Текст книги "Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века"

Наиболее очевидной точкой пересечения между столичным обществом и государственными чиновниками в первой половине 1860‐х годов было отношение к Январскому восстанию в Польше. Широко известно, что жестокое подавление восстания вызвало бурный энтузиазм среди образованных жителей Санкт-Петербурга, Москвы и многих других российских городов и принесло огромную популярность его главному идеологу – М. Н. Каткову234234
  См., напр.: Лемке М. К. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб.: Типо-лит. «Герольд», 1904. С. 288–295. О позиции Гончарова-цензора, считавшего нежелательными репрессии против антипольских журналистов, даже нарушивших некоторые цензурные правила, см.: Ruud C. A. Fighting Words: Imperial Censorship and the Russian Press, 1804–1906. Toronto: University of Toronto Press, 2009. P. 138. О Гончарове и империализме см.: Bojanowska E. A World of Empires: The Russian Voyage of the Frigate Pallada. Cambridge, Mass.: Belknap Press, 2017.


[Закрыть]. Вместе с тем восстание оказало огромное воздействие на представления и высокопоставленных чиновников, и рядовых образованных обитателей империи о ее составе. Спектр позиций далеко не сводился к поддержке или осуждению восстания: неуверенность вызывали самые разные вопросы, в том числе о том, где проходят границы польских земель, как можно определить жителей соседних регионов в этническом, конфессиональном, языковом и национальном отношениях, каким образом возможно управлять этими территориями235235
  Научная литература об этих проблемах необъятна, количество ее растет с каждым годом. См., в частности: Weeks T. R. Nation and State in Late Imperial Russia. Nationalism and Russification on the Western Frontier, 1863–1914. DeKalb: Northern Illinois UP, 1996; Каппелер А. Россия – многонациональная империя: Возникновение, история, распад. М.: Прогресс-традиция, 2000; Западные окраины Российской империи / Науч. ред. М. Д. Долбилов, А. И. Миллер. М.: Новое литературное обозрение, 2006; Долбилов М. Д. Русский край, чужая вера: Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II. М.: Новое литературное обозрение, 2014; Сталюнас Д. Польша или Русь? Литва в составе Российской империи. М.: Новое литературное обозрение, 2022.


[Закрыть]. В этой главе мы рассмотрим две пьесы, действие которых происходит в так называемом Северо-Западном крае (территория современных Литвы, Беларуси и отчасти Польши). Анализируя тексты этих пьес, отзывы о них Гончарова и дальнейшую их судьбу, мы покажем, как цензор пытался, лавируя между сложными дилеммами конфессиональной и этнической политики, поддержать те произведения, которые казались ему эстетически приемлемыми и политически полезными, и почему в конечном счете его попытки оказались обречены на неуспех. Мы продемонстрируем, что империалистическая политика в годы восстания вовсе не объединила общество и государство и создала новый комплекс подрывавших их противоречий.

Первым примером послужит драма известного поэта и сотрудника Комитета цензуры иностранной Я. П. Полонского «Разлад. Сцены из последнего польского восстания» (1864). Сама ее тема была, конечно, исключительно опасной и болезненной в цензурном отношении, а потому пьеса Полонского могла вызвать у коллег Гончарова серьезные сомнения. К тому же пьеса должна была печататься в журнале «Эпоха», который, как известно, был открыт Ф. М. и М. М. Достоевскими вместо журнала «Время», запрещенного как раз после публикации рискованной статьи Н. Н. Страхова «Роковой вопрос», посвященной Январскому восстанию236236
  24 мая 1863 года Валуев сделал запись в дневнике об отставке председателя Петербургского цензурного комитета В. А. Цеэ: «Он пропустил в печать неслыханную статью в журнале „Время“ под наименованием „Роковой вопрос“ и пытался мне доказать, что статья хороша. Журнал запрещается. Он имел вообще вредное направление» (Валуев, т. 1, с. 226).


[Закрыть].

По всей видимости, Гончаров пытался добиться покровительства Валуева, примерно такого же, какое получил годом ранее Писемский (см. экскурс 2). В качестве «политического» произведения пьеса, с точки зрения писателя, должна была получить особую поддержку министра, а не рассматриваться обычным порядком. Об этом свидетельствует недатированное письмо Гончарова Полонскому:

На другой же день после того, как Вы у меня были, почтеннейший Яков Петрович, я лично передал «Разлад» г-ну Турунову, объяснив ему ее значение, достоинство, и прочел две-три сцены, и просил смотреть на это произведение не с обыкновенной цензурной точки зрения. Вместе с тем я предложил прочесть его г-ну министру, за что охотно брался сам, или же не угодно ли выслушать от самого автора.

Из прилагаемой при сем записки ко мне г-на Турунова Вы увидите, что министр желает выслушать поэму от Вас самих на следующей неделе: я не премину Вас предуведомить, какой день он назначит для этого, а теперь поспешаю только сообщить Вам о результате дела и для того также, чтобы Вы имели в виду предстоящее Вам на следующей неделе чтение237237
  И. А. Гончаров в кругу современников: Неизданная переписка / Сост., подгот. текста и коммент. Е. К. Демиховской и О. А. Демиховской. Псков: Изд-во Псковского обл. ин-та повышения квалификации работников образования, 1997. С. 193–194. М. Н. Турунов выполнял обязанности председателя Петербургского цензурного комитета.


[Закрыть].

20 марта Полонский читал «Разлад» у Валуева, а уже в начале апреля драма была напечатана в 4‐м номере «Эпохи»238238
  См.: И. А. Гончаров в кругу современников… С. 194. Письмо Гончарова Полонскому от 19 марта 1864 г.


[Закрыть]. Будучи единственной драмой, опубликованной в журнале, «Разлад», видимо, казался его редакторам значительным произведением. Полонский колебался, где опубликовать свою пьесу, и, по всей видимости, предлагал ее «Русскому вестнику» Каткова, однако получил отказ. По мнению В. С. Нечаевой, это связано с далеко не однозначным изображением восстания в пьесе, не укладывающимся в последовательно антипольскую позицию Каткова239239
  См.: Нечаева В. С. Журнал М. М. и Ф. М. Достоевских «Эпоха». 1864–1865. М.: Наука, 1975. С. 118–119.


[Закрыть].

Обращаясь к представленным на сцене событиям, нетрудно прийти к выводу, что смысл этого произведения сводится к пропаганде «государственнической» точки зрения на восстание240240
  См., напр.: Лазари А. де. В кругу Федора Достоевского: Почвенничество / Пер. с польск.; отв. ред. В. А. Хорев. М.: Наука, 2004. С. 92.


[Закрыть]. Сюжет драмы построен вокруг классического конфликта чувства и долга: российский офицер Танин, участвующий в подавлении восстания, влюблен в панну Катерину, сестру одного из руководителей восстания Славицкого. Под влиянием возлюбленной Танин отпускает взятого в плен Славицкого, только чтобы с ужасом узнать, что тот, пользуясь его доверчивостью, убил русского солдата. Еще больше поражает Танина поведение польского ксендза, который, услышав, что Катерина была влюблена в российского офицера, отказывается исповедовать ее перед смертью. В итоге Танин крестит умирающую возлюбленную, которая жизнью искупает свою приверженность Польше.

Драма Полонского недаром была опубликована в журнале «Эпоха»: эволюция, которую проходит главный герой, определяется националистическими взглядами автора, во многом близкими к «почвенничеству» Достоевского и Страхова. В начале пьесы Танин старается воспринимать конфликт отстраненно и объективно, оценивая события с «общечеловеческих» позиций. В частности, он призывает своего оппонента Славицкого:

 
Насколько вы поляком будете, настолько
Я буду русским; будьте человеком
И между нами разницы не будет (Полонский, с. 153).
 

Эти представления, однако, подаются в пьесе как не соответствующие действительности. В частности, Славицкий коварно манипулирует Таниным, пользуясь его стремлением отказаться от исключительно «русского» взгляда: «Вы хоть русский, но, / Как кажется, без русских предрассудков» (Полонский, с. 150). Напротив, поляки в пьесе Полонского вовсе не руководствуются универсальными ценностями, отстаивая прежде всего права и привилегии своего народа и сословия. В ключевом монологе Танин раскаивается в своих «общечеловеческих» предпочтениях и декларирует приоритет ценностей национальных:

 
       …ни на одну минуту
Он как поляк себе не изменил,
Ни на одну минуту… ну а я?
Я – общечеловек, как называли
Меня в насмешку, я – смешную роль
Играю здесь как русский человек.
Какое я ничтожное созданье,
Сказал Гамлет! – А я скажу,
Какое я нерусское созданье! (Полонский, с. 192)
 

При этом Танин не отказывается от универсальных претензий: чтобы быть «общечеловеком», нужно не отречься от русскости, а принять ее. В качестве аргумента он ссылается на русскую поэзию, которая, по его мнению, способна апроприировать другие литературные традиции, буквально делая чужое своим. Русский язык, по его словам, «<п>о гибкости способен на размеры / Гомера, Данта, Байрона и Гете» (Полонский, с. 173).

Очевидно, что такая трактовка отношений между национальным и универсальным очень близка к идеям Достоевского, не вызывавшим особого восторга у цензуры241241
  Литература о «почвенничестве» и Достоевском огромна и не может быть здесь рассмотрена. См., в частности: Лазари А. де. В кругу Федора Достоевского: Почвенничество; Dowler W. Dostoevsky, Grigor’ev and Native Soil Conservatism. Toronto; Buffalo; London: University of Toronto Press, 1982; Песков А. М. «Русская идея» и «русская душа»: Очерки русской историософии. М.: ОГИ, 2007.


[Закрыть]. Наиболее очевидно это в утверждении, что русская национальная поэзия отличается особым, «общечеловеческим» значением: «Откликнется ли кто-нибудь из европейских самых великих поэтов на все общечеловеческое так родственно, в такой полноте, как откликнулся представитель нашей поэзии – Пушкин?»242242
  Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 18. Статьи и заметки, 1845–1861. Л.: Наука, 1978. С. 99. Статья «Г-н Бов и вопрос об искусстве».


[Закрыть] Полемизируя с катковскими «Московскими ведомостями» о Польском восстании, Достоевский писал:

…что же мы проповедывали целые три года в нашем журнале? Именно то, что наша (теперешняя русская), заемная европейская цивилизация, в тех точках, в которых она не сходится с широким русским духом, не идет русскому народу. Что это значит втискать взрослого в детское платье. Что, наконец, у нас есть свои элементы, свои начала, народные начала, которые требуют самостоятельности и саморазвития. Что русская земля скажет свое новое слово, и это новое слово, может быть, будет новым словом общечеловеческой цивилизации и выразит собою цивилизацию всего славянского мира243243
  Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 20. Статьи и заметки, 1862–1865. Л.: Наука, 1980. С. 98. Статья «Ответ редакции „Времени“ на нападение „Московских ведомостей“».


[Закрыть].

Цензура, впрочем, запретила эту статью, как и журнал «Время», от лица редакции которого Достоевский пытался высказываться. Очевидно, националистический пафос Достоевского казался цензорам чрезмерно опасным, поскольку подразумевал принципиальные противоречия, например, между русскими и поляками. Оговорка относительно «славянского мира» здесь едва ли могла помочь: в отличие от утопически настроенных журналистов, цензоры вполне осознавали, что в реальной исторической действительности последовательный национализм серьезно угрожал целостности многонациональной империи.

«Разлад» представлял на сцене один из типичнейших аргументов, характерных для правительственной и проправительственной прессы 1860‐х годов, – идею о том, что поляками в Северо-Западном крае была лишь небольшая группа дворян, угнетавших и подавлявших непольское население. Российская пресса националистического толка, включая и славянофильский «День», и «Московские ведомости» Каткова, была склонна представлять восставших как угнетателей простонародья, прежде всего «русских» крестьян244244
  См.: Maiorova O. From the Shadow of Empire: Defining the Russian Nation through Cultural Mythology, 1855–1870. Madison: University of Wisconsin Press, 2010. P. 103–106.


[Закрыть]. Соответственно, поляками в Северо-Западном крае считались или католические дворяне, или выходцы из Царства Польского и близких к нему территорий245245
  См.: Сталюнас Д. Польша или Русь?.. С. 141–143.


[Закрыть]. Составлявшие значительную часть крестьянского населения края беларусы воспринимались подавляющим большинством чиновников и публицистов как русские, тогда как интересы литовцев и евреев вообще редко принимались в расчет. Полонский также пытался воспроизвести соответствующую риторику. В частности, главный герой противопоставляет Россию Польше, именно ссылаясь на ее «народность»:

 
Русь не готическая башня и
Не павильон на столбиках: она
Сложилась пирамидой, и у ней
Такая в основанье ширина,
Что рухнуть нет возможности (Полонский, с. 153).
 

Напротив, коварный Славицкий открыто презирает народ и всерьез относится только к «шляхтичам»:

 
Народ здесь ни поляк, ни русский,
Ни то ни се: кто б ими не владел,
Им все равно. Поверьте, добрый пан,
Что наши хлопы – даже не народ (Полонский, с. 150).
 

Разумеется, «хлопы» в итоге оказываются именно народом, причем народом русским. В пьесе нет ни слова о беларусах, которых, очевидно, Полонский считал русскими. Не упоминаются в ней ни литовцы, ни евреи. В итоге, наблюдая взаимодействие между своими солдатами и местными крестьянами, главный герой пьесы «прозревает», что и те и другие по сути своей не отличаются друг от друга:

 
Еще заметка… здешние крестьяне
Охотнее сошлись с солдатами: они
Как будто молча поняли друг друга.
В особенности к русским песням
Неравнодушны, – всякий раз, когда
Поют их в нашем лагере солдаты,
Толпа крестьян сбегается их слушать (Полонский, с. 162).
 

Сам текст пьесы Полонского показывает, насколько националистическая риторика могла оказаться опасной для «государственнических» идеологем, особенно в случае, когда речь заходит о Польше и поляках. Несомненно благонамеренные в глазах любого цензора рассуждения героев оборачиваются тревожной стороной, когда конфликт переходит в национальную плоскость. Хотя польские «паны» и лишены народной поддержки, их собственные поступки, как показывает Полонский, оказываются по-своему оправданы. Даже критикуя своих противников за разрыв с «народом», Танин, по сути, подчеркивает, что их борьба за свободу по-своему не менее героична, чем один из самых важных эпизодов культурной мифологии Российской империи – освободительное движение Смутного времени. По его словам,

 
Когда-нибудь в защиту полонизма
Из этого народа встанет Минин.
Что ж будет! Для одних князей Пожарских
Без земского Кузьмы, – спасенья нет… (Полонский, с. 143)
 

Хотя показанные на сцене события позволяют зрителю усомниться в возможности появления польского Минина, само по себе сопоставление поляков с князем Пожарским, конечно, должно было произвести сильное впечатление, поскольку совершенно подрывало традиционные стереотипы: напомним, согласно общепринятым в России XIX века представлениям, Пожарский героически воевал против польской оккупации и способствовал возникновению российского государства в его современном виде.

Понятый как равное противостояние двух наций, конфликт пьесы Полонского оказался в целом неразрешим. Победы российских войск на поле боя и даже поддержка со стороны местных крестьян не приносят мира героям. Сам Танин воспринимает противоречия между поляками и русскими в целом и между возлюбленной и собою как принципиальный разрыв, грозящий и лично ему, и, возможно, стране в целом:

 
Вы полька, стало быть, я не могу
Любить вас, потому что вы меня
Любить не можете. – Меж нами бездна,
И в этой бездне я погибну раньше,
Чем вы (Полонский, с. 129).
 

«Прозрение», постигающее героя в кульминации пьесы, вовсе не разрешает его внутренних конфликтов. Судя по финальному монологу, Танин не понимает, способна ли любовь преодолеть национальные барьеры:

 
                         …А что…
Что, если и предсмертные слова
В ее устах – насмешка надо мной,
Последний вздох вражды, прикрытой
Коварной лестью, для того чтоб сердце
Мне отравить навеки! Быть не может,
Чтоб этот ксендз ее не причастил!! (Полонский, с. 256)
 

За печальной участью главных героев пьесы намечается политическая проблема, впрочем, не проговоренная прямо, – судьба Царства Польского в составе Российской империи. Если восстание в Северо-Западном крае, по Полонскому, не имеет шансов на успех и моральных оснований без поддержки со стороны «народа», то чем можно обосновать подавление восстания на территориях, где большинство населения составляют этнические поляки? Вопрос этот в драме не разрешен, но в его свете становится понятен печальный финал.

Рискованная пьеса Полонского, несмотря на это, могла найти сочувствие не только у Гончарова, но и у других цензоров. Гончаров пытался разрешить произведение Полонского не для постановки на сцене, а для публикации. На страницах «толстого» литературного журнала с драмой могли познакомиться только представители хорошо образованных и состоятельных кругов. Представление о неизбежности катастрофического конфликта между русскими и поляками после 1863 года стало достаточно широко распространено среди такой публики: «…восстание подорвало убежденность многих русских в исторической легитимности господства России в коренных польских землях»246246
  Западные окраины Российской империи / Науч. ред. М. Д. Долбилов, А. И. Миллер. М.: Новое литературное обозрение, 2006. С. 182. Автор раздела – А. И. Миллер.


[Закрыть]. Более того, даже возможность обрусения польских обитателей Северо-Западного края казалась некоторым влиятельным чиновникам очень сомнительной247247
  Сталюнас Д. Польша или Русь?.. С. 139–141.


[Закрыть]. Среди сомневавшихся в возможностях совместного существования с поляками был и министр Валуев. Он, как и многие журналисты времен Гончарова, был убежден, что по крайней мере на некоторых охваченных восстанием территориях «<к>рестьяне содействуют и хватают мятежников» (Валуев, т. 1, с. 221; запись от 26 апреля 1863 года). Однако в возможность хоть как-то подействовать на самих восставших (не считая прямого насилия) Валуев не верил. По его словам,

Мы все ищем моральной силы, на которую могли бы опереться, и ее не находим. А одною материальной силой побороть нравственных сил нельзя. Несмотря на все гнусности и ложь поляков, на их стороне есть идеи. На нашей – ни одной. В Западном крае и в Царстве повторяются теперь проскрипции древнего Рима времен Мария и Суллы. Это не идея. Мы говорим о владычестве России или православия. Эти идеи для нас, а не для поляков, и мы сами употребляем их название неискренно. Здесь собственно нет речи о России, а речь о самодержце русском, царе польском, конституционном вел. кн. финляндском. Это не идея, а аномалия. Нужна идея, которую мог бы усвоить себе хотя один поляк (Валуев, т. 1, с. 258–259; запись от 6 декабря 1863 года).

Пьеса Полонского, где военная победа над восставшими не приводит к торжеству русских идей, а главный герой пытается найти как раз нравственную силу и убеждения для противостояния полякам, вполне могла понравиться охваченному опасениями министру. Разумеется, тот же Валуев едва ли допустил бы ее постановку и доступ к широкой аудитории, но его собственному настроению она во многом соответствовала. Гончаров, как мы увидим из разбора следующего случая, мог придерживаться даже более мрачных взглядов – судя по всему, в глубине души он не соглашался с Полонским и с большинством российских публицистов в едва ли не главном пункте: что Северо-Западный край был населен русскими.

Обратимся к судьбе другого произведения на ту же тему – пьесы А. Д. Столыпина «София». Генерал Столыпин, подчиненный и протеже виленского губернатора К. П. Кауфмана, современным исследователем характеризуется как «энтузиаст русификации, смущавший своими эксцентричными изречениями о поляках и католиках даже привыкшую к проявлениям ксенофобии виленскую публику, не говоря уж о петербуржцах»248248
  Долбилов М. Д. Русский край, чужая вера… С. 273. Например, генерал предлагал ради посрамления католицизма осквернить Остробрамскую икону Божией Матери.


[Закрыть]. Для воззрений Столыпина и его окружения, в частности, характерны страх перед кознями иезуитов, убежденность в полной зависимости «темных» литовцев от «ксендзов» и многое другое249249
  См.: Там же. С. 277–278, 302.


[Закрыть]. Все это выразилось и в драматическом сочинении Столыпина, предназначенном для постановки на сцене казенного Виленского театра, где лишь недавно появилась профессиональная труппа, игравшая, разумеется, исключительно на русском языке.

Постановка «Софии» в Вильне, конечно, имела пропагандистский смысл250250
  Как «пропаганду русских идей», рассчитанную на «массу простого народа», ее прямо определял сочувствовавший автору рецензент (см.: <Б. п.> Новая пьеса на виленской сцене // Виленский вестник. 1866. № 19. 24 янв.).


[Закрыть]. В программной статье о функциях русского театра, опубликованной в «Виленском вестнике» (в свою очередь, лишь незадолго до этого начавшем печататься только по-русски), утверждалось, что местный театр дополняет «материальную» (то есть военную) силу и являет «русскую духовную силу», которая «должна быть направлена на нравственное поднятие местной русской народности самой в себе»251251
  Обыкновенный наблюдатель. Виленская сцена // Виленский вестник. 1866. № 9. 11 янв.


[Закрыть]. Этой цели нужно было достигать скорее культурными средствами: от театра требовалось «пробуждать любовь к родному слову, популяризировать лучшие его произведения, распространять и очищать русский язык»252252
  Там же.


[Закрыть]. Целью было убедить жителей губернии, что они действительно представляют русскую народность. Такая задача в другой статье прямо характеризовалась как политическая, причем критик ссылался на слова Екатерины II, определявшей театр как «школу народную», которая должна быть под прямым контролем представителей государства253253
  Зритель не первого ряда кресел. «Дебора» на виленской сцене // Виленский вестник. 1866. № 10. 13 янв. Ср. также характеристику анонимной пьесы схожей политической направленности, которая была опубликована в Вильне, вероятно, в рамках той же пропагандистской кампании: Романенкова М. Сатирические традиции русской комедии в перспективе имперской идеологии. Комедия «Встреча вновь назначенного довудцы (Эпизодъ изъ польскаго мятежа 1863 года)» // Вестник МПГУ. Русистика и компаративистика. 2012. Вып. VII. Кн. 2. Литературоведение. С. 44–56.


[Закрыть]. В этом контексте и ставилась пьеса Столыпина. Еще до ее появления на сцене из газеты можно было узнать о чтении «Софии» в каком-то кружке, в ходе которого ее автор высказывал, в частности, сомнения в возможности ставить сатирические пьесы, демонстрирующие «национальные постыдные пороки» России, на виленской сцене254254
  Х. <Хованский А.?> Театральная новость на Новый год // Виленский вестник. 1866. № 3. 4 янв. Судя по краткому описанию соответствующих пьес, речь явно шла о произведениях Островского.


[Закрыть]. Действие драмы Столыпина, по утверждению Столыпина, основано на произошедших в Польше событиях, которые он перенес в Виленский край.

В своем пространном отзыве Гончаров сопоставил «Софию» с «Разладом» Полонского, где, по его словам, «ловко схвачены некоторые черты польского характера, глубоко освещена бездна коварства, фанатизма, насилия и т. п.» (Гончаров, т. 10, с. 188). Действительно, пьесы схожи даже на уровне фабулы. Как и у Полонского, у Столыпина изображается любовь русского офицера, участвующего в подавлении восстания, и местной дворянки, приводящая к конфликту чувства и долга. Однако если в «Разладе» из-за любви происходят сложные нравственные переживания и прозрение главного героя, то у Столыпина, напротив, в ситуации выбора оказывается заглавная героиня. Дочь польского пана и давно умершей русской православной дворянки, в начале пьесы она не может найти себя и даже не уверена, как возлюбленному лучше ее называть: по-русски – Соничка – или на польский манер – Зося255255
  РГИА. Ф. 1662. Оп. 1. № 262. Л. 12 об. Далее пьеса цитируется с указанием листа в тексте.


[Закрыть]. Не менее серьезной оказывается проблема конфессиональная – говоря о польском богослужении, София рассуждает: «Все это величественно, – но как будто бы не родное, будто бы занесенное из чужой стороны <…> дрожащий голос старика на клиросе глубже проникал в мою душу, чем самые дивные звуки органа!..» (л. 10). Наконец, под вопросом оказываются и отношения с семьей: «…все понятия о долге, об отечестве, о любви к тебе, об уважении к родителям, даже об религии – перепутались в голове моей» (л. 14 – 14 об.). Острота этих противоречий нарастает ближе к кульминации, когда София узнаёт, что ее отец участвует в масштабном заговоре, ставящем целью напасть на казармы русских гусар, где находится ее жених: «Кому мне верить? Тебе ли, отец мой?.. тебе ли, мой Сережа?..» (л. 49). Противоречие, впрочем, разрешается мгновенно: простодушная крестьянка сообщает героине о гибели местного православного священника от рук заговорщиков. Осознав коварство и жестокость поляков, а также их ненависть и к «меньшей братии» (неоднократно используемое разными персонажами выражение), и к православию, София испытывает «прозрение» приблизительно в том же духе, что и герой Полонского:

…туман польщизны ведь так густо застилает зрение, а иго польское таким тяжелым камнем давит разум… давит дух, что правде трудно в отупевший мозг проникнуть! <…> Как только зарево я первого пожара увидала, туман рассеялся, и я прозрела! Как только первый стон услышала я меньшей братьи нашей, как только полилась невинная их кровь, я иго польское стряхнула с разума и духа моего! (л. 59 об.)

Политический смысл пьесы также во многом напоминает драму Полонского и выражается хором, в финале поющим: «Литва и Белая Россия / Не будут Польшей никогда!» (л. 60). Эту же идею постоянно повторяет Холмогоров, русский гусар и жених Софии. «…Здешний край искони русский» (л. 12 об.), – говорит он невесте, а позже повторяет: «Народ здесь весь русский, не сочувствует этим сумасбродам» (л. 14). Еще более внушительная доза рассуждений о глубинной «русскости» Виленской губернии достается сослуживцам Холмогорова: «…вы не хотите понять, что здешний край никогда не был польским!»; «Мы сами помогаем врагам нашим в деле ополячивания Западной Руси, называя ее – кто из невежества, кто безотчетно – Польшей, а жителей здешних – поляками» (л. 32 об.). Разумеется, Холмогоров и София оказываются правы: в пьесе поляки ни в грош не ставят простых людей, а те в глубине души всегда были православными. Чтобы доказать этот тезис, автор не жалеет красок: все до единого появляющиеся на сцене поляки, по выражению Гончарова, «носят характер трусов, глупцов или продажных негодяев» (Гончаров, т. 10, с. 187), которыми манипулируют кукловоды – профессиональный революционер-космополит, ссылающийся на «Колокол» Герцена256256
  В частности, ему удается временно поколебать в своих убеждениях офицера Сонина, готового проявлять к полякам терпимость: «…мы сами виноваты: недовольно гуманно с ним относимся… восстановили против себя резкостью манер <…> В глаза их ругаешь полячьем; поневоле перестанут принимать» (л. 34 – 34 об.). Позже коварный агент революции говорит о нем: «Одного только Герцен своим „Колоколом“ немного подготовил» (л. 43).


[Закрыть], и замаскированный иезуит. Наконец, в глубине души польские паны, заботящиеся о своих сословных привилегиях, оказываются крепостниками – отец героини, например, жалуется на испортившийся народ: «Это все эмансипация» (л. 23 об.).

Целью драмы была русификация местного населения, которое должно было также пережить своеобразное прозрение и увидеть в себе русских православных людей257257
  Исследователи отмечают, что понятие «русификация» в действительности плохо приспособлено для описания политики властей Российской империи на ее окраинах (см.: Миллер А. И. Империя Романовых и национализм. М.: Новое литературное обозрение, 2004. С. 54–77; см. также о многозначности понятия «обрусение» в применение к Северо-Западному краю: Сталюнас Д. Польша или Русь?.. С. 129–137). Однако пьеса Столыпина значительно менее нюансирована, чем политика имперских бюрократов.


[Закрыть]. Пересказывавший авторские комментарии к своей пьесе журналист утверждал:

Последний польский мятеж, по мнению автора, дает очень много тем для возбуждения в русском человеке любви к родному краю и к правде, для возбуждения в нем презрения к измене и ко лжи. <…> автор <…> указал еще и на единственный исход примирения с нами так называемых полякующих против нас в северо-западном крае, допуская и в них возможность отрезвления и раскаяния, отсутствие которых, конечно, ставит их в безвыходное положение258258
  Х. <Хованский А.?> Театральная новость на Новый год // Виленский вестник. 1866. № 3. 4 янв.


[Закрыть].

Если у Полонского читатель должен был, видимо, отождествлять себя с сомневающимся Таниным, то у Столыпина зритель должен был идентифицировать себя с Софией, сделав выбор между верностью Российской империи и изменой, православием и католицизмом, русским и польским языками, а в конечном счете – жизнью и смертью. Это связано, разумеется, с географической спецификой: если Полонский писал для читателей столичных литературных журналов, то Столыпин планировал поставить свою пьесу на виленской сцене, рассчитывая, видимо, на славянских зрителей.

Есть в «Софии» также отдельная сюжетная линия, рассчитанная на евреев, – офицерам помогает отважный доктор еврейского происхождения, который произносит целый монолог о своем народе. Евреев он делит на три типа: те, «которые находятся под гнетом предрассудков и ложных преданий», те, «которые стыдятся своего происхождения», и те, «которые жаждут науки, вместе с тем не только не скрывают, но гордятся происхождением своим» (л. 40). Разумеется, именно последние готовы стать достойными подданными империи: «Царя, который дарует им свободу наравне с другими своими подданными, вместе с ними, они чтут освободителем и учат детей своих молиться за Него!..» (л. 40 об.). Прямо об этом не говорится, но очевидно, что речь идет о выкрестах: трудно сказать, что царь даровал свободу «наравне с другими своими подданными» остальным евреям. Показательно в этой связи, что на страницах «Виленского вестника» резко осуждалось исполнение в местном театре пьесы «Дебора» С. Г. Мозенталя – подобные пьесы, с точки зрения рецензента, «поддерживают еврейский фанатизм, льстят их религиозным убеждениям и поднимают значение не исчезнувшего еще Кагала»259259
  Зритель не первого ряда кресел. «Дебора» на виленской сцене // Виленский вестник. 1866. № 10. 13 янв.


[Закрыть]. Для представителей других народов, например литовцев, Столыпин исключений не делал, предлагая русифицироваться.

«София» соответствует исключительно жесткой этноконфессиональной политике, которую в середине 1860‐х годов проводили Кауфман и Столыпин. Первый прямо заявлял местным полякам, что они должны «стать русскими», а последний, например, безуспешно пытался запретить на территории Северо-Западного края молитвенник на польском языке260260
  См.: Сталюнас Д. Польша или Русь?.. С. 138–139; Долбилов М. Д. Русский край, чужая вера… С. 275.


[Закрыть]. Гончаров вполне осознавал, что драме покровительствует сам Кауфман: «…сам главный начальник края находит полезным поставить ее на сцене Виленского театра, для которого и предназначается» (Гончаров, т. 10, с. 185). Особенно впечатляюще на фоне политики Кауфмана выглядит отказ героини от польского языка – если у Столыпина это происходит добровольно, то Кауфман буквально требовал от местных жителей перестать говорить по-польски:

…общение на польском языке было запрещено во всех учреждениях и даже на улицах, в местах скопления жителей, а также во всех общественных местах и вообще везде, где собирались люди, а именно: в гостиницах, корчмах, в буфетах, в кафе, в парках, в магазинах и пр., если употребление польского языка выходило за рамки частной беседы261261
  Сталюнас Д. Польша или Русь?.. С. 148; см. также: Миллер А. И. Империя Романовых и национализм… С. 81–82.


[Закрыть].

Пьеса Столыпина, в отличие от драмы Полонского, не привела Гончарова в восторг по причинам и эстетическим, и политическим. Критикуя пьесу, он сформулировал целую концепцию театра и его общественных функций:

Как преувеличенно старое и общее, кем-то сделанное определение, что будто бы театр есть «школа нравов», так неверно и преувеличенно бы было ожидание, что театр, в устройство которого, между прочим, входит отчасти политическая цель, может перевоспитать целое народонаселение, искоренить, изменить его скрытые политические и неполитические убеждения, навязать, посредством драм и комедий, другие определенные идеи и понятия и т. п. (Гончаров, т. 10, с. 189).

Цензор, как видим, вполне понимал установку пьесы на преображение аудитории и считал ее недостижимой как благодаря природе театрального действия, так и благодаря устойчивым политическим предрассудкам местного населения. Вообще, эстетические взгляды Гончарова основывались на декларируемом им принципе sine ira et studio – писатель требовал от литературы прежде всего «объективности», дистанцированности от злободневных вопросов и по возможности глобальных исторических обобщений (см. подробнее главу 4 части 1). В этой связи ему не могли понравиться персонажи пьесы, представленные «отчасти также карикатурно» (Гончаров, т. 10, с. 187). Хотя в отзыве писателя об этом речь не идет, вряд ли он не заметил и сомнительное разрешение конфликта: остается неясно, что в итоге происходит с отцом главной героини, а она, увлеченная патриотическими чувствами и любовью к жениху, совершенно о нем забывает. Эти эстетические критерии Гончаров стремился применить и к репертуару Виленского театра, следом за Столыпиным предлагая не ставить на его сцене произведений, «изображающих наши нравы в карикатурно-позорном виде» (Гончаров, т. 10, с. 188–189), в том числе даже пьесы высоко им ценимых Гоголя и Островского. Однако вместо них цензор предложил ставить не пропагандистские пьесы наподобие «Софии», а старинные и не связанные со злободневной тематикой сочинения, «начиная с Шаховского, Полевого, Загоскина, Хмельницкого, водевилей Писарева, Ленского, опер Верстовского и Глинки» (Гончаров, т. 10, с. 190). С одной стороны, здесь, конечно, важны были эстетические цели – приучить публику к театру на относительно простых примерах; с другой стороны, у предложений Гончарова было и политическое измерение, причем довольно неожиданное.

Выражаясь языком литературной критики, Гончаров писал о вещах, с точки зрения чиновника достаточно опасных. Приведем пространное его рассуждение на этот счет:

…в краю, где население смешанное, где численностью преобладают поляки, потом евреи, где русские составляют меньшинство и где, наконец, разыгрывалось само событие мятежа, зрители из поляков, а может быть и не из поляков, во всяком случае, участники или свидетели происшествий в таком изображении события и в таких характерах, какие выведены в драме, – неминуемо найдут – лукаво или нет – неверности, преувеличения, укажут против одного примера Софьи, преданной русским интересам, сотни примеров фанатизма, и, с их точки зрения, героизма женщин, против жадных и продажных довудц (так у Гончарова. – К. З.) приведут примеры вешателей и убийц, зверски-фанатических, погибших позорною, а с их точки зрения геройскою, смертью, укажут множество людей, обманутых и увлеченных, но отдавших всё состояние на восстание, приведут примеры отчаянной отваги безумной и доверчивой молодежи – и таким образом опрокинут добрую цель пьесы, представив ее умышленным сокрытием истины или односторонним, случайно взятым исключением (Гончаров, т. 10, с. 188).

В этой фразе речь идет, казалось бы, об эстетической уязвимости пьесы, показанные в ней события могут показаться недостаточно «типическими», как выражались русские критики, то есть не выражающими «действительность». Однако в рамках этого рассуждения скрывались (возможно, намеренно) два неожиданных утверждения. Во-первых, цензор был уверен, что Польское восстание давало «примеры отчаянной отваги» – такое представление о восстании было скорее характерно для Полонского, чем для Столыпина. Во-вторых, Гончаров полагал, что в Северо-Западном крае (а не в Царстве Польском) «численностью преобладают поляки», иными словами, воспринимал подавляющее большинство местных жителей не как временно забывших о своей русской сущности жертв польского угнетения, а как представителей совершенно другого народа.

Вообще, утверждение о преобладании поляков в Виленской и соседних губерниях может показаться совершенно крамольным. После 1863 года слово «поляк» стало обозначением «не просто политической нелояльности, но неисправимой нерусскости»262262
  Долбилов М. Д. Поляк в имперском политическом лексиконе // «Понятия о России»: К исторической семантике имперского периода. Т. II. М.: Новое литературное обозрение, 2012. С. 310.


[Закрыть]. Поскольку признание большинства обитателей Северо-Западного края поляками в этой ситуации означало бы фактически отказ от возможностей интегрировать его в пространство империи, чиновники и публицисты предпочитали считать, что местное население было изначально «русским» и лишь временно подверглось «ополячиванию» и влиянию католицизма263263
  См.: Там же. С. 313.


[Закрыть]. Такого же мнения, видимо, придерживался и Столыпин, персонажи которого обсуждают, что большинство местных жителей нельзя назвать «поляками», а лишь «полякующими» (л. 32 об.). Гончаров, судя по всему, здесь имел в виду под поляками скорее не этнических поляков, а католиков – например, на белорусских землях чиновники пользовались именно конфессиональным критерием, чтобы установить, кого можно отнести к полякам: