяш мой, Казимир. Но сей пир без него пройдёт. А ведомо тебе почему? Потому что не может он сидеть. Ему телесные мази выписали опосля встречи с тобою, скотина.

– Плетей бы ему лучше выписали, – парировал Горыня. – И певца с человеческим репертуаром.

Далее прибыли грозные жрецы, заполнившие своей дородной праведностью добрую половину лавок, выпивший звездочёт, хронически согбенные в подобострастии бояре, грозные прямоходящие тысяцкие и прочие государевы люди.

Чуть позже в трапезную огромным колобком закатился Могута и грузно уселся напротив Горыни.

– Как сам, Пузырь? – спросил его Горыня, сделав заинтересованный вид. – Как жена? Как дети? Ну, те, которых ты ещё не съел.

Могута вопрос проигнорировал, будучи занятым поеданием варёных яиц, которые притащил с собой. Покончив с яйцами, он бесцеремонно воткнул все свои толстые пальцы в осетра. Ещё до официального начала пира огромная мясистая рыбина превратилась в хлипкий скелет. Могута уже грозил вторжением в поросёнка, когда со стороны дверей затрубили рога. В трапезную вступил отглаженный бирюч – специальный придворный, объявляющий великого князя. Горыня убрал ноги с трона и приготовил в голове приветственную шутку (не очень обидную – это же князь всё-таки). Но, как выяснилось немного позже, шутка не понадобилась. Бирюч торжественно заорал в потолок:

– Встаньте и преклоните головы свои!

Приглашённые поднялись со своих мест со скоростью, прямо пропорциональной своему подхалимству. Первыми вскочили жрецы и казначей. Со скрежетом отодвинув стол пузом, поднялся Могута. За ним последовали Огнеслав и Горыня. Бирюч продолжил объявление:

– Временно дело великого князя продолжающий! Средь богатырей славгородских первый! Поганого Вия низвергатель! Трёхглавого Змея победитель! Страж Севера – Белояр Радогоевич!

Горыня сел. Если бы его видел Ромка-легионер, он бы сказал, что богатырь был несколько фраппирован.

– Бирюч на солнце перегрелся, что ли?! – прошипел он Огнеславу.

– Князь Мирослав болен, уж с неделю как из палат своих не выходит, – ответил Огонёк. – Кому-то ж за него быть надобно.

– Ясен пень, надобно, но не Блондинке же!

– А кому тогда?

Горыня бегло оглядел присутствующих и ничего не ответил – с кандидатурами и впрямь была беда.

К подобострастно склонившимся гостям неспешно вышел Белояр, облачённый в кафтан золотых нитей. Сзади на уместном для героического появления сквозняке развевался его алый плащ. Трапезная ухнула восторженными возгласами, эхом заметавшимися под её сводами. Врио князя вёл за руку отмытую и переодетую Искру. На лице девочки красовался обновлённый рисунок жука. Белояр подвёл Искру к трону, указал ей на место рядом.

– Садись, дитя.

– Тятя Горыня! – воскликнула та радостно, заметив витязя, юркнула под стол, вынырнула рядом и крепко обняла его. – Успела я соскучиться! А ты?

– Сама-то как думаешь? – ответил Горыня и победоносно посмотрел на Белояра.

Тот одним уголком рта скривился, другим улыбнулся. Медленно сел на трон, после чего сели все остальные. Прислуга тут же принялась разливать меды по кубкам.

Первым слово взял Белояр. Речь князезаменителя была долгой, нудной и не баловала оригинальностью. Он начал с пожелания здоровья великому князю, поблагодарил богов и жрецов, долго клялся в своей верности Славгороду. Затем Страж Севера перешёл к главной теме вечера – счастливому возвращению в родные пенаты будущей богатырши. Снова поблагодарил богов да жрецов и заверил окружающих, что не подведёт их на своём временном посту. О Горыне Белояр ни разу не упомянул. Руки присутствующих, держащие полные кубки, затряслись от усталости.

Горыня и Искра Белояра не слушали, перешёптываясь между собой:

– Ты Радогоя видела?

– Не-а. Говорят, он на травяном сборе для княжьей хвори, позже будет.

– А к князю заходила?

– К нему не пускают. Приказ Белояра.

– Ясно. Слушай, нам надо лукошко где-то достать.

– Пошто?

– Кощею пожрать занесу, он, небось, голодный.

– Так вместе занесём, когда в путешествие отправимся!

– А, ну да, я это и имел в виду.

Наконец Белояр закончил речь и осушил кубок. Гости с неописуемым облегчением последовали его примеру. После этого Страж Севера всё-таки соизволил обратить внимание на Горыню:

– Слухи ходят, что ты в поганых Лихоборах обосновался. У супостата. Ну и как там, у Яги под юбкой?

По столам пробежал презрительный смешок.

– Мы с Ягой партнёры, – ответил Горыня. – Поэтому, как там у неё под юбкой, я не в курсе. Хоть и понимаю твоё любопытство. Что у дев под подолами, тебе неведомо. После камней и каш не до бабьих тел. Только своё любить и остаётся. Пузырик, подай-ка виноградика, будь зайкой.

В трапезной стало очень тихо.

– Какое безобразие… – донеслось со стороны жрецов.

Огнеслав отвернулся, хмыкнув, и двинул под столом Горыне по колену. Легонько – мол, смешно, брат, но не перегибай.

Белояр дёрнул веком, но в целом хорошую мину сохранил. А Горыня с довольным видом принялся уплетать крупные заморские ягоды.

– Отчего ж ты не вкушаешь мёд, без которого, помню, ни один свой день не начинал? – поинтересовался Белояр.

– Тятя Горыня клятву давал. Почти ни разу не нарушенную, – ответила Искра за богатыря. – У нас сухой закон.