Текст книги "Алые песнопения"

3

– Некоторыми вещами следует заниматься конфиденциально, не так ли, Джозеф? Помнишь, как у нас все случилось? Ты предлагал стать моим личным убийцей. А затем сходил под себя.

– Разве тебе ни чуточки не надоело? – отозвался Раговски. – Сколько ещё страданий нужно причинить, пока ты не пресытишься его печальным, больным удовольствием?

– Каждому свое. Ты и сам пережил этап, на котором не касался девочек моложе тринадцати.

– Да прикончи меня уже, наконец – вздохнул Раговски.

– Скоро. Ты – последний. На тебе игры закончатся. Останется лишь война.

– Война? – переспросил Раговски. – Не будет, с кем сражаться.

– Вижу, Джозеф, мудростью смерть тебя не наградила. Неужели ты и правда думал, что всё сводилось к твоему жалкому обществу?

– К чему тогда? – спросил Хейадат. – Если мне суждено погибнуть, я хотел бы знать, за что я умираю!

Демон обернулся к нему. Хейадат посмотрел в блестящую тьму демонических глаз, и, точно в ответ на его вопрос, киновит плюнул в сторону стены какое-то слово. На Хейадата бросилось двадцать крюков на блестящих цепях – они уцепились за его рот, шею, грудь, живот, пах, ноги, ступни и руки. Киновит собирался миновать пытку и перейти к казни незамедлительно. Крюки неумолимо зарывались в тело Хейадата, весившее целых триста пятьдесят фунтов[6]6
  350 фунтов = 158,7 кг.


[Закрыть], и он залепетал, обезумев от агонии. Сложно было разобрать слова, сказанные сквозь слезы и носовую слизь, но походило на то, что он перечисляет книги из своей коллекции, словно всё ещё надеялся заключить сделку с палачом.

– …«Zvia-Kiszorr Dialo»… единственная… сохранившаяся копия… Гаффари… его «Нал-л-л»…

Киновит ввёл в игру еще семь цепей – явились они молниеносно, метнувшись к Хейадату со всех сторон. Крюки впились в дрожащее тело, а цепи обмотались вокруг него так плотно, что сквозь ржавые звенья вылез жир пленника.

Лили бочком отодвинулась в угол и закрыла лицо руками. Остальные, даже Коттлав, с виду находившаяся на восьмом месяце беременности, и Феликссон, трахавший её сзади, взглянули на Хейадата – тот всё рыдал и тараторил:

– «Названия» Мозефа… «На-на-названия… Инфернальных Территорий»…

Наконец все двадцать семь цепей закрепились в теле толстяка. Киновит прошептал ещё один приказ, и все цепи напряглись – каждая из них тянула тело Хейадата в своём направлении. На плоть и кости мага оказывалось колоссальное давление, но он всё перечислял свои сокровища.

– … о, Господи… «Симфония»… «С-симвония смерти» Лемпе… «Желтая ночь» Ромео Ре-ре-ре…

– Ромео Рефра, – подсказал Раговски.

Он наблюдал за истязанием Хейадата с бесстрастием, на которое, пожалуй, был способен лишь мертвец.

– …да… и…

Однако на этом месте Хейадат оборвал перечень – только теперь до него дошло, что с ним происходит. Он испустил поток жалобных криков, и каждый следующий возглас звучал громче и пронзительней, ведь его тело начало поддаваться крюкам. Человеческая плоть не могла больше выдерживать подобную нагрузку. Кожа начала рваться. Хейадат дико задергался. Его последние связные слова и мольбы переросли в хриплые вопли агонии.

Первым поддался живот. Впившийся в него крюк вошёл по-настоящему глубоко. Он вырвал кусок ярко-желтого сала толщиной десять дюймов, захватив немного мускульной ткани. Дальше настал черёд груди – с неё сорвали кошу и жир, и из ран хлынула кровь.

Даже Лили приоткрыла пальцы, чтобы понаблюдать за развитием спектакля. Крюк, сидевший в левой ноге Хейадата за берцовой костью, раздробил её с таким хрустом, что его не заглушили даже крики мученика. Его уши исчезли, оторвавшись вместе с клочками скальпа, обе лопатки разломили вырвавшиеся на свободу крюки.

Тело дергалось, мавзолей переполняли крики страдальца, и зеркальная лужа крови под его телом растеклась так, что её жидкости омывали подол киновитских одежд, но демон был неудовлетворён. Он промолвил новые инструкции, обратившись к наидревнейшему из фокусов магии – к Teufelssprache[7]7
  Teufelssprache (нем.) – язык Дьявола.


[Закрыть].

Как только он прошептал заклинание, появилось ещё три крюка – больше, чем все предыдущие. Их внешние округлости были остры, как скальпели. Они метнулись к открытым на груди и животе Хейадата участкам жира и видневшегося под ним мяса, вспороли тело и уцепились за внутренности.

Эффект одного удара проявился незамедлительно – он пробил левое лёгкое. Хейадат оборвал крик и принялся ловить ртом воздух, а его дерганье превратилось в безнадёжные конвульсии.

– Прикончи его, милости ради, – простонал Раговски.

Киновит повернулся спиной к жертве и посмотрел Раговски в лицо. Под холодным, мёртвым взглядом демона даже тело оживленного трупа покрылось мурашками.

– Хейадат был последним, кто попытался мной распоряжаться. Ты окажешь себе услугу, если не пойдёшь по его стопам.

Даже пережив объятия смерти, Раговски понял, что боится стоявшего перед ним расчётливого демона. Оживлённый маг глубоко вдохнул, собираясь с остатками мужества.

– Что ты пытаешься доказать? Думаешь, умертвишь кучу людей самыми изощрёнными способами, и тебя прозовут Безумцем или Мясником? Сколько бы гнусных пыток ты не изобрел, ты все равно останешься Иглоголовым.

Воздух замер. Верхняя губа киновита поползла вверх. Он молниеносно выбросил руку, схватил Раговски за жилистую шею и притянул мертвеца к себе.

Не отрывая взгляд чёрных глаз от мага, демон снял с пояса трепан, большим пальцем включил прибор и приставил его к центру лба Раговски. Сверло пробуравило череп колдуна и спряталось в корпус.

– Иглоголовый, – повторил невозмутимый Раговски.

Киновит не ответил. Он просто повесил трепан обратно на пояс и засунул пальцы себе в рот, выискивая что-то, внедрённое в нижнюю челюсть. Нащупав искомое, он достал его наружу – это был маленький, скользкий, почерневший обломок, подобный гнилому зубу. Киновит поднес пальцы к дыре в черепе воскрешенного мертвеца, вставил в неё объект и в ту же секунду отпустил шею Раговски.

– Кажется, вскоре я умру окончательно. Так? Перефразируя Черчилля, утром я превращуюсь в обычную кучку праха, а ты так и останешься Иглоголовым, – прорычал Раговски.

Киновит уже повернулся к нему спиной. Крюки, пронзавшие тело Хейадата, явно дожидались хозяина, чтобы свершить coup de grâce[8]8
  Сoup de grâce (фр.) – смертельный, «сострадательный» удар.


[Закрыть]. Облагодетельствованные его взором, они показали, на что способны.

В потолке коренилась цепь с крюком, который демон любовно прозвал Рыболовным Крючком. Он резко вонзился Хейадату в нёбо, и рванул вверх, подняв над землей всю тушу. Киновит бросил взгляд на облепленные свернувшейся кровью звенья, и один за другим последовали взрывы алой жидкости. Руки Хейадату перерубило пополам, ноги – также. Огромные ляжки были изодраны, изрыты цепями от паха до колен. С лица сняли кожу, и три крюка, глубоко сидевшие в груди и животе мага, в одну секунду вырвали сердце, легкие и внутренности. Никогда еще не свершалось такого быстрого вскрытия.

Исполнив задание, цепи проволокли трофейные куски плоти по лужам крови и исчезли там, откуда явились. Осталась лишь одна цепь, цепь с Рыболовным Крючком, на которой покачивалось существенно облегченное тело Йяшара Хейадата. Обвислый, растянутый желудок хлопал белыми от жира стенками.

– Сегодня все фейерверки снова были красными, – промолвил киновит так, словно ему всё это наскучило.

Феликссон, который всё это время трахал Коттлав, выскользнул из неё и попятился от разраставшейся лужи крови. Пытаясь найти опору, он нащупал что-то мягкое. Феликссон развернулся, и ему скрутило кишки.

– Лили… – едва выдавил он.

Демон повернул голову, чтобы взглянуть на находку Феликссона. Лили Саффро. Очевидно, убиение Хейадата оказалось для неё слишком суровым зрелищем. Она лежала, привалившись к дальней стене. На её мертвом лице застыл шок, а руки были прижаты к груди.

– Покончим с этим, – сказал демон и развернулся к тройке выживших магов. – Ты. Феликссон.

Лицо мужчины было перепачкано смесью соплей и слез.

– Я?

– Роль пса тебе удалась. У меня есть для тебя работа. Подожди меня в проходе.

Киновиту не было нужды повторять дважды. Феликссон вытер нос и, последовав указаниям демона, выскользнул из мавзолея. Пускай он голышом шёл прямо в Ад, и в спину ему дышало существо, безжалостно растерзавшее на куски почти всех его друзей, Феликссон радовался своей участи.

На самом деле, он был так рад, что выскочил в угловатый проход в стене мавзолея, и ни разу не оглянулся. Феликссон отошел подальше, чтобы не слышать крики умирающих товарищей, присел у крошащейся стены и заплакал в ожидании хозяина.

4

– Что со мной? – спросил Раговски.

– Ты инфицирован моим крошечным братом, Джозеф. Червём, сотворённым из частицы меня самого. Из колыбели у моей щеки я пересадил его в отверстие в твоём черепе. Его тело наполнено миниатюрными яйцами, и чтобы вылупиться, им нужна мягкая, тёплая среда.

Раговски не был глупцом. Он чётко понимал значение сказанных слов. Они объясняли непрошеное давление внутри головы, бурлящее движение позади глаз, резкий привкус горькой жидкости, сочившейся в горло из носовой полости.

Раговски харкнул и плюнул в киновита сгустком мокроты, но демон отразил его, сменив траекторию полета слизи едва заметным движением пальцев. Когда сгусток упал на пол, Раговски увидел всю правду: выхаркал он не мокроту, а клубок червей.

– Ну ты и сволочь, – сказал Раговски.

– У тебя имеется редчайшая возможность умереть во второй раз, и ты расходуешь воздух на банальные оскорбления? Джозеф, от тебя я ждал большего.

Раговски начал задыхаться в припадке кашля. Он попробовал восстановить дыхание, но горло забилось копошащимися комками. Он упал на колени, и удара хватило, чтобы ветхая мертвецкая кожа порвалась. Усыпая землю вокруг, из его тела полезли черви. Раговски собрал остатки воли и поднял голову в последнем акте неповиновения, но не успел он наградить палача презрительным взглядом, как его глаза провалились в глазницы, и губы с носом тут же постигла схожая участь. Его лицо исчезло в считаные секунды – его низвели к костяной чаше, до краёв наполненной кишащими порождениями киновита.

Позади Раговски раздался пронзительный вопль. Покончив, наконец, с магом, демон развернулся на шум и обнаружил, что слишком увлёкся разрушением воскрешенного мертвеца и пропустил, как Коттлав родила единственного за всю свою жизнь ребёнка. Однако не она испустила тот крик. Труп Коттлав лежал на спине – произведение потомства разорвало её пополам. Тварь, сотворённая демоном в её нутре, извивалась в луже собственных смрадных жидкостей и орала голосом, который демон принял за крик её матери. Существо было женского пола и на первый взгляд могло сойти за человека.

Демон обвел мавзолей взглядом – зрелище было впечатляющим. У двери валялись куски Полтэша. На Рыболовном Крючке всё ещё покачивалась голова да изувеченный торс Хейадата. Разорённое временем тело Лили Саффро лежало в углу, храня предсмертную позу; лицо печально свидетельствовало об эмпирической силе самого страха – жизнь Саффро унесло То единственное, на Чей зов рано или поздно откликнется душа каждого живого существа. И, наконец, Раговски, превратившийся в жалкое месиво костей и червей.

Черви, эти бескультурные гости, уже начали покидать останки в поисках нового лакомства. Первые из бросивших пирушку уже нашли куски Хейадата в одной стороне и развороченное тело Элизабет Коттлав – в другой.

Киновит присел между окровавленных ног Коттлав и снял с пояса нож. Он взял синюшный канатик пуповины, разрезал его и завязал в узел. Затем он нашел блузку матери (кровавые потёки миновали ткань) и укутал в неё ребёнка. Но даже в импровизированных пелёнках дитя всё кричало, точно гневная птица. Демон посмотрел на своё детище – во взгляде читалось безмятежное любопытство.

– Ты голодна, – проговорил киновит.

Он поднялся, взялся за край шелковых пеленок и отпустил ребенка, позволив ему размотаться над трупом матери. Девочка начала падать, но успела вцепиться когтями в блузку и, по-змеиному зашипев, повисла на ней, уставившись отцу в глаза.

– Пей, – сказал он.

Киновит тряхнул блузкой, и существо упало на тело родительницы. Став на четвереньки, дитя неуклюже взобралось к левой груди Элизабет и принялось разминать остывающую плоть руками, на которых уже отрасли необычайно длинные для новорождённого пальцы. И когда молоко опять засочилось из безжизненной груди, девочка жадно впилась в неё.

На этом демон повернулся к ребёнку спиной и отправился туда, откуда пришел – туда, где киновита дожидался его верный пёс Феликссон.

Когда камни и цемент вернулись на свои изначальные места и тем самым закрыли проход за удалившимся демоном, дитя выросло уже вдвое. К тому времени, как киновит покинул мавзолей, наступил рассвет, а ребёнок высосал всё молоко и начал рвать материнскую грудь, чтобы добраться до мяса. Послышался треск грудины, заполнивший маленькое, затхлое помещение громким эхо.

Организм нагой девочки претерпевал стремительное взросление, и время от времени слышался мучительный, но приглушённый из-за стиснутых зубов стон. Не отдавая себе отчёта в том, что отец бросил её, молодая демонесса кружила по комнате, как свинья в корыте, и жадно поглощала останки однажды могущественных колдунов, эффективно уничтожая последние следы магического ордена, который веками скрывался в тени цивилизации.

Полицию вызвал смотритель кладбища, нечаянно обнаруживший кошмарное зрелище за дверью мавзолея, – бедный, сломленный мужчина поклялся никогда не ступать на земли погостов. К тому времени девушка, превратившаяся во взрослую женщину меньше, чем за двенадцать часов, исчезла.

Книга первая
Прошлые жизни

Три человека могут сохранить секрет только в том случае, если двое из них мертвы.

Бенджамин Франклин

«Альманах бедного Ричарда»[9]9
  «Альманах бедного Ричард а» (1732–1758 гг.) – ежегодный альманах, который издавал Бенджамин Франклин, один из со-основателей США. Альманахи пользовались в колониальной Америке большой популярностью (за год «Альманах» расходился тиражом в 10000 экз.) и являли собой сборник прогнозов погоды, хозяйственных советов, задач, загадок и других развлечений.


[Закрыть]

1

Два десятка лет тому назад в Новом Орлеане Гарри Д'Амуру исполнилось двадцать три года – в тот день он был пьян, как владыка Бурбон-стрит. И вот он опять в том же городе, израненном ураганами и человеческой жадностью, но живом и по-прежнему алчущим веселья. Прошло двадцать четыре года, а Гарри выпивал в том же баре, на той же улице. Играла музыка, которую, верите или нет, исполнял джаз-квинтет во главе с тем же трубачом-вокалистом по имени Миссисипи Моузес, и на небольшом танцполе зарождались любовные интрижки на одну ночь – всё так же, как и почти четверть века тому назад.

Тогда Гарри танцевал с прекрасной девушкой – с её слов, дочкой Миссисипи. Пока они с Гарри отплясывали, она сказала, что если он в настроении заняться «чем-то пикантным» (Гарри отчетливо помнил, как она улыбнулась на слове «пикантный»), у нее есть местечко, где они смогут позабавиться. Они поднялись в комнатушку над баром. Снизу громко и ясно слышалась музыка её папаши. Этот, казалось бы, незначительный факт должен был намекнуть Гарри, что это семейное предприятие, и что у мужчин с дочерьми бывают и сыновья. Но как только Гарри запустил ей руку под платье, вся кровь отхлынула вниз, и одновременно с тем, как его палец скользнул в её влажное, жаркое лоно, распахнулись двери, и девица изобразила немое удивление при виде двух своих братьев – они стояли посреди комнаты и выглядели почти по-настоящему возмущённо. Эти двое разрушителей блаженства разыграли перед Д’Амуром сцену, которую они, должно быть, исполняли с полдюжины раз за вечер: они сообщили ему, что их милейшая сестрёнка девственница, и что если они вздёрнут его, проклятого янки, на суку дерева, росшего всего в минуте ходьбы, в баре не найдется ни одного свидетеля. Но они заверили Гарри, что люди они благоразумные, и если у него при себе достаточно денег, они закроют глаза на его проступок. Конечно же, только на этот раз.

Естественно, Гарри выложил деньги. Он опустошил кошелёк, вывернул карманы и почти отдал свои лучшие воскресные туфли брату повыше, но они оказались ему велики. Братья отвесили Гарри несколько оплеух, бросили вслед туфлями, и он ретировался через нарочно незапертую дверь. Да, лишился пары сотен, но всё же легко отделался.

Спустя столько лет Гарри шел в бар с едва ощутимой надеждой встретить там ту же девушку – изменившуюся со временем, но всё еще узнаваемую. Её там не оказалось, и её мнимых братьев тоже. Лишь Миссисипи Моузес музицировал с закрытыми глазами, укутывая импровизациями горько-сладкие любовные песни, бывшие старыми ещё когда Гарри впервые услышал игру этого пожилого джазмена.

Но ни одно из этих ностальгических воспоминаний не улучшило его настроение. Равно как и его отражение в изъеденном возрастом зеркале за баром, попадавшееся ему на глаза всякий раз, когда Гарри поднимал голову. Сколько бы алкоголя он не глотал, отражение отказывалось мутиться и бахвалилось шрамами, оставленными сражениями и временем. Гарри обратил внимание на свои глаза – даже беглый взгляд казался недоверчивым. Уголки рта закрутились вниз, как следствие чрезмерного множества непрошеных посланий, доставленных неприглядными вестниками: записки от мертвецов, повестки в инфернальные суды и стабильный поток инвойсов за услуги санитара из Квинса, сжигавшего в своей печи что угодно, хотя и за соответствующую плату.

Гарри Д’Амур никогда не просил о такой участи. Он пытался жить нормально – жить жизнью, незапятнанной тайными ужасами, с которыми он познакомился еще в детстве. Гарри решил, что служба закону может оказаться не худым оплотом против сил, досаждавших его душе. Итак, за неимением смышлёности и вербальной сноровки, необходимых любому хорошему юристу, он стал одним из нью-йоркских копов. Поначалу казалось, что фокус сработал. Разъезжая по улицам города, он разбирался с проблемами, которые скатывались из банальности в брутальность, а из брутальности обращались в банальность – и так два раза в течение одного часа. Оказалось, что при таких условиях забыть о неестественных образах, маячивших вне досягаемости любого обычного пистолета или закона, относительно легко.

Однако это не означало, что он не считывал знаки, когда они ему попадались. Гнилостного порыва ветра было достаточно, чтобы с глубин его черепа поднялся чёрный прилив, и загнать его обратно удавалось лишь нечеловеческим волевым усилием. Нормальность взимала свою плату. В бытность копом и дня не проходило без того, чтобы Гарри не приходилось по-быстрому варганить байку-обманку для своего напарника – порой довольно общительного семьянина Сэма Шомберга, которого по-доброму прозывали Шмарей. В конце концов, знакомства с правдой Гарри бы никому не пожелал. Но дорога в Ад выложена кипящим раствором хороших намерений, и все байки да полуправды не помогли Гарри уберечь напарника.

Пускай Шмарей Шомберга прозвали добрые друзья, кличку он заслужил. Как бы он не лелеял пятёрку своих детишек («последние четыре были паршивыми случайностями»), его мысли часто сводились к перепихону: если он был на дежурстве и в соответственном настроении, Шмаря курсировал кварталами с сомнительной репутацией, рассматривая проституток, пока не находил девушку, которая казалась ему достаточно чистоплотной («Бог свидетель, фиг я заразу домой притащу»), он её арестовывал и отпускал после того, как ему оказывали благодарственную услугу в ближайшем проулке или подъезде.

– Еще один «Джек»? – спросил Бармен, вернув Д'Амура к реальности.

– Нет, – ответил Гарри.

В его голове всплыл образ хитрых, распутных глаз Шмари, и с этой точки разум Гарри поскакал к воспоминаниям о последних минутах жизни его напарника.

– Обойдусь, – сказал Д'Амур, обращаясь больше к себе, чем к бармену, и поднялся с табурета.

– А? – переспросил бармен.

– Ничего, – отозвался Гарри и пододвинул к нему десятидолларовую купюру, которая уже и так лежала на стойке – словно в плату бармену, чтобы тот воздержался от дальнейших расспросов. Гарри нужно было убраться оттуда и оставить воспоминания позади. Но, несмотря на алкогольную дымку, разум оказался быстрее ног, и, проигнорировав возражения, вернул Д'Амура в Нью-Йорк, в ту ужасную ночь, и вот Гарри уже сидит в патрульной машине на 11-й улице, дожидаясь, пока Шмаря не кинет палку.

2

Шмаря и его избранный сосуд-приёмник находились вне видимости, на ступеньках подвала. Здание пустовало, и Гарри казалось, что с прошлого раза, как он видел этот дом, его двери и окна замуровали да заколотили ещё тщательней. Он глянул на часы. Было десять минут третьего июньской ночи. Гарри немного разнервничался, ему не сиделось на месте, и он знал, в чём дело. Его тело всегда раньше мозга знало, когда в окрестностях появлялось что-то нехорошее.

Гарри нетерпеливо постукивал по баранке, высматривая на пустынных улицах какую-то подсказку – отчего так разыгрались его нервы? В детстве он прозвал это «НЗ» – «Нечесабельным Зудом». Взрослая жизнь не дала ему причин изменить формулировку, так что «НЗ» до сих пор являлся частью его личного словаря, призванного помочь Гарри немного упорядочить ментальный хаос, который всегда вызывала эта нервозность.

Через дорогу под мерцающим фонарем как будто пробежало какое-то непонятное животное. Если Д’Амур что-то и видел, оно было совсем эфемерным, практически неразличимым для обычных глаз. Гарри казалось, что двигалось оно с грацией дикой кошки. Нет. Он ошибся. Там ничего не было…

Но в тот же миг, как эта мысль только формировалась в его голове, Эфемерное Нечто подтвердило изначальное подозрение Д’Амура, развернувшись и отступив в тень – мелькнув мускулистым телом, оно скользнуло в тень, как рябь на потревоженной ветром воде, и растворилось во тьме. Однако с его исчезновением буква «Н» из «НЗ» не пропала. Не из-за Эфемерного Нечто у Гарри кожу покалывало. Нет, причина все еще была где-то рядом. Он открыл дверцу немаркированной патрульной машины и выбрался наружу, двигаясь медленно, чтобы не привлекать внимания. Затем Гарри осмотрел улицу, с одного конца до другого.

В полтора квартала от себя Гарри увидел козла, привязанного к пожарному гидранту. Округлые бока, выпученные глаза, угловатый череп – животное казалось жалким и в то же время чужеродными на городском тротуаре. Оставив дверь патрульной машины открытой, Гарри двинулся к напарнику. Рука инстинктивно легла на рукоятку пистолета.

Он сделал всего три шага, и тут на него нахлынул НЗ. Гарри остановился и глянул на отрезок тротуара, пролегавший между ним и чёрной ямой спуска в подвал, где Шмаря уединился с проституткой. Что он так долго?

Гарри неуверенно шагнул вперед, на ходу обращаясь к напарнику:

– Ладно, Шмаря, застегивай штаны. Пора двигать.

– Что?! – крикнул Шмаря. – … о, Боже, как же здорово… Напарник, точно не хочешь попробовать? Эта сучка тебе…

– Сэм, я сказал пора.

– Уно моменто, Гарри… одна секунд… чё-ё-ёрт… о, да… о, да, вот так… Шмаре нравится…

Гарри метнул взгляд на козла. Парадная дверь здания, перед которым привязали животное, была открыта. Внутри горели голубые, как свечи на полуночной мессе, огоньки. Зуд стал просто невыносимым. Медленно, но целеустремлённо Гарри пересёк растрескавшийся тротуар и оказался на верху лестницы в подвал. Он посмотрел вниз и увидел во тьме едва различимый силуэт Шмари – запрокинув голову, тот стоял, прислонившись к стене, а уличная девица трудилась перед ним на коленях. Судя по отчаянному мокрому бульканью, которое сопровождало движения её головы, проститутке не терпелось, когда уже коп разрядится – главное побыстрей сплюнуть и уйти.

– Чёрт тебя дери, Сэм, – не выдержал Гарри.

– Господи, Гарри. Да слышал я.

– Повеселился, а теперь…

– Я ещё не кончил.

– Поищем другую даму на другой улице, идёт?

Проговаривая эти слова, Гарри оглянулся на козла, затем посмотрел на распахнутую дверь. Отделившись от воска и фитилей, голубые огоньки рискнули выползти на улицу. Они освещали путь, но кому? Нутро подсказало Д’Амуру, что ответ на этот вопрос ему знать совсем не хочется.

– О-о, как ты хороша, – стонал Шмаря. – Ну просто супер. Даже лучше моего сраного шурина.

Он хихикнул над своей шуткой.

– Ну, всё, – процедил Гарри.

Он спустился по ступенькам и схватил Шмарю за плечо – козёл и освещённый проём пропали из виду. Гарри потянул товарища наверх, и девушка повалилась вперед, приземлившись на руки.

– Что такое? – встрепенулась она. – Что это значит? Загребёте меня?

– Заткнись, – шикнул на неё Гарри. – Никто тебя не гребёт. Но ещё раз увижу в этом квартале…

Его перебил жалостный вопль козла – крик эхом разошелся в противоестественно неподвижном ночном воздухе, растянувшись на целых три секунды. Затем звук резко оборвался, и улица снова погрузилась в тишину.

– Блять. Блять. Блять, – протараторил Гарри.

– Что это было? – удивился Шмаря.

– Козёл.

– Что? Не видел я никаких козлов…

– Шмаря?

– Да?

– По счету три бежим к машине, окей?

– О… кей. Но…

Гарри не дал ему договорить.

– Шмаря, никаких «но», – тихо, но с нажимом сказал он. – Смотри на машину и только на машину, пока не запрыгнешь в салон и не двинем. Шаг влево-вправо – и мы покойники.

– Гарри, что?..

– Поверь мне. Ну же, вперед.

– Вот чёрт, ширинку заело.

– Забудь о сраной ширинке. На член твой смотреть не будут, гарантия. Погнали.

Шмаря рванул с места. Гарри бесшумно бежал следом. Он глянул в сторону огоньков – козлу вспороли горло, но жизнь ещё не покинула его тело. Животное билось в судорогах, и облачённый в балахон палач держал его за лапы и рога, оттянув голову жертвы назад, чтобы разрез на шее открылся как можно шире.

Раскупорившись, жизненные соки козла фонтанировали из его тела, точно вода из пробитой трубы. Однако на жертвоприношении присутствовали не только животное и его убийца – спиной к Д’Амуру стоял третий участник действа. Гарри был посреди дороги, когда тот оглянулся. Д'Амур мельком увидел его лицо, – искорёженное пятно бесформенной плоти, подобной куску глины, позабытому скульптором – а затем неизвестный запустил руки в поток козлиной крови.

Шмаря был на полпути к машине. Вопреки указаниям Гарри, он бросил взгляд на неприглядную сцену и замер на месте. Д'Амур перебросил пистолет из правой руки в левую и схватил напарника за руку.

– Ну же.

– Видал?

– Шмаря, оставь.

– Гарри, это неправильно.

– Как и принуждать к отсосу сбежавшего из дома подростка.

– Это другое. Нельзя пиздячить козлов просто посреди улицы. Это, блять, мерзость, – Шмаря достал пистолет. – Эй, вы, ушлёпки с козлом. Ни с места, ёб вашу мать. Вы оба арестованы.

С этими словами он двинул к правонарушителям. Гарри тихо выругался и пошел следом. Где-то невдалеке (не больше, чем в двух-трёх кварталах) выла машина «скорой помощи» – это напомнило Д’Амуру, что каким-то образом рациональный мир существовал всего в двух шагах от гнусной сцены с козлом. Но Гарри знал, что это неважно. Такие явления были составляющими одной большой и непостижимой тайны, и они окружали себя туманом, не пропускавшим взор обычных глаз. Если бы Шмаря был один, скорей всего, он бы проехал мимо этого гротеска, даже не заметив его существования.

Шмаря прозрел лишь потому, что был с Гарри, и это знание камнем осело в кишках Д'Амура.

– Эй, отморозки! – заорал Шмаря. – А ну харэ.

В ответ двое мужчин сделали самое худшее – они подчинились. Гарри увидел, как убийца отпустил козла, и животное упало наземь. Козёл всё ещё сучил чёрными ногами. Умыв руки кровью, глинолицый человек распрямился и повернулся лицом к полицейским.

– Чтоб меня Иисус распял, – пробормотал Шмаря.

Гарри увидел, почему у Шмари вырвалось богохульство: то, что две минуты назад было непонятным комком плоти, начало оформляться в нечто определённое. Подобная глине субстанция сместилась, и теперь там виднелось то, что с натяжкой можно было назвать носом, ртом, а на месте глаз возникло две вмятины, будто кто-то оставил там отпечатки пальцев. Глиняный человек вперил взгляд в незваных гостей. С обагрённых кровью рук подымался пар.

Шмаря остановился и стрельнул глазами в Гарри, но этого хватило – он заметил, как Ларри мотнул головой назад, к машине. Тем временем у незнакомца с протеическим лицом оформился рот. Глиняный человек разлепил подобие губ, и из его нутра вырвался басовитый, угрожающий шум, подобный рыку разгневанного животного.

– Берегись! – крикнул Д'Амур.

Существо двинулась вперёд, и через два шага уже мчалось бегом.

– Беги! – проорал Гарри.

Он прицелился, выстрелил раз, два. Чудовище пошатнулось, и на его рубашке расплылись пятна крови. Гарри выпустил ещё две очереди – две пули попали в тело существа, и ещё одна угодила в голову. Тварь замерла посреди улицы и, склонив голову набок, принялась разглядывать окровавленную рубаху. Казалось, глиняный человек был в лёгком недоумении.

Сзади послышалось, как Шмаря забрался в машину и захлопнул дверь. Взревел двигатель, завизжали шины, и, описав петлю, авто притормозило рядом с Гарри.

– Запрыгивай! – проревел Шмаря.

Чудовище всё ещё рассматривало раны, и Гарри воспользовался моментом. Повернувшись к твари спиной, он перекатился через капот, распахнул дверь и приземлился на пассажирское сиденье. Не успел он закрыть дверь, как Шмаря надавил на газ. Когда они проносились мимо твари, Гарри увидел её во всех деталях – так, будто машина никуда и не двигалась: оно поднимало массивную голову, а в дырах глазниц пылали два крошечных огонька. Во взгляде читался смертный приговор.

– Ну, пиздец, – выдохнул Гарри.

– Что, плохи дела?

– Хуже некуда.

Они были уже почти в квартале от глиняного человека, и на несколько обманчивых мгновений Гарри показалось, что он ошибочно истолковал выражение в глазах врага, что у них получится в целости домчать до сулившей им спасение оживленной улицы. Но тут возвратился Зуд, и послышался крик напарника:

– Господи, блять!

Гарри оглянулся: враг бросился вдогонку, и расстояние между ним и машиной сокращалось с каждым шагом. Голем бежал, выставив руки вперед ладонями и неестественно широко растопырив пальцы, с которых срывались капли крови. С каждой секундой руки становились ярче, точно угли в костре, разбуженные внезапным ветром. И вот с протянутых конечностей уже летят жёлто-белые искры – они чернели и превращались в дым.

Гарри включил сирену и маячок в надежде, что тварь была из той редкой породы, представителей которых обескураживала подобная тактика. Отнюдь: вместо того чтобы сбросить преследователя с хвоста, сирена с огнями точно пришпорили чудище.

– Блять! Гарри, почти догнало!

– Ага.

– Сколько пуль ты всадил в эту херовину?

– Пять.

– Бля.

– Не отвлекайся от дороги.

– Бля.

– Шмаря, ты знаешь какую-то молитву?

– Ни одной.

– Бля.

В следующий миг тварь настигла их: она врезала по багажнику горящими руками, да с такой силой, что перёд машины подбросило вверх. На несколько секунд колеса оторвались от дороги, а когда шины снова соприкоснулись с асфальтом, противник уже проламывал заднее стекло. Салон заполнила гарь от козлиной крови.

– Наружу! – проорал Гарри.