Текст книги "Песнь Итаки"

– О… – только и сказала Пенелопа на это. – Значит, он ничего не нашел и не преуспел в попытках стать настоящим мужчиной.

В некотором роде это большое облегчение.

С точки зрения политики такой исход наименее неудобен из всех вообразимых – все остается на своих местах, и ее муж по-прежнему ни жив ни мертв, поскольку нет ясного подтверждения ни тому ни другому.

К тому же это некое – хоть какое-то – успокоение для ее чувств. Ведь если Телемах не преуспел в своих поисках, ему, само собой, стыдно, он разбит, его сердце разрывается, что отчасти – пусть даже лишь немного – объясняет, почему он до сих пор не пришел к матери. По крайней мере, именно так себе говорит Пенелопа. Это единственное, что ей остается.

В парадном зале бард наконец добрался до припева. И припев весьма банален – скорбь о множестве жизней, загубленных из-за предательства Елены, о великих воинах, отважно павших в бою, о погибших царях, о героях, которым больше не ступать по земле, и так далее и тому подобное. Затем следует действительно неплохой кусок о том, как Одиссей ищет путь на Итаку, ведомый честью, ведомый любовью. Несколько женихов из тех, кто здесь дольше всего, начинают ерзать, кидая взгляды на Пенелопу. Они помнят, что это еще один момент, который может вызвать у нее головокружение, после чего она обычно удаляется в свои покои, пораженная женской слабостью, так удобно освобождающей ее от необходимости выносить скуку бесконечных застолий. Кенамон тоже кидает осторожные взгляды из-под длинных черных ресниц. Он замечает, как Эос поудобнее расставляет ноги, напрягает руки, как под прикрытием вуали госпожа обменивается со служанкой быстрым взглядом, словно говоря: начинаем…

Мелькает тень, в дверях возникает фигура.

Ее появления довольно для привлечения внимания, и, когда все взгляды устремляются к ней, голоса стихают. Молчание накрывает зал, как последняя, самая сильная приливная волна, поглощая все вокруг, притягивая каждый взор, пока даже бард у очага не запинается на последней дрожащей ноте. Пенелопа тоже поднимает глаза на мальчика – хотя сам он настаивает, чтобы его называли мужчиной, – стоящего в лучах закатного солнца. Судорожно вздыхает, на этот раз без всякого притворства.

Телемах, с мечом на бедре, в дорожном плаще, темноволосый, кудрявый, с тонкой бородкой, изо всех сил старающейся прикрыть его мягкий подбородок, обводит взглядом пиршественный зал своего отца. Сын Одиссея не особо высок и унаследовал материнскую бледность с легким оттенком океанской волны. Но после года странствий под солеными ветрами плечи его раздались вширь, щеки потеряли былую округлость, крепче стали запястья и появился легкий прищур, словно он в любую минуту готовился прокладывать путь через чужие, полные опасности земли под слабым светом луны или бороться с разбушевавшейся летней грозой.

Последние из женихов замолкают при виде него. Они не вооружены. Одно из священных правил этого места – и гость, и хозяин входят сюда без мечей, хотя у большинства под туниками припрятаны незаметные кинжалы. Рука Телемаха сжимается и разжимается у рукояти на бедре, взгляд обегает зал, чтобы в итоге остановиться на матери.

Пенелопа поднимается – медленно, крепко держась за руку Эос.

Телемах направляется к очагу.

Греет руки – хотя тут тепло и нет ни намека на пронизывающий холод, – повернувшись спиной к залу, к матери, ко всему миру.

Оборачивается.

Оглядывает женихов.

Они наблюдают за ним и не двигаются. Некоторые из них – к примеру, Антиной и Эвримах – как-то вступили в сговор, чтобы перехватить Телемаха на пути к Итаке и убить его в море, вдали от родных берегов. Но их планы были порушены (поэты скажут, что богами, премудрой Афиной), хотя на деле все намного прозаичнее: мать Телемаха сначала забрала их боевое судно для своих нужд, а затем спалила, оставив лишь обгорелый остов, до сих пор перекрывающий вход в гавань. Однако о матери, спасшей сына, не сложить хорошей героической легенды, если только упомянутая мать после не погибнет, явив пример невероятной жертвенности и тем самым преподав упомянутому сыну ценный урок, так что опустим это. Телемах, конечно, мог бы, если бы хоть на мгновение задумался, задать несколько вопросов… (Он не станет.)

Наконец Антиной осмеливается заговорить, ведь всем понятно, что первым должен решиться самый храбрый из женихов, и неважно, какую глупость он скажет. Звук слов важнее их смысла. И потому…

– Телемах! – восклицает он. – Ты почтил нас своим присутствием!

Однажды Телемах чуть не ударил Антиноя по лицу в этом самом зале, после чего началась бы настоящая резня, утопившая эти острова в крови. Само собой, тогда я вмешалась прежде, чем случилось что-то непоправимое, но на этот раз, когда наш юноша встречается взглядом с Антиноем, я не вижу в том необходимости. Этот изгиб губ, эти расправленные плечи – в них нет и следа презрительной усмешки, так часто кривившей прежде лицо Телемаха. Сейчас это скорее взгляд из разряда «странно, что я когда-то терпеть тебя не мог, ведь такое ничтожество, как ты, не заслуживает даже сотой доли той энергии, что потрачена на ненависть».

Мне знаком этот взгляд; иногда я замечаю его, случайно поймав собственное отражение. Редко. В отличие от недалекого Телемаха, я немало потрудилась, чтобы мое лицо ничего не выражало.

– Антиной, – отвечает он, – рад видеть, что ты по-прежнему наслаждаешься заботой и вниманием, пируя за столом моего отца. Какое утешение для меня, вернувшегося в родной дом, видеть, что ты у его очага неплохо отъелся. Воистину, гостеприимство на Итаке не знает границ…

Не такого ответа ожидал Антиной. Ему знакомы ненависть, ярость, злость, гнев, зависть, корысть – в самом Антиное все эти чувства полыхают пожаром столь же ярким, что сжигал сердца Ахиллеса и Аякса, Агамемнона и Менелая. Он пока не понимает, как эти чувства могут превратиться в лед, стать огромной ледяной глыбой, давящей на сердце. Это смущает его. А он не умеет справляться со смущением.

– И позволено ли нам будет спросить, где же ты был, Телемах? Тебя ужасно не хватало на пирах – уверен, мать пролила по тебе реки слез!

Взгляд Телемаха скользит к Пенелопе, но он тут же отводит его, сосредоточившись на более важных вещах.

– Что ж, дорогой гость, – тянет он, – рад, что ты спросил. Я отправился в Спарту, чтобы повидаться с названым братом отца, Менелаем, а затем в Микены, чтобы побеседовать с Орестом, царем царей. Я путешествовал с сыновьями Нестора и обошел многие земли в поисках новостей об отце, а теперь вернулся сюда.

– И какие же новости ты раздобыл? Ты видел его тело? Или твои поиски закончились ничем, превратившись из важного дела в обычный… визит к родне?

Улыбка, скользнувшая по губам Телемаха, исчезает так быстро, что Пенелопа решает, будто ей показалось. Не может поверить глазам, но знает – она была. Но упорхнула легкокрылой бабочкой, и вот уже Телемах спокойно отмахивается от вопроса.

– Я многое узнал и многому научился, – говорит он. – Но не стоит сейчас об этом. У вас застолье в разгаре. Вы так радостно и весело пируете… Пожалуйста, продолжайте. Вы же гости моей матери.

С этими словами он направляется к рассохшейся двери, а все женихи вокруг шумят, вскочив на ноги.

– Телемах…

– Телемах!

– Какие новости, Телемах?!

– Ты же не можешь просто прийти, заявить, что что-то узнал и не сказать нам?

– Где ты был, что видел, что узнал об отце?..

Юноша на мгновение останавливается возле матери, но ноги тут же несут его мимо ее кресла. Короткий поклон – слабое проявление вежливости и уважения, настолько слабое, что больше походит на грубость, – и вот он, отвернувшись от нее, направляется во внутренние покои.

Глава 6

Ступор.

Пенелопа в ступоре.

Для нее это совершенно непривычное ощущение.

Она сталкивалась с царями и их наследниками. Она защищала свои острова от пиратов и ветеранов великих воин за Трою, мерилась умом с царем Спарты и вышла победительницей, подверглась нападкам и угрозам в собственном доме, но все же не помнила, была ли хоть раз особо потрясена. Худшая из всех возможностей всегда казалась наиболее вероятной в великой игре царей. Опечалена, да, бывала. Разочарована в ситуации. Но не особо удивлена.

Пенелопа становилась слепой, лишь когда речь шла о ее сыне. Это один из немногих ее провалов как царицы и величайшая боль как матери.

Телемах покидает зал, и на мгновение все замирают, все замолкают. Пенелопа застывает на месте, как испуганная лесная зверушка, надеющаяся, что, если не шевелиться, ее не заметят. Женихи не разговаривают, барды не поют. Разрушает заклятие Кенамон, который, откашлявшись, восклицает излишне громко:

– Что ж, поднимем кубки за возвращение сына Одиссея, да?

Никто не желает пить за сына Одиссея, но сами слова становятся толчком, обрушивающим купол молчания, накрывший зал. Антиной бушует; Эвримах бубнит, что Телемах какой-то странный, Амфином говорит, ну, вообще-то он выглядит… кажется, он хорошо выглядит?

Бард снова начинает петь. Пенелопа побелевшими пальцами впивается в руку Эос, и служанка ни звуком не показывает, насколько это больно.

Женщины следуют за Телемахом во дворец.

Он не ждет их у двери.

Его нет ни в его комнате, ни в зале совета.

Мелитта, широкобедрая служанка, несущая на спине зарезанную овцу, выпаливает, что видела, как он пошел во-о-н туда. Автоноя догоняет их в одном из проходов, чтобы шепнуть, что видела, как Телемах направился в оружейную. Пенелопа и Эос убыстряют шаги, спешно минуя паутину коридоров на пути к темной комнате, где хранят свои жалкие доспехи и оружие немногочисленные солдаты дворца.

Дверь действительно открыта, и в последних лучах заходящего солнца, падающих сквозь квадратное оконце под потолком, стоит Телемах, проверяющий прочность копья, взвешивающий в руках щит. Что ж – возможно, это то самое копье, которое он держал в руках, когда много лун назад отправился сражаться с пиратами и едва не погиб от их мечей из-за собственной поспешности. И может быть, это тот самый щит, рассеченный вражеским мечом, когда мальчишки из столь недолго просуществовавшей милиции сражались и умирали в бою против жестоких захватчиков, решивших присвоить эти острова. В ту ночь его спас Кенамон, и тогда он был благодарен за спасение, но сейчас понимает, что благодарность не к лицу герою, и уж тем более царю…

Те мальчишки давно мертвы, но мертвы и напавшие на них пираты. Они погибли от того, что поэтам велено называть «стрелами Артемиды», если они вообще решатся упомянуть об этом. На самом деле, конечно, не от этого. Очень немногим во дворце известно, какая сила действительно поразила захватчиков Итаки, и они не стремятся обсуждать это, разве что тайком в ночи. В этом случае, как и во многих других, Пенелопа предпочла, чтобы рассказывали красивую историю, а не правдивую.

И вот Телемах изучает скудные запасы оружия в мрачной комнате, когда его мать, запыхавшись, останавливается в дверях. Ощутив ее присутствие, он поднимает глаза, видит ее, кивает, словно говоря «ах да, с этим тоже надо разобраться», и продолжает осмотр.

– Мама, – говорит он, проводя пальцем по зазубренной кромке топора.

Эос стоит чуть позади. Она присутствовала при рождении Телемаха, вытаскивала его из постели, когда ему ребенком случалось обмочить ее, ей известны все секреты и матери, и сына. И все же ей здесь не место. По крайней мере, с его точки зрения.

– Телемах, – запинаясь, произносит Пенелопа. И, не получив от него ответа, чуть выпрямляет спину. Ее приемная мать Поликаста и ее свекровь Антиклея – обе были царевнами, а потом и царицами. И пусть у них было много различий, в одном они, безусловно, соглашались: если ты царица, то, когда тебе тяжело, когда ты боишься сломаться, спину нужно держать как можно ровнее. – Так, значит, ты жив, – выпаливает она, резче, громче, чем следовало бы матери.

– Да. Жив.

Кинжал достается из ножен и после короткого осмотра возвращается в них.

– Ты уплыл, не сказав ни слова.

– Так было нужно. Женихи попытались бы помешать мне.

– И по этой причине ты ничего не сказал собственной матери?

Легкое пожатие плеч, шелест бронзы, скользнувшей в ножны.

– Ты бы тоже попыталась мне помешать.

– И моего слова было бы достаточно, так? Мои слезы, мои предупреждения… Это бы тебя остановило?

Недовольный вздох, похожий на фырканье. Так вздыхает и фыркает Эвриклея. Пенелопа чувствует, как стыд отвратительным узлом скручивает желудок. Ее матери учили ее только быть царицей, как их самих учили их собственные матери. Телемах не имел отношения к искусству правления, поскольку для занятий с детьми у монархов были няньки и кормилицы, и теперь Пенелопа полна… сожалений. Их больше, чем она могла бы себе представить.

Телемах поворачивается к ней, и в нем нет ничего от того надутого, неуклюжего мальчишки, которым она запомнила его до отплытия. Что-то в нем изменилось, но она не может понять, насколько сильно.

– Где лук отца?

– Что?

– Отцовский лук. Где он?

– В зале совета. На стене. Он служит напоминанием о…

Телемах хмыкает и, покачав головой, обрывает ее.

– Не стоило его туда вешать. Это плохо для дерева.

Насколько помнится Пенелопе, прежде Телемаха состояние и условия хранения отцовского лука беспокоили примерно так же, как ее саму жизнь кальмаров. Ее губы беззвучно шевелятся, но с них не слетает ни возмущенного крика, ни бессмысленной мольбы или укора. Ей бы подбежать к нему. Ей бы распахнуть руки в объятиях. Ей бы разрыдаться у него на плече: сынок, сыночек мой, ты жив, мой прекрасный мальчик!

И она хочет сделать все это. Окажись рядом с ней Гера или Афродита, возможно, они бы подтолкнули ее к подобным действиям, побудили кинуться в его объятия и расплакаться: сынок, о, сынок, мое разбитое сердце снова исцелено, сынок!

Но сейчас здесь только я, богиня войны и мудрости, а в таких делах я… бесполезна.

Возможно, давным-давно и были времена, когда Пенелопе следовало бы быть мягче, и тогда ее сын был бы за это благодарен. Но те времена прошли.

Телемах возвращает меч на место, кивает, довольный проведенным осмотром. Он собирается уходить, но в дверях стоит Пенелопа. С легким раздражением он ждет, чтобы она подвинулась, но без толку.

– У меня еще много дел, – бурчит он, обращаясь к ее окаменевшим, подгибающимся ногам.

– И какое же дело важнее встречи с собственной матерью?

– На острове многое оставалось без должного внимания, – отвечает он, взмахнув рукой. – Меня не было слишком долго. За это…

За это ему следовало бы извиниться. Такой поступок был бы по-настоящему мужественным. Он отмахивается от этой мысли.

– Тебе следует вернуться к своим гостям. Будь радушной хозяйкой.

– Телемах, я…

– Ты мне мешаешь, мама.

Даже если бы он оттолкнул ее, пихнул двумя руками прямо в грудь, сбил с ног, и тогда удар был бы не настолько силен. Из тени, скрывающей Эос, доносится судорожный вздох. Пенелопа чувствует, как отчего-то непривычно печет щеки, щиплет в глазах. Это невозможно, недопустимо, нельзя никому показать. Царицы не плачут. Именно это основное правило – главная привычка, истина, возносящаяся над всеми прочими, – заставляет ее отступить; не как мать, но как царицу. Телемах проходит мимо нее и, чеканя шаг, скрывается в коридоре.

Глава 7

Позже Пенелопа рыдает.

Автоноя сторожит дверь ее покоев, чтобы никто не смог войти.

Эос сидит на кровати, устроенной Одиссеем для себя и своей жены на корнях все еще живой оливы, и обнимает свою рыдающую госпожу. Пока Пенелопа скулит, дрожит, шмыгает носом и трясется, и снова дрожит, и опять скулит, Эос гладит ее по голове, крепко обнимает и ничего не говорит, ведь нет в мире слов, которые могли бы все исправить.

Пенелопа пытается сказать: «Это моя вина, моя вина, почему я не сказала нужных слов в нужный момент, почему не была рядом, как и следует матери, – это моя вина!» – но слова прерываются судорожными всхлипами, и, как и исполнение прочих материнских обязанностей, они слишком, слишком запоздали.

Она пытается сказать: «Я так сильно люблю его; когда он родился, он был просто прелестным, самым прелестным, но мой муж уплыл, и мне пришлось быть царицей, мне пришлось заботиться о царстве, мне пришлось… Он был таким прелестным, мой сын!»

Эос утешающе похлопывает ее по спине. Она втайне недолюбливала Телемаха с тех пор, как мальчишка в тринадцать лет познакомился с понятием… кхм… «падшая женщина». Новое знание вызвало у него тщательно подавляемый интерес, заставив постоянно крутиться у дверей и подглядывать: нет ли здесь – да, вот здесь – той самой женщины, занимающейся своим ремеслом, самым возмутительным, самым отвратительным, самым омерзительным? Уж он-то бы выяснил все, точно выяснил – и свои поиски он вел с невероятным тщанием.

Телемах никогда не был с женщиной. Однажды, во время его странствий с сыновьями Нестора, он оказался близок к этому. Но тут, в момент озарения, понял, что находит отвратительной готовность выбранной для него дамы и тошнотворным ее явное наслаждение процессом, и потому сбежал. Но ничего подобного никогда не споют о сыне Одиссея. В наших сказаниях славят мужчин, и мысли не допускающих о том, что можно быть не только напористым и непоколебимым; и, хотя достоинства (во всех смыслах) большинства героев вполне себе средние, ту, кто осмелится хотя бы намекнуть на эту печальную истину, ждет всплеск такой жестокости, которая иногда удивляет даже меня, а это весьма непросто. Нет, все, что я могу, – это убедиться, что в песнях о странствиях Одиссея будет намек на любезное обращение с теми, с кем ему доводилось делить постель, если именно это слушатели захотят заметить.

Были времена, когда мужчины трепетали пред именем Геры, богини-матери. Когда воины преклоняли колено при одном упоминании Афины, когда цари смиряли гордыню пред ликами госпожи неба, госпожи земли. Но прошли. И теперь любезность – это практически все, на что повелительницы небес и тверди могут рассчитывать, при этом не забывая говорить «благодарю, господин» или «вы мне льстите, добрый господин», цепляясь за те крохи достоинства, что нам оставили.

Я старалась вытравить женщину из своей души и даже намек на женственность из тела, но этого всегда мало. Всегда слишком мало.

Восходит луна, а солнце стремится за горизонт, когда слезы Пенелопы иссякают.

Она чуть выпрямляет спину, избегая взгляда Эос, чтобы не разрыдаться вновь, коротко кивает своему искаженному отражению в мутном бронзовом зеркале, стоящем у двери, и произносит:

– Итак… Мой сын определенно намерен убить женихов. Что мы будем с этим делать?

Эос ждала этого вопроса, ждала возвращения к делам насущным с самого первого всхлипа.

– Я отправила сообщения Урании, Анаит и Приене. Они придут ночью.

– Хорошо.

Очередной непроизвольный всхлип (который и Пенелопа, и Эос старательно игнорируют), поспешно заглушенный ладонью царицы. Длинный, судорожный вздох. Выдох. Нет времени на печаль. Это был момент слабости – ничего больше. Ничего больше… Мы не станем говорить об этом.

– Узнай, сколько копий удалось собрать Телемаху. Если уж мы не можем помешать ему творить это безумие, мы по крайней мере постараемся дать ему шанс не погибнуть в процессе.

– Тебе нужно скрыться, – бормочет Эос. – Даже если у твоего сына все получится, это разожжет войну, в которой ему не победить. Только не без помощи Микен, а я сомневаюсь, что он обращался к Оресту. Анаит может дать тебе убежище в храме Артемиды, затем можно перебраться в храм на материке или к Электре…

– Вовсе нет. Если мой сын собирается сражаться и погибнуть, то все в любом случае кончено. Я прожила хорошую жизнь, с учетом всех обстоятельств. Нам придется сделать большую часть работы.

Теперь в ступоре Эос. Эта служанка, врученная Пенелопе в качестве свадебного подарка, юная спутница, обязанная составлять царице компанию в ее путешествии в новые владения, никогда прежде не слышала, чтобы Пенелопа так легко говорила о смерти. Никогда не видела, чтобы она так спокойно отказывалась от хитрой схемы или легко отбрасывала хороший план. К слову, прежде она едва ли видела, как Пенелопа плачет – даже когда Одиссей отплывал к Трое. Всегда была работа, требующая присмотра, сделки, требующие внимания, дела, занимающие все время женщин Итаки. Слезам приходилось подождать до другого раза, например до того дня, когда все трудности останутся позади.

А теперь Телемах вернулся, и Эос остается только гадать: если всем женихам предстоит пасть от его руки, что тогда станет со служанками? Обычно такие мысли посещают и Пенелопу, но нынче вечером… Эос не знает, как сегодня вести себя с царицей. Ей прекрасно известны все слабости Пенелопы; рабыня всегда замечает просчеты хозяйки. Но нынешний вечер… «О, этот вечер худший из всех», – думает Эос. Ведь ее царица начинает делать ошибки.

Стук в дверь. В комнату просачивается голос Автонои.

– Моя госпожа?

Автоноя редко зовет Пенелопу «моя госпожа», не говоря уж о «моей царице». Этот подчеркнуто уважительный тон – знак того, насколько она потрясена ее внезапным взрывом чувств.

Пенелопа вытирает последнюю слезинку с глаз, опускает вуаль на лицо, выдергивает свою руку из руки Эос, отворачивается от отражения в мутном зеркале.

– Заходи.

Автоноя не заходит, словно воздух комнаты, пропитанный солеными слезами, может и ее заразить чувствительностью. Вместо этого она шепчет, просунув в дверь голову:

– Там внизу с Эвмеем пришел какой-то бродяга, просящий кусок хлеба.

– Так накормите его.

– Женихам не нравится его присутствие.

Пенелопа со вздохом закатывает глаза, но в тот же момент выпрямляет спину и добавляет твердости в голос. Сердцем она чувствует, что не смогла стать хорошей матерью и за это, по ее мнению, заслуживает смерти. Но пусть даже ей не удалось проявить себя на материнском поприще, прочие особенности ее натуры цветут пышным цветом, даря ей силу. Она все еще царица, и более того – она по-прежнему гостеприимная хозяйка.

– А Медон с Эгиптием ничего не могут сделать? Я занята размышлениями о неизбежном, святотатственном убийстве моего сына и о том, насколько жестокий конец ждет после этого всех нас.

– Медон спит, а Эгиптия нигде не могут найти.

Очередной вздох, который тем не менее выдает, что Пенелопа рада ее словам. Заняться чем-то полезным намного, намного легче, чем тонуть в бездонном колодце стыда, горя и смятения, близость которого все еще заставляет сжиматься ее горло.

– Где Телемах?

– Внизу.

– Он пока не выкинул какой-нибудь глупости или грубости?

– Нет. Он невероятно спокоен. Даже вежлив. Сказал Меланте, что ему нравится ее прическа. Все встревожены.

– Я спущусь вниз прямо сейчас.