Текст книги "Простые радости"

Джин всегда представляла себе Долг в виде высокой костлявой женщины с туго затянутыми в пучок длинными волосами, в сером обвисшем одеянии. По непонятной причине обута она была в мужские ботинки на шнуровке, наверное, чтобы было удобнее вас пинать.

– Это когда тебе не хочется делать что-нибудь, а ты делаешь, потому что так надо, – сказала она.

– Как занятия пианино?

– Да. Или в моем случае стричь лужайку миссис Боулэнд, – сказал Джин и почувствовала укол совести от вероломства по отношению к бедняжке миссис Боулэнд, которая наверняка пришла бы в ужас от того, что ее клочок травы стал символом рабства.

– Или чинить “вулсли”, – добавил Говард и состроил гримасу.

– А ты, мамочка?

Все выжидающе обернулись к Гретхен.

В ответ она просияла.

– Наверное, я очень эгоистичная или очень хитрая – мне никогда не приходится делать то, что я не хочу.

Джин испытала то же тревожное ощущение, которое посетило ее в больнице. Пока они разговаривали втроем, она взглянула на сад, и ее потрясло выражение глубочайшего отчаяния на лице Гретхен, полагавшей, что никто ее не видит. Этот приступ меланхолии, или что это было, продлился несколько секунд; как только Маргарет ее окликнула, она мгновенно переключилась и ослепительно улыбнулась.

Джин восприняла паузу, созданную отбытием Лиззи, как сигнал к тому, что и ей пора прощаться. Хотя Тилбери уговаривали побыть еще, а Джин не торопилась домой, в ней глубоко сидело представление о том, что, будучи приглашенной на чай, оставаться позже шести вечера – попрание всех приличий, и она отклонила предложение.

Она не знала, следуют ли Тилбери этим правилам, ведь Гретхен – иностранка, и попыталась себе представить, как они проведут вечер после ее ухода. Может, будут слушать радио или тихо читать воскресную газету, пока Маргарет в соседней комнате играет на пианино. Возможно, Говард займется документами с Бедфорд-стрит, а Гретхен удалится в свою рабочую комнату и станет кроить. Ни один из этих потенциальных сюжетов не был вполне убедительным; ей придется поближе познакомиться с Тилбери.

– Вы приехали на велосипеде? – спросила Гретхен, пока Джин собирала сумку, туфли, кофту и вообще собиралась с духом.

– Нет. На автобусе.

На самом деле на двух, и это заняло почти час, включая ожидание.

– Тогда Говард вас подвезет. По воскресеньям они ужасно ходят.

– Ни в коем случае, – сказала Джин, когда Говард появился из кухни с хозяйственной сумкой, куда стал перекладывать содержимое корзины – ревень, салат и свеклу. – Я отлично доберусь на автобусе.

– Мы настаиваем, правда, Говард?

– Да, вы же не потащите это все, как носильщик с рынка.

Их совместная непреклонность смела все ее возражения.

– И вы должны еще раз приехать на примерку, – сказала Гретхен, когда они с Маргарет провожали ее до ворот.

– И закончить наш бадминтонный турнир, – напомнила Маргарет.

Она сжимала в руке новый номер журнала “Девочка”, который Джин привезла, но тактично не вручала, пока не ушла Лиззи. В знак благодарности она робко обняла Джин. Так и не решившись на ответное приглашение, пока непонятно, как быть с матерью, Джин сказала:

– Я свяжусь с вами, как только будут новости от доктора Ллойда-Джонса.

И тут же остро почувствовала, как неправильно прозвучало это напоминание о делах, да еще медицинских, в этой светской ситуации, но Гретхен, кажется, ничего не заметила.

Внутри “вулсли” пахло бензином и кожей и воспоминаниями обо всех машинах, в которых Джин доводилось ездить. По безупречному состоянию, полированной хромовой отделке, блестящей ореховой приборной доске и по тому, как Говард распахнул перед ней пассажирскую дверь и как аккуратно ее захлопнул, она почувствовала, что он гордится своей машиной не меньше, чем Гретхен – своим идеальным домом.

– Вы умеете водить? – спросил он Джин, когда они тронулись по пустым улицам пригорода.

– Вообще-то да, – ответила она. – Но машины у меня нет. В войну я служила шофером в Женском вспомогательном корпусе. И даже какое-то время была инструктором по вождению.

– Правда? – Он быстро взглянул на нее, как будто увидел в новом свете. – Я пробовал научить Гретхен, но она ужасно нервничает за рулем. Ей больше нравится быть пассажиром.

– Большинство мужей это устраивает, – сказала Джин.

– Я пытался ее приохотить. Возможно, недостаточно старался, – допустил он.

Он повернул, не снимая ноги со сцепления – как раз этого Джин всегда советовала своим ученикам не делать, потому что это значит, что ты не полностью контролируешь автомобиль.

– Мне кажется, мужчинам просто нравится рулить единолично, поэтому они всем внушают, что водить труднее, чем на самом деле. А это проще простого, если научиться.

– В этом что-то есть, – признал он.

Когда он переключал скорости, заканчивая поворот, он задел рукой ее коленку, но, кажется, этого не заметил, и Джин решила тоже не замечать.

– Автомобиль – это что-то невероятное, правда? – сказал он. – Не только чудо техники, а еще и воплощение свободы.

– И личного пространства.

Она подумала, что вся мировая история ухаживания была бы совсем другой, не будь у мужчины и женщины возможности находиться один на один в закрытом пространстве. Но, наверное, это не самая подходящая тема для обсуждения именно в этой обстановке.

– Вы где-то здесь работаете, правильно? – спросил он, когда они подъезжали к Орпингтонскому мемориалу павшим.

– Недалеко отсюда, – ответила Джин. – В Петтс-Вуде. Очень благородно с вашей стороны везти меня домой, хотя можно было бы отдыхать в саду.

– В саду я никогда не отдыхаю, – сказал Говард. – Когда я смотрю по сторонам, я вижу только, что еще нужно сделать. В любом случае мне приятно вас везти. Надеюсь, вы еще к нам приедете. Так здорово, что у Гретхен есть подруга.

Комплимент удивил Джин и немного смутил. Она-то считала, что из них откровенно одинокая именно она.

– Непохоже, что Гретхен не хватает друзей, – сказала она.

– Мы оба не очень, как говорится, компанейские, – ответил он. – Вы первая за много лет, не считая тети Эди, кто приходил на чай.

– Да и мы не особенно принимаем гостей. На самом деле никогда. Так что сегодня у меня просто праздник.

– У всех нас.

За этой беседой, которую Джин представила себе как торжественный танец – шаг вперед, шаг назад, то приближаясь к настоящей откровенности, то отступая, – они подъехали к ее повороту. Как только она показала свой “дом с красной дверью”, эта дверь открылась, и на пороге появилась миссис Мэлсом, которая прощалась с миссис Суинни. Обе уставились на “вулсли” и с нескрываемым любопытством наблюдали, как Говард бросился помогать Джин с сумками.

Чтоб вас, подумала Джин с непонятно откуда взявшимся раздражением.

– Ну что ж, до свидания… Говард, – сказала она, впервые пробуя, как звучит его имя.

– До свидания… Джин.

Сад на этой неделе:

Соберите редис и свеклу. Посейте семена салата. Опрыскайте капусту соленой водой, чтобы отпугнуть гусениц. Высадите под зиму зелень, кейл, савойскую капусту и брокколи. Окучьте старую картошку. Подкормите ягодные кустарники жидким удобрением. Проверьте, не заражены ли тлей фруктовые деревья; замажьте все повреждения в коре инсектицидом.

9

Джин всегда считала, что Челси – фешенебельный район дорогих магазинчиков и кафе, и поэтому удивилась, когда обнаружила среди его элегантных скверов очаги обшарпанности и заброшенности, почти трущобы.

Однажды, когда она была подростком, ее пригласила на обед престарелая крестная, которая жила в роскошной квартире на Кадоган-сквер. Ее было положено называть “тетя Роза”, хотя никакой тетей она ей не приходилась. Тетя Роза, потомок династии бельгийских промышленников, отвезла юную Джин на такси пообедать в Англо-бельгийский клуб в Найтсбридже. Им подали суп вишисуаз и фрикасе из кролика – отвратительную непривычную пищу, от которой слезились глаза и першило в горле, но которую Джин приходилось заталкивать в себя, ни на минуту не забывая, что это изысканное угощение и Дорри умирает от зависти, ее-то не позвали. Довольно быстро после этого тетя Роза скоропостижно скончалась от рака, и на этом роскошные трапезы и поездки на такси закончились.

Видимо, воспоминание об этом выходе и повлияло на решение, о котором она теперь жалела, – нарядиться в серый шерстяной костюм с меховым воротником и туфли-лодочки. Для Слоун-сквер, где она заскочила в универмаг “Питер Джонс” за новой ночной рубашкой для матери и флорентинками – печеньем с миндалем, – наряд вполне годился, но на Луна-стрит выглядел решительно неуместным.

На углу трое мальчишек без рубашек размахивали обрезками железной трубы, используя заброшенный и искалеченный, с выбитыми стеклами “форд популар”, просевший на четыре проколотых колеса, как ударную установку. Чуть подальше на пустой дороге был в разгаре футбольный матч, и вокруг детских ног гонялся за мячом, приплясывал и лаял жесткошерстный терьер. Джин чуть было не поинтересовалась, почему никто не в школе среди дня в четверг, но вид у всей компании был довольно одичавший, они вполне могли выругаться в ответ, и она в своем лучшем костюме почувствовала себя неловко. Она исходила из предположения, что Марта Кэмкин наподобие тети Розы – респектабельная состоятельная обитательница Челси, но высокая испачканная сажей вилла на Луна-стрит, где она занимала первый этаж, кажется, говорила о другом. Пока Джин топталась на тротуаре, проверяя адрес в карманном ежедневнике, в тени у подвала что-то мелькнуло, и из-за переполненного металлического мусорного бака выскользнула крыса. Она особенно не боялась и не торопилась – скорее шла вальяжно, подумала Джин и сама как мышь прошмыгнула на ступеньки крыльца и позвонила в дверь.

Зная от Элис Хафьярд, что отец Марты – викарий, она нашла его в церковном справочнике Крокфорда меньше чем за минуту: Кэмкин, Уильям Сефтон, приход Святого Иоанна, Чатем, род. 1903; Кеб. колл., Оксфорд; бакалавр, магистр богосл. теолог. колл. Уэллс. Она позвонила в приход в воскресенье днем, рассчитав, что это удачный момент: после обеда, перед вечерней. Голос на том конце был тихий и робкий, совсем не подходящий для чтения проповедей с кафедры, и Джин удивилась, когда говорящий представился как преподобный Кэмкин. На вопрос о местонахождении Марты он немного виновато ответил, что больше не общается с дочерью – неожиданное признание для священнослужителя.

– У меня есть только ее старый адрес, но, возможно, там кто-нибудь будет знать о ее недавних перемещениях. Мы, к сожалению, не знаем. Надеюсь, с ней ничего не случилось?

Джин на секунду растерялась.

– Нет-нет, – сказала она. – По крайней мере, насколько мне известно. Я просто провожу некоторые изыскания о пациентах лечебницы Святой Цецилии после войны.

– А, понятно. Марта точно там была. Может быть, если вы ее найдете, напомните о нас? Ее мать неважно себя чувствует.

Согласившись выполнить странное поручение совершенно незнакомого человека, она записала последний известный телефонный номер Марты в Форест-Хилле.

Еще ровно два телефонных звонка – и Марта была найдена в ее нынешнем обиталище на Луна-стрит. Цепочка адресов оказалась на удивление короткой, и Джин задумалась, так уж ли старался отец отыскать свою дочь и что могло быть причиной их разрыва.

Когда она в конце концов связалась с Мартой, чей уверенный интеллигентный выговор, возможно, тоже повлиял на решение разодеться для визита, она не стала упоминать Гретхен и держалась версии о том, что ее интересует лечебница Святой Цецилии. И это была правда, хоть и не вся.

– Да, Святая Цецилия. Я там лежала. Очень хорошо ее помню, особенно потолок.

– А что особенного было в потолке?

– К сожалению, абсолютно ничего. Просто я ужасно долго лежала на спине, уставившись в него.

– А, понятно. Простите, я сегодня медленно соображаю.

– А как вы вообще меня нашли?

– Упорная работа, неблагодарный журналистский труд. Можно мне как-нибудь зайти к вам поговорить? Это спаренный телефон, и я не могу его долго занимать.

– Давайте. В любой день, кроме среды и пятницы. В эти дни я преподаю.

– Тогда в четверг?

– Мне удобнее днем. В три?

Дверь дома номер 16 по Луна-стрит открыла высокая эффектная женщина с алой помадой, в испачканной краской блузе и широкой развевающейся юбке. Темные волосы повязаны шарфом не под подбородком, как делала Джин и все нормальные люди, а вокруг головы с узлом спереди. Она уставилась на жакет Джин оценивающим взглядом и спросила:

– Это меховой воротник?

– Да, – призналась Джин, которую это необычное приветствие застало врасплох. – Лиса, наверное, но точно не знаю – это подержанное.

– Боюсь, вам придется оставить его здесь – у меня жуткая аллергия. Простите за занудство.

На ней были красные туфли без задников, которые звонко шлепали по плитке пола, когда она вела Джин по общей прихожей к ряду вешалок. Самой же примечательной чертой, которую Джин изо всех сил старалась не замечать, с трудом выпутываясь из преступного жакета и вешая его, было то, что она ходила с палкой. А ее ладони и запястья были перевязаны странными кожаными ремешками, так что свободными оставались только пальцы.

– Хотите чаю? Только молоко кончилось, – сказала Марта, открыла дверь в свою квартиру, которая занимала нижний этаж в задней части здания, и проводила Джин в просторную комнату с высокими потолками.

Она была оборудована как мастерская художника, но у одной стены был диван, а у окна – кушетка и кофейный столик. Надо всем возвышался мольберт с холстом, размеченным едва заметными линиями. Стол на козлах был завален мятыми тюбиками с краской, банками с кистями, тряпками в пятнах и засохшими палитрами. В одном углу громоздились, как гигантские ломти хлеба, холсты. В букете соревнующихся между собой запахов ни один не был приятным – пахло скипидаром, стиркой, полной окурков пепельницей и остатками обеда.

Распознав бедность, Джин извлекла из фирменной сумки универмага “Питер Джонс” коробку флорентинок и немного неловко протянула ее Марте.

– Это я вам принесла.

Медленная широкая улыбка преобразила ее осунувшееся лицо, и пока она длилась, Марта была очень красивая.

– Правда? Спасибо Господу за вас. У меня сто лет не было такого угощения. Давайте их сейчас съедим. – Она принялась рвать картонную упаковку раньше, чем у Джин появилась возможность сесть. – Я сварю к ним кофе. Ненавижу чай без молока. Пойдемте на кухню.

Она показала палкой вперед, и Джин зашла в узкую длинную комнату. Там был несусветный беспорядок. В раковине и на сушке громоздилась грязная посуда, а на маленьком столике, покрытом желтой клеенкой, прожженной и расплавленной в местах соприкосновения с горячими кастрюлями, помещалась пара кожаных сапог и жестянка обувной мази. Кафель на стенах был забрызган жиром и растительным маслом – чем ближе к плите, тем гуще. На прогнувшихся полках теснилась щербатая посуда, пыльные банки с приборами и всяческие неаппетитные пакеты и коробки.

Джин с опаской двинулась по липкому полу, который хрустел под ногами коркой рассыпанной соли, а может, сахара, мимо деревянной сушилки, увешанной предметами женского белья, которое обычно не выставляют на всеобщее обозрение – плотными черными панталонами, нижними рубашками и чулками телесного цвета, похожими на сморщенные ноги. Хозяйственные усилия самой Джин никогда далеко не простирались, но даже она ужаснулась. Марта же, которую, казалось, этот хаос совершенно не смущает – или она попросту его не замечает, – весело что-то напевала и, выудив из завалов две чистые кружки, быстро протерла их полой блузы.

Когда они вновь обосновались в мастерской с кофе и разорванной коробкой печенья, Джин спросила:

– А вы многое помните со времен, когда вы были в лечебнице Святой Цецилии?

– Да, – сказала Марта с набитым печеньем ртом. – Я помню все, кроме тех моментов, разумеется, когда меня по уши накачивали опиатами. Они ничего не смогли для меня сделать. Когда меня выписывали, я себя чувствовала ничуть не лучше, чем когда я туда поступила. Но, возможно, меня и не собирались вылечить, а просто хотели дать передышку моим родителям. Тогда я об этом не думала; мне только потом это пришло в голову.

– Я так поняла, что вы больше не видитесь с родителями, – сказала Джин, осторожно касаясь этой деликатной темы.

– Откуда вы знаете? Вы с ними говорили? – Марта потянулась за очередным печеньем.

– Да, потому что разыскивала ваш адрес. Ваш отец просил передать вам добрые пожелания.

Что-то вроде того. Джин не смогла вспомнить точное выражение, только свое впечатление отчужденности, одновременно и не родительское, и не христианское.

Марта подняла брови.

– Что ж, – сказала она, – неожиданный поворот.

– Он сказал, что ваша мать не очень хорошо себя чувствует. Это основное.

– Черт. Видимо, придется с ними связаться.

– Да, чтобы не жалеть потом, – сказала Джин, оказавшаяся в какой-то странной роли посредника между людьми, с которыми не знакома.

Этот непрошеный груз ответственности, кажется, давал ей право на некоторое любопытство.

– Вы поссорились?

– Мне надоело, что они все время мной недовольны. – Она рассеянно сколупнула с блузы засохший струп синей краски.

– Слишком разные взгляды?

Краска под коркой была еще мягкая, и буквально за пару секунд Марта умудрилась заляпать синим чашку с кофе, юбку и лицо.

– Это слабо сказано. Любая тема вызывает ожесточение. Религия, политика, искусство, жизнь. Моя жизнь, по крайней мере. Они по сути эдвардианцы, абсолютно потерянные в современном мире. И ничего не могут с этим поделать.

– Мир очень сильно изменился со времен их молодости, – сказала Джин немного рассеянно: Марта пачкалась все больше, может, пора ей об этом сообщить.

– По мне так недостаточно изменился, – сказала Марта и вытерла палец о рукав. – А почему вы интересуетесь лечебницей Святой Цецилии?

Джин достала ручку и блокнот и открыла его на чистой странице.

– Вы помните девочек из своей палаты?

– Да. Гретхен, Бренда и бедняжка Китти.

– Все ее называют бедняжкой, – сказала Джин.

– Ну, она двадцать три часа в сутки была на “железном легком”. Что это за жизнь. И при этом религиозна до безумия. Диву даешься, зачем ей этот бог, который счел нужным создать полиомиелит.

– Наверняка ваш отец смог бы объяснить, как христиане понимают смысл страданий, если бы вы его спросили, – ответила Джин.

Она начала жалеть, что приходится обходиться без жакета. Хотя день стоял теплый, здесь таинственным образом было прохладно, а спинка кушетки за спиной казалась влажной.

– Нет уж, спасибо. Интересно, там ли все еще Китти.

– Не там. Лечебницу Святой Цецилии превратили в школу для мальчиков.

– Вот это поворот. Я, по-моему, за все время даже мельком не видела там ни одного мальчика.

– Как интересно, – заметила Джин. – Я здесь по поводу Гретхен. Вы были с ней дружны, правильно?

– Да, недолго. Выбор был небольшой: с одной стороны она, с другой – мерзкая Бренда. Китти, конечно, была не в счет.

– Бедняжка Китти.

Продолжая смотреть ей в глаза, Джин стала черкать в блокноте. Рисунок был всегда один и тот же – единственный вытаращенный глаз.

– Именно. А что Гретхен? У нее все в порядке?

– Она сделала весьма необычное заявление, которое я сейчас изо всех сил стараюсь проверить. Что, находясь в лечебнице, она забеременела, оставаясь девственницей.

Марта с грохотом поставила чашку на стол и уставилась на Джин.

– Серьезно?

– Она предельно серьезна. Хочет это доказать и готова к всевозможным медицинским анализам и обследованиям.

– Господи. Не могу поверить, что это продолжается до сих пор.

Ручка Джин скользнула по странице.

– Вы об этом знали?

– Да, она мне еще тогда рассказала. Приезжала ко мне в Чатем вскоре после того, как меня выписали. Сказала, что беременна и что это “чудо”.

– А что вы подумали? Вы же были прямо там, когда все это должно было произойти.

– Я решила, что она соврала насчет дат.

– Почему вы так решили? Зачем ей вас обманывать, вы же подруги?

– А почему женщины вообще врут? Конечно, чтобы защитить себя.

От этого диалога у Джин закружилась голова.

– Знаете, кроме вас, никто даже не допускал, что она может врать.

У Марты вырвался смешок.

– Вы, видимо, разговаривали только с милыми людьми. Надо было сразу идти к стерве.

Их прервал стук в дверь и одновременный трезвон сразу всех звонков во всех квартирах.

– О боже! Это Деннис. Жена вышвырнула его из дома, а когда она на работе, он приходит – надеется, что его кто-нибудь впустит. Я сейчас.

Она поднялась со стула и захромала в коридор, закрыв за собой дверь.

Джин предположила, что у Денниса мало шансов против Марты, с палкой она или без. Издалека доносились возбужденные голоса. В отсутствие хозяйки она стала рассматривать прислоненные к стене холсты. Вряд ли Марта будет возражать, а может, даже ожидает этого.

Картины, в основном городские пейзажи с разбомбленными домами, заброшенными церквями и пустырями, застали Джин врасплох. Она ничего не знала об искусстве, не считая того, что почерпнула из походов в Национальную галерею, и представляла себе, что живопись Марты, скорее всего, дерзкая, абстрактная и непонятная. А эти картины оказались – по крайней мере на непрофессиональный взгляд Джин – старомодными, написанными с натуры и радующими глаз. В каждой композиции была какая-нибудь деталь, привносящая в серость ноту красоты или оптимизма – хрупкий цветок, растущий из трещины в стене; радуга в маслянистой луже; птица, вьющая гнездо на разрушенной трубе.

Она разглядывала картины, а ее мысли снова и снова возвращались к неожиданному предположению Марты, что Гретхен ей лгала. В этом не было никакого смысла. Зачем Гретхен лгать Марте, своей подруге, которая к тому же едва ли станет ее осуждать?

Шум в прихожей усилился до фортиссимо, и Джин решила, что пора подключиться. Она застала Марту и потенциального нарушителя границ за перетягиванием каната сквозь щель почтового ящика, причем в роли каната выступала трость Марты.

Возможно, воодушевленная прибытием подкрепления, Марта резко отпустила рукоятку, и она отскочила, застряла в челюстях почтового ящика и отправила противника кубарем по ступенькам. Пока он без остановки поливал Марту ругательствами, она поспешно перетащила трость обратно на свою сторону двери.

Еще несколько жильцов стали спускаться по лестнице, чтобы разобраться в ситуации. Дебоши, видно, происходили регулярно. Удовлетворившись тем, что это “всего лишь Деннис”, они пожали плечами и разошлись по своим квартирам, а он остался бесноваться на тротуаре.

– Прошу прощения, – жизнерадостно сказала Марта, поправляя шарф, который сбился во время потасовки. – Это у нас обычное дело.

Кажется, стычка только ее взбодрила. Джин почувствовала прилив нежности к своей тихой пригородной улице, где единственный звук, который может нарушить покой ее обитателей, – это жужжание газонокосилки или звяканье молочных бутылок.

– Я смотрела ваши картины, – сказала она. Она собралась было рассказать подробнее, но струсила, увидев, как помрачнела Марта. – Они мне понравились, – закончила она неловко.

– Пожалуйста, больше ничего не говорите, – сказала Марта, подняв руку, как будто защищаясь от удара. – Ненавижу, когда хвалят мои работы.

– Но это же лучше, чем критика? – сказала Джин, чувствуя, что вынуждена оправдаться. Она никогда еще не встречала настолько невосприимчивого к лести человека.

– Невозможно принимать комплименты, а на критику не обращать внимания. И то и другое – притворство, и относиться к ним следует одинаково. Я решила не обращать внимания – ради своего душевного спокойствия. – Произнося это, она нервно теребила свои лангеты, расстегивая и затягивая ремешки.

– А вы выставляетесь? В разных там галереях? – Джин опять почувствовала, что ходит по тонкому льду, но остановиться не могла.

– Я пытаюсь собрать коллекцию работ, которой буду полностью довольна. – Голос у нее был раздраженный. – В этот мир трудно пробиться.

– Не сомневаюсь, – пробормотала Джин, отступая на твердую почву.

– К счастью, два дня в неделю я даю уроки, и этого хватает на жизнь.

– Должно быть, трудно это совмещать.

– Преподавание высасывает из меня силы и отнимает время. Но у меня это хорошо получается, – сказала она, как будто оправдываясь. – А в остальные дни я пишу.

– Тогда не буду больше вас задерживать, – сказала Джин. – Не хочу отнимать у живописи драгоценное время.

– Ничего страшного. Все равно днем здесь никудышный свет. Так… Гретхен. – Марта опять села и принялась рыться в коробке из-под печенья, озадаченная тем, что там пусто. – Она, наверное, уже замужем.

– Да, за милым человеком по имени Говард. Он, конечно, не отец девочки. Маргарет.

– Маргарет. Ну-ну. Теперь я чувствую себя виноватой, что не поверила ей. Но с другой стороны, невозможно же поддерживать всю эту чушь про непорочное зачатие, правда?

– Я стараюсь относиться к этому непредвзято, – сказала Джин. – Вернее, я не сомневаюсь, что ученые докопаются до сути. Но мне интересно, что думаете о Гретхен вы.

– Вы только не подумайте, что я считаю Гретхен обычной врушкой. Вовсе нет. Но я не верю в сверхъестественное, и она не могла забеременеть, находясь в Святой Цецилии. Мы никогда не оставались одни. Невозможно было ириску развернуть так, чтобы чертова Бренда не услышала.

– Мисс Хафьярд примерно так и сказала. Хотя она не была так строга к Бренде.

– Старшая сестра, – сказала Марта и покачала головой, вспоминая. – Она меня не очень-то любила. Насколько я помню, у нас случались стычки.

– Вообще-то она передавала вам наилучшие пожелания, – сказала Джин в надежде, что Марта устыдится и смягчит свою точку зрения. Она и раньше замечала, что когда люди говорят “я не нравлюсь такому-то”, неприязнь, как правило, направлена и в обратную сторону.

– Ох уж эти люди, которые желают мне добра, – воскликнула Марта. – До чего же трогательно.

Джин вспомнила, что Элис назвала Марту “ершистой”. Было, конечно, сложно себе представить, что они дружили со сдержанной благонравной Гретхен.

– Вы, наверное, ни с кем не общаетесь из тех времен?

Марта фыркнула.

– Да уж.

– Боюсь, я не могу передать вам наилучшие пожелания от Гретхен, потому что она не знает, что я с вами встречаюсь, – сказала Джин.

– Вы ее еще увидите?

– О да. Медицинские исследования продолжаются.

– Вы не могли бы передать ей от меня небольшой подарок? – спросила Марта, вытаскивая папку из ящика верстака.

Внутри оказался набор отпечатанных на шелке изображений птиц, фруктов и цветов размером с открытку. Смелые, живописные и красочные, они были совсем в другом стиле, чем серые городские пейзажи. Она какое-то время перебирала эту коллекцию замотанной рукой, отбирая и отвергая разные возможности, и в конце концов остановилась на отпечатке вазы с мандаринами.

– Это… эээ… – сказала Джин и как раз вовремя вспомнила запрет на комплименты. – Я уверена, что Гретхен будет в восторге.

По счастью, Марта сосредоточенно искала конверт для отпечатка и не услышала этих слов или пропустила их мимо ушей. Она на секунду вышла из комнаты, пока Джин застегивала жакет и собирала сумки. Она размышляла, купить ли еще флорентинок по дороге домой или обойтись без них, когда Марта вернулась с плотным конвертом в руках.

– Пусть у нее будет что-нибудь на память обо мне, – сказала она.

– Как мило с вашей стороны, – сказала Джин, пытаясь представить себе эти мандарины в доме Тилбери на стене между альпийской сценкой и вышивкой. Внезапно ей пришла в голову новая мысль, и она сказала:

– Вы хорошо помните здание Святой Цецилии? Можете нарисовать мне план?

– Да, по крайней мере нижний этаж, где были наши палаты. До верха я так и не добралась.

Джин передала ей свой открытый на чистой странице блокнот и смотрела, как Марта, сосредоточенно наморщив лоб, набрасывает аккуратную схему быстрыми уверенными штрихами и подписывает рисунок с ироничным росчерком.

– Спасибо, – сказала Джин, улыбнувшись с благодарностью. – А теперь оставлю вас в покое.

Она не знала, можно ли будет безопасно отбыть или у дверей притаился Деннис, готовый рвануть внутрь при первой же возможности, но на Луна-стрит все было спокойно.

– Что ж, встреча с вами превзошла мои самые смелые ожидания, – сказала Марта на прощание. – Вы уж точно всколыхнули прошлое. И лечебница Святой Цецилии, и мои родители – и все за один день!

У ваших домашних туфель стоптались задники? Я успешно починила несколько пар, подшив изнутри старый воротник. Полужесткий воротничок от мужской рубашки идеально подойдет и продлит жизнь ваших тапочек.