Текст книги "Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века"

Сходство значимого фрагмента романа Писемского и «Думы русского», конечно, не исчерпывается порядком слов в депеше. Как и у Писемского, в ней, например, тоже в ироническом тоне цитируется стихотворение А. С. Хомякова (у Писемского – «Суд Божий», 1854, у Валуева – «Остров», 1836):

 
Давно ли пророчествовали, что
Бог отдаст судьбу вселенной,
Гром земли во глас небес…
 

Что стало с нашими морями? Где громы земные и горняя благодать мысли и слова? Кого поражаем мы? Кто внимает нам? Наши корабли потоплены, сожжены или заперты в наших гаванях! Неприятельские флоты безнаказанно опустошают наши берега! Неприятельские армии безнаказанно попирают нашу землю, занимают наши города, укрепляют их против нас самих и отбивают нас, когда мы усиливаемся вновь овладеть отцовским достоянием!218218
  Валуев П. А. Дума русского (во второй половине 1855 года). С. 350.


[Закрыть]

Валуев, как и Писемский, иронично относился к официальным реляциям из Петербурга о состоянии и военной мощи России и, опять же как и Писемский, прямо осуждал, например, состояние путей сообщения:

Оказалось, что в нашем флоте не было тех именно судов, в сухопутной армии того именно оружия, которое требовалось для уравнения боя; что состояние и вооружение наших береговых крепостей были неудовлетворительны; что у нас недоставало железных и даже шоссейных дорог более, чем где-либо необходимых на тех неизмеримых пространствах, где нам надлежало передвигать наши силы. Европу колебали несколько лет сряду внутренние раздоры и мятежи; мы наслаждались ненарушимым спокойствием. Несмотря на то, где развивались в продолжение этого времени быстрее и последовательно внутренние и внешние силы?219219
  Там же. С. 353.


[Закрыть]

Наконец, Валуев описывал печальный конец царствования Николая I как завершение исторической эпохи, плачевное, но необходимое для дальнейшего развития России событие:

Еще недавно Россия оплакивала непритворными слезами кончину того великого государя, который около трети столетия ее охранял, ею правил и ее любил, как она его любила. Преклоняясь пред его могилою, Россия вспоминала великие свойства его и с умилением исповедовала величие кончины его. Эта кончина объяснила, пополнила, увенчала его жизнь. Сильный духом, сильный волею, сильный словом и делом, он умел сохранить эти силы на смертном одре и, обращая с него прощальный взгляд на свое царство, на своих подданных, на родной край и на великую русскую семью, явил себя им еще величественнее и возвышеннее, чем в полном блеске жизненных сил и самодержавной деятельности. Если в этот печальный час грозные тучи повисли над нами, если великие труды великого венценосца не даровали нам тех благ, которые были постоянною целью его деяний, то ему, конечно, предстояли на избранном им пути препятствия, которых далее и его сила, и его воля не могли одолеть220220
  Там же.


[Закрыть].

Таким образом, Валуев и Писемский выстраивали схожий исторический нарратив: гибель войск под Севастополем, вопреки наивному мнению славянофилов (представленных Хомяковым), бессильна изменить ход войны, однако может стать жертвой на алтарь реформ, которые позволят преобразить Российскую империю в новое, более современное государство. Вряд ли Писемским двигала сервильность: скорее, писатель действительно разделял идеи Валуева и пытался на их основе превратить неофициальную записку министра в нарративный текст, осмыслявший недавнюю историю и устанавливавший ее связь с настоящим. Вместе с тем писатель мог рассчитывать на покровительство со стороны Валуева, которое далеко не ограничилось вмешательством в процесс цензурования. В свой рассказ о ключевых исторических событиях в Российской империи писатель включил и возникновение катковского «Русского вестника» – того издания, где печатался и сам Писемский. Литература, в том числе некоторые формы журналистики, казалась писателю важной составляющей реформ, как и смягчение цензуры, описанное в той же главе словами некоего цензора:

Я прежде в повестях, если один любовник являлся у героини, так заставлял автора непременно женить в конце повести, а теперь, помилуйте, перед героиней торчат трое обожателей, и к концу все разбегаются, как собачонки221221
  Писемский А. Ф. Соч.: В 4 т. Т. 4. С. 169.


[Закрыть].

Очевидно, мелочный контроль цензуры за нравственностью писателя не устраивал: для литературы эпохи перемен, с его точки зрения, нужна была новая цензура, которую мог воплощать именно Валуев.

Валуев и сотрудники его ведомства, включая Гончарова, действительно обратили внимание на новый роман. 2 апреля 1863 года писатель читал отрывки из «Взбаламученного моря» у Валуева (тот охарактеризовал роман как «политический») в присутствии большой компании высокопоставленных чиновников, большинство которых имели непосредственное отношение к цензурному ведомству: председателя Комитета цензуры иностранной Ф. И. Тютчева, председателя Петербургского цензурного комитета В. А. Цеэ, сенатора А. В. Веневитинова, одного из крупных деятелей цензурной реформы Д. А. Оболенского, товарища министра внутренних дел А. Г. Тройницкого и недавно назначенного члена Совета министра внутренних дел по делам книгопечатания Гончарова (Валуев, т. 1, с. 215). Такое внимание со стороны министра стало для Писемского поводом обращаться с просьбами о поддержке. 4 августа 1863 года автор «Взбаламученного моря» просил Валуева повлиять на театральное начальство, которое отказывалось ставить его пьесу «Горькая судьбина», причем Писемский упомянул «милостивое внимание» со стороны министра, вероятно, имея в виду именно эти чтения (Писемский, с. 159). Наконец, 10 января 1864 года Писемский обратился к Валуеву, послав ему отдельное издание «Взбаламученного моря» (то самое, о котором Щербинин спрашивал министра) в двух экземплярах: один полагался адресату, а второй Писемский мечтал «поднести государю императору» (Писемский, с. 164). Интересна мотивировка такого подношения: Писемский утверждал, что император, узнав из его романа, насколько «ничтожно, не народно и даже смешно» революционное движение в России, немедленно проникнется «милосердием к несчастным, которые во всех своих действиях скорей говорили фразы, чем делали какое-нибудь дело» (Писемский, с. 164–165). Иными словами, писатель претендовал на положение своеобразного придворного романиста, осведомляющего царя о событиях в империи и способного прямо повлиять на принятие важнейших политических решений. Впрочем, неизвестно, был ли роман поднесен императору. Более того, еще в 1865 году Писемский обращался к Валуеву с просьбами о протекции по службе: министр, по мнению писателя, мог назначить его советником Московского губернского правления или цензором (см. письма от 12 и 14 октября 1865 года: Писемский, с. 186–187). Не надеясь на литературные успехи, разочарованный Писемский хотел поправить свое материальное положение. В его глазах писательское и цензорское ремесло были достаточно тесно связаны, чтобы высоко оценивший его роман министр мог как бы перевести его из литературы в цензуру. Разумеется, Валуев эту просьбу не выполнил.

Казалось бы, модель литературного покровительства была поразительно устаревшей для русской литературы того периода. Длинные романы были прежде всего рассчитаны на публикацию в толстых литературных журналах, что предполагало взаимодействие с публикой, составляющей образованное общество, а не с вельможами и с императорами. Писемский, собственно, и выбрал для публикации журнал Каткова по вполне современным соображениям: он руководствовался политическими и эстетическими взглядами редактора, его влиянием на публику и способностью назначить внушительный гонорар. Поддерживая журнал, писатель участвовал в работе редакции и рекомендовал печататься своим друзьям-писателям, которых считал единомышленниками222222
  См., например, письма Тургеневу от 12 января и 4 (16) июня 1863 года: Письма А. Ф. Писемского (1855–1879) И. С. Тургеневу // Литературное наследство. Т. 73. Кн. 2. М.: Наука, 1964. С. 176–177.


[Закрыть].

У Писемского хватало оснований быть недовольным положением дел в русской прессе и обращаться за поддержкой к государственной власти. Незадолго до публикации романа сам он стал героем шумной истории. В редактируемом им журнале «Библиотека для чтения» вышло несколько анонимных фельетонов, в которых в издевательском тоне изображалась российская общественная жизнь. Позиция Писемского – автора фельетонов и редактора журнала – не совпадала с позицией субъекта повествования в этих фельетонах (они написаны от лица явно условных персонажей – статского советника Салатушки и «старой фельетонной клячи» Никиты Безрылова). Тем не менее сама возможность публикации в серьезном журнале таких произведений привела к резким выступлениям против Писемского на страницах сатирического еженедельника «Искра». Грандиозный публичный скандал, разгоревшийся после этого, едва не привел к дуэли между писателем и редакторами «Искры». Разочарованный в литературной жизни Писемский, который вряд ли был в восторге, когда большинство литераторов, даже вовсе не любивших «Искру», не стали его поддерживать, отказался от положения редактора и переехал из Петербурга – центра литературной и в особенности журнальной жизни – в Москву223223
  См.: Рошаль А. А. Писемский и революционная демократия. Баку: Азербайджан. гос. изд-во, 1971. С. 46–57; Балуев С. М. Писемский-журналист… С. 92–149; Мысляков В. А. Писемский в истории литературных дуэлей // Русская литература. 2012. № 2. С. 115–129.


[Закрыть].

Писемский обращался к архаическим институтам патронажа в условиях, когда современная журналистика (за исключением изданий Каткова) его не устраивала: литератор был готов по собственному выбору перейти под покровительство императора или главы цензурного ведомства, но не становиться в зависимость от политизированных журналистов и литературного рынка 1860‐х годов. Автор «Взбаламученного моря», подвергнутый осуждению на страницах радикально настроенных журналов, стремился не просто иронически изобразить в своем романе, например, одного из лидеров враждебного себе направления Н. Г. Чернышевского. Писемский надеялся скорректировать саму институциональную природу литературы таким образом, чтобы романист выступал прежде всего не перед «нигилистическим» литературным сообществом, а перед министром, императором и благонамеренной публикой «Русского вестника».

Как писали еще русские формалисты, в истории литературы архаическое и новаторское часто неразделимы. Попытки Писемского апеллировать к устаревшим практикам литературного патронажа нашли сочувствие у Валуева, пытавшегося построить, напротив, более современную систему цензуры, ориентированную на поддержку проправительственных литераторов и на маргинализацию их оппонентов. С точки зрения министра, одобрив «Взбаламученное море», он помогал своим идеологическим союзникам из лагеря литераторов и журналистов. Для Писемского поддержка Валуева была не только средством избежать цензурных проблем, но и свидетельством того, что ему удалось достичь своеобразной негласной договоренности с властями и попытаться сформировать альтернативное поле литературы, устроенное, как думал писатель, на более справедливых основаниях. Даже так не нравившиеся Писемскому «нигилисты», согласно его замыслу, выиграли бы от новой ситуации: напомним, что император, прочитав «Взбаламученное море», должен был отнестись к ним более милосердно.

В этой связи становится понятнее кажущаяся абсурдной настойчивая просьба Писемского процензуровать переиздание его романа. Очевидно, в бурной политической обстановке после покушения Каракозова писатель стремился подтвердить, что его договоренность с министром все еще действует. Для этого Писемскому необходимо было получить новое доказательство, что его рискованный роман одобряется цензурой. Ясна и реакция цензоров на его предложение: ни сам роман, ни возможный «союз» с литераторами уже не казались Валуеву и его подчиненным актуальными. Хрупкая система соглашений и союзов, которые пытались установить между собою писатели, журналисты и цензоры, разрушалась. К середине 1860‐х годов Писемский разошелся с Катковым и в «Русском вестнике» больше не печатался. В качестве причины он приводил как раз некорректное понимание Катковым характера их сотрудничества: «…видимо было, что они привыкли к какому-то холопскому и подобострастному отношению своих сотрудников и что им более нужен корректор, чем соредактор…» (см. письмо И. С. Тургеневу от 8 мая 1866 года: Писемский, с. 203). Очевидно, Писемский готов был считать своими покровителями не журналистов, а разве что министров и императора, и в этом смысле Катков оказался для него не лучше радикальных демократов из «Искры». Если в 1863 году Валуев, со своей стороны, готов был поддерживать катковские издания и облегчать для них цензуру, то к 1867 году министр мечтал об их закрытии (воплотить в жизнь эти мечты ему мешала прямо выраженная воля Александра II, который высоко ценил сохранявшего независимость от властей редактора «Московских ведомостей» и «Русского вестника»)224224
  См.: Чернуха В. Г. Правительственная политика в отношении печати: 60–70‐е годы XIX века. Л.: Наука, 1989. С. 153–185; Ruud C. A. Fighting Words: Imperial Censorship and the Russian Press, 1804–1906. Toronto: University of Toronto Press, 2009. P. 150–166.


[Закрыть]. Через год после отказа цензуры рассматривать «Сочинения» Писемского министр внутренних дел лишится своего поста: фигура бывшего «либерального бюрократа» в качестве главы цензуры и полиции будет уже неуместна.

Именно представление о неактуальности романа Писемского и предлагаемой им репрезентации российского общества заметно в отзыве Сватковского, процитированном нами в начале этого экскурса. Цензор стремился продемонстрировать, что «Взбаламученное море» осталось в прошлом. «Цинизм» романа, действительно содержащего для того времени очень откровенные сцены и представлявшего большинство важных действующих лиц не в самом оптимистичном виде, был еще простителен прежде всего как знак эпохи, «памятником» которой казалось Сватковскому произведение Писемского. Напротив, нигилизм, который у Писемского представлен прежде всего как «сумасбродства», связанные со свободой сексуальной жизни, поездки в Лондон к Герцену и споры об общине и коммуне, теперь, после покушения на императора, превратился в опасное для государства «уродливое явление».

Для Гончарова участие в чтении и обсуждении романа Писемского могло стать одним из характерных столкновений с новой ситуацией, в которой оказались государство и общество. «Политический» роман скандального и шокирующего содержания, поляризация общественного мнения, необходимость оценивать литературные произведения по государственным, а не эстетическим соображениям – все это были новые реалии, с которыми приходилось иметь дело цензору 1860‐х годов. Не избежал подобного рода проблем и сам Гончаров.

Глава 3
ЦЕНЗОР НА РАСПУТЬЕ
ГОНЧАРОВ В ВЕДОМСТВЕ ВАЛУЕВА

В начале 1860‐х годов надежды на установление доброжелательных отношений между обществом и властью стремительно исчезали. Распространение революционных листовок, арест Н. Г. Чернышевского, видимо, по сфальсифицированному обвинению, фактически ставший наказанием за его журнальную деятельность, начало Польского восстания ознаменовали новый этап в отношениях государства и общества и раскол внутри самого общества. В этих условиях цензура, конечно, начала восприниматься как часть правительственного аппарата. В это же время, после многочисленных усилий, Министерству народного просвещения удалось избавиться от вызывавшего множество хлопот цензурного ведомства, которое перешло под контроль Министерства внутренних дел: из «просветителя» цензор окончательно стал «полицейским». В этой главе мы постараемся описать, каким образом роли писателя и полицейского совмещались (вернее сказать, не совмещались) в деятельности Гончарова, а на этом примере попытаемся проследить, как развивались отношения литературы и власти в Российской империи середины 1860‐х годов. Первый раздел будет посвящен рассмотрению пьес о Северо-Западном крае – одном из наиболее конфликтных регионов Российской империи; второй – выбору между публичной критикой и политическими репрессиями в отношении радикально-демократических изданий.

И цензоры, и литераторы самых разных убеждений – от Писарева до Каткова – в целом отлично понимали, что в новых условиях их отношения не могут не быть враждебными. Однако особенно остро эти противоречия чувствовались благодаря появлению в литературном сообществе сильной и выразительной группы радикально-демократически настроенных «нигилистов», отказывавшихся идти на любые компромиссы с властями. Если в 1856 году только Чернышевский категорически не верил в возможность доброжелательных отношений с цензорами, то к началу 1860‐х годов «нигилисты» писали об этом открыто – и это не вызывало никакого несогласия. Для радикалов сотрудничество с правительством, особенно с цензурой, по умолчанию было возмутительным предательством со стороны писателя. В более здоровой литературной ситуации, по мнению Писарева, сотрудник цензуры просто обязан был вызывать презрение и ненависть всех членов общества. На материале французской литературы Писарев утверждал:

Чиновники, назначенные в цензоры, пожелали, чтобы имена их оставались неизвестными публике. Раздражение публики против этих чиновников было очень сильно, и Бенжамен Констан говорит, что во Франции в то время не нашлось бы ни одного человека, который решился бы выйти на улицу, признав себя цензором (Писарев, т. 4, с. 112; статья «Очерки из истории печати во Франции», 1862).

Само присутствие радикалов в литературе усугубляло конфликт между писательскими кругами и правительством, поскольку любой литератор, не подчеркивавший свое противостояние власти, немедленно причислялся ими к представителям этого правительства и объявлялся исключенным из литературного процесса225225
  См., напр., обвинения в доносительстве в адрес Н. С. Лескова в статье Писарева «Прогулка по садам российской словесности» (1865).


[Закрыть]. Единственным выходом для цензора должен был стать отказ от попыток посредничать между правительством и литературой и однозначно перейти на сторону первого.

В 1860‐е годы Гончаров вполне осознавал, что совмещать роли писателя и цензора очень сложно. Источником этой проблемы он считал именно «нигилистов». В письме Е. А. и М. А. Языковым от 24 ноября 1862 года он рассуждал о неодобрении своего решения редактировать министерскую газету «Северная почта»:

Спасибо Вам за сочувствие к газете по причине меня: не все разделяют Ваше чувство и многие ворчали и ворчат еще по сю пору на меня: добро бы либеральные журналы: это их ремесло, принцып того требует, хотя эти же журналы твердили года три, что мы, беллетристы, – лишние теперь, что нас уже не надо, что другие вопросы, важнее, на очереди. Так, я согласен: да ведь не топиться же нам, надо хлеб зарабатывать; так – нет, не смей: опять поют: ты литератор! Фу, чорт возьми – да что же делать-то? Романов не пиши, не нужно, да и служить не смей: зачем-де быть на стороне правительства! Я их спрашиваю, да что же в этом предосудительного? Вот, если б я продал свой собственный журнал и говорил одно, а писал другое, да еще тайком226226
  РО ИРЛИ РАН. № 8952. Л. 23 об. – 24.


[Закрыть].

Как бы он ни возражал своим критикам, Гончаров, как мы увидим, и сам не испытывал восторга перед ситуацией, в которой он оказался: будучи убежденным противником «нигилистов» и стремясь с ними публично полемизировать, Гончаров как цензор должен был как раз препятствовать нормальной публичной полемике, подрывая базовый принцип литературной дискуссии.

В целом против сотрудничества с правительством, особенно службы в цензуре, выступали не только «нигилисты», но и более умеренные литераторы. Очевидно, устаревшая модель цензуры, основанная на «просвещении» и покровительственном отношении к литературе, особенно раздражала русскую публику. Когда либеральный министр народного просвещения А. В. Головнин, желавший избавиться от цензурного ведомства, инициировал общественное обсуждение цензурной реформы, немедленно оказалось, что подавляющее большинство литераторов готово подвергнуться судебной ответственности за свои публикации, лишь бы возможно стало не проходить предварительную цензуру (в качестве ответа на предложение Головнина была написана и цитированная выше статья Писарева)227227
  Валуев был против обсуждения прессой подобных вопросов (см., напр.: Balmuth D. Censorship in Russia. 1865–1905. Washington, D. C.: UP of America, 1979. P. 9–11; см. также: Ruud C. A. Fighting Words: Imperial Censorship and the Russian Press, 1804–1906. Toronto: University of Toronto Press, 2009. P. 147).


[Закрыть].

В оценке ситуации литераторы и цензоры сходились. Председатель Петербургского цензурного комитета и член Главного управления цензуры Н. В. Медем, сторонник предварительной цензуры и оппонент реформы, объяснял результаты незнания литераторами регламентирующих цензурную работу документов:

Подобные беспрерывно встречающиеся случаи производят еще чаще, чем упомянутое разнообразие в действиях цензоров, неприязненные столкновения между авторами и цензорами и дают повод первым упрекать цензоров в отсталости и непонимании смысла цензурного устава, а иногда даже в недобросовестности, пристрастии и произвольности действий228228
  <Б. п.> Мнения разных лиц о преобразовании цензуры. Февраль 1862. Б. м., б. г. С. 6.


[Закрыть].

Литераторы из редакций «Отечественных записок», «Времени», «Русского слова», «Северной пчелы» и других изданий точно так же подчеркивали напряженное противостояние литературы и цензуры: «…лучшие умы, утомленные и раздраженные унизительной борьбой с цензурою за каждую фразу, охлаждаются к науке и литературе и смотрят на власть, как на врага»229229
  Там же. С. 67.


[Закрыть].

В большинстве своем литераторы полагали, что цензура и печать в идеале должны находиться в равноправных отношениях, гарантирующих справедливость. Наилучшим средством установить такие отношения, по их мнению, был состязательный судебный процесс с участием представителей обеих сторон или/и независимых присяжных. Коллективное мнение литераторов на этот счет было таково, что «<т>еперешний цензор есть в то же время обвинитель и исполнитель приговора», тогда как требование сводилось к необходимости «правильного суда и обвинителей, отдельных от суда»230230
  <Б. п.> Мнения разных лиц о преобразовании цензуры. Февраль 1862. С. 69.


[Закрыть]. Проблема состояла в том, что в России того времени вообще не существовало таких форм правосудия: реформа цензуры была невозможна до реформы суда, которая состоялась в 1864 году.

Среди сотрудников Гончарова в Совете министра внутренних дел по делам книгопечатания и в пришедшем ему на смену Главном управлении по делам печати литераторы встречались, однако ключевых должностей они не занимали, а главное, едва ли получали свои посты благодаря писательским заслугам. А. В. Никитенко, например, был авторитетным литературным критиком и ученым, однако место в Совете он получил в результате продолжительной чиновной карьеры. Ф. М. Толстой, литератор-любитель, долгое время служил по военному ведомству и перешел в Министерство внутренних дел уже в очень высоком чине, который и позволил ему стать членом Совета. Литераторов среди сослуживцев Гончарова меньше не стало, однако собственно литературная деятельность перестала играть значимую роль при назначении на цензорские посты.

Единственное, в чем Валуев совпадал с литературным сообществом, – это нежелание видеть в цензоре исключительно бюрократа. Писатели хотели, чтобы цензоры были судьями, – Валуев хотел, чтобы они были следователями, раскрывающими преступления литераторов. Как показали историки, при Валуеве цензоры, особенно такие высокопоставленные, как Гончаров, должны были активно бороться против неугодных министру явлений в области литературы, а не просто выполнять бюрократические предписания и следовать правилам231231
  См.: Герасимова Ю. И. Из истории русской печати в период революционной ситуации конца 1850-х – начала 1860‐х гг. М.: Книга, 1974. С. 152, 176–177; Патрушева Н. Г. Цензурное ведомство в государственной системе Российской империи во второй половине XIX – начале XX века. СПб.: Северная звезда, 2013. С. 135. См. об интересе Валуева к негласному контролю над цензурой: Гаркави А. М. Н. А. Некрасов в борьбе с царской цензурой. Калининград: Калининградское книжное изд-во, 1966 (= Ученые записки Калининградского гос. пед. ин-та. Вып. XIII). С. 82.


[Закрыть]. Показательно, что Валуев требовал от цензоров обращать внимание не на конкретные формулировки, а на «общее направление» рассматриваемых материалов и изданий232232
  Balmuth D. Censorship in Russia. 1865–1905. Washington, D. C.: UP of America, 1979. P. 13.


[Закрыть]. Это ясно заметно и в деятельности Гончарова, которая стала намного менее формализована. В своих отзывах этого периода он, например, прямо ссылался на требования от произведения «художественной критики» (Гончаров, т. 10, с. 86; мнение по поводу повести Л. И. Мечникова «Смелый шаг»)233233
  См. также: Гуськов С. Н. Материалы цензорской деятельности И. А. Гончарова как творческий источник романа «Обрыв» // Гончаров после «Обломова»: Сб. статей / Отв. ред. С. Н. Гуськов. СПб.; Тверь: Изд-во М. Батасовой, 2015. С. 26–39.


[Закрыть]. В одном из своих «мнений» Гончаров анализировал творческие контакты Островского с А. К. Толстым: «Увлеченный достоинствами и успехом драмы графа Толстого, г-н Островский как талант первого разряда не впал в рабское подражание, а вступил в законное состязание с автором „Смерти Иоанна Грозного“» (Гончаров, т. 10, с. 281; мнение по поводу драмы «Василиса Мелентьева»). В другом документе Гончаров рассуждал о том, насколько оправдано ходом действия пьесы «изображение образа жизни падших женщин» (Гончаров, т. 10, с. 257; мнение по поводу пьесы О. Фейе «Rédemption»). Писатель применял свои познания и навыки в области оценки литературных произведений к борьбе с той самой литературой. Если в деятельности цензора-«просветителя» такой подход к литературе был в целом вполне нормален и ожидаем, то в деятельности цензора-«полицейского» он может показаться изменой литературному делу. Критическим прочтением можно было злоупотреблять, пользуясь многозначностью произведения и находя совершенно неприемлемый смысл даже там, где автор его не предполагал. Именно по этой причине даже цензурный устав 1828 года запрещал чрезмерно вольно интерпретировать литературные произведения.

Итак, после периода, когда власти пытались использовать цензуру как инструмент для установления диалога с литературой, наступило время, когда цензор был обязан выступать в качестве участника борьбы правительства против литературы. Эта борьба, однако, требовала от него определенных литературных способностей: цензору приходилось не только ориентироваться в литературе, но и искусно читать между строк, а также выносить о литературных произведениях эстетические суждения. Сама по себе позиция цензора в России середины 1860‐х годов оказывалась, таким образом, парадоксальной, поскольку требовала одновременно участия в литературе и конфликта с нею. В еще более сложном положении оказались, однако, цензоры-писатели, такие как Гончаров. Проблема заключалась не только в том, что литературные знакомства и пристрастия могли помешать цензорской деятельности: служба в цензуре неожиданно начинала мешать литературным занятиям. Дело здесь не только в опасности цензорской службы для литературной репутации: Гончаров оказался в ситуации внутренне противоречивой, когда разные стороны его деятельности вступали в конфликтные отношения друг с другом.

В этой главе мы рассмотрим, насколько Гончаров мог в новых условиях согласовать свои позиции как литератора и цензора. Первый раздел будет посвящен не вполне успешным попыткам писателя найти компромисс между «политическими» и «литературными» задачами на примере двух пьес, посвященных Январскому восстанию в Польше и судьбам Северо-Западного края. Второй раздел продемонстрирует, как эта «компромиссная» стратегия оказалась неэффективной, на материале отношений Гончарова-цензора и радикальных журналистов.