Текст книги "Смерть в прямом эфире"

– Я хочу остаться. Да и потом, уже слишком поздно уезжать. И было слишком поздно с той секунды, как я увидела тебя. Что-то вырвалось наружу, и мне уже не под силу его похоронить.

– Так ты меня узнала? – с грустью спрашивает Айзек.

– В каком-то смысле да. Как и ты меня.

– Я бы узнал тебя везде. И в любом случае тебя нашел бы. К добру или к худу.

Его вздох придвигает их ближе друг к другу, и вместе они могут противостоять тьме и холоду.

«Всё предопределено», – думает Вэл. Слова выдергивают ее из ощущения безопасности и возвращают к ступеням и к подвалу, ждущему внизу. «Всё предопределено», – снова всплывает в сознании мысль. Вот только ее произносит чей-то чужой голос.

* * *

Последний круг, автор Забытая во тьме

Господин Волшебник

Господин Волшебник: Детская телепередача, Господин Волшебник, Хаос, Кошмар, Насилие над детьми, Смерть ребенка

Комментарий автора: Я видела последнюю серию передачи. Тогда мне было всего шесть лет, но до сих пор меня преследуют кошмары. И не надо говорить, что программу транслировали не в прямом эфире, –  я и сама знаю. И то, что ее всё же выпустили, ужасает еще сильнее. Мы обсуждали это с психотерапевтом так много раз, что она пришла к выводу: я создала ложное воспоминание в качестве копинг-механизма[3]3
  Копинг-поведение – это механизм создания стратегии конкретных действий, предпринимаемых человеком в ситуациях, когда возникают угрозы его физическому, личностному или социальному благополучию, как деятельность по сохранению баланса между требованиями внешней среды и внутренними ресурсами организма.


[Закрыть] для проработки горя. Но мне кажется, она не права. Честное слово. Потому что слишком уж яркие образы у меня остались в сознании. Отчетливо помню, как сидела на потертом коричневом ковре перед телевизором: так близко, что ощущала исходивший от него гул помех, слышала гудение электричества. Иногда я клала ладонь на экран, когда друзья формировали круг, чтобы вообразить себя его частью. И поняла, что творится нечто неладное, сразу, как только началась серия, потому что дети стояли неправильно. Тошнота поднималась от одного взгляда на них, как всегда от сильного испуга. С какой стати мне придумывать такое? И зачем создавать воспоминание о том, что случилось дальше? В общем, именно поэтому я выложила этот пост, пытаясь описать увиденное в формате истории. В передаче даже песенка была в тему: «Расскажи ты сказку, Совсем как у меня, И живи внутри нее, Волшебство творя».

Но в последней серии волшебство вовсе не творилось, а творился кошмар. Кошмар, в котором мне пришлось жить все эти годы. Как и вам.

Язык: русский Слов: 222 Комментариев: 6 Репост: 0 Нравится: 298

Мусор собирай

Они стоят там, пока рассвет не изгоняет ночь из пустыни. Вэл не хочет возвращаться, да и Айзек тоже не слишком этого жаждет, судя по его медленным шагам.

Она не может сказать наверняка, пугает ли дом больше или меньше при утреннем свете. Здание определенно выглядит куда абсурднее, возвышаясь в гордом одиночестве. За бесконечным гудением не слышно ни звука. Может, гул издают какие-то насекомые вроде цикад. Они слишком маленькие, чтобы их увидеть, но слишком шумные, чтобы их игнорировать.

Интересно, далеко ли отсюда шоссе? Хотя воздух начинает прогреваться, Вэл всё равно поражена, что такой холод возможен летом. Здесь почти нет живых существ. Земля промерзла, нет никакой надежды на перемены. Грязь и камни вокруг имеют буроватый оттенок, внося минимальную лепту, чтобы скрасить унылый пейзаж. И дом высится над ним, наблюдая. Выжидая.

«Выжидая – чего?» – гадает Вэл.

Они с Айзеком идут плечо к плечу, всё замедляя и замедляя шаг по мере приближения к зданию.

– Я приму душ и поедем? – она ощущает лишь ужас, а вовсе не предвкушение от перспективы встречи с матерью.

Но, пожалуй, именно поэтому торопится побыстрее разрешить вопрос, пока не передумала. Вэл отлично известно, как хорошо ей удается переубедить себя и затем придерживаться сделанного выбора до самого конца.

Айзек кивает. Мягкие рассветные лучи красят его в оттенки синего, придавая слегка призрачный вид. Вэл жалеет, что не умеет рисовать. Лицо спутника можно было бы запечатлеть только акварелью.

– Я уточню у Дженни, – говорит он, – но уверен, что не обязательно строго придерживаться графика.

Вэл, наоборот, убеждена, что у бывшей подруги всё расписано по секундам, но не хочет придираться к той, с кем только недавно встретилась.

Они оба застывают в нерешительности на последней ступеньке крыльца. Дверь распахивается.

– Типичное поведение, – комментирует Дженни, закатывая глаза. В одной руке она сжимает миску, а другой энергично помешивает содержимое. – Ну, заходите же. Вы же не хотите напустить мух?

Мух поблизости нет. Как и вообще каких-либо животных. Вэл следует за Айзеком внутрь и опирается на стойку рядом с Дженни, оттягивая момент, когда снова придется оказаться на лестнице.

– Ты постоянно повторяешь про типичное поведение. К чему эти слова относились сейчас?

Собеседница прекращает помешивать содержимое миски.

– Вы двое вечно так делали. Ты исчезала, а Айзек отправлялся за тобой. И спустя очень-очень долгое время приводил обратно. Мы никак не могли понять, куда ты убегаешь. Только он умел отыскать тебя.

– На съемочной площадке?

Там наверняка было полно укромных уголков. Но почему за спрятавшимся ребенком отправляли другого ребенка? Разве не взрослые должны это делать? И почему она вечно норовила сбежать?

Дженни прищуривается в знакомом Вэл по ферме выражении: так матери девочек из летнего лагеря смотрели на своих дочек, когда хотели выпытать всю правду, не обвиняя их открыто во лжи.

– Ты действительно ничего не помнишь?

– Нет, – качает головой Вэл. – Извини.

Дженни издает странный блеющий смешок. Затем встряхивает волосами и надевает свою дежурную улыбку, как могла бы надеть рабочий фартук, чтобы защитить одежду. Интересно, это такой же способ борьбы с миром, как фраза «Я в порядке»? Сознательный ли это выбор или рефлекс?

Но, очевидно, Дженни верит Вэл или хотя бы принимает, что та не расколется под взглядом строгой мамочки.

– Вау! Повезло. Что ж, завтрак почти готов, садись. Первое интервью по расписанию в любом случае у Маркуса.

Вэл занимает место за столом. Айзек уже ускользнул наверх, оставив ее здесь. Ну и пусть. Она всё равно хочет поболтать с еще одной участницей передачи женского пола, попробовать найти общий язык. С парнями оказалось так легко возобновить контакт, что настороженность по отношению к Дженни даже вызывает легкое чувство вины.

– У тебя шестеро детей?

– Ага. Все девочки. Старшей двенадцать, младшей три.

– Ого! Хлопот наверняка невпроворот.

– Так и есть.

Не развивая тему, собеседница наливает масло на сковороду и пристально следит, как медленно подрумяниваются блинчики. Или использует процесс готовки в качестве предлога избежать разговора по душам с бывшей подругой.

Вэл знает, что ведущая подкаста просила их не обсуждать передачу, но не слишком-то беспокоится о возможном искажении чужих воспоминаний. Нужно выудить столько информации, сколько получится.

– Когда ты сказала, что я вечно убегала, о чем…

– У тебя есть приличная одежда? – перебивает Дженни.

– Для встречи с мамой? – Вэл даже не подумала об этом и сейчас мысленно перебирает содержимое дорожной сумки: джинсы, несколько футболок и пара фланелевых рубашек.

– Нет, для сегодняшнего торжества, – собеседница переворачивает блинчик так агрессивно, что он соскальзывает на пол. – Проклятье! – шипит она, подбирая упавшую выпечку и выбрасывая в мусорное ведро. – Ты что, даже не прочитала расписание?

– Торжество? Это что-то типа вечеринки? Я думала, вы приехали, чтобы встретиться с коллегами и записать интервью для подкаста.

– Всё было в расписании, – цедит Дженни сквозь стиснутые зубы. – И зачем я только распечатывала его, если никто ничего не читает?

– Но я ведь не планировала участвовать во встрече, – терпеливо повторяет Вэл, хотя уже четко объяснила свои доводы вчера.

– Ну, ты же всё равно поедешь в Благодать, верно? Там и пройдет торжество. Меньшее, что ты могла бы сделать, – это посетить его. Позволить людям убедиться, что ты в порядке. Многие очень сильно пострадали после твоего бегства.

– Мероприятие состоится в том же городе, где живет моя мать?

– Все причастные к… – Дженни отмахивается лопаткой, но перед следующими словами делает короткую паузу, словно едва что-то не выпалила, но передумала, а затем пытается компенсировать заминку, ускорив темп речи: – …причастные к созданию программы живут в Благодати.

Интересно, она тоже соблюдает правило, запрещающее произносить вслух «Господин Волшебник»? То, что потерявшие работу сотрудники студии поселились в местном городе, звучит логично.

– Неужели передачу действительно снимали в этой глуши? – уточняет Вэл.

Айзек входит и садится рядом с ней.

– Да уж, Голливудом здесь и не пахнет, – Маркус шагает к кухне, освобождаясь от хватки жуткой лестницы. Он недавно принял душ и потрясающе выглядит в лавандового цвета рубашке, застегнутой на все пуговицы и заправленной в серые брюки. Ноги в радужных носках без обуви скользят по кафельному полу. – А далеко отсюда студия?

– Она сгорела. Ты же знаешь.

– А когда случился пожар? – Вэл сжимает пальцы на покрытом следами от ожогов запястье.

– В самом конце, – роняет Дженни, словно дала исчерпывающее объяснение. Затем поворачивается к Маркусу и отвечает ему: – Кроме того, нет ничего странного, что передачу снимали здесь. Голливуд не всегда был Голливудом, и «Господин»… – оба парня шипят в унисон. Очевидно, Дженни не соблюдает общее правило. Она меряет их бесстрастным взглядом и продолжает, игнорируя реакцию бывших друзей на ее слова: – «Господин Волшебник» появился раньше телевещания и всегда располагался тут.

– Прямо тут? В смысле, прямо в этом доме? – Вэл ничего не понимает. – Или в Благодати? А студия тоже размещалась здесь? Поблизости отсюда? Или тоже в городе? – она хочет выудить из Дженни как можно больше подробностей и особенно сильно стремится узнать про пожар, несмотря на потенциальную опасность информации.

– На какой вопрос мне отвечать? – собеседница смотрит, не выдавая чувств.

– На все, – смущенно улыбается Вэл.

– Да, «Господин Волшебник» производился прямо здесь, – наконец, уступает Дженни. – Очевидно, это здание построили позже. Думаю, лет сорок или пятьдесят назад. Раньше на этом месте стоял другой дом. И да, студия размещалась тоже тут, – она легкомысленно взмахивает рукой, точно последняя деталь была самой незначительной.

– Но вокруг ничего нет, только пустыня, – Маркус широким жестом обводит окрестности. – Где же мы жили во время съемок? И почему родителей поселили в этом доме, отдельно от нас?

Дженни ставит перед ним тарелку. На верхнем блинчике красуется улыбающаяся рожица из шоколадных крошек.

Однако выражение лица Маркуса при взгляде на угощение вовсе не столь радостное.

– Я не помню, чтобы мы жили в пустыне. Вообще-то, я даже не помню, чтобы родители присутствовали где-то поблизости на протяжении всего процесса съемок.

– Они наблюдали за нами отсюда, – Дженни вручает тарелки с блинчиками остальным.

– Спасибо, – благодарит Вэл, хотя ей единственной не досталось украшения в виде улыбчивого лица. – Даже не помню, когда в последний раз кто-то готовил для меня завтрак. Очень любезно с твоей стороны.

– О, – с удивлением хмурится Дженни. – Пожалуйста. В любом случае, нам не положено обсуждать передачу вне интервью. Я же уже передавала требования ведущей.

– А как возник пожар? Можно посмотреть на то место, где была студия? – спрашивает Вэл. – По факту, это произошло после завершения съемок, поэтому не подпадает под запрет, так?

– Туда нельзя, – отрезает Дженни, со стуком опуская на стол графин с апельсиновым соком. Затем делает глубокий вдох, потирая виски. – Простите. Мне плохо спалось прошлой ночью и… слишком много всего навалилось. Я думала, что готова снова встретиться с тобой, но… ты так изменилась, даже не знаю, сработает ли затея. Нужно, чтобы всё получилось. Обязательно, – она качает головой. – Маркус, ты первый. Спускайся в подвал, как будешь готов.

– Ведущая уже здесь? Но мы не… – начинает Маркус, но Дженни прерывает его, выставляя ладонь.

– Просто иди. А я возвращаюсь в спальню.

И покидает их, закрываясь в комнате.

– Почему это у нее есть дверь? – хмурится Маркус.

– Что я ей такого сделала? – спрашивает Вэл, тыкая пальцем в свой блинчик без рожицы, а затем указывая на украшенную выпечку парней. – Кто-нибудь из вас в курсе?

Оба обмениваются взглядами. Маркус набивает рот и с трудом говорит:

– Мне пора на интервью, – после чего встает и торопливо удаляется, лишь перед лестницей медлит, опираясь на стену.

Интересно, он тоже ощутил головокружение и потерю пространственной ориентации? Может, что-то не в порядке с воздухом в доме? Вроде утечки газа или чего-то подобного? Однако Маркус решительно шагает вниз и вскоре исчезает.

– Ты ничего не сделала конкретно Дженни. – Айзек наливает стакан сока и протягивает Вэл. – Но ее сильно расстроило закрытие шоу. Она восприняла всё так лично во многом из-за оставшейся здесь семьи. Мы иногда общались за прошедшие годы.

– Она чувствует себя брошенной? – уточняет Вэл.

– Скорее застрявшей в одном месте.

Ей прекрасно знакомо это ощущение. Лучше, чем кто-либо мог бы представить. Она хотела бы как следует побеседовать с Дженни, но та явно не заинтересована в возобновлении отношений.

Некоторое время Вэл с Айзеком едят молча, думая каждый о своем.

– Я не пойду на ваше торжество, – объявляет она, когда с блинчиками покончено. – Хочу встретиться с мамой, получить ответы на свои вопросы и уже потом решать, что делать дальше. Если ты сможешь отвезти меня к ней, то затем я сама разберусь. Тебе не обязательно задерживаться и пропускать запланированные дела.

– Отличный план, – Айзек смотрит на входную дверь с решительным выражением лица. – Вообще, можешь взять мою машину, тогда… – он поворачивается к Вэл. Движение кажется неестественным, скованным, точно чья-то невидимая рука дернула его за подбородок. Точно он не может не глядеть на собеседницу. Увеличенные очками глаза замирают на ней, и что-то меняется. Решимость тает, превращаясь в грустную улыбку. – Я не хочу, чтобы ты проходила через это в одиночку, и поеду с тобой, если позволишь.

Облегчение волной накатывает на Вэл. Она не желает, чтобы Айзек чувствовал себя обязанным возиться с ней, но он действительно помогает справиться с сомнениями. Поэтому она покидает его до того, как он успеет передумать, быстро принимает душ, переодевается в чистое и уже спускается обратно, когда на втором этаже ее кто-то хватает за руку.

Вэл взвизгивает, но тут же понимает, что это всего лишь Хави, и укоризненно смотрит на него, не слишком уверенная, шутка это или нечто иное. Он вряд ли догадывался, как беспокоит лестница бывшую подругу, но она всё равно злится.

– Ты меня перепугал до смерти! Я могла упасть.

– Не уезжай, – шепчет он с напряженным выражением лица.

– Что?

– После того, как встретишься с матерью, не уезжай. Здесь происходит что-то подозрительное. Я не верю в историю ведущей подкаста. Думаю, они пытаются повесить всё на кого-то из нас. Мы должны…

– Готова? – спрашивает Айзек, появляясь на ступенях нижнего этажа.

Хави протискивается мимо Вэл, выглядя уже не напряженным, а сонным и растрепанным.

– Кофе, – хрипло произносит он, устремляясь прямиком к столу, где уже ждет горячий напиток.

Растерянная и встревоженная, она идет следом. Но адвокат на нее не смотрит.

Что происходит в этом доме? И что могут повесить на кого-то из них? Пожар. Должно быть, речь о нем.

– Вы двое уже собираетесь уезжать? – спрашивает Хави. – Вэл, возвращайся вечером и потусуйся с нами еще немного. Сэкономишь деньги на отель. – Он многозначительно изгибает бровь.

– Я подумаю, – уклончиво отзывается она.

Собеседник напряженно смотрит на Вэл, но затем вновь сонно хмурится. Он ничего не расскажет сейчас. Не при Айзеке.

– Кстати, кто тут бродил посреди ночи? А еще: как настроить чертов кондей? Он жутко морозит и так шумит, что я с трудом заснул. И почему в этом месте нет дверей? Ни одной между шестью этажами! Наши родители что, свингерами были или типа того? Блин, зачем только я это сказал. Мы же спим в их постелях, – Хави морщится, выбирает кружку и наливает себе кофе.

– Ты мне напомнил кое о чем, – Вэл думает о количестве этажей и о статье в Википедии, где говорилось о шестерых друзьях.

– На какие же мысли тебя натолкнуло мое заявление о родителях-свингерах? – он театрально таращит глаза. – Поведай нам!

– Я о другом, – качает головой Вэл. – Кто был шестым участником передачи? И приедет ли на встречу? Или тоже пропал, как и я?

Хави замирает, глядя на нее с выражением очень близким к ужасу, даже расплескивает кофе и начинает ругаться, отдергивая обожженную руку. – Издеваешься? – но это не комментарий насчет происшествия, а вопрос к Вэл.

– Ты правда не помнишь Китти? – спрашивает Айзек. Когда она поворачивается к нему, то видит на его лице пугающее выражение: жалость вперемешку с таким же ужасом, как у Хави. – Я думал, мы просто избегаем разговоров о ней, но…

– Сколько раз повторять, что я всё забыла? – Вэл скрещивает руки на груди, утомленная и раздраженная.

Айзек выставляет ладонь, жестом прося уже открывшего рот Хави помолчать.

– Давай прогуляемся.

Голос звучит с той же интонацией, с которой Глория сообщила работнице, долго искавшей любимого фермерского пса, что того сбила машина. С той интонацией, которую никогда не использовал отец, потому что он держал при себе любую суровую правду, даже если и знал ее.

Сердце Вэл начинает биться сильнее. Сейчас ей сообщат тот страшный секрет, который она ожидала услышать всю свою жизнь. Наконец все выяснится.

– Расскажи, кто такая Китти и почему вы так себя ведете?

Ответ Дженни раздается сзади. Она стоит на пороге комнаты, заспанная, и ровным тоном произносит:

– Китти была самой младшей из нас. И твоей сестрой.

* * *

Камера включается за несколько секунд до освещения. Слышится резкий вдох, словно кто-то с наслаждением принюхивается к запаху. Затем загораются лампочки, позволяя увидеть Маркуса. Он стоит у подножия лестницы, немного сутулясь, и осматривает помещение, после чего неуверенно окликает:

– Эй?

Поблизости никого больше нет, лишь стул установлен напротив стены, где видна камера. Зато на экране…

– А. – Маркус осторожно присаживается, его поза выглядит напряженной и неудобной, а улыбка – нерешительной, с какой машут старому приятелю, сомневаясь, узнает ли он тебя. – Привет. Я не думал, что интервью пройдет в виртуальном формате.

В ответ раздается женский голос. Он немного искажен, напоминая хор, говорящий почти в унисон.

– Я не могу присутствовать лично.

– Странная обстановка. – Маркус рассматривает стену сверху донизу. – Здесь видео транслируется на экран, развернутый вертикально, так что он похож… даже не знаю, на гигантский телефон? Только невероятно тонкий. Никак не могу разглядеть… – он приподнимается и подается вперед.

– Пожалуйста, не трогай.

– Да, конечно. – Маркус снова садится. – Итак, что ты хочешь знать?

– Сначала я представлю тебя, как в настоящем подкасте.

Он опять улыбается, хотя на его лице написано недоумение.

– А это разве не для настоящего подкаста?

– О, да, несомненно. Ладно, поехали. – женский голос меняется, тон становится более высоким, веселым и отрепетированным.

«Напротив меня сидит всеобщий любимец Маркус. Из всех друзей он обладал самым живым воображением и мог притворяться так хорошо, что создавал для нас абсолютно новые миры.

Его огромные карие глаза по-прежнему светятся добротой и мягкостью, а вот кудрявые волосы теперь коротко подстрижены. Если бы вы оказались рядом со мной и тоже могли видеть Маркуса, то почувствовали бы, насколько соскучились по играм с ним. И, не исключено, даже немного разозлились бы на его отсутствие в вашей жизни. Воссоединение с ним заставляет понять, как ранило вас расставание.

Какое-то время Маркус был художником, творцом. Он призывал краски и образы, чтобы выплеснуть их на стены и оживить пустое черное пространство. И иногда даже слишком увлекался, рисовал слишком ярко, теряясь среди созданных персонажей. Тогда Господину Волшебнику приходилось вмешиваться и возвращать художника на землю. Вы помните это? Руку, которая опускалась на плечо юному Маркусу, голову, которая наклонялась к его уху. Он слушался, следовал инструкциям. И когда был частью круга, то вписывался туда идеально.

Наверняка у вас накопилось немало вопросов для моего гостя. Продолжает ли он творить и поныне? Принес ли то волшебство в реальный мир? Вписывался ли куда-нибудь настолько же идеально, как в круг друзей? И был ли когда-нибудь еще так счастлив?»

Улыбка Маркуса примерзает к его лицу, глаза расширяются.

– Я открыта к замечаниям, – комментирует ведущая. – Это всего лишь вступление.

– О, а мы… мы теперь просто разговариваем? Или ведется запись для подкаста? – Он оглядывается по сторонам, не замечая камеры.

– Да, конечно, всё фиксируется. Но что угодно можно отредактировать, чтобы звучало в точности как мы хотим. Как нам понадобится. Поэтому не бойся.

Маркус кивает с озадаченным видом.

– Наверное, просто не ожидал, что будет такое суровое вступление. Не совсем тот формат, к которому я готовился. Думал, мы соберемся… ну, знаешь, в кругу друзей и начнем делиться воспоминаниями. В смысле, подкаст ведь посвящен глупой детской передаче, которая транслировалась тридцать лет назад. Может, ты слишком серьезно воспринимаешь тему?

– А ты разве нет?

– Воспринимаю ли серьезно? Мне нравилось участвовать в съемках, но они завершились очень давно. Воспоминания вроде как размылись со временем. Я не размышлял о воплощении миров и о преображении в персонажей уже не знаю сколько. Боже, раньше я чувствовал себя…

Маркус умолкает.

Вновь звучит голос ведущей:

«Улыбка Маркуса едва заметна, как и узор на его рубашке. Не осталось ни намека на то заразительное веселье, которым наслаждались зрители когда-то давным-давно. Если Господин Волшебник лишь иногда заставлял маленького творца приглушать свое сияние, то жизнь, похоже, полностью погасила его».

– Эй, так нечестно, – хмурится Маркус. – Это интервью или что?

– Верно, – щебечет ведущая. – Как я и сказала, мы изменим всё, что нам не понравится. Ты помнишь, как рисовал мир вокруг друзей? Создавал ради них чудеса из пустоты?

– Да, – кивает он, опуская взгляд на ладони. – Перед глазами так и всплывают декорации, которые я творил для наших игр. Но только не двухмерные, а объемные. И леса со всеми обитателями на самом деле появлялись. Вряд ли мне хватило бы мастерства и времени, чтобы нарисовать такие картины с нуля, так? До сих пор не могу разобраться в своих воспоминаниях. На разных передачах, куда меня приглашали потом, всё было по-другому. Сценарии, постановочные съемки, камеры. Режиссеры. Прожекторы. Вот только на нашей программе я ничего такого не припоминаю. Возможно, потому что участвовал в ней совсем еще ребенком и не замечал многих вещей.

– На других передачах отсутствовало волшебство?

– Волшебство? – Маркус грустно смеется, проводя ладонью по бритой голове. – Точно отсутствовало. Я снимался еще в одном детском шоу, в паре подростковых ситкомов. И в полнометражном фильме. Однако для актера это сложное время, и как только я вырос, режиссеры начали беспокоиться, что я буду казаться слишком угрожающим. – На его лице мелькает злость. – В общем, мне так и не довелось продвинуться в своей сценической карьере. Даже не получил своего момента славы, когда все понимают, что ребенок превратился в симпатичного парня. Не выпустил ни одного альбома со своим изображением в косухе из кожзама и верхом на фургоне с мороженым. Ни одного. А теперь уже вышел из возраста и для косух, и для эпатажных поступков, и для прорыва в карьере. – Улыбка снова появляется и увядает, словно Маркус стесняется самого себя. – Съемки больше не приносили радости. Не так, как во время нашей передачи. Наверное, я просто вырос. Ну, знаешь, когда съемки превращаются в работу, а не в развлечение.

– А на вашей программе вы развлекались?

– О да. Играли, рассказывали правила поведения, усваивали уроки. – Он подносит ладонь к своему плечу в странном жесте, будто накрывает чью-то невидимую руку. – «Потуши, да, вот так, незачем сиять, Лучше всем расскажи правила опять». Вот что я пел, когда заходил слишком далеко, чтобы напомнить себе не выделяться. И до сих пор мурлычу этот мотив иногда. А еще тот, где говорится про уборку. Учу так своего сына. Он ненавидит мелодию, – в этот раз улыбка Маркуса выглядит искренней. – Жаль, у него нет таких же друзей. Он хороший ребенок. Просто замечательный. Но я переживаю, как могут на него повлиять мои решения, мои недостатки.

– Что ты имеешь в виду под словом «недостатки»? – уточняет ведущая певучим голосом.

Он убаюкивает Маркуса, одновременно побуждая его наклониться. Ближе, ближе. Он не сводит глаз с экрана и невероятно глубокой тьмы за спиной собеседницы. Зрачки медленно расширяются, словно отражая ту черноту.

– Иногда я думаю, всё обернулось бы куда лучше, если бы мы получили возможность завершить участие в передаче, как полагается. Если бы обрели чувство целостности. И, пожалуй, жалею, что съемки вообще закончились. Тогда всё казалось гораздо проще. Легче. Потом я постоянно боялся своих режиссеров, своих агентов, свою мать, – Маркус морщится, будто не планировал добавлять последний пункт списка. – Не хотел выделяться, или попадать в неприятности, или кого-то разочаровывать. А взрослым очень трудно угодить. Почти невозможно.

– Но во время передачи ты никого не боялся?

Маркус удивленно вскидывает брови, похоже, удивляясь абсурдности услышанного. Его зрачки теперь кажутся такими большими, что радужки почти не видны.

– Тогда я никогда и никого не боялся. И никогда не разочаровывал его. Он помогал мне. И даже… – Он делает паузу, снова касаясь рукой собственного плеча, в этот раз сжимая его до странности по-отечески, и слегка задумчиво продолжает: – Пожалуй, он научил меня, как выживать. Как действовать, как сдерживаться, не раскрываться полностью. Я всегда выкладывался целиком, изливал свое сердце на стены, растворялся в пейзажах, в мирах. Но именно так легче всего пострадать. Когда выставляешь себя напоказ, то превращаешься в мишень. Он сделал существование проще. Научил, как контролировать свои порывы, как выглядеть таким, каким нужно. Гораздо сложнее было понять, когда и что необходимо скрывать, когда его не стало.

Рука Маркуса судорожно дергается, пальцы сильнее сжимают плечо, словно когти, прежде чем отпустить.

– С ним я чувствовал себя в безопасности, как никогда раньше. Думаю, мама всегда догадывалась о моих тайнах, но никогда не могла подтвердить опасения. А он точно знал. Всё. О каждом кусочке моей души. Однако по-прежнему поддерживал. Как и мои друзья. Хави. Айзек. Дженни. Вэл. Китти. – Маркус перечисляет имена почти благоговейно, точно перебирает бусины на четках. Его лицо проясняется, карие радужки стремятся отвоевать свое место у черноты зрачков. – Они любили меня без всяких условий, в чем я так нуждался. И всегда были рядом. А спустя какое-то время стали самой важной частью передачи, понимаешь? Он отошел на задний план, но друзья протягивали мне руку. Оказывали поддержку, которая мне так требовалась. Я начал сниматься сразу после смерти отца. Возможно, тот, кто присматривал за нами, заполнил пустоту. Или же было слишком рано для утешения, и потому воспоминания перемешались, – он качает головой. – И о чем только думала моя мать, заявив меня на пробы?

– О, но ведь тебе невероятно повезло оказаться избранным из тысяч детей, чьи родители отправили на передачу письма со всей страны. Ты не проходил кастинг.

– Серьезно? – Маркус выглядит удивленным.

– Приглашали только самых особенных кандидатов. Господин…

– Мы не произносим его имени вслух, – поспешно прерывает он ведущую, после чего проводит ладонью по лицу, и зрачки возвращаются к обычному размеру, прекращая впитывать всё, что льется с экрана. – Таково правило.

– Правило передачи? – игриво спрашивает собеседница. – Вроде тех, которые призывали быть аккуратным и опрятным, улыбаться и слушаться взрослых?

– Нет, мы сами его придумали. В кругу друзей. Произносили вслух его имя только при крайней необходимости.

– Вэл изобрела это правило. Поэтому оно было не настоящим.

– В детстве она могла проявлять удивительное упрямство. Если бы ты ее знала, то понимала бы: любое ее распоряжение выполнялось. – Улыбка Маркуса наполнена теплотой. – Она всем руководила. Ничего не начиналось и не заканчивалось без нее.

– Расскажи мне еще про того, кого нельзя называть.

Он ерзает на стуле, снова положив руку себе на плечо.

– Он не… Я не помню, чтобы он когда-либо что-то говорил. Он ведь говорил?

– Ты меня спрашиваешь?

– Ну, ты ведущая подкаста и наверняка готовилась к интервью. Проводила исследования.

– Лишь для того, чтобы помочь тебе вспомнить. Помочь тебе вернуться к себе прежнему.

Маркус откидывается назад, наконец заметив, как близко наклонился к стене, и скрещивает руки на груди, отгораживаясь. По его выражению лица ясно, что он только теперь осознал, сколько лишнего наговорил, насколько глубоко копнул, не желая того.

– Я не помню его голос, только присутствие и руку на плече, когда требовалось вернуть меня на землю. Мы получали уроки от… – Маркус щурится: – Я не уверен, от кого. От сценаристов? Забыл. Но уроки были важной частью передачи. Обычные морализаторские наставления для детей. Делать, что велено. Сохранять позитивный настрой. Придерживаться заключенных договоренностей. Это ты напеваешь? – он оборачивается, словно ищет источник какого-то звука. – Слышишь?

– Придерживаться заключенных договоренностей. Это важное правило. Ты его помнишь?

– Вообще-то, произнесенное вслух, оно звучит довольно странно, – со смущенным смешком отвечает Маркус. – Одна из тех вещей, что в детстве воспринимается фундаментальной истиной, но ощущается абсурдно, когда пытаешься ее объяснить.

– Постарайся.

Он наклоняет голову, отвлекаясь на поиск источника пения.

– Ну, знаешь, например, когда протягиваешь руку и просишь о чем-то, то должен принять что угодно, ответившее и пожавшее ладонь. Ладно, бессмысленно прозвучало. Ты правда ничего не слышишь? В любом случае, я плохо объяснил. Скорее, это вроде как, когда нужно довольствоваться тем, что получаешь, а не закатывать истерику. Вечно пытаюсь научить тому же сына, но он ненавидит наставления. Хотя придерживаться заключенных договоренностей – не только об этом. Посыл более сложный. Более тяжелый. Потому что никто не может только брать, не отдавая ничего взамен, – Маркус качает головой, теряя нить размышления. – Пожалуй, тут содержится форма действия-противодействия. Ты правда ничего не слышишь? Кто-то поет недалеко от тебя? Меня это сводит с ума. Я почти могу различить слова, но…