Текст книги "Совершенство"

Глава 19

Вот выбор для одиночек: искать общества людей во всех его формах или же довольствоваться фактом, что у тебя нет вообще никакого общества.

Я переключаюсь между этими двумя вариантами.

Я выдержала пятнадцать дней наедине с собой в лачуге среди канадских лесов, прежде чем сломалась. В конце концов, едва двигаясь и всхлипывая, я дозвонилась в полицию с просьбой прибыть и спасти меня.

Меня забрала женщина в форменной коричневой шляпе, и когда она появилась, я вцепилась ей в руку, без конца бормоча сбивчивые извинения. А потом сказала, что сама не знаю, что на меня нашло, но я не могла двигаться, ноги не шевелились, я попробовала идти, но ноги меня не слушались, я на животе доползла до телефона, а в окнах мелькали какие-то тени, в темноте раздавались какие-то звуки, мне казалось, что все будет в порядке, но все оказалось совсем-совсем не в порядке.

Она крепко меня обняла, совершенно чужой человек, и ответила:

– Все хорошо, хорошо, все будет хорошо. Иногда лес достает людей. Ты не первая, кто позвонил, и, кажется мне, далеко не последняя. Это нормально.

В любом другом месте она вчинила бы мне ложный вызов, но здесь, где ее участок насчитывал почти тысячу квадратных километров леса, где она знала по именам всех жителей, она не собиралась разводить церемонии. Шериф отвезла меня в город, который находился в пятидесяти километрах, пригласила домой, заварила кофе, включила телевизор и сказала:

– Скоро вернутся дети. Хочешь остаться и посмотреть кино?

Мы смотрели «Набалдашник и метлу», не очень известную диснеевскую комедию, где фигурируют мошенники, нацисты, футбольные фанаты-львы, кролики и разнообразное волшебство.

– Когда я вырасту, – сказала младшая дочь, и я ждала, что она объявит о своем намерении стать ведьмой, рыцарем или солдатом, – я хочу владеть музеем.

Когда потушили свет и дети уснули, я сдержанно поблагодарила шерифа, сказав, что сама не знаю, что на меня такое нашло.

– Похоже, есть люди, которые просто не приспособлены жить одни, – ответила она. – И нечего тут стыдиться, если уж ты такая уродилась.

Следующие несколько месяцев я путешествовала по Северной Америке. Я встречалась с психологами и посещала конференции, изучала журналы и газеты. Я беседовала с учеными и монахами, мужчинами и женщинами, которых долгие годы держали в одиночном заключении.

«Ты находишь счастье там, где можешь, – сказал один из них. – Иногда это тяжело, иногда приходится копать очень глубоко, но оно есть, то, что скрыто внутри и чем ты можешь довольствоваться».

Я спросила, что произошло после того, как его выпустили из тюрьмы, где он семь лет просидел в одиночке.

«Я пошел в гостиницу и встретился с женой. Она плакала, обнимала меня, но я ничего не говорил. Все мои чувства заледенели. Прошло семь лет с тех пор, когда я разговаривал в последний раз. Мне казалось, что я забыл, как это делается».

Узник флоридской тюрьмы особо строгого режима сидел на краешке больничной койки.

– Сейчас я более-менее в себе, – говорил он. – Но я в больнице уже одиннадцать дней. Меня раньше уже помещали в изолятор. Там тебя изолируют от остального контингента, чтобы ты никого не покалечил.

– А вы кого-то покалечили? – спросила я.

– Я убил человека, – ответил он, пожав плечами. – А он собирался убить меня.

– Вы в этом уверены?

– Конечно же, уверен. Я же видел, как он на меня смотрел, как будто знал, что я должен умереть. А мне надо было успеть первым, вот и все.

– А почему вы теперь в больнице?

– Да пытался повеситься на простыне. Я уже в третий раз пытаюсь наложить на себя руки, а сейчас чувствую себя нормально после того, как меня посмотрел доктор, но, похоже на то, что когда меня отошлют назад, я снова попытаюсь, пока не добьюсь своего.

Вот так, совершенно спокойно, подперев руками подбородок, передо мной сидел совершивший к двадцати двум годам три убийства, приговоренный к пожизненному заключению.

– Когда я сидел в изоляторе, то видел сны, – объясняет он, глядя сквозь разомкнутые пальцы. – А сейчас снов я вижу меньше. Я просто жду.

– Чего ждете?

– Не знаю. Просто жду.

Меня не страшит одиночество – я его больше не боюсь.

Дисциплина.

Я – королева знакомств по Интернету, я – чудо в один клик. Люди меня забывают, но остается мой цифровой профиль, бережно хранимый в двоичном коде и запомненный Интернетом, что гораздо надежнее, нежели человеческая память. Паутина «заточена» под кратковременные отношения: увидел что-то, понравилось? Ставь закладку. Нравится то, что видишь прямо сейчас? Позвони мне, я здесь, рядом, я жду.

– Вы совсем не похожи на фотографию в своем профиле! – обычно восклицают, когда я представляюсь на первом заранее обговоренном свидании.

Я выгляжу точно так же, как на фото в профиле, но мое лицо забыть легче, чем дату и время, которые вы вбили в свой смартфон. Людям обычно приходится что-то бормотать, чтобы загладить неловкость от того, что они не запомнили меня или не узнали моего лица.

– В том смысле, что выглядите просто потрясающе, – добавит настоящий джентльмен. – Как бы… в реальности вы гораздо лучше.

Выходы в туалет – крах хорошего свидания. Мужчины, которым всего через двадцать минут приходится идти отливать, мне совершенно ни к чему. За три минуты, проведенные в «заведении», их память меркнет, и к тому моменту, когда они оттуда выходят, даже наиболее пылкие и любвеобильные уже успеют забыть мое лицо, а подавляющее большинство позабудет о том, что они вообще явились на свидание.

Столь же легко можно избавляться и от занудных кавалеров. Три минуты в дамской комнате, и когда я выхожу, джентльмен уже, вероятно, расплачивается по счету и шлет сообщения своим приятелям.

Привет, набирает он, я в городе и тихо выпиваю в одиночестве. Ребята, никто не поддержит?

Мозг заполняет пустоты, придумывает оправдания.

– Я порядочный человек, – сказал инспектор Лука Эвард в тот день, когда обо всем узнал. – Я не забываю тех, с кем переспал, я не их таких.

Просто потому, что вы меня забыли, – значит ли это, что я нереальна?

Вот.

Вы забываете.

Вот.

Я реальна.

Реальность: предположительное состояние вещей, когда они существуют на самом деле.

Я дышу, и за то время, пока воздух выходит у меня из легких, я исчезаю из памяти людей и перестаю существовать для всех, кроме себя самой.

Глава 20

Круизный лайнер пришвартовался в Шарм-эль-Шейхе перед самым рассветом, тихонько приближаясь к причалу, когда начало всходить солнце. Я сделала макияж, чтобы скрыть темные тени усталости вокруг глаз, и пересекла границу по австралийскому паспорту, затерявшись среди туристов. Египетский диалект арабского языка очень сильно разнится от стандартного арабского и его суданского диалекта, на которых я говорила, и хотя я все понимала, быстро отвечать оказалось довольно трудно. Даже если бы я могла свободно изъясняться на египетском диалекте, разговоры не очень-то интересовали местных жителей.

– Хотите посмотреть пирамиды? Я вас отвезу! Хотите купить икону? У меня есть любые иконы, которые вам могут понравиться, древние находки, хороший товар, приходите и убедитесь сами! Вам нужно такси? Хотите в ресторан? Хотите посмотреть на Нил? Вам нужен тур? Я знаю, где все лучшее, все самое лучшее!

Только одна местная женщина на курорте, казалось, хотела завязать со мной разговор, перейдя на сирийский диалект в ответ на мой выговор, и спросила:

– Вы не туристка?

– Я – социальный работник, – ответила я. – Работаю во «Врачах без границ».

– А, так вы работаете в Египте?

– Нет, в Судане.

– Жуткое место. Вы – храбрая женщина, что решили туда отправиться.

– Там не так уж плохо.

– Жуткое место! А люди! Просто ужас!

– Египет тоже не без проблем.

– Конечно, но тут все проблемы связаны только с правительством.

– Может, вас кофе угостить? – предложила я. – Я хотела бы побольше об этом узнать.

– Я бы с удовольствием, – ответила она. – Только вдруг кто-нибудь подумает, что вы журналистка.

Получив отказ, я попыталась поговорить с туристами, выискивая тех, кто путешествовал в одиночку. Шарм-эль-Шейх – это гостиницы, пальмы, плавательные бассейны и рестораны один дороже другого. В свое время кристально чистые синие воды и соляные лагуны привлекали сюда американцев и немцев. За последние несколько лет клиентура поменялась, и поверхность воды покрылась пленкой из лосьона для загара. Я наблюдала за тем, как русский папаша бросал в море своего рыдающего сына с криками: «Плыви, плыви, плыви!» – а мальчишка бултыхался и булькал, едва не утонув в отчаянном стремлении порадовать папашу. Я видела, как бразильские дочки воротили носы при виде блюд, поданных им на хрустальных тарелках, и восклицали: «Не пойдет, слишком много калорий!» – после чего еду уносили обратно на кухню.

– Только жидкая пища, – объясняла португальская «принцесса». – Мне нужно следить за своим весом.

Я спала во время самого пика жары, приходя в себя после плавания «зайцем» на лайнере, а на закате вышла на улицу в поисках общества. При британской погоде можно было бы пройти город из конца в конец меньше чем за час. В египетской же «душегубке» мне каждые десять минут приходилось останавливаться, чтобы, сжавшись в комочек, отдышаться на крохотном участке тени. На ощупь казалось, что у меня каждый волос горит.

Поздно вечером я захожу в файлообменную сеть и ищу там Byron14.

Byron14 отсутствует.

Еще один день, проведенный в блуждании по городу, теперь уже надоевшем, под надоевшим солнцем, устав от праздности и от постоянного нахождения в бегах.

– При помощи «Совершенства» я сбросила тридцать с лишним килограммов! – говорила англичанка, вместе с которой я плавала в соляной лагуне. – Сейчас у меня семьсот пятьдесят тысяч баллов, и приложение автоматизировало мой онлайн-магазин, потому что я покупала слишком много жирных продуктов, оно посадило меня на сезонную диету из зелени и орехов. Разве это не чудо?

Я смотрела на нее, на ее совершенное тело, совершенную фигуру, совершенные формы, идеальные зубы, идеальные волосы, идеальную улыбку и поняла, что ненавижу в ней все, ненавижу все в себе и все на этом курорте. Я резко бросила:

– Когда вы в последний раз думали собственной головой?

После чего быстро, как могла, отплыла от нее подальше и нырнула поглубже, чтобы скрыть стыд от несовершенной себя, оставаясь на глубине столько, насколько хватило воздуха.

* * *

Поздно вечером в кафе-мороженом я зашла в файлообменную сеть, выжидая, пока объявится Byron14. Когда он проявился, был уже час ночи, но в ночном клубе по соседству веселье бушевало в самом разгаре.

Byron14: Вы в безопасности?

_why: Как вы узнали о mugurski71?

Byron14: Я знаю о его работе.

Фотография мужчины из кафе в Маскате, сделанная в другое время и в другом месте. На ней он выглядел старше, чуть сгорбленные плечи, голова повернута вбок, как у человека, забывшего, куда он подевал свой бумажник, – совсем не похожий на незнакомца с пистолетом, пришедшего забрать мою добычу.

_why: Это он. Кто он такой?

Byron14: Начальник службы безопасности «Прометея».

_why: Почему он меня преследует?

Byron14: Его работодатель чувствует себя униженным: ведь вы украли ценности у его гостей. Ваши действия скомпрометировали сделку. Он немного второпях поклялся найти вас и вернуть бриллианты как доказательство могущества своей компании.

_why: Откуда вам это известно?

Byron14: Я отслеживаю «Прометея».

_why: Зачем?

Byron14: Это мой бизнес. Как вы получили доступ к ста шести?

_why: Что или кто такие сто шесть?

Byron14: Мои вопросы не ставят целью вам навредить.

_why: Я просто не понимаю их. Меня интересовали бриллианты, и все.

Byron14: Все ли?

Я слизала с ложечки тающее мороженое с фисташками и поглядела, как мимо меня идут красивые и богатые.

_why: Умерла женщина. Она была близким мне человеком. Ей хотелось стать совершенной, но это состояние вызывало у нее отвращение. Мне доставило удовольствие заставить идеальных людей испугаться. Мне понравилось взять то, чем они обладали.

Затем я добавляю:

Вы хотели бы купить какие-нибудь бриллианты? По низкой цене за оказанные услуги.

Byron14: Возможно. У вас есть «Совершенство»?

Вот оно.

Я откидываюсь на спинку стула и к своему удивлению обнаруживаю, что уже считаю, глядя в окно. Я считаю спортивные машины (три) и автомобили, у которых давление на колеса намекает на усиленное шасси и пуленепробиваемые стекла (два). Я считаю красивых молодых цыпочек на высоченных каблуках с сумочками, стоящими по двести фунтов стерлингов. Считаю листья на аккуратно высаженных пальмах и число фонарей в поле моего зрения. Мимо проезжает шикарный белый внедорожник, на мгновение привлекая мое внимание. Позади него, в трейлере, стоит большая белая яхта, корпус и кабина которой облеплены стикерами, гласящими «Свободу Палестине!». Я вдруг понимаю, что смеюсь и на меня уже смотрят, поэтому быстро закрываю рот и возвращаюсь к клавиатуре. Byron14 ждет.

_why: Нет. Я презираю все, что мне стало известно о «Совершенстве». Это существенно?

Byron14: Для потенциального трудоустройства.

_why: Вы хотите меня нанять?

Byron14: Нам следует вернуться к этому разговору в другое время.

_why: Почему?

Byron 14: Mugurski71 разыскивает вас, а эта сеть не защищена от нападений.

_why: Он меня не найдет.

Byron14: Вы в Египте, возможно, в районе побережья, скорее всего на Красном море, вероятно, на туристическом курорте.

Я считаю.

Свои вдохи и выдохи.

Свой мир.

Я медленно и осторожно набираю:

_why: Почему вы так думаете?

Byron14: Я вычислил mugurski71. Пять дней назад он находился в Омане. Вам логичнее всего исчезнуть после несостоявшегося обмена. Маловероятно, что вы рискнули бы вернуться в Дубай; граница с Саудовской Аравией закрыта, а в Йемен – опять же слишком рискованно. Единственные остающиеся варианты – самолетом или морем. Четыре дня назад пассажирка на круизном лайнере подала жалобу, что у нее украли билет на судно, следовавшее в Египет. Это судно прибыло сегодня утром и, по данным таможни, на берег сошло на одного пассажира больше, чем зарегистрировано при посадке. Подобные вещи не так уж трудно проверить. Как уже было сказано: мы, возможно, оба выиграем от того, что отложим этот разговор.

Несколько секунд, чтобы все это обдумать. Я не нашла ничего, к чему можно было бы придраться.

Я написала, и сама удивилась написанному мной:

_why: А если бы мы работали вместе? Что дальше?

Byron14: Вы могли бы получить доступ в Клуб ста шести?

_why: Я могу пролезть куда угодно.

Byron14: Меня не интересует хвастовство.

_why: У меня есть товар из Дубая.

Ничего.

Я провела пальцами между клавишами клавиатуры, легонько-легонько, ощущая их форму.

Когда учишься «щипачить», катай между кончиками пальцев крупинки соли, чтобы повысить чувствительность.

Я прикрыла глаза, чувствуя крохотные неровности клавиш, прилипшую к краям грязь и тисненые пупырышки букв.

Я ждала ответа от Byron14 и гадала, считает ли он вдохи и выдохи.

Byron14: Это вам удалось. Хотите возобновить наш разговор через три дня?

_why: С удовольствием. Спасибо за помощь.

Byron14: Желаю удачи.

И тут Byron14 пропал.

Глава 21

Обратно в гостиницу. Торопливые сборы, непредвиденный отъезд. Пришло ли время рискнуть полететь самолетом? Я склоняюсь в сторону аэропорта Шарм-эль-Шейха: не так уж невозможно тайком вывезти бриллианты, но что если mugurski71 следит за мной?

Что если, что если, что если – бесконечная мантра вора в бегах.

Я считаю вдохи и выдохи, нащупывая грань между разумной осторожностью и безумным ужасом. Совершенно не исключено, что человек станет держать в руках мою фотографию, высматривать меня в толпе и убедится, что мы совпадаем. В будущем он вспомнит лишь то, что держал фотографию, а не мое лицо, но в данный момент нужно беспокоиться о настоящем.

Стоя в вестибюле гостиницы, я прошу портье вызвать мне такси.

– Куда?

В аэропорт, больше некуда.

– Хочу успеть на круизный лайнер, – соврала я. – Поплыву по Суэцкому каналу.

Неважно, верит она мне или нет – она забудет ложь с той же легкостью, что и правду. Главное – исказить цифровые записи. Пусть любые записанные звонки в таксомоторную компанию содержат лишь упоминания о море.

– Через десять минут, – ответила она.

Я улыбнулась и вышла на улицу под палящее солнце, чтобы поймать такси самой.

Запах освежителя воздуха, звуки арабской поп-музыки, волнообразное постукивание барабанов, циновки с деревянными шариками на задних спинках сидений, звонкий визг скрипки и гнусавое буханье электронных клавишных.

– Куда? – спросил водитель.

– В аэропорт, – ответила я.

Одинокое здание посреди пустыни. Горы позади него, желтый песок вокруг. Подумывали пристроить еще один терминал и удлинить полосу, когда люди потянулись к морю. И плакаты «Добро пожаловать!». По-арабски. По-французски. По-китайски. И по-русски.

Я купила билет до Стамбула и принялась ждать в зале вылетов, разглядывая людей, разглядывая охрану, выжидая.

В тихом ужасе прохожу таможню.

Меня так и подмывало надеть ожерелье, но я подавила этот искус: вокруг слишком много фотографий украденных драгоценностей. У меня в голове рождались планы один смешнее другого: бриллиант в туфле, проглоченные бриллианты в желудке, засунутые в карманы, спрятанные в пальто, под задней крышкой мобильного телефоны, где должен быть аккумулятор… но нет. Стоит таможенному инспектору найти один бриллиант, как все примутся истово искать остальные. Лучше всего – взять храбрым и нахальным видом и уповать на провалы в памяти, если придется бежать.

Почти все курьеры и перевозчики, взятые при переходе границы, попадаются потому, что выглядят испуганными.

Я стою в дамской комнате и рисую портрет той, которой хочу стать. Тени для век цвета пустыни на закате, чарующая улыбка – чуть усталая с дороги, чуть кривая от мысли, сколько еще предстоит провести в пути, но счастливая оттого, что еду домой, посвежевшая и отдохнувшая, погревшаяся под египетским солнцем.

Я не Хоуп Арден.

Я не боюсь.

(Мои родители сгорели бы от стыда, если бы видели меня сейчас.)

Я выпрямляю спину и направляюсь в сторону пограничного контроля.

Глава 22

Мне кажется, я встречала кого-то, похожего на меня.

Я говорю это с некоторой неуверенностью, поскольку не могу вспомнить само событие.

Целая коллекция документов: письма, фотографии, прозрачный шарик, внутри которого помещен крошечный Эмпайр-стейт-билдинг, корешок билета на бродвейский спектакль. Я помню сам спектакль, помню Эмпайр-стейт, помню холодный ноябрьский вечер, когда начинал падать снег. Но я не помню, был ли кто-нибудь тогда рядом со мной.

И все же в небольшой банковской ячейке в Ньюарке лежит аккуратно запечатанная пластиковая коробочка, где находится фотография, запечатлевшая меня с каким-то мужчиной, совершенно чужим для моей памяти, где мы вместе улыбаемся у входа в театр. Еще одно фото, лица на котором я не могу припомнить, сделанное на Пятой авеню. Он машет рукой, на голове у него шерстяная шапочка с ушами, на которых в районе шеи болтаются два зеленых и два белых помпона. Он выглядит смешным. Может, ему чуть за тридцать? В письме, написанном незнакомым почерком, говорится, что ему тридцать два. Если я взгляну на его фотографию, то смогу сказать, что росту в нем примерно метр семьдесят, серовато-русые волосы, серые глаза и родинка на подбородке. Он выглядит полноватым, но это из-за черт лица: слишком широко посаженные глаза, нежная кожа, шея коротковата по сравнению с остальными пропорциями тела. Вот поглядите – объектив отъезжает чуть назад, и на какой-то момент под зимней курткой и ботинками просматривается ребенок, худой паренек, который еще не достиг предназначенных ему судьбой черт дородного старика.

И вот я закрываю глаза.

И вот.

И вот теперь я вообще не могу припомнить черт его лица, хотя смотрела на фото меньше минуты назад. Я помню, как описывала их, и по-прежнему могу их описать – волосы, глаза, рост – но это же просто слова, абстрактные концепции, а не какой-то конкретный человек. Наверное, то же самое произошло с Лукой Эвардом.

Я открываю коробочку, полную зафиксированных воспоминаний, и встречаю кого-то, кто был похож на меня.

Письмо от меня самой себе, написанное, когда мне было двадцать четыре года. Фотография, на которой я пишу, потом еще одно фото совершенно незнакомого человека на том же месте, на станции метро «Пятьдесят третья улица», ждущего поезд в сторону Куинса. Я помню, как писала, не помню, что именно написала, однако уверена, что со мной никого не было – никакого фотографа. Зачем я писала письмо? Возможно, от скуки, пока ждала поезда. Зачем я направлялась в Куинс? Из любопытства. Больше не из-за чего. Вот мои сохранившиеся воспоминания, и все же я держу в руке письмо, написанное моим почерком, в котором говорится:

Сегодня вечером я встретила кого-то, кто похож на меня. На нас. Я говорю «нас», хотя и пишу это самой себе, той себе, которая, прочтя это, не сможет припомнить события, которые я помню сейчас, и через забывание станет некоторым образом другим человеком, нежели я есть сейчас, в настоящий момент. Мы одинаковы, я есть ты, ты есть я, но мы пройдем через теперешние мгновения, когда я пишу, совершенно другими путями, когда «теперь» становится «тогда», а «тогда» становится «сейчас».

Сегодня вечером я встретила кого-то – нет, совсем не так. По-моему, мы раньше много раз встречались, но лишь сегодня вечером, только увидев фотографию, мы это поняли.

Мы встретились на импровизированной вечеринке в частном доме престарелых Святого Себастьяна в Гарлеме. Ты должна помнить, как сидела за обеденным столом с другими мужчинами и женщинами, и все всегда просто в восторге встретить кого-нибудь новенького, расспросить о жизни, о внешнем мире. Им все равно, что раньше они меня никогда в глаза не видели, они всегда счастливы в самый первый раз познакомиться с кем-нибудь новеньким. Ты вспомнишь и других волонтеров, от готовых помочь до невозмутимых, от пышущих жизнерадостностью и энергией до пассивных неумех. Стремление творить добро, мне кажется, не может заменить навыков общения с больными с деменцией, но сейчас речь не об этом.

Что еще должно сохраниться у тебя в голове – это воспоминания о том, как на прошлой неделе справляли девяносто пятый день рождения Роуз Дэниэлс. Сделали групповую фотографию всех, кто присутствовал в столовой, молодых и старых. Фотография прилагается. Посмотри, сможешь ли ты заметить какие-то отклонения.

Секундочку – давайте взглянем на фотографию. В самом центре, сидя в кресле-каталке, широко улыбается Роуз Дэниэлс, которую в 1970-х годах избили в полицейском департаменте Нью-Йорка, а потом посадили в тюрьму за то, что афроамериканка осмелилась поцеловать белого мужчину в Центральном парке, и которой в 1990-х годах, когда она уже достигла преклонного возраста, врач сказал, что не стоит поднимать шум из-за уплотнения в груди, потому что темнокожие женщины всегда пугаются из-за малейшей чепухи. Когда рак развился до той стадии, что ей пришлось делать двустороннюю мастэктомию, она попыталась подать иск против недобросовестного врача, после чего ее выставили из суда с отступными в пять тысяч долларов и лаконичным письмом больше туда не соваться.

– Мой муж сказал, что в следующей жизни Бог ожидает этих людей с огнем, судом и праведным воздаянием, – говаривала она. – Но мне кажется очень достойным дать им испробовать то, что они творят в этой жизни.

Вокруг нее собрались другие обитатели дома престарелых. Кто-то улыбается, кто-то стесняется, у кого-то на губах остатки пищи, кто-то разодет так, словно на свадьбу собрался. За ними – обслуживающий персонал с нищенскими зарплатами: руки скрещены на груди, улыбки приставлены к лицам, как хвост к ослу. И, наконец, волонтеры. Бобби с Десятой авеню, живший рядом с железной дорогой и под бильярдной, который зарабатывал на жизнь тем, что посещал конференции фокус-групп.

– Моя работа – быть реальным, – объяснял он. – Я – профессиональный реалист.

Максин из Бронкса, чья мать умерла в этом доме меньше пяти месяцев назад, которой «не хотелось оставлять женщин в одиночестве, пусть даже мама оставила нас». Большой Би из Моррис-Хайтс, который почти ничего не говорил и которого я считала холодным недоумком до тех пор, пока как-то раз не увидела, как он обнимал миссис Ватробу, когда та начала плакать, просто так, безо всякой причины.

А на заднем плане, посреди всей этой компании, стою я, улыбаясь в объектив и уперев руки в бока, а он рядом со мной, «бледнолицый» улыбающийся незнакомец, положивший мне руку на плечо.

Кто он был?

Кто он теперь?

Я пристально всматриваюсь в фотографию и ничего не могу вспомнить.

Его рука у меня на плече: конечно же, я это припомню?

Я закрываю глаза, чтобы вспомнить момент, когда блеснула вспышка фотоаппарата, и не могу припомнить, чтобы чья-то кожа касалась моей.

Ответы – в письме, так что я читаю дальше.

Ты видишь? – спрашиваю я. – Ты видишь его?

Фотографию повесили на доску объявлений через три дня после съемки, чтобы напоминать людям о торжестве. Я, наверное, стояла и таращилась на фото минут десять-пятнадцать, пытаясь понять, что к чему. И не смогла. В итоге я умыкнула ее с доски и начала обход, старясь обнаружить мужчину с фотки. Конечно же, его там не оказалось – Вселенная не так тесна, как мир, – но после обеда, когда я уже уходила, он объявился входящим в здание. Я, разумеется, его не узнала, но то, что фото все еще было у меня, и сам факт того, что я его не запомнила, заставило меня задуматься и удивиться. Я сравнила его лицо с лицом на фотографии, увидела, что они совпадают, подошла к нему, назвала свое имя и сказала, что мы еще не знакомы, а он ответил:

– Нет, я здесь совсем недавно.

Тогда я показала ему фотографию.

Сначала, по-моему, он решил, что я из какой-то спецслужбы. Он быстро схватил куртку, словно собрался уходить, но я успела вцепиться ему в руку и сказать:

– Нет, послушайте. Вы не понимаете. Я вас не помню – а вы можете вспомнить меня?

Вот он посмотрел на меня.

Вот поглядел на фотографию.

Вот снова посмотрел на меня.

Вот начал понимать.

В тот момент мы вышли вместе, слова нам были не нужны. Мы зашли в закусочную за углом, не смея упускать друг друга из виду, пока, наконец, он не произнес:

– Мне надо это проверить.

Акцент у него был американский, характерный для Восточного побережья – он говорит, что он из штата Мэн.

Итак, он оставил себе записку: «Ты знаешь эту женщину, она похожа на тебя», – и положил ее поверх куртки. Я тоже написала себе записку: «Сидящий рядом с тобой мужчина похож на тебя, он – некто, кого ты забудешь, говори с ним, гляди на фото, запоминай, ЗАПОМИНАЙ». Затем он отправился в туалет, а я таращилась на фотку, пока глазам не стало больно. Когда он вернулся, то уже все забыл, но, собравшись взять куртку, заметил оставленную самому себе записку и увидел меня.

Еще один предмет: записка, нацарапанная моим почерком на обороте салфетки из закусочной.

Запоминай, ЗАПОМИНАЙ.

– Привет, – сказал он, протягивая руку. – Меня зовут Паркер – единственный и неповторимый Паркер из Нью-Йорка. За исключением Человека-паука, который урод.

– Хоуп, – ответила я. – Похоже, мы раньше уже встречались.

– Вы англичанка? Господи, кажется, я, наверное, вас уже об этом спрашивал.

– Я не помню, как вы спрашивали, хотя, вполне возможно, мы десятки раз говорили подобным образом.

– Я вас забыл.

– А я забыла вас.

Кажется, он тогда рассмеялся; я-то уж точно. Вся абсурдность этого – полное помешательство. Но когда я засмеялась, мне одновременно хотелось заплакать, хотя грусти я не чувствовала. Каким он будет, зеркальный образ меня самой? Как он жил? Сможем ли мы вдвоем создать что-нибудь значащее?

Он схватил меня за руку и крепко ее сжал, а я не вырывалась, поскольку мне тоже нужно было быть рядом с ним.

– Мы не покидаем друг друга, – произнес он. – Еще не время, не сегодня.

Мы вместе отправились гулять по городу. Весь день мы переходили из кафе в кафе, от одной достопримечательности к другой, как туристы. Движение – это хорошо. Как незнакомые люди, мы находим новые виды, новые места, ощущаем наши голоса, когда идем вместе, бок о бок. Мы направились в Центральный парк, пили горячий шоколад и виски. Поднялись на вершину Эмпайр-стейт-билдинга, поужинали на Бродвее. Мы не упускаем друг друга из виду, не смеем отвести друг от друга глаз. Он предлагает научные опыты, говорит, что мы можем засечь, сколько времени нам понадобится быть врозь, прежде чем мы забудем друг друга, посмотреть, сможем ли мы запомнить друг друга на ощупь с закрытыми глазами. Он говорит, что это шанс, потрясающая возможность, но даже когда он это говорит, я чувствую сомнение в его словах. Я стою возле кабинки в туалете и пою, пока ему нужно отлить, а он трясется от страха, когда запирает дверь – вдруг он меня забудет, и мне тоже страшно. Запоминай, повторяю я, запоминай.

Мне интересно знать, сколько ты – то есть я, та я, что станет тобой, когда забуду, – запомнишь из всего этого. Вскоре я сделаюсь тобой, изучающей это письмо, и что тогда? Запомню ли я Эмпайр-стейт, запомню ли ватрушки с шоколадом и ванилью. Музей Гуггенхайма и как он сползал с пластикового сиденья экспресса, когда мы мчались по Манхэттену? Что ты видишь?

Я вижу Эмпайр-стейт и распростертый подо мной Нью-Йорк. Я помню, как чизкейк прилип к моей вилке, а плотный белый и черный шоколад перемешались между собой. Я помню, как мчалась в вагоне экспресса, но никто не сползал с пластиковых сидений, и никого рядом со мной не было.

Ты помнишь чувство? Помнишь смех? Помнишь радость, надежду, страх?

Я помню… Помню, как смеялась в музее Гуггенхайма, вот только не могу припомнить, над чем именно.

Теперь мне страшно. Я боюсь того, что когда он исчезнет из моей памяти, умрет и частичка меня. Чувства, то, что я узнала, мысли, пришедшие мне сегодня, так много мыслей, так много чувств – они умрут вместе с моей памятью. Я боюсь этой потери. Но больше всего меня страшит ужас, который я должна разделить с будущей собой. Я боюсь того, что это для меня значит. Если ты забудешь радость этого дня, тогда вся радость, что ты дашь другим, тоже будет забыта, и жизнь твоя не имеет ни результата, ни смысла, ни значения. Я – тень, отбрасываемая солнцем, бессмысленное препятствие на пути света, исчезающее вместе с остатками дня.

Запоминай. Господи, прошу тебя, пожалуйста, запоминай. Запомни его. Запомни меня.

Теперь я отложу ручку в сторону.

Он уйдет прочь.

Он уходит.

Уходит.

Запоминай.

На этом письмо оборвалось, и он пропал.