Текст книги "Совершенство"

Глава 25

КАК СТАНОВЯТСЯ ВОРОМ.

Я начала бездомной на улицах Дерби.

Сначала я воровала еду – фрукты у зеленщика, сандвичи и булочки, затянутые в вакуумную пленку, – всякие штуки из местной булочной и с рыночных лотков, где, как мне казалось, нет электронного наблюдения, но есть толпы, в которых можно затеряться. Я крала, потому что мне хотелось есть, а ночевала под лестницей местной библиотеки по соседству с муниципальным конференц-залом, где проходили занятия по тхэквондо, располагались кружок вязания, клуб книголюбов, и каждую пятницу проводились практические занятия по кормлению грудью.

На четвертый день я попыталась украсть из супермаркета и была поражена тем, что не сработали системы тревоги. На пятый день я предприняла новую попытку, но на этот раз украденный мной сок оказался дорогим и со специальной меткой. Зазвенели сигналы тревоги, и сердце у меня чуть не выскочило из груди, как у персонажей из мультфильмов Грейси, но я к этому подготовилась и продолжала шагать, быстро смешавшись с толпой, а охранник даже не сдвинулся со своего поста.

– Мы не должны гоняться за воришками, – объяснил он, когда я на следующий день расспрашивала его о работе. – Во время погони мы можем получить телесные повреждения, за которые магазину придется нам платить.

– Тогда зачем вы вообще тут стоите?

– Знаешь, – ответил он, – я и сам не до конца понимаю. Может, для того, чтобы люди чувствовали себя спокойно.

На шестой день кто-то выплеснул на меня пиво, пока я спала. Я проснулась, но лиц разглядеть уже не успела, слышала лишь мальчишечий смех, когда они убегали. А на седьмой день я стояла у железнодорожных путей и твердила себе, что настало время умереть, однако в тот день поезда отменили из-за аварии на линии, и у меня пропал весь интерес и всякая решимость.

Когда я снова увидела своих друзей, смеявшихся и дурачившихся в нашем укромном месте в Уэстфилдсе, там, где мы все обычно тусовались, я уже потеряла счет времени. Я стояла на балконе и глядела на своих друзей внизу. Они тоже меня забыли. Я прислонилась к перилам и представила, как брошусь вниз, головой вперед, переворачиваясь в воздухе, как гимнаст, вот только не будет ни остановки, ни подскока внизу, а лишь белая плитка и кровь, кровь повсюду, и мои приятели, с визгом разбегающиеся в разные стороны от моего искореженного тела. Тут я поняла, что хотя и могла вообразить свою смерть во всех подробностях, почувствовать бьющий в лицо ветер и уходящую из-под ног опору, но решиться на это у меня не было сил.

Ради чего я жила?

Я увидела мертвую крысу, расплющенную на автостраде А-38 рядом с Маркитоном. Ее сбило что-то тяжелое и скоростное. Потому что крыса была маленькой, не было разбрызганных внутренностей и крови. Ее просто переехали: мех на месте, из-под него торчат лапки, нос повернут к обочине, сзади хвостик – словно ждущий выбивки ковер. Я считала желтые машины. Считала грузовики из Германии. Считала рефрижераторы. Я размышляла о том, как буду выглядеть расплющенной вот так, с головой плоской, как блин, а грузовики и фуры станут мчаться мимо. Я думала:

Вот.

Сейчас.

Самое время.

Теперь.

Сейчас я шагну вперед.

Вот.

Эта машина.

Эта фура.

Сейчас.

И я не шевельнулась.

На двадцать третий день одиночества я в центре города встретила маму.

Она гуляла с Грейс в огромной коляске, которую однажды мама с папой должны будут признать как кресло-каталку для растущего ребенка. Они покупали новые лампочки. Я держалась позади них, пока мама выбирала, медленно раздражая рассудительными расспросами прыщавого парнишку за прилавком.

– А какая у этой мощность? – спросила она, потому что всегда ревностно относилась к счетам за электричество. – У этой, кажется, слишком холодный свет, – приговаривала она. – У вас есть что-нибудь посимпатичнее?

Грейс терпеливо сидела посреди магазина, глядя на разноцветную лавовую лампу. Я встала рядом с ней, и при моем приближении она повернулась, издала негромкий звук и отвела взгляд, а несколько мгновений спустя я почувствовала прикосновение и обнаружила, что она держит меня за руку.

– Грейси, прекрати сейчас же! – выпалила мама, отводя ее ручку. – Извините, пожалуйста! – воскликнула она. – С моей дочкой иногда такое случается.

– Ничего страшного, – ответила я. – Все нормально.

Я стала ждать того, что, знала, должно было случиться. Что мама посмотрит на меня, улыбнется неуверенной улыбкой и спросит: «Я вас знаю?» или «Мы знакомы?». Что она почувствует странную, непривычную связь, велящую ей повернуться ко мне, стоящей у двери, и сказать: «Что-то в вас мне напоминает…» и пригласить меня на чай или спросить, как меня зовут, или произнести: «У меня была дочь, похожая на вас…», или… еще что-нибудь нафантазированное.

Но ничего этого она не сделала, хотя Грейс пристально глядела на меня, когда мама увозила ее.

Мгновение.

Стою у железнодорожных путей.

Поезд приближается, приближается, приближается.

Здесь.

Сейчас.

Шаг вперед.

Шагай же.

Прямо на рельсы.

Я закрываю глаза и вижу

проходящего мимо отца

цепляющуюся за мою ногу сестренку

идущую по пустыне маму.

Странно, как этот образ разросся во мне.

Я нарисовала портрет мамы до того, как волосы у нее поседели, как она коротко остригла их, чтобы выглядеть более профессионально, чтобы мужчины на работе относились к ней более серьезно.

Я одела ее в запыленное платье, возможно, вызванное в моем воображении «Звездными войнами» или, вероятно, каким-нибудь документальным фильмом на Би-би-си. Я дала ей посох, чтобы на него опираться, и бурдюк с водой – больше ничего. Ноги ее я оставила босыми, заскорузлыми, как камень, пока она шла, а потом я сидела, такая же одинокая, как она, на гребне бархана в нескольких километрах от нее, и смотрела на нее – просто смотрела – как она идет по пустыне моих мыслей, все приближаясь, пока не стало видно ее лицо, и тут я поняла, что это лицо – мое.

Я читала книжку о пустыне и о тех, кто по ней странствовал. Для кого-то, говорилось там, пустыня – это наказание, пытка, изгнание. Иудеи воздвигали истуканов ложным кумирам и не чтили Бога своего, и сорок лет скитались по пустыне, зажатые между Нилом и Галилейским морем. Когда османы уничтожали армян, они загоняли тысячи мужей, жен и детей в сирийские пески, где те и остались до сих пор белыми костями, выжженными солнцем и травленными песком, перекатываясь по ветру. Целые народы исчезали в пустынях, пустыни пожирали их целиком.

Томас Эдвард Лоуренс утратил и обрел себя во время перехода через Синайскую пустыню. Моисей и Иов, Конфуций на белом быке, направляющийся на запад. Мухаммед в пещере, где паук плел паутину. Иисус скитался, а сатана искушал его, и из песка появлялись пророки и видения, сорок дней и сорок ночей одиночества. В пустыне скитался пророк Илия, оттуда явился Иоанн Креститель, пищей которому служили акриды и дикий мед. И одиночество становилось не проклятием, но откровением.

Убийца, заключенный в одиночную камеру. Изгнанник, оторванный от тех, кого любит. Лорд Байрон на острове посреди моря. Робинзон Крузо, разговаривающий с животными, но в страхе бегущий от отпечатка ноги на песке. Марко Поло, объехавший весь свет. Галилео Галилей, глядящий, как сжигают его книги.

Мама, идущая по пустыне.

Своего рода паломница.

В одиночестве можно утратить или обрести себя, но в большинстве случаев происходит и то, и другое.

Я стояла у железнодорожных путей, пока мимо меня с ревом проносился поезд, чувствовала порывы ветра, хлещущие по лицу, видела размытые лица сонных пассажиров, направлявшихся домой, к друзьям, семьям, на работу, в здания, к любимым и знакомым, которые скажут: «Эй, да я же тебя помню!..» Я подумала о маме, идущей по пустыне, ощутила мир у себя за спиной и небо над головой и решила, что стану жить.

Я стану жить.

Глава 26

Полет до Стамбула занял немногим более полутора часов. Нож, угрожающий мне нож, мысли о ноже. Что делать бедной девушке?

Я взяла себя в руки.

Дыхание, пульс, сознание, кровь.

К тому времени, когда мы начали снижаться, я полностью контролировала каждую частичку своего тела, установив обратную связь с каждым его сантиметром: мышцы расслаблены, колени не сжаты, руки наготове, пальцы непринужденно подогнуты.

В самолете Гоген не пытался со мной разговаривать, а сидел, выпрямившись в кресле, чуть прикрыв глаза, – бизнесмен в командировке, возможно, возвращающийся домой с отдыха турист. Размышлять на эту тему бесполезно, а делать выводы – лишь создавать себе проблемы.

Он оставался рядом со мной, когда самолет совершил посадку. Пассажиры вышли из салона, но мы остались. Стюардессы, стоящие у входа, взглянули на нас, потом тоже ушли. Кондиционеры выключены, двигатели умолкли, остались только мы.

– Сохраняйте спокойствие, – произнес он.

– Я спокойна.

Тут он на меня посмотрел, первый прямой взгляд более чем за час, внимательно и – несколько удивленно.

– Уай, – пробормотал он, – я действительно верю, что вы спокойны.

Звуки шагов по подогнанному к двери трапу. Двое мужчин – белые рубашки, черные брюки, солнцезащитные очки, темные волосы, разводы от пота на спинах. Они знали Гогена, он знал их. На первый взгляд они показались невооруженными, но когда трое мужчин хотят запугать женщину в пустом салоне самолета, оружие особо и не нужно.

Гоген поднялся с кресла, потянулся, размял шею и прогнулся назад.

– Идемте? – пригласил он.

Я последовала за ним.

На бетонке у трапа уже ждала машина с турецкими номерами, сидящим за рулем водителем и тихонько тикающим на жаре двигателем. Запах авиационного керосина, двое мужчин в желтой униформе, выгружающие багаж, подъезжающий к отсекам топливных баков заправщик. Казалось, никто не заметил небольшого зрелища, происходившего прямо у них на глазах. Я было подумала ринуться бежать, звать на помощь, но Гоген оставался рядом со мной, и это не сулило ничего хорошего. Рано или поздно ему захочется отлить, поесть, попить, поспать, позвонить жене, побыть минутку наедине с собой. Рано или поздно им придется все забыть.

Или не придется, а вот так умереть – просто глупо.

Я залезла в машину. Кто-то швырнул туда мой багаж, обозначенный бумажной лентой вокруг ручки, и начал в нем копаться. Он без особого внимания коснулся баночки с кремом для загара, но это ничего не значило. Всему свое время. Я начала терять интерес к бриллиантам. Какой смысл быть богатой, если не можешь тратить деньги?

Мы выехали через ворота в металлической ограде, окаймлявшей взлетно-посадочную полосу, не предъявляя никому никаких паспортов, и покатили по прямой дорожке, обсаженной низкорослыми деревцами, пока не достигли автострады. Над нами простиралось серо-желтое небо, подернутое жарким маревом. Таксисты вели себя просто убийственно, автобусы были переполнены, отовсюду слышался рев клаксонов, и стлался дымок от выхлопов. Мы направились в сторону города, затем свернули и начали петлять по промзоне, мимо зданий из некрашеного шлакобетона и складов, обнесенных изгородями из гофрированного металла. Я за всем внимательно следила, засекая положение солнца, считая километры и примечая дорожные знаки и прочие ориентиры.

Рекламные щиты: новейшее кухонное устройство для идеальной домохозяйки, идеальная одежда, идеальный автомобиль для идеальной семьи, фотография папы (за рулем), мамы (с ребенком на руках) и трех улыбающихся детишек (коим предназначено стать врачами и юристами) рядом с зализанными серебристыми контурами их только что купленной машины (Дорога – это Жизнь).

Идеальный: совершенный и правильный во всех отношениях. Без малейших недостатков.

Недостаток: ошибка, недочет, промах.

Совершить промах: заслужить порицание. Быть на перепутье.

Гоген следил за тем, как я внимательно за всем наблюдала, потом спросил:

– Вы раньше бывали в Турции?

– Конечно, – ответила я, не отводя взгляда от дороги. – И ела бараньи мозги.

– Я видел, как их подавали, но никогда не пробовал.

– Не надо шарахаться, когда их вам подносят. В этом городе заказанное блюдо вам по традиции показывают, прежде чем начать его готовить. Сырое мясо, сырая рыба, сырые мозги. Подобная практика отвратительна нашим вкусам к еде в пластиковой упаковке.

– А вы гурман?

Гурманство: культурный идеал кулинарного искусства; высокая кухня, тщательное приготовление и подача блюд, как правило дорогих, с редкими винами, даже если это экономически неуместно.

Гурман: человек с утонченным вкусом и страстью к высокой кухне.

– Я обожаю слизывать сахарную пудру с края десертной тарелки, – ответила я. – А еще вылизываю тарелку, если там остается вкусная подливка.

Он промолчал.

* * *

Промышленный цех в безлюднм месте.

Длинная бетонная стена, окружающая внутренний двор с утрамбованным желтым песком. Груда старых покрышек в углу двора. Из-под них выглядывает парочка тощих зевающих котят, не желающих покидать свое убежище.

Квадратное одноэтажное здание. Рулонные ворота, после поднятия которых внутрь может заехать грузовик. Металлические двери, высокие зарешеченные окна. Битое стекло, трава, пробивающаяся сквозь потрескавшиеся кирпичи, вытяжные вентиляторы, которые ничего не вытягивают.

Грязный и продавленный диван, некогда с обивкой с изображениями кувшинок, из-под которой лезет наружу желтая поролоновая набивка. Новенький лиловый чайник на небольшой подставке, несколько кружек со сбитыми краями, тоже расписанных цветами – вьющиеся лозы с перемежающимися ярко-зелеными вкраплениями и лиловыми бутонами.

Двери, которые можно запирать.

Ворота, которые можно охранять.

Очень непрезентабельная секретная база для людей из секретной службы.

Один из них сидел на «бобовом пуфе» у двери, второй – снаружи на бетонных ступенях, куря тонкую коричневую сигарку, дым и запах от которой проникали сквозь разбитые окна. Гоген взмахом руки указал мне на диван. Он открыл мой чемодан и лениво пробежался по его содержимому. Я ждала, сложив руки на груди. Продавленный посередине тюбик зубной пасты вызвал у него едва заметную гримаску отвращения в уголках губ. Он тщательнейшим образом изучил мой американский паспорт, а обнаружив на самом дне чемодана австралийский паспорт, засунутый в путеводитель по Оману, зашел так далеко, что позволил себе улыбнуться.

Он передал оба паспорта и мой бумажник одному из своих людей, который куда-то их унес. Я сложила суммы на счетах, которые вот-вот засветятся, и прибавила к ним имена, которые вот-вот раскроются. Получалось очень даже много. Какую часть моей цифровой жизни придется уничтожить, когда все это свершится?

Затем пришла женщина в платке с птицами, летящими по затянутому тучами небу, сняла у меня отпечатки пальцев, взяла образец волос и мазок эпителия изо рта, тем самым еще больше усугубив мое положение.

– Во многих отношениях вы довольно беспечны и некомпетентны как воровка, – задумчиво произнес Гоген, когда женщина поместила образцы в капсулы и унесла их. – Как вам удавалось все это время оставаться в живых?

– У меня очень незапоминающееся лицо.

– Вы к себе несправедливы.

– Нет, – ответила я, скрестив ноги и руки. – Это не так.

Его пальцы прошлись по баночке с кремом для загара, и я осознала, насколько оборонительными и защитными сделались все мои движения, как сильно пальцы рук впились в локти, как сразу отяжелели ноги. Мне захотелось принять более расслабленную позу, но я не сделала этого, пока он находился так близко к бриллиантам.

Он отвернул крышку, заглянул внутрь, впился взглядом в мое лицо, чуть наклонив голову набок, о чем-то гадая.

Я выдержала его взгляд, позволив ему гадать дальше.

Выражение его лица не изменилось, глаза так и смотрели на меня, но он запустил пальцы в баночку, пошарил ими там и беззвучно вытащил ожерелье принцессы Шаммы, положив его, по-прежнему покрытое ванильного цвета кремом, на стоявший между нами стол.

Баночку он отложил в сторону.

Встал. Подошел к раковине из нержавеющей стали у стены с ящичками внизу и трубами, отходящими вбок по бетонной стене с выбоинами и редкими зелеными пятнами.

Вымыл руки.

Вернулся к своему стулу.

Сел.

Молчание.

– Я думаю, мне хотелось бы, чтобы меня сейчас же арестовали.

Молчание.

Гоген чуть поерзал на стуле, наклонился вперед, уперев локти в колени и сцепив пальцы над слегка расставленными ногами. Я заметила, как при наклоне во внутреннем кармане пиджака у него блеснула авторучка. Мне показалось глупым и показным шиком такому практичному человеку носить с собой подобную вещь.

Я сменила позу, поочередно двигая конечностями. Ступни на полу, руки на коленях.

– Мне кажется, вы должны вызвать полицию, – сказала я.

Молчание.

Я вслушивалась в молчание, во все слова внутри него.

Молчание.

Ощущение звуков вокруг тебя при полном молчании. Дорожный шум где-то вдали, капанье воды из крана, скрип ступеней снаружи, жужжание мухи, угодившей на синюю липучку в луче света. Мы ждали, пока не раздалось пение муэдзина, фальшивившего сквозь динамик, а через несколько минут вступил его конкурент, бравший ноты чуть правильнее, но находившийся чуть дальше и призывавший правоверных на молитву.

Аллах – самый великий, Аллах – самый великий.

Свидетельствую, что нет Бога, кроме Аллаха.

Свидетельствую, что Мухаммед есть посланец Аллаха.

Спешите молиться.

Спешите успешествовать.

Аллах – самый великий, Аллах – самый великий.

Нет Бога, кроме Аллаха.

Тут Гоген произнес:

– Расскажите мне о ваших отношениях с Байрон-Четырнадцать.

Я слышала эти слова, как будто они доносились из-под воды, замедленно и углубленно. Повернула голову, чтобы внимательнее посмотреть на него, ожидая, заговорит ли он снова, заключался ли какой-либо иной смысл, которого я не уловила в этих звуках.

– Вы принимали какие-либо предложения работать на Байрон-Четырнадцать?

Громче, четче, его голова поднимается.

Теперь моя очередь молчать. Я закрыла глаза и попыталась собраться с мыслями, проложить тропу сквозь безвестность.

Он прервал мои мысли.

– Мисс Уай, обдумывание того, что вы должны или не должны говорить, не имеет при сложившихся обстоятельствах особого значения. Правда так или иначе откроется.

– Нам обоим есть что предложить, – ответила я. – Вам нужна информация, мне нужно выйти отсюда целой и невредимой.

– Вы ошибаетесь: о переговорах или торге речь не идет.

Я оглядела комнату. В ней остался лишь один из людей Гогена, жевавший резинку и, казалось, равнодушный ко всему происходящему. Снаружи людей будет больше, они охраняют подходы и подъезды, однако они уже забывают меня, незнакомцы, нежащиеся на солнышке.

Я встала, но Гоген не шевельнулся. Я зашла за спинку дивана, повернулась, двинулась в другую сторону. Я оглядывала комнату в поисках орудия: шариковой ручки, сигаретницы, пепельницы, мобильного телефона – чего угодно. У него где-то по-прежнему лежал нож. Туфли на мне были без каблуков, но вовсе не идеальные для быстрого побега.

– Я врунья, – наконец произнесла я. – Вру, когда напугана.

– Вы боитесь?

– Я спокойна, – ответила я. – Вы же сами видите. Можно внести предложение?

– Если хотите.

– По-моему, вы тоже врун, мистер Гоген, Мугурски или как вас там еще. Мне кажется, мы обхаживаем друг друга, вместо того чтобы поговорить начистоту. Бриллианты вас не интересуют.

Как же жалко теперь выглядели драгоценности, покрытые косметической слизью, стекающей на разделявший нас стол. Достойная драка из-за нескольких кусочков углерода.

– Разумеется, вам нужно вернуть их обратно в Дубай, чтобы ваш босс не выглядел полным идиотом. Честь семьи, деловая хватка и все такое. Но вам-то на самом деле все равно, так ведь? Не ваше это дело.

Губы его сжались, а затем снова расплылись в скупой улыбке.

– Нет, – тихо признался он. – Не совсем мое.

– Но вот Байрон-Четырнадцать не все равно?

– Как я уже сказал, Байрон-Четырнадцать – убийца, террорист. Файлообменная сеть не так уж непробиваема, как вам известно. Я знаю, что вы с ним контактировали, а теперь мне нужно знать, о чем вы говорили. Это Байрон нанял вас, чтобы вы похитили «Куколку»?

– Зачем бы ему это?

– Вот вы мне и расскажите.

Я медленно, но легко повернулась, пошла в другую сторону, остановилась у своего стула, но не села, подошла к стене, вернулась к стулу и остановилась.

– Рейна бин Бадр эль-Мустафи – вам знакомо это имя?

– Это молодая женщина, которая умерла. Я слышал о ней.

– Она приходилась двоюродной сестрой принцессе Шамме бин Бандар.

– Вот откуда я его слышал: о ее смерти упоминалось на брифинге.

– У нее было «Совершенство». – Легкое пожатие плечами, Гоген ждал продолжения. – Я выкрала «Куколку», потому что это было трудной задачей. А когда Рейна умерла, я украла алмаз еще и потому, что хотела кому-нибудь крепко насолить, и создатели «Совершенства» подошли для этого как нельзя лучше.

– Почему?

– У нее же было «Совершенство».

– Это вы уже говорили, но не «Совершенство» заставило ее покончить с собой.

– А у вас есть «Совершенство», Гоген?

– Нет, хотя я, разумеется, знаком с системой его функционирования.

Я снова прошлась туда-сюда, несколько шагов, опять остановилась и начала, тщательно подбирая слова:

– Мне кажется… – пробормотала я. – Мне кажется, что вы ошибаетесь. По-моему, оно помогло ей умереть. Она была милая, мне она нравилась. Пусть даже она меня и не помнила. Я испытывала к ней… какую-то… привязанность, что ли. По-моему, я, возможно, склонна придавать подобным вещам куда большее значение, чем они имеют на самом деле, но все же, это мое мнение, так сказать, побочный эффект… всего? Какой антоним у слова «совершенный»?

– Несовершенный? – предположил он.

Синонимы: бракованный, дефектный, ошибочный, плохой.

Я взглянула на Гогена и не увидела на его лице ни малейшего признака того, что он чем-то проникся или что-то понял, так что закрыла рот и продолжила мерить комнату шагами.

Через некоторое время, чуть поерзав на стуле и слегка вздохнув, Гоген предпринял следующую попытку:

– А этот Байрон…

– Хотел узнать, есть ли у меня «Совершенство». Почему вы так заинтересовались, мистер Гоген?

– Что еще хотел этот Байрон?

– Предупредить меня насчет вас.

– А еще?

– Это все. У меня такое чувство, что вы, ребята, обожаете друг друга подставлять и накалывать, и меня это очень забавляет.

– Мне нужно, чтобы вы связались с Байроном.

– Зачем?

– Чтобы попросить о встрече.

– Вот вы и попросите о встрече.

– Думаю, Байрон не станет со мной разговаривать.

– Выходит, вы хотите сделать меня своей «шестеркой»? По-моему, среди воров этот статус не пользуется почетом и уважением, мистер Гоген, но даже по моим стандартам это ниже плинтуса.

– Да, – задумчиво протянул он, хороший человек в грязном мире. – Думаю, наверное, так оно и есть.

Я снова принялась расхаживать по комнате, раздумывая на ходу. Ходьба помогала размышлять, теперь остались лишь мысли без слов, но слова зарождались, а мысли множились.

Я взглянула на Гогена, наблюдавшего за мной с пластикового стула с изогнутой спинкой.

Поглядела на мужчину, сидевшего в углу на «бобовом пуфе», и сказала:

– Мне нужен ноутбук и чашка кофе, если можно.

Гоген улыбнулся.