Текст книги "В связке"

7

Мне десять, я цыпленок-первогодок[2]2
  Цыплятами во Франции называют юных спортсменов младше одиннадцати лет.


[Закрыть], и я очень хорошо лазаю. Монджо записал меня на соревнования. В эти выходные мы едем в Сен-Пьер-де-Кор. Соревнования начинаются в десять утра, так что лучше приехать накануне и переночевать там. Мама говорит, что предпочла бы другую дату, но Монджо тут же ее успокаивает. Он везет всю команду младших. Это часть его работы. И он, кстати, уже нашел там хостел. «Заодно возьму и твою дочку, вообще не проблема. Мы вернемся в воскресенье к вечеру». Он взял напрокат большую машину, чтобы отвезти всех цыплят. Жаль только, что, когда Клотильда и Ной захотели записаться, мест больше не было. Я сказала Монджо, что расстроилась, с остальными-то я не дружу, я их почти не знаю, и он меня успокоил: «Не переживай, если хочешь, будешь спать у меня в номере».

День прошел очень быстро. Мы взяли с собой обед и поели на парковке у автостоянки. Мама сунула мне на дно сумки конфеты. Много, чтобы я могла поделиться и подружиться с кем-нибудь. Монджо вместо этого предложил съесть их в постели, так что я никому их не дала. Номер совсем маленький, с двумя односпальными кроватями. Монджо сдвинул их, чтобы мы лежали как в маминой кровати, когда она сломала колено. Я достаю конфеты. Душ в конце коридора. Он идет мыться, а я надеваю пижаму и ложусь под одеяло с Пушистиком, моей мягкой игрушкой из Америки, – что-то вроде белочки с большущими глазами. Монджо идет проверить, все ли улеглись в двух других номерах. Он разрешил болтать, но посоветовал лечь спать до десяти. Вообще-то его всегда хочется слушаться, потому что он ничего не запрещает. «Если я скажу вам не болтать, вы будете шуметь, – говорит он, – но, если я скажу, что завтра у вас соревнования и что я вам доверяю, вы ляжете спать. Я же прав?»

Его обожают, он классный учитель. Вернее, тренер. Я боялась, что остальные не будут со мной общаться из-за того, что я сплю с ним, и он навешал им на уши лапши. «Увы, Алиса, но тебе придется ночевать со мной. Ставить дополнительную кровать в другие комнаты не разрешают. Из соображений безопасности. На войне как на войне». Остальные уже держались своей компанией, не знаю, услышали они или нет, может, им было вообще все равно. В десять лет не подумаешь, что учитель спит с ученицей, ну, я имею в виду, в одной кровати.

Монджо сразу делает мне мурашки, а потом просит сделать ему. На пятках, чтобы он расслабился, затем на голове, на щеках, а затем – где хочешь, говорит он, откинув одеяло. Я опять мурашу ему ноги, потом колени, потом – снова щеки. И вижу, как приподнимаются его трусы, а под ними – какую-то палку. Монджо открывает один глаз, наверное, хочет увидеть выражение моего лица, и я делаю вид, что ничего не замечаю. Не знаю, должна я заметить или нет.

– Все, – говорю я и прекращаю мурашки.

– Теперь ты, – говорит он. – Ляг на живот.

Он мурашит мне спину, а потом морщится, как будто ему неудобно, и спрашивает, можно ли сесть мне на попу, чтобы выпрямиться. Велит раздвинуть ноги, чтобы меня не придавить. Пристраивается у меня между ног на матрасе и мурашит спину поверх пижамы. Но махровая ткань слишком толстая, говорит он и спрашивает, можно ли просунуть руки под нее, и я соглашаюсь. И правда, так приятнее. Я чувствую попой палку в его трусах. Он называет меня Анной, и я поправляю его:

– Нет, Монджо, Алиса, ты же знаешь, что меня зовут Алиса!

– Вот и нет, – отвечает он, – когда говорят друг другу «я тебя люблю» телом, можно звать друг друга иначе, хочешь, ты будешь Анной? Это будет наш секрет.

Я говорю, что да, потому что обожаю «Холодное сердце».

– Анна, – бормочет он все громче, и я чувствую, как палка тычется мне в попу. Он мурашит мне шею – мое любимое место – потом опять спину, теперь уже всеми ладонями, просовывает руки под меня и мурашит спереди, и я говорю:

– Ты что делаешь, здесь не мурашат!

А Монджо отвечает:

– Нет, Анна, так я тебя люблю.

Всеми ладонями – значит «люблю», просто ногтями – мурашки.

Я учусь словам любви.

Через некоторое время я говорю:

– Давай позвоним маме?

Я переворачиваюсь, и Монджо достает палку из трусов. Я не знаю, какой у меня сейчас взгляд и хмурю ли я брови, но, видимо, да, потому что Монджо просит меня посмотреть еще. Потом он говорит о завтрашних соревнованиях и перечисляет все, что я непременно должна увидеть во сне, чтобы потом применить: гибкость, равновесие, концентрация, сила рук и ног.

Перед сном мы звоним маме и говорим ей, что все супер.

– Не стану скрывать, хостел паршивый, – говорит он, – но твоей дочке весело, так что все путем!

Я засыпаю, уткнувшись носом в Пушистика. Монджо желает мне спокойной ночи и кладет между нами подушку.

Назавтра он мне нравится уже не так сильно, я боюсь, что сделала или сказала что-то не то, и всматриваюсь в его глаза: не сердится ли он? И все время думаю о палке. Я знаю, что оттуда берутся дети, но лучше я буду думать, что он просто пописал. Те соревнования я выиграла.

8

Мне пятнадцать, и я только что узнала, что мама и Монджо вместе.

Мама и Монджо.

Нужно немедленно поговорить с Монджо. Уйду из коллежа в обед и пойду к нему. Пусть сам мне скажет. Хотя в последнее время отношения у нас прохладные. Холоднее и холоднее. «Смотри у меня, Алиса», – предупреждает он. Все у нас не так, как раньше, это точно. Он и сам это без конца повторяет в последние несколько дней. Или недель. Вообще-то, когда я его не люблю, время летит ужасно быстро. Это как с ПУ. Гнев сжирает все, и день, и ночь, а время и подавно. Я как будто на всех парах лечу с горки, а рулит гнев. И зеркала заднего вида нет. Иногда подступает такое отвращение, что я ненавижу Монджо, правда. Мы можем ладить, болтать или молча сидеть рядом, вот только я знаю, что рано или поздно он захочет со мной переспать, а я не хочу, и это все портит. Мне становится тревожно. Он всегда дуется, когда я отказываюсь, а потом игнорирует меня, и мне страшно. И тогда я сама проявляю инициативу. Делаю первый шаг, чтобы растопить лед. И мы делаем это. А потом снова поднимается гнев, и я на себя злюсь. Иногда я даже забываю, почему любила его так мало. Он говорит, ему не нравится, что я расту. И какой становлюсь. Но ведь это же нормально. Трудный возраст, говорят взрослые.

Не знаю, что там себе вообразила мама. Она и он – пара? Монджо и мама? Вместе? Это невозможно. Она выдумала фиг знает что. Ее занесло, это точно. Она уже давно ни с кем не встречается, вот ее и занесло. Точка. Монджо, наверное, пошутил, ляпнул глупость, не подумав, а она и поверила. Он ведь и сам про нее говорит: «Твоя мама – наивная, дурочка, балда, простофиля, дурында». Вообще-то я его всегда одергиваю, когда он говорит о ней гадости. А он клянется, что пошутил.

Или, может быть, частично это правда. И они с мамой будут жить вместе. Желающих заниматься в клубе не так много, и, как я поняла, Монджо теперь зарабатывает меньше. Поэтому я должна быть к нему добрее. А не только когда он потом дарит мне подарки. Хватит расстраивать его отказами. Когда я избегаю его, он думает, что я его не люблю, и ему очень больно.

Монджо один на ресепшене. Он удивлен, что я явилась в «Пальмы» в такое время.

– Ты разве не должна быть на уроках? – спрашивает он.

Я набрасываюсь на него и сразу выкладываю про маму и ее блажь, мол, вы влюбились и будете жить вместе. Это что за бред? Он спрашивает, представляю ли я, что он чувствует, когда я, в свою очередь, рассказываю ему про Октава.

– У тебя своя жизнь, девочка моя, – выдает он мне, – так что не удивляйся, что и у меня теперь своя.

Я начинаю плакать, что он такое говорит? Уверяю, что с Октавом ничего не было, что у меня только он один и что, кстати, недавно я видела, как он с Евой выходил из раздевалки. Она была вся красная, и мне ли не знать, почему она раскраснелась, как когда-то Бента и еще Анаис. Я сыплю именами, я знаю, что говорю правду, я все видела, все слышала, я пряталась в туалете, а они были рядом в душевой. Анаис из «Коал». Он даже называл ее Анной. Но он отрицает, все отрицает. Так убедительно, что я думаю, может, мне приснилось. От страха чего только не приснится. Когда он вот так отпирается, глядя на меня, будто я сошла с ума и все вру и вообще веду себя отвратительно, я ему верю.

Разозлившись, он уходит в свой кабинет. Я иду следом, как он меня учил, типа мне больно: чтобы все подумали, будто я ушибла локоть и мы идем за мазью или за льдом, холодильник-то в кабинете. Он закрывает дверь, и я бросаюсь ему на шею, целую его, спрашиваю, правда ли он будет жить с нами. Он отвечает, что я глупышка, что больше всего на свете он хочет жить со мной, а мама – просто фасад. Я не знаю, правда ли он так говорит или я сама так думаю, и прошу его все это повторить, но он молчит. Он закрывает мне ладонью рот, поворачивает меня, хватает справа и слева, спускает с меня комбинезон и называет Анной. Я спрашиваю себя, куда же девался прежний Монджо, который жарил по вечерам блинчики, с которым мы хохотали и ели конфеты, уже почистив зубы. Я так хочу, чтобы он вернулся, что широко открываю рот, как будто он может появиться оттуда.

Потом он перебирает бумаги на своем столе и говорит, что «устал», «разочарован». Просит никогда больше не закатывать ему таких сцен ревности. «Ева – никто, поняла? И Анаис тоже. Всё. Ты ничего не видела, потому что ничего не было, ясно? И не создавай проблем на пустом месте! Ты же не будешь вести себя как подозрительная старуха, в твоем-то возрасте?»

Когда он говорит «старуха», я не знаю, это для него двадцать лет или сорок.

– Кстати, расскажи, – продолжает он мягче, глядя мне прямо в глаза, как будто успокаивается, – ты больше не виделась с Октавом? – Тут он прыскает со смеху и добавляет: – Красавчик Октав, три волоска на подбородке, да? Милашка Октав, весь лоб в прыщах.

Он, кажется, снова злится. Мне хочется защитить Октава, но все слова, которые у меня получаются, про Монджо.

– Я люблю только тебя, – говорю я, – честное слово. С Октавом ничего не было, давай у нас все будет как раньше…

– Ты сама во всем виновата, – отвечает он.

Но ведь он сам просил рассказывать ему, кто из парней ко мне подкатывает, сам подтолкнул меня к Октаву и просил, чтобы я докладывала ему все подробности. А когда Октав, кажется, мной заинтересовался и я поняла, что он мне нравится, особенно чувство юмора и ямочки на щеках, Монджо пошел пятнами. Он старался не вспылить, но я-то видела, что ему неприятно, и, сказать честно, потом немного на этом играла. Особенно когда увидела Еву. Я тогда сказала ему:

– Тебе, Монджо, мало девчонки-подростка, еще и малолетку подавай?

Вот тут я в самом деле нарвалась, Монджо это умеет, сначала наорет, а потом обдаст таким ледяным холодом, что лучше бы меня разрезали без наркоза. Я теперь для него никто, я больше не существую, в субботу на тренировке он не удостоил меня даже взглядом.

– И можешь завтра не приходить помогать, ты мне не нужна, – сказал он, когда я уходила.

Да, с недавнего времени по воскресеньям с утра, когда у меня нет соревнований, я помогаю на общих тренировках младшим начинающим «Коалам». Так мы можем иногда ночевать у него с субботы на воскресенье, а у мамы выдается свободный вечер. Я пожала плечами и ответила, что все равно приду, но он бросил:

– Не вздумай.

С тех пор мы больше не виделись.

Он так и сидит, уткнувшись в бумаги.

– Все, уходи, – говорит он, – Октав будет беспокоиться.

– Когда мы увидимся?

– Там будет видно.

– Но ты правда будешь жить с нами?

Он подходит ко мне, и я думаю, что он сейчас даст мне пощечину, но нет, он разворачивает меня к себе, гладит и покачивает, говорит:

– Не волнуйся, Анна, все будет хорошо.

И я ему верю.

Мы могли бы некоторое время не заниматься сексом, потому что мне все больнее, но я не смею его об этом попросить. Могли бы просто погулять или сходить в кино, даже поспать вместе на следующих соревнованиях, но не обязаны же мы делать это каждый раз. Вообще говорят, что всегда можно сказать нет. У нас в коллеже была лекция по половому воспитанию. Это нужно делать, только когда оба в паре хотят и никто ни на кого не давит. Мое тело – оно мое. Почему Монджо всегда говорит, что я – его? «Ты моя, Анна, скажи это». «Я твоя, Монджо». Я говорю. Но про лекцию я ему не рассказывала.

– Так вы с мамой – это правда или нет?

Монджо смотрит мне прямо в глаза. Крепко прижимает к себе, запускает руку мне под комбинезон. И отвечает:

– Ты и я, поняла? Все остальное – это взрослые дела. Мы с твоей мамой друзья.

Мне больно, но хорошо. Теперь я верю ему.

9

Мне десять, я еще цыпленок, но все больше даю жару. Я выиграла четыре соревнования, и Монджо сказал маме, что я звезда клуба. Он посоветовал ей поехать на каникулы в такое место, где я могла бы тренироваться. Она предложила Сардинию, и он обрадовался и пообещал, что приедет нас повидать. Через два дня он приехал с Элен. У нас апартаменты на пляже, и мама уступила им вторую спальню, а сама спит в гостиной. Элен играет со мной в «Уно». Она, кажется, сильно влюблена в Монджо. Однажды ночью он пришел ко мне в спальню. Мама с Элен еще беседуют на террасе, а Монджо мурашит меня. Я горжусь, что он со мной, а не со взрослыми, и рада, что он меня не забывает, хоть и приехал со своей девушкой. Я сказала ему, что Элен очень милая, а он открыл мне секрет: ему нужна я. Она не умеет делать мурашки.

– Хочешь, я ее научу? – предлагаю я.

Тут он улыбается и, приложив палец к губам, напоминает мне, что про мурашки ни в коем случае никому нельзя рассказывать, потому что это наш большой секрет. Если секрет выдать, то больше никаких мурашек.

Он еще в плавках, и я вижу внутри палку. Он просит разрешения поговорить с моей рукой, я разрешаю, и он подносит ее к губам и что-то ей шепчет. Она его слушается. Ныряет в прорезь плавок. Впервые я трогаю палку. Я тут же отдергиваю руку, мы слышим в коридоре мамин голос, и Монджо поднимает шум:

– Я ни при чем, – шутит он, – твоя дочь еще не спала, я хотел пожелать ей спокойной ночи!

Потом он бежит в душ, а я слышу, как на улице разговаривают Элен и мама, больше мама, она рассказывает Элен, как Монджо нам помогает, с тех пор как ушел папа. Я слушаю, потому что он сказал, что вернется. Жду, но он не возвращается. Мне хочется, чтобы со мной легла мама, но она не хочет тревожить мой сон и ложится на диване, чтобы мне было больше места. Утром, как договаривались, Монджо оставляет девочек нежиться в постели и ведет меня на скалы. Мы берем лодочку, чтобы лазать с моря. Мы играем, как будто это ореховая скорлупка. Он принес все, что нужно, чтобы защитить нас от солнца. Мажет меня кремом и целует в губы, втирая его мне в щеки. Я смеюсь, как будто и это игра. Я веселая и нежная, говорит он, я самая хорошенькая.

– Лучше Алисии? – спрашиваю я.

И он клянется, что лучше. Мне нравится перечислять всех цыплят клуба и выйти number one. Мы начинаем восхождение. Он первый, я за ним. Вскоре я обдираю колено об острый камень, и он спускает меня вниз. Он слизывает все языком, и кровь, и жжение от соли. Дает мне печенье с клубникой и говорит не стесняться высовывать язык, чтобы слизать джем, потому что с ним мне все можно. Не то что с мамой, вечно эти ее «ешь аккуратно».

Чтобы укрыться от солнца, он заводит лодку в грот. Внутри просто потрясающе. Прямо как в «Русалочке».

– Поиграем? – тут же предлагает он.

Его никогда не приходится просить. Папу надо было уговаривать поиграть целыми днями, пока он не соглашался уделить мне десять минут, да и то всем видом показывал, что ему скучно. Я его ненавидела, когда он говорил: «Я это для тебя делаю, так что давай по-быстрому». С Монджо другое дело. Он-то играет с душой. Я предлагаю ему сценарий: я буду русалочкой, а он моим другом рыбой-клоуном, но он хочет быть принцем. Я знаю сказку наизусть: я должна спасти его и откачать на пляже, куда его выбросило. Я выставляю большой палец, это значит «стоп-игра», и предлагаю вернуться на пляж, чтобы разыграть эту сцену, но ему не хочется покидать ореховую скорлупку. Он сосет мой палец.

– Я прыгну в воду, – говорит он, – а ты втащишь меня в лодочку и спасешь.

Мне этот сценарий тоже нравится. Лодка даже лучше, чем пляж.

Он подмигивает мне и ныряет. Высовывает голову из воды и делает вид, что тонет, протягивая мне руку. Я ловлю его ладонь. Закрыв глаза, он помогает мне втащить себя и валится на середину лодки. Я смеюсь, и он снова подмигивает. Нет, так нельзя. Играть надо всерьез, иначе неинтересно. Я кричу:

– Принц! Принц! Проснитесь! Море принесло вас на мой корабль, но вы не беспокойтесь, я вас вылечу, я здесь, чтобы спасти вас, очнитесь!

Мне отлично удаются затейливые фразы, но принц и бровью не ведет. Тогда я сама прыгаю в воду и кричу:

– Подождите, принц, я сейчас позову мою подругу рыбу-луну, чтобы она осветила наступающую ночь! Не бойтесь!

Я делаю несколько гребков и пытаюсь забраться в лодку, но у меня не получается, и я начинаю звать на помощь:

– Монджо! Вытащи меня!

Я правда не могу залезть в лодку. Он долго мешкает, прежде чем вытянуть руку к воде. Я хватаюсь за ладонь. Появляется его лицо, глаза еще закрыты. Только лицо и эта сильная рука, которая меня спасает. Он обхватывает меня за талию, поднимает, ложится на спину и сажает на себя. Я сползаю, чтобы не придавить палку, но он спускает мои трусики, стаскивает их и кладет рядом с собой. Говорит, что так я быстрее высохну, но советует остаться в футболке из-за отраженных лучей солнца. Я тяну ее вниз, чтобы прикрыть ляжки. Палка приподняла его плавки. Он вдруг заводит речь о гостях. Спрашивает, знаю ли я, как нужно принимать гостей. Я отвечаю, что знаю. Думаю о своих трусиках, мне хочется снова их надеть.

– Что такое принимать гостей? – опять спрашивает он.

– Это когда приглашаешь их к себе домой.

Он хвалит меня, я ответила правильно. И обещает, что мы пойдем в аквапарк, будем на полной скорости кататься с горки на ватрушках, прямо так, как мама терпеть не может! А потом он показывает мне, что в ответ на приглашение должен сделать гость, прежде чем войти в дом.

– Нужно войти аккуратно и не забыть вытереть ноги, – объясняет он. И трет об меня свою палку. Я – коврик под дверью.

– Анна, прими меня, – шепчет он и кладет на меня руки. Всеми ладонями.

Мы возвращаемся домой, и я не могу отойти от мамы. Монджо сразу предупреждает, что завтра утром у нас снова тренировка.

– Каждый день! И ни разу не понежишься в постели с Элен? – шутит мама.

Потом, когда мы вдвоем, а его подружка принимает душ, он шепчет мне: «Это ты моя милая». И я горжусь, но мне все равно нехорошо. Я так и не могу отлипнуть от мамы, и когда она соглашается лечь со мной этой ночью, в порядке исключения, у меня брызжут слезы. Она думает, что это из-за ПУ, но я говорю, что это от радости, но сама так не думаю. С нами в кровати Анна, она задыхается под подушкой. Утром я говорю маме, что не хочу идти тренироваться, но она выталкивает меня из кровати.

– Ну уж нет, Лили, ты представляешь, сколько делает для тебя Монджо? Пользуйся возможностью, иди тренируйся, увидимся потом, моя Лили!

10

Я вернулась в коллеж как раз к началу уроков. Не то чтобы я боялась опоздать, но как-то не хочется отвечать на вопросы встревоженных учителей. И так сегодня утром с мадам Пейна еле выкрутилась. И до сих пор не понимаю, почему не выложила ей всю правду. Она, в конце концов, художница, вполне могла бы понять, как у нас с Монджо сейчас все сложно. И что мне нужно с кем-нибудь поговорить, но я не знаю с кем. С мамой я и хотела бы, но это невозможно. Во всяком случае, сейчас. Надо спланировать день до вечера. Прошвырнуться с ней по магазинам, она это обожает, а после шопинга я, может, скажу ей, чтобы она заканчивала с Монджо.

А до тех пор не дать никому себя запутать. Не пытаться сбежать. Монджо поклялся. Я у него на первом месте. Я больше не прошу Эмили переночевать у нее, нет смысла. Я справлюсь сама, пойду домой, может, поговорю с мамой, и все будет хорошо. Да, все наладится, разъяснится. Так сказал Монджо. А что, если он соврал? Он?

Потому что сразу после того, как он пообещал мне сказку, сразу после того, как я согласилась ему верить – конечно, Монджо, я тебе верю, – когда я вышла из клуба и бегом побежала к коллежу, чтобы успеть вовремя, мне навстречу попались раскрасневшиеся личики. Маленькие девочки возвращались в школу с красными щеками, у их мам – щеки белые, может, чуть нарумяненные, но и только. И я подумала, что, определенно, Монджо красит красным всех девочек на свете, почти как в «Ослиной шкуре». Кстати, Монджо, объясни мне еще раз, почему лошадки в «Ослиной шкуре» красные? Он ответил: «Потому что лица синие». Монджо так любил объяснять мне кино. Еще несколько месяцев назад мы часто что-то смотрели. А потом у меня начались «дела», и это все испортило. Когда «дела» начались, мама вздохнула с облегчением, она считала, что они слишком задержались, и я тоже обрадовалась, потому что у всех моих одноклассниц они начались уже три-четыре года назад, но у Монджо на лице появилось странное выражение, почти гримаса. Он сказал, что от меня плохо пахнет. И стал приносить другие фильмы. Взрослые, в которых красный атлас и синие кровоподтеки сливаются и сияют под черной кожей. Мне не понравилось.

До моих месячных мы подпевали фильмам, да, всегда бывали и мурашки, но в остальном нам было весело. Песню о тайной мечте принца и принцессы из «Ослиной шкуры» мы пели тысячу раз. «Что сделаем со счастьем таким, откроем или лучше утаим? Нам все запреты нипочем, вино из бочек бьет ключом, и трубку курим мы тайком, а заедаем пирожком[3]3
  Отрывок из песни приведен в переводе студии озвучки «Сонотэк», 2009 год.


[Закрыть]», – пели мы этот припев. Я до сих пор его обожаю, хоть и вижу за словами картинки, хоть и думаю, что песня скорее красная, чем розовая.

Когда я с Монджо, страх то накатывает, то отступает. Мне страшно, потому что я расту, а ему это не нравится. Когда он меня уверяет, что жизнь – это «ты и я, поняла?», то да, я ему верю, но, когда я не с ним, встает более сложный вопрос: где во всем этом мама?

До звонка десять минут. Мы в школьном дворе. Октав просит меня отойти с ним и поговорить, и я пожимаю плечами, но все же иду за ним под навес. Он говорит, что ничего тогда не понял и хочет, чтобы я четко сказала «нет». Или если он сделал что-то не так, то пусть я скажу, что именно, потому что сам он не понимает. Я не отвечаю. Он просит объяснить. Ведь в кино я сама положила голову ему на плечо, а руку – ему на бедро, и он понимает, что я не захотела сразу переходить к поцелуям. Мы можем не торопиться, если я так хочу. Может, он был слишком напорист, пытаясь меня поцеловать?

– Почему ты надо мной посмеялась? – спрашивает он. Упрекает меня, что я повела себя как динамщица. – Это все, что ли, было не всерьез? – бросает он.

Я не нахожу ответа и вдруг начинаю смеяться. Не знаю, откуда взялся этот смех. Такой злобный. Во рту у меня два часа дня, а в смехе – полночь.

– Я не хочу встречаться с тобой, ты мне не нравишься, имею право!

Октав упирается, мол, все радары были включены, я же сама хотела, разве нет? Я ведь положила руку ему на бедро, чего я ожидала? Тогда я хватаю его за ворот и предлагаю прямо сейчас пойти со мной в туалет. Он моргает, пока я повторяю:

– Этого ты хочешь? В сортире перепихнуться?

– Да пошла ты, – говорит он и уходит, оставляя меня одну, и мне это не нравится. Он сам подошел ко мне, сам захотел поговорить, а теперь сваливает? Я догоняю его:

– Что, испугался? У тебя еще ни разу не было, да, маленький мальчик? Испугался меня, да?

Меня снова одолевает смех. Я покатываюсь со смеху, это вообще я? Мне не хочется слишком уж кричать во дворе, но так и подмывает проорать ему, что он – просто пятнадцатилетний сопляк, который ничего не знает о жизни. Он все дальше, бежит со всех ног, будто раскаленные слова жалят его в зад, но я не допущу, чтобы в ответ на мое предложение он только развернулся и пожал плечами, и я бегу и встаю перед ним, глядя ему прямо в глаза, но он отодвигает меня с дороги, и тогда я падаю – нарочно. Он меня не толкал, но я падаю, и тут подбегает Эмили.

– Эй, вы двое! Вы что, совсем? У вас крыша поехала?

– Разберись со своей подругой, – отвечает Октав и идет дальше. Глаза у него грустные и злые.

– Он просто маменькин сынок, – говорю я Эмили, которая смотрит на меня почти так же зло, как и он.

Я поднимаюсь, хватаю Октава за рюкзак и сильно тяну, и когда он оборачивается, вижу, что глаза у него покраснели. От злости или от обиды – не знаю, но меня это бесит, и я говорю, что он жалкий, и плюю ему под ноги. И ухожу. В классе я сажусь одна. Я знаю, что Эмили будет меня избегать. Она все видела и теперь тоже будет винить меня, как и все остальные. История, география, математика. Я молчу, делаю вид, что слушаю. Даже конспектирую. На автомате. 14:15 здесь. 14:15 везде. Меня накрывают слова Монджо, и мне хочется делать как он говорит, чтобы больше не быть собой. «Вставай, Анна, повернись, раздвинь».

После уроков я избегаю Эмили и спешу на улицу. Мама ждет меня, как и договаривались. Лучше всего сказать ей: «Мы с Монджо однажды поженимся». Или даже: «Мы с Монджо однажды поженились».